Помоги проекту - поделись книгой:
Роман «Блокада» во многом публицистичен, публицистичен в самом лучшем смысле этого слова. Перед нами заинтересованный художник, лишенный какого бы то ни было равнодушия, и заинтересованность его проявляется в каждой главе, в каждой строке. Мягко, лирично, с любовью и нежностью рисует он образы своих героев — мужественных, смелых, а в сущности, простых людей труда, рабочих, военных, инженеров и партийных работников; с той же мягкостью, лирично и любовно описывает Чаковский природу родного и, кажется, до травинки известного ему края. Но голос его приобретает суровость и жесткость, как только место действия переносится в стан врага, палитра меняется, автор находит едкие и точные эпитеты для характеристики волчьей сущности фашизма. Противоположность красок, непримиримая противоположность идеологий! Жизнь подсказывает художнику этот контраст.
У Чаковского, как у писателя, всегда было обостренное чувство времени. Новый роман его также служит благородной цели патриотического воспитания советских людей.
ОТКРЫТИЕ ГЕРОЯ
За плечами Евгения Захаровича Воробьева огромный жизненный и писательский путь, и оттого, может быть, книги его всегда интересны, насыщены и достоверными событиями, и достоверными психологическими деталями, которые невозможно получить из «вторых рук», так правдиво и художественно убедительно изложить на бумаге, свести в сюжет, главу, книгу; все надо увидеть и пережить, и только тогда это увиденное и пережитое может стать достоянием литературы. Его романы и повести «Высота», «Капли крови», «Сколько лет, сколько зим» и другие, уже широко известные читателю, — яркое свидетельство тому, с какой настойчивостью автор следует однажды избранному им реалистическому методу изображения жизни.
Но биография писателя, как бы ни была удивительна и ярка, а Евгений Воробьев с первых дней Великой Отечественной войны находился в действующей армии сначала на Западном, позднее Третьем Белорусском фронтах, не может служить единственным источником для творческих замыслов. И тут вступает в права кропотливая исследовательская работа. Собираются, систематизируются и изучаются те или иные факты, относящиеся к тому или иному лицу или событию, но в отличие от историка писатель должен еще глубже проникать в душевный мир избранного им героя, в самые скрытые тайники его мыслей, и от того, насколько он справился с этой задачей, зависит успех или неуспех произведения.
В новой своей книге о советском разведчике Льве Ефимовиче Маневиче (он же и Этьен, когда этого требовали обстоятельства, и полковник Старостин), которому в день двадцатилетия Победы над гитлеровской Германией было присвоено звание Героя Советского Союза, Евгений Воробьев, на мой взгляд, отлично справился с поставленной перед собою целью и как исследователь и как художник. Прежде чем, укрывшись в тиши своего кабинета, написать первую строчку романа, он провел огромнейшую работу по отбору материалов, относящихся к удивительной жизни и незабвенному подвигу разведчика, перечитал тома рукописей, отыскал людей, которые знали Льва Маневича или даже просто встречались с ним в разные годы, и провел с ними обстоятельные беседы. Достоверность, точность — вот что должно было лечь и легло в основу книги, и это чувствуешь с первой до последней страницы, читая роман. Глава за главой, событие за событием, и как будто вот он, перед глазами встает тот огромный мир мыслей и чувств, которым жил мужественный советский разведчик. Он любил жизнь, как все люди, и любил свою Родину, свой народ, и эта вторая, главная любовь как бы встает над личной; он знает, на что он идет, что грозит ему в случае провала, но еще яснее представляет, во имя чего, во имя каких идей и целей отдает свою жизнь.
Приверженец героической темы, Воробьев и в этом романе не изменяет себе.
Надо сказать, что книг о подвигах советских разведчиков в тылу врага вышло у нас уже немало. Не все они равноценны. Одних авторов привлекает детективное начало, невероятность и головокружительность событий, других же (их меньше) — психологическая характеристика героев. Иными словами, роман о разведчике — не всегда детектив. Не всегда просто развлекательное чтиво. Настоящее, полноценное художественное произведение — таким выглядит «Земля, до востребования». Здесь мы находим порой даже излишние на первый взгляд бытовые подробности, но в то же время — не будь их — вряд ли воспринималась бы с такой полнотой обстановка, в какой приходится действовать герою, та самая ненавистная ему обстановка капиталистического мира, который он должен был знать до мелочей, чтобы «работать и жить» в нем; здесь есть даже целые сюжетные линии, на первый взгляд будто бы мало чем связанные с общим замыслом романа (если иметь в виду, что роман только о разведчике!); как, например, широкое отступление об отношениях Джаннины с ее женихом, но и это, если глубже вникнуть в замысел произведения, если учесть, что роман ко всему еще и зеркало эпохи, а не только одной, личной судьбы, — и подробные отступления, и видимая якобы событийность вполне оправдывает себя.
