Снег на сирени

Тетя была дома, но внимания на возвращение племянницы не обратила, не вышла спросить, почему пришла так рано. В тетиной комнате шел скандал.

– Менять программу перед самым экзаменом! – кричала тетя. – Какое это произведет впечатление, подумай!

– Я все годы играла то, что мне давали, я сама хочу выбрать выпускную программу, это моя программа, понимаете, моя! Я ничего здесь не понимаю, почему я должна это играть? Я не желаю показывать блистательную технику, ни к чему не привязанную!

Громыхнули несколько диссонирующих аккордов. Элька даже приостановилась.

– Ну что это?!

– Ты все провалишь! Ты зачеркиваешь работу всего года! А если не потянешь технически?

– Я учила эту ерунду ровно месяц. Ну, провалю! Но это будет мой провал! Могу я хоть раз сделать что-то сама?

– Но что тогда? – с иронией спросила тетя. – Устроишься концертмейстером на струнном отделении? Это бесперспективно!

– Всегда я была вашим беспроигрышным номером! Хватит, я ничего у вас больше не прошу, пошло оно все к черту! Подготовьте лучше Олю свою – она у вас всегда проваливается!

«Лихо», – подумала Элька. Дверь хлопнула. Тетина ученица ушла. Тетя преподавала в музыкальной школе, но ученики в доме бывали редко. Элька не знала тетиных учеников.

Тетя поднялась к ней в комнату и ахнула:

– Кто тебя так? С кем ты подралась?

– Ни с кем.

– А откуда синяк?

Эльке не хотелось говорить, что засмотрелась в манеже на мальчика и получила мячом по лицу. Но сказала:

– Гандболистка, маленьким мячом.

– Элька, – сказала тетя устало, – Ну зачем ты врешь? Даже я знаю, что гандболистки не играют маленьким мячом. Он у них большой и тяжелый.

– Вам, наверное, хотелось, чтобы мне им по лицу залепили, большим и тяжелым, – хмуро сказала Элька. – Не играли они, а… я не знаю, что. И мяч у них был маленький. Для травяного хоккея. Тоже тяжелый…

– Ну ладно. А есть ты будешь?

– Буду, – сказала Элька вяло.

Суп ей не понравился, и она начала возить ложкой по тарелке.

– Смотреть тошно, как ты ешь, – сказала тетя. Элька промолчала и суп отодвинула. Тетя сделала вид, что не заметила.

– Да, ты не отнесешь кое-что Марине Рогозиной? Ведь вы в одной школе учитесь?

«Так это Рогозина была, – подумала Элька. – На нее похоже». И, глянув на тетю исподлобья, сказала:

– Как она кричала на вас.

– Это не твое дело, милая моя. И не смотри на меня так.

Пробурчав: «Тогда сами ей несите», – Элька взяла чашку с компотом и пошла к себе.

– Ты просто чудовище, – сказала тетя вслед. – Я всегда тебя считала трудным человеком, но ты просто сатана в юбке.

Кто-нибудь другой побежал бы пить валерьянку после такого разговора, но тетя не побежала. Характер у нее и у племянницы был совершенно один и тот же. Лидия Николаевна в этом возрасте разговаривала ничуть не лучше. Эльке было четырнадцать лет, из них одиннадцать они прожили вместе – у тети было время привыкнуть и понять.

Из своей комнаты Элька слышала, как тетя моет посуду, потом загремел железный лист в духовке – тетя пекла пирожные, и это было явным признаком ее плохого настроения. Зазвонил телефон. Должен был звонить Элькин тренер, и Элька занервничала: сейчас как возьмутся за ее воспитание вдвоем! Однако тетя сказала скучным голосом:

– Да, но я не хочу с тобой разговаривать.

