Сначала Россия, потом Тибет

Украина

Впервые Россия удивила меня по-настоящему, когда, покинув польскую границу, я прошел в вагон-ресторан и обнаружил, что нахожусь в зарослях цикламенов, каждый из которых был скрыт огромным белым бантом. Эти банты были не такими уж неуместными, как кажется. Потому что сам вагон был пережитком той же эпохи вкуса и, как по убранству, так и по размерам, напоминал ресторан лондонского отеля «Ритц»[244]. На самом деле огромные караваны вагонов, пересекающие по широкой колее два континента, для путешественника свидетельствуют о стремлении русских к удобствам. Этот приятный порок у англичанина вызывает только одобрение. Мне очень нравились бесконечные поездки с их нескончаемыми происшествиями. Вагончики, похоже, пережили революцию без единой царапины, латунь цела, бархат не потускнел. Проводники в них — приятные пожилые люди, всегда готовые подать стакан чая из самовара в коридоре и гордящиеся чистым белым постельным бельем. Даже обычные купейные вагоны, рассчитанные на четверых, вполне удобные: выберите верхнюю полку, и сможете управлять вентилятором в крыше. Помню лучшее путешествие из Ленинграда в Москву на «Красной стреле», которая обогнала три других поезда, следовавших в тот же пункт назначения, и в среднем делала пятьдесят километров в час. Посреди ночи меня разбудили два товарища, устроившие пир в купе при свете обычной лампы с розовым шелковым абажуром. Их невнятное бормотание было мне совсем не по душе, и я был вынужден позвать кондуктора, прежде чем незваный гость удалился, и сосед по купе улегся спать. Недельное путешествие по Украине, которым закончилось мое пребывание в России, дало мне и моему спутнику почувствовать вкус путешествия по железной дороге как развлечения, которое казалось типичным для этой страны, а может, и нет, но, безусловно, давало море разнообразных впечатлений. Сам отъезд из Москвы отнял у нас несколько дней и много сил. Срок действия моей визы истек. И, что еще хуже, по прибытии я не зарегистрировался в полиции. Если Министерство иностранных дел умиротворить ничего не стоило, то полиция настаивала на том, чтобы к 18 февраля я покинул страну. Таможня тщательно проверила мои заметки, дневник, книги, которые я купил, всё это в конце концов проштамповали, упаковали и опечатали таким образом, чтобы успокоить коллег в Одессе. Наконец, необходимо было получить турецкую визу. Тут нас ждал приятный сюрприз. Обычно вялые, нудные турецкие чиновники действовали небывало быстро, вдохновившись невероятной некомпетентностью вокруг.

После стольких потрясений начало нашего путешествия в Харьков[245] в половине восьмого вечера казалось самой нирваной. Из-за капризов соперничающего поезда, который случайно вырвался со станции на наш путь, фактическое отправление было отложено на час. На следующее утро мы, соответственно, прибыли в Харьков поздно и сразу же невзлюбили город, в котором нет ничего примечательного, кроме хорошего современного почтового отделения и Дворца промышленности[246]. Последний находится на окраине города, посреди пустой равнины, и, когда будет завершен, образует круг небоскребов, соединенных мостами. Даже сейчас, когда построена только пятая часть окружности, он выглядит как промышленное «безумие», архитектор которого постарался превзойти Стоунхендж. Внезапно обнаружилось, что единственный отель в городе переполнен. Нам разрешили временно отдохнуть в люксе, в котором находился багаж, но не сама хозяйка — французская герцогиня[247]. Мы воспользовались ванной, чтобы побриться, но деликатность не позволила нам занять ее постель, а поскольку остановиться больше было негде, решили той же ночью отправиться на Днепрострой, чтобы посмотреть плотину. Мы отклонились от программы, нарочно не предусматривавшей посещения достопримечательностей пятилетнего плана, но, предвидя вопросы, которые будут задавать дома, пришли к выводу, что и на эту тему следует что-то сказать. Перед отъездом мы пообедали в загородном клубе «Динамо», просторном заведении, к которому примыкают два современных коттеджа и стадион, где несколько членов клуба играли в хоккей с шайбой. Стены столовой были обшиты строгими панелями в современном французском стиле из дерева различных цветов, освещение осуществлялось стеклянными полосками, расположенными вровень с деревом и проходящими по стенам и потолку. Но дизайнер, ответственный за эту элегантную строгость, вряд ли предвидел появление целого леса четырехметровых пальм с бочкообразными стволами, перевязанных гигантскими бантами. На каждом столе красовалась увядшая хризантема, также перевязанная двумя, а иногда и тремя белыми бантами, и сама комната больше напоминала заброшенный цветочный магазин, чем попытку коллективистского психодизайна. Еда, если не считать этих препятствий, была вкусной — украинский борщ со сливками, почками и картофелем, а также мандариновый салат. Затем мы поехали на вокзал, где нас провели в зал ожидания — бывшие «царские палаты». Ибо наш гид, предвидя трудности с обеспечением спальных мест в столь сжатые сроки, дал властям понять, что мы — важные персоны и от нашего комфорта зависят будущие отношения между Россией и Англией. В беседе с начальником станции, который поспешил засвидетельствовать почтение, мы старались держать марку:

— Шестьдесят поездов в день до войны и сто пятнадцать сейчас? Да что вы говорите?