Я не хочу пересказывать сюжет романа. Он сложен. Да и вряд ли возможно и нужно это делать. И все же не могу не удержаться от перечня некоторых названий того страшного тюремного маршрута, который выпал на долю Маневича. Тюрьмы Милана, Турина, «Реджина чеми» в Риме, Кастельфранко дель Эмилия, пересыльная тюрьма в Неаполе, ужасная Санто-Стефано и снова Вастельфранко дель Эмилия, затем Маутхаузен, Мельх, Эбензее... Но мужество не покидало разведчика и в тюремных застенках, истязания не сломили его духа. Даже находясь в неволе, отгороженный как бы от мира, он продолжал работать, когда это ему удавалось, сплачивал вокруг себя политзаключенных. Как интернационалист и борец, отказался подать прошение о помиловании итальянскому правительству, хотя как «австрийский коммерсант» мог бы и получить таковое; но он сообщает в Москву: «Моя подпись под прошением на многих подействует разлагающе, будет всячески использована дирекцией тюрьмы в своих целях и получит отклик во всей Итальянской компартии, так как тут сидят товарищи из всех провинций». Он остается ради общего дела, общих целей, общей борьбы. В Маутхаузене он становится одним из руководителей Сопротивления.
Смелый советский разведчик Лев Маневич умер в тот день, когда весь мир, ликуя, праздновал победу над проклятым фашизмом. Товарищи по лагерю провожали его в последний путь. Жизнь его была прекрасна, как один нескончаемый подвиг, и Е. Воробьев сделал огромное полезное дело, воскресив перед нами эту жизнь, рассказав о ней в талантливо написанной книге, которая начала уже свое благородное дело — воспитание героизма и мужества, особенно у подрастающего поколения советских людей, юношей, которым завтра предстоит надеть шинели, стать надежными защитниками Родины. В этом, и прежде всего в этом, видится мне главное общественное значение проделанного писателем труда.
ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ АНКЕТЫ ЖУРНАЛА «ВОПРОСЫ ЛИТЕРАТУРЫ»
1. Читаете ли вы литературно-критические статьи?
2. Какова ваша мера участия в литературно-критическом процессе?
3. Выступаете ли вы как критик?
1. Читаю, но, признаться, не всегда с удовольствием. Из литературно-критических выступлений последних лет мне ближе всего статьи Анатолия Бочарова. Может быть потому, что статьи эти есть не просто взгляд на литературу (или оценка ее), но и соотношение проблем, поднятых литературой, с теми, какие ставятся временем перед жизнью. Литература рассматривается в них не как только предмет искусства, то есть не только как нечто способное отразить, запечатлеть жизнь, но как составная часть ее; и отсюда оценки и критерии, что правдиво и насколько и что ложно, ненужно и вредно (что только загрязняет среду, как модно говорить теперь) в ней.
2. Какова мера участия? Мера участия критики всегда было — направлять и двигать литературу. Если исходить только из того, чтобы «направлять и двигать», ибо это есть и теперь. Но более следует задать вопрос: Куда? К чему? Например, выдается, как похвала, пристрастие писателя к одной теме, к разработке одного и того же характера (или двух, трех), тогда как это для литературы в целом, особенно для прозы нашей, давно пройденный этап. Для чего это делает критика? Исходя из каких соображений? Непонятно. Есть и другие симптомы, по которым можно судить о том, что критика способствует не движению вперед, а топтанию на месте. Мне кажется, рецензирование — когда всех под одну гребенку! — самое вредное дело. Его надо относить к разряду информации или рекламы, и только. В таком случае оно может принести пользу в деле пропаганды конкретных изданий. Оценочными же могут быть только крупные разборы, когда есть возможность не только пересказать сюжет (кто кого полюбил или разлюбил и так далее), но сопоставить все с жизнью. Только это, если говорить о возможности серьезного влияния на творческий процесс (и в том плане, чтобы двигать его вперед и в соответствии с правдой жизни), — только это может дать для писателя пищу для размышлений.