Вот и тренеру Сергею Владимировичу попало… А он-то тут при чем? Элька почувствовала себя виноватой. Наверное, нужно было спуститься к тете – жили они в очень старом доме, в квартире было два этажа, внутренняя лестница всегда скрипела, как шкатулка, – но тетя пришла сама и, поставив на стол тарелку с пирожными, уже обычным голосом сказала, что в комнате пыль.

Элька бездеятельно сидела в кресле. День, казавшийся таким бесконечным, проходил. День не получился: пропавшая тренировка… несделанная алгебра… скандал в квартире… Элька вытянула из книг тонкий альбом и, сначала развлекаясь, стала рисовать при вечернем, становившемся неверным свете. Потом пришлось развести акварель – понадобился цвет. Она просидела над альбомом до ночи, уже все окна светились ровно и матово, казалось, что еще удивительно светло из-за снега, и, только засыпая, подумала: все не то, не так. Опять не получилось,

Она рисовала еще и тушью – свет, окно, тонкий черный силуэт, но свет идет не от окна. Лица не видно, однако оно угадывается замкнутым и немного надменным. Рисунок увидела Стеклова и сразу спросила: «Усов? Тебе нравится Усов?» Она его узнала – казалось, чего бы еще? Но хотелось другого, да не получалось, чего хотелось. Не совсем получалось. Может, она сама не знала, чего же хочется.

Все в жизни словно изменилось, словно раздвинулись какие-то стены. Стало зачем ходить в школу. На тренировках Элька взлетала в прыжках и улетала далеко. Она уставала, но хотелось вернуться и еще раз испытать чувство полета птицей: поворот, толчок и летишь – и радость оттого, что можешь быть птицей. Она много рисовала – работала, оттачивала свои рисунки.

Но иногда все менялось. Ходила бледной тенью, пинала лед коньком. Падала – больно. «А ты не падай». И все выходило злее, хуже, деревяннее. «Этажерка», – шепотом ругалась она. Рисовала в такие дни чертика на полях – чертика, похожего на мышку. Не знала, что такое с ней. Смотрелась в зеркало и в большом зеркале видела только свое лицо – обыкновенное, нетонкое.

А рисунки оставались – везде был Усов, Усов, Усов, то сухой, графичный, с надменным ртом, то чертик с хвостиком и зубками, похожий на мышку.

Марина Рогозина почему-то не пришла в школу, но Элька знала, где она живет. Многие это знали. Марина открыла дверь, сказала: «Проходи» – и Элька чуть не споткнулась о ведро с водой: Марина Рогозина мыла пол. Элька не могла себе этого представить: Рогозина – царевна, принцесса – моет пол! Она терла половицы тряпкой, вытирала насухо, опять терла, и никто ее не заставлял – в квартире было пусто.

– Ты проходи, – повторила она, не оборачиваясь. – Я сейчас.

Элька шагнула в ее комнату и снова чуть не споткнулась – провода, провода. Почти всю комнату занимал рояль, у окна на полу валялись наушники. На пластинку была опущена игла, но звука не было, слышалось только шуршание. Элька не утерпела и взяла наушники. Она услышала очень чистый звук – скрипка. Вдруг иголка запнулась и заскакала. Элька вздрогнула и сдернула наушники.

– Это Джой в той комнате с дивана спрыгнула, – сказала Марина, входя. – Лентяйка. Даже не залаяла на тебя. Да ты сядь!

Элька устроилась на диванчике, а Марина села к роялю, потому что больше сесть было негде. В свертке, переданном тетей, оказались старые ноты, тяжелый том с тиснением, с кожаными углами переплета, и Марина сразу начала его листать. Концерт Баха фа-минор, который она хотела сыграть на экзамене, был для фортепиано с оркестром, поэтому она всюду искала переложение для двух роялей, а Лидия Николаевна, имея такое переложение, не хотела его Марине дать, считая, что менять программу перед самым экзаменом – дерзость. Тогда Марина пригрозила, что подберет по слуху и так сыграет на экзамене – как получится. «Счастливо, – хладнокровно сказала Лидия Николаевна, – Моцарт по слуху мессу записывал». Вот тут-то Марина и не выдержала и закатила скандал.