— Конечно, а летом их сто двадцать девять.

— Вот это успехи!

— Город разросся с тех пор, как из Одессы перенесли столицу[248]. В 1913 году здесь проживало всего двести восемьдесят шесть тысяч человек. Сейчас шестьсот тысяч. Мы делали вид, будто с трудом верим своим ушам, и, когда подошел поезд, протестующие пассажиры освободили для нас целое купе. В коридоре висело объявление, предлагающее награды пассажирам и транспортным работникам за разумные предложения в адрес руководства железной дороги. До конца недели у нас скопилось несколько ценных советов.

Сон в ту ночь приходил урывками. В три часа поезд чуть не переломился пополам, и меня резко ударило железной дверью в висок. Теперь мы были в Александровске и, выйдя из вагона, обнаружили, что придется вести борьбу не на жизнь, а на смерть с толпой обезумевших крестьян[249], которые уже несколько дней ждали, чтобы сесть в поезд. Сцена была ужасной: согнутых плачущих старух сбили с ног, нам пришлось изрядно повозиться, чтобы вытащить багаж, а затем его охранять. Наконец нашлась машина, которую только что покинула герцогиня, возвращавшаяся с плотины в оскверненные апартаменты. На ней мы и проехали несколько миль до нового города. Утро началось с яркого солнца, гостиницы, которая, хотя и была достроена недавно, уже разваливалась на части, и яиц пашот на завтрак. Подкрепившись, мы прогулялись по строящемуся городку — сцене неописуемой неразберихи, но спокойной по сравнению с плотиной. Здесь, на огромном надземном шоссе, перекинутом через замерзшую реку, пытались сохранить противоположные направления два потока закутанных в черное людей. Визжащие паровозы, тянувшие тяжелые товарные поезда, создавали угрозу ногам: как носкам, так и пяткам. Часовые в засаленных тулупах стращали штыками каждого заблудившегося пассажира, а острый, как бритва, ветер хлестал по ушам и губам. Оглушенные и напуганные, мы прошли примерно с километр или чуть дальше — такова ширина реки, — с опаской хватаясь за ненадежные обледеневшие перила и бросая боязливые взгляды на шлюзы внизу, где вода с ревом вырывалась из-подо льда, а замерзшие мостки скрипели и зияли дырами. В главном офисе на противоположном берегу нас ожидала группа чиновников и инженеров[250]. Они были готовы ответить на наши вопросы. Что именно мы хотим узнать и какая статистика нас интересует? Вопросы лишили нас дара речи: едва ли было бы вежливо признаться, что единственной причиной нашего присутствия на Днепрострое был багаж герцогини в харьковском гостиничном люксе. Однако вспомнив аналогичный случай на Суккурской плотине в Синде, я всё же задал несколько слабых вопросов: сколько шлюзовых ворот, сорок девять, три шлюза на левом берегу, девять турбин мощностью 90 000 лошадиных сил. Обмануть чиновников не удалось. Они очень тактично сменили тему, поинтересовавшись, что мы предпочли бы на обед[251]. Вооружившись специальным пропуском, я отправился фотографировать. Из-за положения солнца пришлось возвращаться на берег, откуда мы пришли, и, не желая вновь сталкиваться с ужасами плотины, я решил довериться льду, пообещав тщательно придерживаться существующих следов, поскольку в последнее время люди необъяснимо пропадали всё чаще, что вызывало тревогу. Когда я дошел середины реки, внезапно начала стрелять пушка: ослепленный ярким светом, я почти не видел, куда иду, и мне вдруг показалось, что ледяная поверхность реки вот-вот задрожит и от грохота треснет. Потом у меня слиплись от мороза веки. «А вот святой Петр, по крайней мере, этого избежал»[252],— подумал я. Ковыляя, я наконец добрался до берега, где меня приветствовал какой-то дикарь, выскочивший из-за кучи шлака и потребовавший сигарету. Получив ее, он тут же убежал от меня, как от прокаженного. Затем я прошел с километр вниз по течению в поисках лучшего ракурса. Вдалеке через реку, как огромная серая крепость, частично скрытая облаками дымящихся брызг, тянулась плотина. По ее вершине ползли миниатюрные, как в фильмах со сценами катастроф, поезда. Из сорока девяти шлюзов из-подо льда вытекала вода, устремляясь вниз по порогам, образованным двумя скалистыми островками, и неся множество крошечных льдинок, круглых и белых, словно полярные лотосы. Мы пообедали на одной из вилл, построенных на берегу для ныне уехавших американских экспертов. Подали восхитительные, тщательно приготовленные блюда. За бутылками водки последовало крымское шампанское. Чем больше пили, тем жарче разгорались споры. «У европейцев культурное и политическое наследие накапливалось в течение двух тысячелетий, — заявили мы, — и мы не видим причин от него отказываться». Русские ответили, что это просто классовое наследие. «В этом случае, — продолжили мы, — нам не требуется дальнейшего оправдания правящего класса». Наконец наш хозяин, образованный человек с приятными манерами, заметил: абстрактно человек может думать о социализме все, что угодно, а на практике, если в него не верить, то сегодня в России жить невозможно. Затем мы обсудили сельские развлечения. Дичь, как сообщил наш хозяин, ни в коем случае не бесплатная. Чтобы иметь возможность охотиться, он состоит в клубе, это стоит ему шестьдесят рублей в год. Поскольку получал он шесть тысяч, сумма, по его мнению, была мизерной. Он пожалел, что не раздобыл на обед зайца. В старину здесь охотились с борзыми на зайцев и лис, но сейчас перестали — дабы не вредить крестьянским посевам.