3. Я не могу сказать, что выступаю как критик. Критика, как и любой жанр, требует полной отдачи, а критик — это личность, это — свой и определенный мир восприятий и взглядов. В тех редких статьях, которые мне приходится писать иногда, наверное, как и все, я высказываю только общие положения, но их нельзя рассматривать как разработку каких-то основ. У меня просто нет времени и, как видно, способности к тому, чтобы заниматься таким серьезным и трудным делом, каким является литературная критика.
Что может быть главнее для писателя, чем вопросы творчества; все — от сбора материала, от познания жизни, ее осмысления, обобщения, от возникновения своих субъективных, — не боюсь этого слова «субъективных», потому что писательское «я», отличающее одного литератора от другого, всегда должно основываться на своем собственном видении и понимании жизни, — от возникновения своих субъективных концепций, сюжетных ходов, характеров будущих героев, вплоть до тишины кабинета, до пера и бумаги — все это и внешнее, и внутреннее, духовное волнует писателя. Творческие вопросы — это как обновление морально устаревших станков; иначе не будет прогресса, движения вперед, необходимого литературе в такой же степени, если не больше, как и любой науке.
На мой взгляд, следует повести большой разговор о языке многих наших художественных произведений. Начну с главного — с исчезновения слов. Да, да, исчезают слова, красивые, полнозвучные, емкие русские слова, такие, как «любовь», «романтика», «герой» и даже само слово «писатель». Исчезают они при помощи добавления к ним непременной приставки «настоящий», или «подлинный», или еще в этом роде. Мы уже не говорим, а главное, не пишем «он романтик»; эта фраза звучит теперь так: «Он настоящий романтик». Значит, романтик — это еще не романтик, а так, нечто, а вот настоящий романтик — это уже будто то, что нужно.
«Настоящий герой».
«Настоящий героизм».
«Подлинная любовь».
«Настоящий писатель».
«Настоящий критик».
Могут возразить, что это мелочь. Но язык никогда не был мелочью для писателя. Не говоря уже о том, что миллионы газет выходят ежедневно с этим, с позволения сказать,
Можно, конечно, объяснить это явление, эту наметившуюся тенденцию в языке. Она берет начало от очковтирательства. Знает, к примеру, председатель колхоза, что приписал надои доярке, потому и говорит: «Настоящая героиня», — так как фактически она вовсе не героиня, и все знают это. А слово «настоящая» должно убедить всех. Нам надо серьезно подумать о последствиях такого извращения языка.
С очковтирателями теперь ведется борьба. Мы же должны восстановить утраченное значение хороших и емких русских слов, вернуть их к жизни.
Нет нужды приводить цитаты классиков о русском языке; нам передана эстафета, и надо нести ее достойно.
Это лишь одна из творческих проблем, и, на мой взгляд, довольно существенная, какие должны обсуждаться на предстоящем съезде писателей.
Традиции советской литературы я прежде всего вижу в продолжении замечательных традиций нашей большой русской классической литературы. Если в поэзии найдены новые формы, более или менее значительные, более или менее выразительные и носящие, как принято говорить, мету времени, то в прозе чем ближе писатель примыкает к традициям нашей классики, чем менее отходит от спокойного и углубленного психологического анализа героя, от рассмотрения и исследования душевных движений, тем полнее книга, тем более она приобретает популярность и завоевывает читательские сердца. Это, конечно, совсем не исключает поиски нового, но чтобы новое было не только сугубо новым, сенсационным, а чтобы оно прозвучало с такой же силой убедительности и воздействия на читателя, как и
С какими проблемами я сталкиваюсь в жизни и какие из них больше всего волнуют меня. В настоящее время меня волнует крестьянский вопрос. Профессия хлебороба передавалась из поколения в поколение, и вместе — любовь к земле и понимание этой земли; но в последнюю четверть века по разным причинам деревни пустели, хлебороб исчезал, и потому крестьянский вопрос видится мне основным сегодня. Это прежде всего — хлеб. Не мироеда, не собственника, а мужика, человека со всеми его радостями и горестями, со всей его трудной судьбой и добрым чувством автора к этой судьбе хочется мне разглядеть, наконец, в многочисленных книгах о селе.