Марина задержалась глазами на странице и, не глядя, привстала и сунула Эльке какую-то книжку с полки. Это был альбом Дрезденской галереи. И, пока Элька разглядывала пейзажи и мадонн, Марина листала дальше. Потом она показала на полку: сама, мол, разбирайся. Элька увидела, что Марина успела распустить волосы и они почти касаются колен – такие длинные. Рогозина домашняя… Школьного высокомерия не было. Совсем другая. Элька не знала, как подошла бы к ней с нотами в школе, а сейчас ей было легко, она даже не чувствовала своего пластыря под глазом – опухоль там спала, но синяк цвел вовсю.

Элька машинально тронула пластырь.

– Тебя что, спортсмены ваши побили? – спросила Марина. Оказывается, она уже отвлеклась от нот.

– Нет, – нехотя сказала Элька. – Это я сама.

– Тогда объясни мне, что у вас за класс, – потребовала Марина. – А то эти спортсмены окружены такой таинственностью!

– Никакой таинственности нет, – с досадой сказала Элька. – Да и класса тоже нет. Как бы это сказать…

– Говори-говори.

– Рядом же спорткомплекс университета! Совсем рядом со школой. Вот кому-то и пришла в голову идея: посмотреть, что получится, если собрать всех ребят, мало-мальски способных хоккеистов города, в одном месте… А раз лед близко, то у нас…

Марина насторожилась:

– Они что, правда, все способные?

– Я в этом не разбираюсь, – честно призналась Элька. – Но клюшками они лупят здорово. Ну вот, собрали, переделали для них расписание, высвободили время для утренней тренировки…

– И что получилось?

– Наверное, получилось что-то, раз их пока не разогнали. И нас со Стекловой туда же – потому что мы «целенаправленно занимаемся спортом».

– А Усов? – спросила Марина. – И Горелов? Они не целенаправленно?

– Не знаю. – Элька растерялась. Она и вправду не знала. – Мы и в спортлагере вместе… Они, наверное, просто так…

– Да, – сказала Марина. – Не сладко вам, должно быть, среди стольких парней.

«Да нет, ничего», – хотела ответить Элька, но зазвонил телефон.

– Иди, – сказала Марина, послушав. – Это тебя.

– Ну? – спросила трубка голосом тети. – Ты уже отдала ноты?

– Отдала.

– Так почему же ты не идешь домой? Что ты там делаешь?

– Мы слушали музыку… Разговаривали…

– Светский вечерок, – холодно сказала тетя, хотя был еще день. – Ты скоро будешь приходить домой только ночевать. Мне это не нравится. Прощайся и уходи.

– Сердится? – спросила Марина. – Но я же не нарочно… Ну, не могу я играть ту штуку! Неинтересно! Думала, неужели не сыграю? Там трели, октавы – кисть можно вывернуть. А сыграла!

Это Рогозина просила прощения. «К черту!» – вспомнился ее резкий и заносчивый голос. Но разве так просят?

– Да нет, она как будто на меня сердится, – медленно сказала Элька. – Ой! Я же ключ сегодня унесла!

– У вас что, один ключ только?

– А второй я еще раньше потеряла! Можно, я возьму почитать? – Элька показала на полку. – У нас такой нет.

– Можно.

В соседней комнате Джой со вздохом слезла с дивана и вышла к дверям – провожала Эльку.

– Ты передай, что я уже завтра приду играть! – крикнула Марина в лестничный пролет.

Элька вышла из подъезда, но Марина осталась на площадке около своих дверей. Было холодно. Но она стояла. Дверь стукнула еще раз, тише – ее придержали. Марина ждала. Поднимался Андрей Усов – кончились шесть уроков.

– Здравствуй, Андрей, – сказала Марина, не давая себя не заметить.