Вечером мы посетили концерт украинского хора. Программа состояла из двух частей: первая — традиционная; вторая, более продолжительная, — идеологическая. Последняя стала еще утомительнее из-за присутствия композитора, который принялся обучать как исполнителей, так и публику слабым революционным частушкам собственного сочинения. После концерта уважаемым иностранцам вручили книгу посетителей для подписей и комментариев. Таков обычный порядок среди тщеславных спасителей. На плотине мы ограничились похвалой кухне, посчитав, что герцогиня достаточно отметила инженерию, написав: «Творение титанов!» Теперь мы заметили, что, каким бы замечательным ни было пение, нельзя не сожалеть о том, что оно было потрачено впустую на такой скверный материал. Возможно, это было немного невежливо и вызвало смятение, но мы испытывали необходимость время от времени издавать какую-нибудь ноту, отличную от попугаев, повторяющих за Бернардом Шоу, которую ожидают от всех приезжающих в Россию англичан.

Полночь снова застала нас в Александровске, на жесткой скамье в кабинете начальника станции. Поезд опоздал на два часа; в нем отключилось электричество, и была только одна свеча, которую мы украли. Однако, как обычно, постельное белье было чистым, и проводник сделал всё возможное, чтобы нам было удобно. Даже неизбежное дорожное происшествие не потревожило наш сон.

Когда мы вернулись в Харьков, нам нанес визит режиссер оперного театра[253]. На нем была оленья шуба, мех которой при движении колыхался, как солома, и дождем ниспадал до земли. Шубу он приобрел во время съемок фильма в Арктике.

— И как фильм? Успешный? — поинтересовались мы.

— Куда там! Нет, не хватило идеологии.

Он предпочитал нынешнюю работу. Классика есть классика, и в нее не вмешаешься.

Поужинав с музыкантами оркестра, мы отправились в Киев, в путешествие, которое оказалось самым жутким из всех и подтвердило во мне подозрение, что главной ценностью пятилетнего плана для России и всего мира станет его неопровержимое свидетельство тщетности материалистической экономики. На этот раз отказало отопление. Я, съежившись, сидел в спальном мешке. С нами ехали двое незнакомцев: один, в очках с роговой оправой, — сотрудник тайной полиции, похожий на Гарольда Ллойда[254] в роли Торквемады, другой — невзрачный мужчина, объявивший, что выходит в Полтаве. «Что за название для пункта назначения?» — подумал я и представил Карла XII, убегающего с поля битвы на носилках. В поезде мы провели четыре ночи подряд. Когда проснулись, светило солнце, поезд стоял. «Очередная авария», — подумали мы, но на этот раз случилось что-то серьезное. Из-за перегрузки сошел с рельсов последний вагон следовавшего перед нами пригородного поезда. Мы и другие пассажиры стояли на снегу с непокрытыми головами, провожая величественно проплывающий мимо одинокий паровоз, увозивший в багажном вагоне девятнадцать жертв. Еще сорок человек получили ранения, и оставшееся у нас ви́ски помогло облегчить страдания бородатого, истекающего кровью старого крестьянина. В то утро казалось, что продолжения путешествия можно не ждать. В хвосте нашего поезда был специальный вагон с беспроводной антенной и прицепленный к нему автомобиль «Паккард», в котором находился президент Украины[255]. Здесь мы нашли кипяток и приготовили суп. Только когда сгустились сумерки, мы приплыли в Киев по Днепру на пароходе. С лесистого холма над снегом, лесом и огромной замерзшей рекой приветственно сияли золотые купола Печерской лавры. Это было не радостное приветствие верующих паломников, а отчаянное послание бессилия и опустошенности в мире закоренелых циников. Шеф-повар гостиницы был художником, а также другом нашего гида. Он угостил нас потрясающим ужином, за который, как и за не менее чудесное угощение на следующий вечер, менеджер попытался содрать с нас пятьдесят фунтов стерлингов. Потом мы посетили театр, где в 1911 году застрелили Столыпина[256]. Слушали «Князя Игоря». Спектакль стоил целой недели в претенциозном Большом театре в Москве. Публика тоже отличалась более жизнерадостными лицами и менее вычурными нарядами. На следующее утро в холле гостиницы мы лицом к лицу встретились с герцогиней.