Как всегда, как во все времена, литература занимала и занимает первостепенное место в воспитании молодого поколения, да и, чего греха таить, в воспитании уже взрослых и нашедших свое место в жизни людей. Двухмиллионный тираж «Роман-газеты», миллионные тиражи журналов — это говорит о многом; значит, читают, а раз читают, то и воспитываются на книгах. Так что телевидение, кино и радио не могут заменить людям книгу. А отсюда и задачи литературы.
Нашим книгам не хватает героев мыслящих, мыслящих по-государственному, широко, свободно.
ОТВЕТЫ ЧИТАТЕЛЯМ
1. Какое ваше главное жизненное впечатление? Существуют ли реальные прототипы ваших литературных героев, Снежникова например?
2. Существует ли специфика писательского труда? И что вы понимаете под вдохновением, муками творчества, вообще под процессом художественного осмысления материала?
1. Главным жизненным впечатлением для меня была и остается минувшая война с фашизмом. Чаще всего в своих книгах я обращаюсь к этой теме, к подвигу советских людей в тяжелые годы испытаний, выпавших на долю нашему поколению. Многие, с кем сводила меня фронтовая дорога, в той или иной мере явились прототипами героев моих книг. Как-то в «Литературной газете» я уже рассказывал, что в образе подполковника Таболы в романе «Танки идут ромбом» описан командир 1184‑го истребительно-противотанкового артиллерийского полка подполковник Эрестов. Здесь очень многое связано с личными впечатлениями. Но в образе подполковника Таболы есть немало того, что рассказывал о себе совсем не связанный с полком человек — бывший директор Тарановского совхоза Бакутский, который живет сейчас в Воронежской области, находится на заслуженном отдыхе. Бакутский был одним из первых комсомольцев, которые еще в 30‑е годы откликнулись на призыв партии и правительства и поехали на Дальний Восток восстанавливать разрушенное гражданской войной хозяйство.
В романе «Версты любви» описан бой под белорусским городом Калинковичами. Как и в предыдущих книгах о войне, я старался прежде всего сохранить достоверность событий. После того как роман был опубликован, пришло письмо от полковника Копелева, бывшего командира нашей 20‑й Сталинградско-Речицкой истребительно-противотанковой артбригады; тридцать лет у меня не было никакой связи с ним. Я не знал, жив ли он или нет. И вот письмо, в котором отставной полковник сообщает, что бой под Калинковичами, который описан в романе «Версты любви», это тот самый бой, которым руководил он, и орудие, подбившее немецкие самоходки, это орудие его бригады. Переписка с полковником Копелевым была опубликована в прошлом году в «Литературной России». Теперь хочу лишь ответить на ваш главный вопрос: да, подполковник Снежников в романе «Версты любви» — это полковник Копелев. И командир орудия Приходько, и наводчик Мальцов — все это реально существовавшие люди. Они были героями на войне и такими вошли в книгу.
По роману «Версты любви» отыскалось много однополчан: бывший командир взвода управления лейтенант, а ныне генерал Назаров, бывший командир батареи старший лейтенант, а ныне полковник Голиков. Совсем недавно позвонил мне бывший связист из нашей 3‑й батареи Володин. Он живет в Москве. Он не совершил как будто ничего выдающегося, но был одним из тех трудолюбивых, исполнительных и стойких солдат, на чьих плечах держалась вся огромная тяжесть войны, кто изо дня в день, из часа в час упорно, настойчиво добывал победу. Володин, этот живущий и здравствующий ныне старый солдат, честно послуживший Отчизне, тоже описан мною в повести «Малый заслон».
Жизненные впечатления важны для творчества. Они создают достоверность книги.