Он не остановился и ответное «здравствуй» сказал ровно и безразлично, скользнул по ней невидящим взглядом, словно не хотел видеть.

Снег растаял, и ребята стали бегать кроссы в лесу: до столбика, до магазина, до второго километра – до него было, пожалуй, все пять, – до санатория и до сосны. Сосной называли неопределенной породы дерево – то ли тополь, то ли старую осину, – одиноко торчавшее посреди болотистой полянки. К сосне бегали охотнее всего: попрыгав по кочкам через кофейного цвета воду, все с хохотом висли гроздью на сухих крепких ветках. Тренер секции бегунов Катерина стояла на дорожке, глядя, как ее воспитанники штурмуют дерево. Элька тоже висла на сосне, хотя на ней был пояс с грузом. Тренер заставлял работать с отягощением и прыгать не вниз – вверх. Усевшись на ветку, она кидала пояс на выцветшую прошлогоднюю траву и прыгала, выпрямившись в воздухе, ощущая на короткий миг ставшее внезапно очень легким тело. Еще некоторое время все отдыхали – под деревом трава была относительно сухая – и, прыгая кузнечиками, выбирались на дорожку к Катерине. От сосны можно было сделать небольшой крюк и выбежать к озеру. Как раз наступал закат. В прозрачной воде плавали трубчатые куски льда. Метрах в пяти от берега лед лежал нетронутым пластом. Рыхлая стеклянная масса колыхалась, и под ней обнаруживалась черная глубокая вода.

В первый раз надев пояс, Элька сумела добежать только до леса. У нее закололо в боку. Думала, что задохнется, но, совершенно вымотавшись, неожиданно почувствовала себя свежее, сбегая на обратном пути с горы на мост. Мост над железной дорогой был огромен. Открывался вид на весь город. С ревом шли потоком самосвалы. Под мостом шумели поезда. Эльке понравился город, лежащий далеко внизу. Она добежала до стадиона почти весело. Все были грязные, перепачканные, и Андрей Усов тоже.

Потом лес становился суше, чище; то там, то здесь торчащие груды камней днем прогревались солнцем. Элька была рада лесным пробежкам – лучше, чем те же километры кружить по стадиону. Тем более что не существовало указания, где именно надлежит бегать. Стеклова бегает вокруг своего дома, Элька – с бегунами в лесу. И хотя никто у Эльки не спрашивал, почему она с этой группой бегает, она все держалась в хвосте и смотрела под ноги. Но не отставала. В конце концов она первая нашла подснежник. Все рассматривали лиловато-желтый цветок на мохнатой ножке и впервые обратили внимание на новую девочку. Потом стали говорить: «Те кусты, рядом с Элькиным подснежником», – хотя подснежник быстро вытянулся и опал.

Нужно было писать билеты к экзаменам, но не писалось. Вернувшись из школы, Андрей садился с книгой на балконе. Хотелось перечитать Экзюпери, но Рогозина выпросила его у матери и с тех пор не возвращала.

Она что-то играла – тихое, печальное, размытое, медленно перебирала звуки. Солнце уходило, и деревья оставляли на земле ровные черные тени. Андрей шел к себе. Ночью в комнате становилось совсем холодно, и в окне стояла бледная прозрачная луна. Он просыпался, закрывал балкон, задергивал шторы. Листья внизу дрожали и шумели – весь день он слышал этот шум.

С тренировок Андрей ездил в одном трамвае со Стекловой. Лена жаловалась, что Элька пропадает на искусственном льду. Он слышал про Эльку каждый день, но не мог понять, кто такая Элька. Петька Горелов тренировки пока забросил, учил билеты на крыше, загорал, бегал по утрам один. Андрей шел рядом с Леной и видел в ее сумке лежащие сверху тапочки со стертым носком.