— Сию минуту отбываю в Польшу, — сообщила она. — Приезжайте навестить меня в Париже.

Аромат ее духов, надолго оставшийся в воздухе, был веселым напоминанием о классовых привилегиях.

Сокровищ и памятников в Киеве множество, как и подобает самой древней и цивилизованной из российских столиц. Первым делом мы посетили кафедральный собор[257], построенный в 1036 году по греческому образцу, который так был восстановлен в 1705 году гетманом Мазепой[258], что его архитектура сейчас интересна в основном как образец украинского барокко. Однако внутри главная апсида[259] сохранила оригинальные мозаики, в которых преобладает образ Богородицы. Ее фигура, которая на фотографиях кажется посредственной, явила нам шедевр византийского искусства в эпоху расцвета. Профессор Василевич[260] объяснил, что поверхность свода, на котором изображена Богородица, трехлопастная: состоит не из одного изгиба, а из трех, и если алтарь мысленно рассечь от крыши пополам, то рисунок одной половины напоминает изображение второй. Верхняя часть конхи охватывает голову и плечи Богородицы, средняя — живот и бедра, а нижняя — колени и всё, что находится под ними. Такое расположение предохраняет фигуру от зрительного «падения» вперед и сохраняет пропорциональный размер головы по отношению к остальной части тела. Итальянец поместил бы мозаику в купол. Греки, дабы не исказить изображения, решили приспособить свод. Цвета Киевской Богородицы уникальны в византийской мозаике и, следовательно, производят неповторимое впечатление. Фигура изображена в одиночестве, без декораций или других персонажей, как воплощение величия в золотой пустоте квадранта. Руки подняты от локтей в молитвенном посредничестве между человеком и Богом, колени согнуты, а ступни расставлены в стороны. Объемное одеяние подчеркивает контуры ног. Через левое плечо перекинут плат, покров, наброшенный по диагонали на грудь и ниспадающий веером до уровня колен каскадом угловатых складок. Покров скрывает цвет в оттенке непостижимой темноты, на котором яркие блики каждой складки повторяют с большим блеском золото фона. Но одеяние под покровом вместе с рукавами, которые из-под него выступают, имеют оттенок, сияющую необычность которого увидевшие его забыть не смогут. Этот оттенок — синий, как кобальт на фарфоре, цвет колокольчиков или глаз сиамской кошки, ярко выделяется на фоне золотистой дымки свода, подчеркивая непобедимую индивидуальность владелицы. Под покровом это заявление дополняют красные сапожки. Вокруг талии завязан сиренево-розовый шнурок, яркость которого не уступает синему и который представляет собой нечто среднее между этим цветом и красными сапожками, образуя, таким образом, несмотря на крошечную площадь, стержень композиции. На шнурке небрежно свисает маленький золотой платок, украшенный бахромой. На рукавах плотные манжеты с золотым рисунком.

На изогнутой стене, непосредственно под сводом, изображена «Евхаристия». Апостолы[261], по шесть с каждой стороны, ритмичной чередой приближаются к престолу под балдахином, где дважды изображенный Христос причащает их хлебом и вином. Одеяния апостолов серого, желто-коричневого и белого цветов сшиты двойными ярко-красными швами. Христос одет в темно-синий гиматий поверх золотого хитона. Лица, руки и ноги выполнены в нежно-розовых тонах, и вся мозаика выглядит свежей и воздушной, контрастируя с подавляющим, уединенным величием фигуры выше. Во второй зоне, под апостолами, изображены Отцы церкви, иератические фигуры, эти фрагменты от пояса вниз подверглись реставрации. В соборе, помимо других фрагментарных мозаик, хранится великолепная византийская реликвия — гробница князя Ярослава[262]. Этот властитель, дочь которого вышла замуж за короля Англии Гарольда[263], скончался в 1054 году, доведя киевскую цивилизацию до пика великолепия. Усыпальница представляет собой монументальный саркофаг длиной около двух с половиной метров, который находится в темной часовне, наполовину скрытой окружающими стенами и уровнем пола, который значительно поднялся от первоначального. По общей форме, с акротериями и покатой крышкой, он напоминает похожие на ковчег порфировые гробницы, в которых когда-то покоились византийские императоры, теперь саркофаги стоят в ряд перед музеем в Константинополе. В данном случае материалом служит белый мрамор из Проконнеса, и вся видимая поверхность богато украшена резьбой в стиле саркофагов в Равенне, хотя и с добавлением более поздних мотивов. Российские специалисты сходятся во мнении, что захоронение Ярослава датируется VI веком, и предполагают, что гробницу привезли из Херсона после смерти князя. В западной части собора, по обе стороны от главного входа, расположены две широкие винтовые лестницы, стены которых в XI веке были расписаны сценами светской жизни Константинополя. Редкость таких сцен, даже в рукописных иллюстрациях, печально известна. И когда мы обнаружили, что железные ворота, ведущие на каждую лестницу, заперты, мы немедленно отправили наши визитные карточки профессору Василевичу, который жил в соседнем доме и, как нам сказали, занимался реставрацией икон. Несмотря на то что это был «шестой день» и, следовательно, выходной, профессор весьма любезно пожертвовал свободным временем и в конце концов посвятил большую часть дня, знакомя нас с городом.