2. Вопросы, которые вы поднимаете в своем письме, требуют серьезного разговора, и вряд ли мне удастся исчерпывающе ответить вам; и потому начну с главного, с того, что вы (да и не только вы!) называете «вдохновением», «процессом художественного осмысления материала», «муками творчества». Вы спрашиваете, неужели существует некая неведомая специфика писательского труда? Да, существует. Она существует уже потому, что в каждой профессии, в любой деятельности есть своя специфика. Но писательский труд отличается от всякого иного не только тем, что мы имеем дело не с землей или станками, а с пером и белым листом бумаги. Особенность заключается в том, что в творческой работе нет повторений, нет и не может быть похожих одна на другую книг; не может быть ни схожих ситуаций, ни схожих характеров; книга — это открытие, это всегда новое, неведомое еще людям, а путь к открытию не бывает прямым и легким. Писатель каждый раз как бы в одиночку пробирается сквозь тайгу своих жизненных наблюдений, он имеет дело с таким нежным и трудно поддающимся лепке материалом, как человеческая душа, разные — благородные и низменные — порывы и страсти, с такими не всегда устойчивыми категориями, как добро и зло, — и в масштабах личных, частных судеб, и в масштабах государственных, — и не средствами информации, а воспроизведением всей сложности бытия призван сеять разумное и вечное. Он идет всякий раз по непроторенному пути и потому более чем кто-либо не защищен от просчетов и неудач. Я не имею здесь в виду книги посредственные, конъюнктурные, заведомо плохие, которые нет-нет да и появляются на белый свет и которым, кстати говоря, критика часто уделяет незаслуженно большее внимание, чем произведениям, достойным подробного разбора, и вовсе не хочу брать под защиту недобросовестных литераторов; все это, к сожалению, есть у нас, но не это является главным и определяет развитие отечественной литературы. Мы можем с полным основанием и правом гордиться многими произведениями наших современников. И каждое из них — это удивительное, неповторимое, свое видение жизни; мы зачастую и не подозреваем, сколько труда вложено в ту или иную восхитившую нас книгу, нам и в голову не приходит, что, чем легче читается произведение, чем яснее все воспринимается в нем, тем больше усилий было затрачено на него автором.
О творческом труде есть много свидетельств писателей разных поколений. В одном из посланий Афанасию Афанасьевичу Фету величайший русский писатель Лев Николаевич Толстой писал: «Страшная вещь наша работа. Кроме нас никто этого не знает». В другом письме все к тому же А. А. Фету Лев Николаевич жаловался: «Я тоскую и ничего не пишу, а работаю мучительно. Вы не можете себе представить, как мне трудна эта предварительная работа глубокой пахоты того поля, на котором я
Каждый живущий на земле человек — это огромный мир мыслей, переживаний и чувств. И не всегда легко и просто добраться до этого мира. Строителю подают на леса готовую панель, и он устанавливает и сваривает ее; писателю никто не подает подобных
Что же это за «таинственная работа воображения художника», которая воспроизводит правду жизни, дает «сгусток действительности»? Может быть, это и есть то постоянное, а в какие-то моменты непосредственного творчества высшее напряжение духовных сил писателя, когда он становится творцом. Писательский труд вовсе не некое абстрактное вдохновение, как представляют некоторые: сел за стол, схватил ручку и пошел строчить, аж чернильные брызги в потолок, а работа, работа и еще тысячу раз работа, до седьмого пота, до огромного напряжения нервов и воли.
От того дня, когда произведение задумано, и до завершения проходят не месяцы, а годы. И не всегда писатель может точно определить время, когда будет закончена книга. Вот почему случается так, что на обложках журналов, в проспектах заявлен такой-то, скажем, роман такого-то автора, но проходит год, иногда два и больше, а рукопись на страницах не появляется. Но в том, очевидно, и заключается сила художника, что он до последней минуты отшлифовывает свое творение. Вдохновенное трудолюбие, чувство высокой ответственности писателя за качество своей работы — одна из традиций отечественной классики, достойно продолженная в советской литературе.