В трамвае они проезжали только одну остановку. В университетском саду Андрей раскачивал для Стекловой качели среди одичавших груш. Ее бант мелькал большой бабочкой. Она смеялась, что-то кричала, а он ведь видел ее после изнурительной тренировки – второй за день. У Стекловой был веселый нрав, Андрей бы после таких тренировок не смеялся.

Потом они спускались медленно в город и грызли сухой ирис. Стекловой он откалывал кусочек – больше она не брала, и в кармане у Андрея накопилось много ирисок с отломанными уголками. Вообще эти дни остались в памяти вкусом этого сухого, черствого ириса в лощеных бумажках, и не проходила та непонятная зависть, с которой он зимой смотрел на Стеклову и Петьку из окна. Словно не он, Андрей, ходил с ней вместе с тренировок, а был вроде тех десятиклассников, что здоровались со Стекловой в школе.

Было тепло, как летом. Предстоящие экзамены слегка портили настроение, точили беспокойством. Наверное, только двое в классе не прикасались к тетрадям для билетов: Рогозина, учившаяся всегда ровно, и Усов, теперь совсем не учившийся.

Письмо пришло еще с утренней почтой, но тетя вскрыла его не сразу – все равно старший братец ничего нового написать не мог и действительно не написал. Руда. Канавы. Шурфы. Если раньше тетя всегда справлялась в энциклопедии о подобных словах, то сейчас осталась сидеть. Он не приедет. Он всегда обещает приехать, но не приедет. Дурацкое было письмо. Он писал, что Лида может, например, выйти замуж, а Эльку пусть в таком случае пришлет к нему – у них в базовом поселке есть восьмилетка, а потом будет видно. Тетя пожимала плечами, пробегая письмо вновь. Во-первых, Эльку тетя не отдала бы ему в базовый поселок ни за какие сокровища, а во-вторых, обойдется как-нибудь без его советов – ей в конце концов двадцать семь, а в таком возрасте еще как будто выходят замуж. И вообще не то, не то: ей показалось, что брат намекает на Сергея, тренера Эльки, говоря о замужестве. Тетя почти заплакала, но сдержалась. Должна была прийти Рогозина, тетя ждала ее с утра, хотя играть не хотелось. Ничего не хотелось. Как-то вдруг не оказалось никакого дела, в свой выходной среди недели стало нечем заняться. Она уже вымыла окна и перечистила кастрюли – недаром Элька однажды заметила, что необычный порядок в доме ее пугает.

У тети побаливало сердце, и все-таки она пила ежедневный кофе, не в силах отказаться от этой привычки. Собственно, привычки не было, хотелось, чтоб была. Забеливала кофе молоком, убеждая себя, что молоко заглушит любое вредное действие,

В квартиру ворвалась Элька и возбужденно крикнула:

– Тетя! Мне в три нужно будет идти!

– Хорошо, – донеслось из-за прикрытой двери. – Не кричи. Я скажу, когда будет три.

У тети разламывалась голова. Давление упало. Окна были серые, в комнате темно. Проклятая погода!

Элька поднялась к себе наверх и какое-то время, странно волнуясь, не могла найти себе места. Подходила по комнате, остановилась у окна. Потом села за стол, начала писать – почти не задумываясь над словами.

– Элька, – донеслось снизу. – Тебе пора.

Элька побежала к двери. Одинокий белый лист остался на пустом столе. Она вернулась, сунула в книжку, чтобы не унес сквозняк, и умчалась на тренировку.

Почти сразу же пришла Марина, и, слушая, как ученица разыгрывается, тетя думала: конечно, можно бы взять больничный, но его полностью еще не оплатят – стажа мало… А утром был настройщик, возился с роялем и одолженным на время соседским пианино – на нем тетя играла вторую партию в концерте Баха. Музыкальная школа, с которой Марина должна была проститься этим концертом, была очень маленькой. Классов не хватало, зал был вечно занят. А нужно ведь где-то заниматься – вот от соседки и перекатили пианино, и оно загораживало теперь часть окна.