Картины на лестнице были обнаружены примерно в середине прошлого века, когда их безжалостно отреставрировали. После трехлетней работы одна серия теперь почти полностью освобождена от наносов. Она начинается с охотничьих сцен, таких как человек, стреляющий из лука в животное на дереве, или всадник на белом коне, на которого нападает лев. Чуть выше появляются индивидуальные портреты, конные и прочие, обрамленные каждый двумя колоннами и увенчанные значками ипподрома, из которых наиболее распространенным является черный полумесяц на синем круге. Предполагается, что они должны представлять чемпионов фракции. Затем идет королевская ложа, пристройка к Большому дворцу, которую арендуют император и императрица, а также ложа дипломатического корпуса, обитатели которой, судя по всему, персы. Другие высокопоставленные зрители сгруппированы в ряде галерей. Развлечения, предлагаемые играми на ипподроме, включают мужчину в турецком маскарадном костюме, трех всадников, преследующих дикую лошадь, ряженых в необычных костюмах, мужчин, играющих на свирелях и арфе, и мальчика, взбирающегося по шесту, балансирующему на плече мужчины, по моде, описанной Лиутпрандом[264] во время рождественского ужина императора Константина Багрянородного. В последнее время обратили внимание на различные граффити на греческом языке, из которых, следовательно, можно предположить, что художник был греком и рисовал по памяти сцены, свидетелем которых он действительно был. В сопровождении профессора Василевича мы поехали в монастырь Святого Михаила, в церкви которого находится скучная мозаика XII века с изображением Двойного причастия, копия, вероятно, работы русских художников, на ту же тему, что и в соборе. Более интересными оказались две барельефные таблички из красного гранита с изображением святых на конях, датируемые XII веком. На каждой табличке изображены сражающиеся всадники, похожие на жителей Ближнего Востока: на одной — святые Феодор Стратилат и Меркурий, на другой — святые Георгий и Димитрий. Первая пара топчет дракона, вторая сражается с человеком в доспехах, который, возможно, олицетворяет Юлиана Отступника. Оттуда мы продолжили путь к монастырю Святого Кирилла на окраине города, о немногих сохранившихся фресках которого уже упоминалось.

Позже в тот же день профессор Василевич повел нас в Академию наук, где мы купили первый и единственный том только что вышедшего ежегодника, показал старые книжные магазины и познакомил нас с друзьями, с которыми он встречался, что казалось совершенно ненормальным после жестокой изоляции Москвы. Это было похоже на день в Оксфорде. Даже в настоящее время, по его словам, в городе обучается 50 000 студентов. Он рассказал о своем детстве и Гражданской войне, когда Киев захватывали и отбивали пятнадцать раз, а однажды — три раза за один день, иногда, почти неделю кряду, было невозможно выйти на улицу из-за уличных боев[265]. После ужина, следуя его совету, мы отправились в собор послушать субботнюю вечернюю службу. Зрелище и пение отличались трагичным величием. С сияющего золотого свода взирала на многочисленную паству глазами девятивековой давности громадная Дева; как водяные звери в джунглях, гремели басы, а дисканты дико взмывали ввысь. В кульминационный момент службы ризничий, с которым мы подружились утром, поманил нас за иконостас, где вокруг алтаря совершали таинства священники в великолепных ризах. С некоторым смущением мы вмешались. Однако впечатление святости ослабевало при виде того, как каждый священник, когда приходила его очередь предстать перед паствой, пробегал по алтарю и причесывался перед задрапированным зеркалом, очевидно хранившимся там для этой цели. Нам предстояло еще одно путешествие. Конечно, на линии произошла авария, и поезд, который должен был прибыть вечером, в половине седьмого, и заставил нас поторопиться с ужином, в конце концов прибыл ночью, без четверти два. В ту ночь больше никаких происшествий не произошло, но рано утром загорелись колеса соседнего вагона. Мы прождали час, пока его убирали на запасные пути. Снег падал плотной завесой, сквозь нее из громкоговорителя, прикрепленного к крыше вокзала, звучала старая граммофонная запись «Пер Гюнта»[266]. Это был наш последний день в России, и звуки этих законсервированных мелодий, несущих великолепное послание культуры сквозь снежинки, над поврежденным поездом, к белому безлюдному пейзажу, послужили меланхоличным, но точным эпилогом. Нашлось время и для еще одной неприятности: нас по ошибке обогнал другой поезд. Пароход уже должен был отчалить. В Одессе мы на всех парах неслись на автомобиле вдоль набережной, а по замерзшему морю разливался закат, похожий на догорающую печь. Судно исчезло, но считалось, что его можно догнать у другого причала, на заправке. Посадив в одну из наших машин нескольких таможенников, мы погнались за судном вдоль побережья, как шайка бандитов.