Какой гигантский труд стоит за великим творением М. Шолохова «Тихий Дон», какое напряжение душевных сил, высокое мастерство и вдохновение ощущается на каждой его странице! По широко опубликованным в печати материалам мы знаем, как кропотливо, с какой настойчивой устремленностью работал над своим «Чапаевым» Дмитрий Фурманов, выверяя не только каждое взятое из жизни событие, каждый боевой эпизод, но малейшее движение души героя, малейший поворот в его мыслях, выверяя почти на слух каждое написанное слово. В эти дни он делает такие записи в дневнике: «Я мечусь, мечусь, мечусь... Ни одну форму не могу избрать окончательно». А вот что записал Д. Фурманов все в тот же свой дневник, когда закончил работу над «Чапаевым»: «Не знаю, пока ничего еще не знаю. Я теперь чувствую себя крайне одиноко, с тех самых пор, как закончил «Чапаева». Я его писал ночью и днем, я думал о нем днем и ночью. Я весь был в нем, и он весь заполнил меня. Другое, не знаю, было ли что за это время — такое, чтобы равнялось по силе обладания мною с — Чапаевым. А кончил — и не могу ни за что взяться». Нам известно, как работал над своими книгами Александр Фадеев, отшлифовывая каждую фразу. «Призвание писателя — беспощадный труд, — говорит Леонид Леонов, — труд с максимальной отдачей себя». Я знаю, как взыскателен, например, Павел Нилин, который всегда с огромным трудом расстается с новой своей рукописью, даже когда произведение уже закончено. И происходит это не только с ныне живущими писателями; процесс этот вообще характерен для литературы. Стоит лишь чуть обратиться к истории, как сразу же можно обнаружить массу тому свидетельств. «Я теперь приготовлю к совершенной очистке первый том «Мертвых душ, — писал Гоголь С. Т. Аксакову. — Переменяю, перечищаю многое, перерабатываю вовсе...» Мне хочется как можно полнее привести здесь одно из забытых ныне, но полезных и поучительных откровений Ивана Сергеевича Тургенева. «Я ни над одним моим произведением так не трудился, — писал И. С. Тургенев, — и не хлопотал, как над этим (он имел в виду роман «Рудин»); конечно, это еще не ручательство; но, по крайней мере, сам перед собою прав. Коли Пушкины и Гоголи трудились и переделывали десять раз свои вещи, так уж нам, маленьким людям, сам бог велел. А то придет порядочная мысль в голову, но ленишься обдумать ее хорошенько да обделать как следует — и выйдет какая-то смутная чепуха. Это со мной не раз случалось, и я дал себе слово вперед не позволять себе этого». Да, признание это характерно. Оно, конечно, не щит, который может заслонить писателя от взыскательной критики, но, во всяком случае, объясняет многое в творческом процессе. Я знаю немало случаев, когда авторы вдруг, как будто ни с того ни с сего забирают из редакции иногда уже подготовленную к печати рукопись и принимаются снова работать над ней, переписывая страницы и главы. Есть, разумеется, и такое, когда, как говорится, «толкают» рукопись, но это уже не литература, а поделки, и не о них речь.
Да, многосложна и трудна работа писателя, и обо всем этом существует немало исследований. Каждое новое произведение, вышедшее или отдельной книгой, или опубликованное в журнале, всегда подвергается более или менее тщательному и объективному разбору. В связи с этим несколько слов хочется сказать о нашей критике. Монографии, статьи, рецензии тоже пишутся нелегко; авторы их в каждую страницу вкладывают не меньше труда, чем прозаики и поэты в свои; они, критики, тоже летописцы жизни. Во всяком случае, должны быть таковыми, если хотят реально, действенно влиять на современный литературный процесс. Нельзя довольствоваться лишь сравнением одного произведения с другим или одного автора с другим и на этой основе строить заключения, что удалось тому или другому, что достойно общественного признания, а что нет. В чью бы пользу ни делался в данном случае вывод, он неверен. Каждое произведение нужно сверять прежде всего с первоосновой, с жизнью — соответствует ли оно правде истории, несет ли в себе черты времени, проникнуто ли сознанием того долга, который стоит перед народом, и затем уже непременно говорить о мастерстве, опираясь на достижения мировой и отечественной классики. Только в таком случае критика будет полезной и действенной и окажет неоценимую услугу писателям в их нелегком, как уже говорилось выше, труде. Да и читатель получит более широкое представление о современном литературном процессе.
Но вместе с тем проверка произведений жизнью — это далеко не легкое и не простое дело. Особенно когда книга попадает в руки человека, мягко говоря, невежественного, не понимающего самой сути литературы. Мне иногда приходится слышать на читательских конференциях и встречах такие суждения, что, мол, в жизни так не бывает, как это описано в той или иной книге, что, дескать, я не видел этого, и аргумент «я не видел» представляется тому, кто говорит, неопровержимым и точным. Но все ли мы видим в жизни, или, вернее, все ли в силу разных причин можем увидеть в жизни? Для того, очевидно, и существует книга, чтобы пополнять наши знания, видеть и познавать то, чего «я не видел» или «я не знаю», и задумываться над прочитанным. Вряд ли есть необходимость сочинять то, что все видели и все знают, не открывая при этом ничего нового и познавательного.
Так же как все мы радуемся, стоя перед огромным полем пшеницы, которая колос в колос и высотою по грудь, и видим во всем этом прежде всего крестьянский труд, так же, беря в руки хорошую новую книгу, должны помнить, что и за нею стоит огромная, долгая и кропотливая работа.
ОТВЕТ КОРРЕСПОНДЕНТУ БОЛГАРСКОГО ЖУРНАЛА «ПЛАМЪК»
Почему вы, военный писатель, назвали свой новый роман «Годы без войны»?
Все познание мира у меня, как у молодого человека, началось, в сущности, в суровые годы войны. Когда говорят о молодости, я пытаюсь вспомнить свою. А молодости, в сущности, не было. Наше поколение в те самые молодые годы сразу же было поставлено на черту жизни и смерти. Мы видели разрушенные города, сожженные села, сотни смертей. Мы видели зло и вынуждены были защищать свою Родину. Годы те навсегда остались в нашей памяти. Но если бы только в памяти. Те суровые годы отразились на судьбах многих послевоенных поколений людей.
Война — как эпицентр огромных человеческих потрясений. И волны от этого эпицентра расходятся во времени. Волны эти накрывают нас, и мы как бы несем в себе постоянное присутствие войны. Вот эту сторону — духовную сторону жизни после войны — мне хотелось отразить в последних своих книгах. Как писатель военной темы (так меня называют критики), я работаю над романом, который называется «Годы без войны». Роман многоплановый, в нем много героев, но каждый из героев несет в своей судьбе этот трагический отголосок войны. Иногда он внешне менее заметен и менее драматично проявляется, иногда он более заметен и проявляется с большей силой драматизма, как в судьбе одного из героев романа — Мити Гаврилова. Войны уносили почти всю мужскую половину этого семейства. Погиб на фронте и отец Мити. Незаурядный художник, Митя восстает, в самом буквальном смысле этого слова, восстает против зла и насилия.
И в стремлении Мити отражено стремление многих советских людей. Мы живем более тридцати лет без войны, и это замечательно. Человек рождается для жизни, а не для смерти, для созидания, а не для разрушения. И это естественное стремление людей всех возрастов, всех поколений разных континентов, в сущности, едино. Стремление это лежит в основе моего нового романа «Годы без войны».
ДИАЛОГ: «КОРТАРШ» — «НОВЫЙ МИР»
— Насколько важна для вас тема войны и как она отразилась в ваших произведениях? Какие, по вашему мнению, произведения последних лет советской и венгерской литературы о войне являются наиболее значительными и выдержат проверку временем? Что качественно новое в этих произведениях в отличие от военной литературы первых послевоенных лет?
Как вы помните, после первой мировой войны возникло новое литературное направление — так называемая литература «потерянного поколения». Чем вы объясняете тот факт, что после второй мировой войны подобной литературы не было? Не есть ли это осознание широчайшими массами своего права решать судьбу мира?
Какая литература о войне может заинтересовать сегодня молодежь? Могут ли произведения о войне учить сегодня молодежь, как надо жить? Какими качествами должны обладать такие произведения? Какие, по вашему мнению, произведения о войне современных писателей обладают этими качествами?
Каким бы вы хотели видеть мир? Самые выразительные, по вашему мнению, символы мира, созданные человеческой цивилизацией? Как будет развиваться литература в мире без войн?
Какие этапы движения за мир вы считаете наиболее значительными? Ваше мнение о перспективах развития движения за мир?