В час ночи я выглянул из иллюминатора. Корабль плыл, с хрустом пробираясь сквозь льдины вслед за ледоколом. Огни России отдалялись. Затем мы вышли в открытые воды, и ветер будто стал немного теплее.

Фотографии Роберта Байрона

Роберт Байрон был незаурядным фотографом-любителем. В своих путешествиях он с равным вдохновением и мастерством снимал пейзажи и архитектуру, портреты и жанровые сценки. Значительный фотоархив Байрона сосредоточен в Библиотеке Бейнеке Йельского университета и в Библиотеке Конвея Института искусств Курто.

Москва. Красная площадь. Очередь в Мавзолей Ленина

Москва. Дом Наркомфина (1928–1930), архитекторы М. Гинзбург и И. Милинис

Москва. Планетарий (1929), архитекторы М. Барщ и М. Синявский

Москва. Здание Птицеводсоюза (1928–1929), архитектор В. Цветаев

Москва. Клуб мыльно-косметической фабрики «Свобода» (1927), архитектор К. Мельников

Ленинград. Площадь Урицкого (Дворцовая площадь)

Ленинград. Летний сад

Новгородская область. Церковь Спаса на Нередице (1198)

Новгородская область. Церковь Жен-мироносиц (1510) и Церковь Прокопия Мученика (1529)

Новгородская область

Великий Новгород. Вид на Софийский собор (1050)

Москва. Многогранная башня Китай-города (1538)

Москва. Башня Варварских ворот (1538)

Москва. Вид на церковь Николая Чудотворца на Берсеневке (1657)

Москва. Вид на ГЭС-2 Мосэнерго (1905–1907), архитектор В. Башкиров

Ярославль. Бутусовский поселок (1927–1929), архитектор В. Кратюк

Ярославль. Спасо-Преображенский монастырь, вид на Святые ворота (1516)

Ярославль. Церкви Владимирской иконы Божией матери (1669) и Иоанна Златоуста (1649)

Ярославль. Деревянный дом (постройка до 1914 года)

Харьков. Главпочтамт (1927–1929), архитектор А. Мордвинов

Харьков. Госпром (1925–1928), архитекторы С. Серафимов, С. Кравец, М. Фельгер

II. Тибет[267]

Авиапочта

Путешествие, о котором я здесь пишу, можно не без основания назвать необычным, поскольку кроме выживших участников экспедиции Янгхазбенда[268] и некоторых офицеров индийской армии и должностных лиц его совершили сравнительно немногие. Путешествие в Тибет сопряжено с очевидными трудностями, одна из которых непредсказуемые малоприятные физические ощущения, но наше, которое рассматривается, как «одно из» путешествий, не может претендовать на уникальность или примечательность: трудности мы преодолели с обычными усилиями, знания получили для удовлетворения личного любопытства. Таким образом, выпуская еще одну серию путевых заметок, я преследую лишь одну цель, а именно: если получится, порадовать читателя каким-нибудь бледным отблеском чистого наслаждения, которое я познал, впервые посетив Аsia Magna[269]. Путешествуя по Европе, видишь предсказуемое, в исламских краях — осматриваешь наследие близкого и хорошо знакомого двоюродного брата. Но, путешествуя по глубинам Азии, открываешь для себя новое, о котором ранее не подозревал и представить которое невозможно. Вопрос даже не в том, чтобы исследовать эту новизну, анализировать ее социологическую, художественную или религиозную природу, интересно просто узнать, что такое существует. Неожиданно, как только мы открываем глаза, потенциальный мир — сфера человека и его окружения — расширяется вдвойне. Это ощущение непостижимо для тех, кто его не испытал. На мой взгляд, наиболее яркие впечатления европеец может получить в Азии, и отправиться ему следует на север от Гималаев. Там и ландшафт, и атмосфера, и облака, и краски не подходят ни под какие известные мерки. К тому же в Тибете, единственном из политических регионов мира, на повседневную жизнь еще не повлияли последствия научно-технического прогресса.

Существование Тибета будоражило мои мысли с раннего возраста, привлекая внимание буквой «Я» к яку, тибетскому быку, в зоологическом алфавите. Позже, во время каких-то военных операций со школьным центром военной подготовки близ Горинга, мы с другом стали разрабатывать сказочные планы дальнейшего развития личности, одним из которых была поездка в Тибет, но, как оба признали, самым невероятным. С ростом чувства ответственности мечта постепенно тускнела, как и ранее появившиеся другие, такие как вождение автомобиля. Пока однажды не пришло письмо из Индии, прельщая меня «поездкой в Сикким»[270]. Сикким? В географическом атласе я обнаружил, что Сикким — это небольшое государство в Гималаях, на границе с Тибетом. Очевидно, в Сиккиме я даже увижу яка. Но почему вдруг Сикким? Почему не Тибет? Современные путешествующие литераторы делятся на тех, кому денежные затраты — не преграда, и тех, кто извлекает выгоду из полного безденежья, чтобы предаться колоритным лишениям и обрести необычных спутников. Сам я не попадаю ни под одну из категорий. Непривычный к голоду и всегда предпочитавший роскошь нищете, я не имел ни желания, ни намерения, перебиваясь случайными заработками, пробираться в Центральную Азию. Тем более чтобы отправиться даже в ознакомительный вояж в Индию с обычным комфортом, придется выложить кругленькую сумму. Но однажды вызванного духа угомонить не так-то просто. «Надо ехать», — решил я. Однако «любишь кататься, люби и…». И заставил себя изыскать средства. То, как они нашлись, по какой невероятной случайности, стало событием, при воспоминаниях о котором у меня до сих пор перехватывает дыхание.

Однажды после спектакля меня пригласили на ужин. Не ахти какое развлечение: и сначала я отказался, потом с неохотой согласился, и еще более неохотно спустился в полуподвальное помещение ночного клуба. Там я сидел, полусонный, и собирался уже сухо попрощаться, когда вошел знакомый[271], который сообщил мне, что лорд Бивербрук[272] ищет новых репортеров. С этим самым знакомым я не встречался года два и, если бы не глупый поход в ночной клуб, когда следовало бы спать, возможно, не увидел бы еще столько же. Я уже понимал, что, поскольку вообще добраться до Индии с любым намерением и целью было едва ли осуществимо, лучше всего выбирать самый дорогостоящий из возможных способов. Таким была авиапочта, которая тогда работала в обычном режиме всего неделю или две. Если лорду Бивербруку нужны новые писатели, может, потребуются и новые сюжеты. А не предложить ли мне ему и то и другое?

На следующий день, благодаря любезному посредничеству нашего общего друга, я встретился с лордом Бивербруком. Ничуть не смущаясь присутствия воодушевленного лорда Каслросса[273], я поделился с хозяином несколькими глубокими мыслями (наспех придуманными в такси) о более эффективном укреплении наших имперских связей, отметив, хотя и без неподобающего давления, какие перспективы открывает новый маршрут на Восток. Брошенное мною семя, неведомо для меня, пало на благодатную почву. Две недели спустя на общественность обрушилась кампания лорда Бивербрука «Империя свободной торговли»[274]. Я воспользовался этим преимуществом. Разговоров было тьма. Я даже попытался написать статью для «Ивнинг стандард», но безуспешно. Дальше планов дело не продвинулось, а тема была мне неизвестна. Между тем, если отправляться в Индию, то сроки поджимали, пора было определиться со временем и хоть как-то подготовиться. Наконец солнечным июньским утром я сидел с лордом Бивербруком у него в саду с видом на парк и без обиняков спросил, готов ли он оплатить мне дорогу в Индию в обмен на несколько статей. Он, как и я, знал, что вряд ли статьи на такую тему могут стоить 126 фунтов стерлингов на рынке журналистики. Однако с щедростью, которую никогда не поколебать политическим убеждениям, согласился, вошел в дом и, потянувшись к телефонному аппарату, отделанному слоновой костью, отдал необходимые распоряжения конторе.

Сообщая хорошую новость семье, я опасался, что они со своей стороны станут возражать из-за опасности нового путешествия. Мама, однако, заговорила вдруг о гостиных англо-индийских родственников. И попросила, чтобы я не привозил домой статуэток Будды. Старшая сестра полагала, что теперь мне придется стать сахибом.

— Ты сахиб?[275] — с сомнением спросила она. Младшая сестра, вспомнив мои предыдущие приключения, пробормотала себе под нос:

— Теперь будут племена, а не монахи.

Отец молчал, вероятно размышляя об опасности солнечного удара[276]. В последующие недели родители наслушались рассказов о том, какие меры предосторожности для сохранения здоровья принимали прошлые и нынешние правители Индийской империи, мужчины и женщины всех возрастов и цвета кожи. Один сорок лет носил пояс, утягивающий живот, другой принимал ежевечернюю дозу хинина в течение того же периода времени. Ясно было одно: смерть мою предотвратить могло только чудо, и шансы на это чудо были опасно ограничены жарой. Я с неохотой согласился на разные прививки. Самолет вылетал в субботу. В пятницу утром у меня было важное событие — прощальный обед в отеле «Ритц», на котором присутствовала мисс Тилли Лош[277]. В тот вечер многочисленные друзья прислали мне телеграммы, составленные так, будто я шел на казнь. Мой билет едва помещался в нагрудном кармане, поскольку это была книжица с купонами на обед в этой стране, ужин в той и транзит между ними. До полуночи я укладывал одежду, медикаменты, ручки, карандаши и блокноты в дорожную сумку и синий чемодан «Ревелейшн».

В субботнее утро двадцать седьмого июля я с облегчением вздохнул, словно это был первый день отпуска. Какие бы ужасы меня ни ждали, по крайней мере, их можно встретить безучастно и не испытывать судьбу, упаковывая начатую бутылку. В девять часов я добрался до здания авиакомпании «Эйрвейз»[278] на Чарльз-стрит. Вместе с багажом я весил на кило триста больше допустимой нормы. На аэродроме мы торопливо миновали переходы и заграждения и, выйдя из двери, увидели гудящий и ревущий «Сити-оф-Веллингтон»: три его огромных пропеллера едва не сдували с нас шляпы. По крошечному трапу я поднялся к своему месту. Дверь захлопнулась. И машина покатилась по аэродрому, развернулась, поскакала обратно и поднялась над морем маленьких красных домиков. Сначала я почувствовал, что задыхаюсь, и впал в депрессию. Ведь кроме пятнадцатиминутного полета в жестяно-брезентовой «Фли»[279], которая за лишние семь шиллингов шесть пенсов сделала мертвую петлю, а неделю спустя развалилась пополам, я раньше никогда не летал. Теперь вот сижу в темной кабине едва ли полутора метров шириной, съежившись в тесном плетеном кресле, и всё больше убеждаюсь, что вскоре полностью распадусь на мелкие частички от одного шума. Во мне проснулась долго дремавшая тоска по дому, по поезду или пароходу, этим старым и уютным друзьям путешественника. Полет в Париж еще можно было перетерпеть, но сносить и дальше это адское дребезжание, гул и рев, а также сидеть будто в смирительной рубашке в течение восьми дней подряд, означало отказаться от веры в малейшую благосклонность судьбы. Прощание с матерью приобрело трагический оттенок. A ведь я мог бы проводить дни в приятном безделье на палубе корабля или на голубом бархате спального вагона, вместо созерцания нелепых плотных хлопчатобумажных штор, потрепанных и бесполезных, как в кукольном домике. Когда маршал авиации сэр Джеффри Салмонд[280], пытаясь встать, случайно ударил меня по голове, я чуть не развернулся и не толкнул его через весь самолет. Веселила лишь карусельная болтанка, когда я с удовольствием разглядывал пассажиров, склонившихся над пакетами-плевательницами. Как только мы поднялись на высоту примерно тысячи метров, мозаика английских полей, густо отороченных вязами, исчезла в дымке. Одна линия обозначала Ла-Манш, а после получасового мрака открылась и другая — побережье Франции. Здесь лоскутный пейзаж стал четче, полосы и квадраты поспевшей кукурузы перемежались с более крупными, неправильной формы клочками зеленого бархатного леса. Иногда из-под него, словно полоса подкладки, белела дорога, а вдоль нее виднелись пни деревьев. В час дня мы обедали в Ле Бурже в зале с обоями, изображавшими пьяных птиц. Окружающие поедали восхитительные омлеты. Нас, прилетевших из Англии, угостили пародией на нашу национальную говядину.

В два часа мы вылетели в Базель. За обедом я познакомился с профессиональным журналистом по имени Бутчер, который сказал, что терпеть не может самолеты, но летает повсюду ради материала для статей. Его тошнило. В конце концов появились холмы и облака, последние наполнили кабину странным зимним светом. Затем под нами раскинулся город, и мы плавно приземлились на аэродроме Бирсфельден[281], где здание таможни было украшено превосходными современными фресками, изображающими носильщиков. Отсюда автобус доставил нас в отель «Эйлер». В окно автобуса мы увидели «швейцарский Кру»[282], очаровательный, тенистый городок со множеством старинных домов, фонтанов и цветочных клумб. Плакаты с тюленями рекламировали местный зоопарк. Из отеля я отправился в художественный музей[283], который, хотя официально не работал, на самом деле был открыт. Лай собаки привлек ее хозяина, который, когда я объяснил, что прилетел самолетом специально для того, чтобы посмотреть «Лаокоона» Эль Греко, впустил меня в галерею. К сожалению, картины там больше не было. Позже она появилась в Лондоне. Гвоздем коллекции были Гольбейны, в том числе знаменитая миниатюра, изображающая Эразма[284] в преклонном возрасте, и акварельный портрет английского короля Эдуарда VI[285] с маленькой ушастой собачкой на руках. Хранитель обратил мое внимание на фантазии своего соотечественника Беклина[286], который пользовался большой популярностью примерно в 1880 году. Отобедав на террасе отеля и передав требуемые купоны из билетов, группа, теперь уменьшившаяся до пяти человек, отправилась на станцию в сопровождении официальных лиц «Империал эйрвейс», которые несли пальто, трости и оставшиеся свертки.

— Мы всегда относимся к пассажирам, как к детям, — покорно заметили они.