— Впечатления молодости, как известно, самые сильные. Человек впервые познает, что такое добро и что зло, перед ним открывается мир вещей и событий; и совсем не безразлично, особенно для будущего литератора, каков этот окружающий его в детстве и юности мир. Моя юность связана с войной, или, как принято говорить теперь, была опалена войной. Я видел, как в наш далекий азиатский городок, расположенный в живописнейшей по красоте и удивительной по плодородию Ферганской долине, осенью сорок первого года начали прибывать эшелоны с беженцами. На подводах по булыжной мостовой их везли со станции в город и распределяли по квартирам осиротелых, потерявших не только кров, не только все нажитое, вернее, все необходимое для жизни, но и родных — отцов, братьев, матерей, сестер; и по той же булыжной мостовой, чеканя шаг, поблескивая трехгранными штыками, шагали батальоны к посадочным платформам, и в тех же теплушках, в которых только что привозили беженцев, уезжали солдаты на фронт защищать родную землю от нашествия фашистских полчищ. Я все это хорошо помню, помню и первых раненых, которых разместили в бывшем здании техникума, где я учился, и все-все, связанное с теми тревожными осенними днями: горе матерей, горе всей нашей социалистической Отчизны. Вот так вместе с зимнею стужею входила в наши души и опаляла ледяным холодом война. Мы — я имею в виду своих сверстников, наше поколение — рано почувствовали себя взрослыми; рано пришлось нам надеть гимнастерки, взять автоматы; мы рвались на фронт, в бой вовсе не потому, что не боялись смерти, нет, но сознание, что родную землю топчет враг, главное, сознание долга, гражданского долга перед страной и народом было выше всякого страха. Да, я видел, как трудно было в тылу, какие усилия прилагали люди, отдавая все фронту, и видел войну во всех ее ужасающих кровавых красках; мне пришлось участвовать в одном из самых крупных сражений Великой Отечественной войны — в сражении на Курской дуге; потом — Белоруссия, Десна, Сож, Днепр... Мне также довелось участвовать в боях за освобождение Венгрии. Как будто вот сейчас передо мною маленькая станция под Будапештом — Оча, на которой разгружался наш эшелон, и сразу же полки вступали в бой. Всем известно, какое тяжелейшее сражение развернулось на подступах к Будапешту, особенно у озера Балатон. Секешфехервар несколько раз переходил из рук в руки. Гитлеровцы во что бы то ни стало стремились задержать здесь наступление наших войск и бросили в бой отборные свои танковые дивизии под командованием Гудериана... Да, я видел Секешфехервар в развалинах, и видел его... спустя двадцать с лишним лет, отстроенным, красивым, цветущим, будто и не было здесь войны, не прокатывался ее все испепеляющий огненный вал. Это хорошо, что город оставляет такое впечатление. Но город чтит и павших за его освобождение героев — советских воинов. Недалеко от вокзала, в небольшом тенистом сквере, стоит памятник погибшим советским солдатам и офицерам. Я стоял среди мраморных надгробий и читал имена и фамилии павших: год рождения 1925‑й... год рождения 1925‑й... год рождения 1925‑й... Год, в котором родился я. И я думал, что мог бы тоже лежать под этими холодными каменными плитами, но... к чему я все это рассказываю? А к тому, чтобы ответить на поставленный передо мною редакциями вопрос: насколько важна для вас тема войны и как она отразилась в ваших произведениях? Да, тема войны для меня важна, и важна вовсе не потому, что дает возможность отбирать самые драматические ситуации, а прежде всего — народным героизмом; кто, если не мы, очевидцы событий, передаст грядущим поколениям ту святую правду, те почти нечеловеческие трудности, какие пришлось вынести советскому народу, Советской Армии, которую по праву любовно называют освободительницей Европы.
Но может быть, мы совершаем ошибку, говоря: «тема войны», «военная тема»... Может быть, вернее было бы называть произведения о минувшей войне антивоенными, просто-таки кричащими за мир, так как все то, что рассказывается в них, не может не вызывать ненависть к войне, вернее, к захватчикам, к тем, кто начинает, развязывает войны. Воспитание патриотизма, мужества, силы и воспитание ненависти к войне — вот две основные, на мой взгляд, задачи, которые решают книги о минувших сражениях. Они помогают любить жизнь, но в то же время учат: надо всегда быть готовым защитить эту прекрасную — а что может быть прекрасней жизни! — жизнь, свободу, родную землю. И те книги, которые были написаны по горячим следам событий и которые писались позднее и пишутся теперь (да еще будут и будут писаться!), служат одному общему делу; я не вполне согласен с теми, кто утверждает, будто произведения последних лет о войне чем-то особенным отличаются от тех, что писались на фронте; книги о войне, по-моему, различаются по степени одаренности их автора, а не по времени, когда и при каких обстоятельствах пишутся; знаменитая «Книга про бойца» Александра Твардовского писалась в те грозные дни, но по всем идейным и художественным качествам, по глубине проникновения в солдатскую психологию остается непревзойденной. Нельзя сказать также, что и после этой войны не появлялось произведений, в которых звучала бы в той или иной степени тема «потерянного поколения». Она проскальзывала, и довольно отчетливо, в книгах разных западных литераторов. Но развития не получила даже там, на Западе. И потому можно, видимо, на основании этого сделать вывод, что произошло «осознание широчайшими массами своего права решать судьбу мира» самим.
Поделиться книгой: