Помоги проекту - поделись книгой:
Кольцов поймал себя на том, что даже не удивился. 32-летний школьный учитель «поручил» Председателю КГБ! Неужели в Сибири еще можно сохранить такую моральную девственность? Или это тоже отличительная черта нового поколения? Впрочем, разве не сказано в «Положении о Трибунале», что ВСЕ партийные и советские органы обязаны оказывать ему помощь в работе?
— И что сказал вам товарищ Митрохин? — без всякой улыбки спросил Кольцов.
— Пока ничего. Но у него есть еще неделя, — ответил Ясногоров.
— Вы что — дали ему срок?! — все-таки не выдержал Кольцов. Даже он, Кольцов, не рисковал назначать сроки Павлу Митрохину — члену Политбюро, Председателю КГБ и любимчику Горбачева.
— Нет, — сказал Ясногоров. — Просто я сказал товарищу Митрохину, что Трибунал не может ждать вечно и, если в течение двух недель у КГБ не будет данных о заговоре или иностранной акции, мы будем исходить из того, что Батурин действительно действовал в одиночку. Одна неделя уже прошла.
— Понятно. Хорошо! — Кольцов двумя руками уперся в край своего стола и чуть откатился на кресле, откинулся в нем и вытянул ноги. Так он всегда готовил себя к тому, что он называл «взять быка за рога». Тут был как раз такой случай. Молодой бычок с огромными базедовыми глазами должен вернуться в Трибунал и выполнить ту работу, которая нужна ему, Кольцову. — Для того, чтобы оградить Трибунал от какого-либо нажима, мы сейчас, в течение получаса вывезем вас и всех остальных членов Трибунала на подмосковную дачу ЦК. Там у вас не будет ни радио, ни газет, ни телевизора до тех пор, пока вы не вынесете приговор. То есть, вы будете отрезаны от любого давления извне. Согласны?
Ясногоров наклонил голову к левому плечу и рассматривал теперь Кольцова чуть сбоку и снизу вверх, явно обдумывая, какой тут может быть подвох.
— Безусловно, все материалы, всех свидетелей и обвиняемого вам будут доставлять по первому вашему требованию, — добавил Кольцов.
— Но ведь речь Батурина уже опубликована! — наконец, сказал Ясногоров.
— Виновные в этом понесут наказание, — с лукавой готовностью отпарировал Кольцов.
— То есть… То есть — как??! — изумился Ясногоров. — Разве это не Горбачев приказал напечатать?
— Он. Но без ведома Секретариата ЦК. И мы обсудим на Политбюро. Конечно, когда товарищ Горбачев выздоровеет. Вы напишете официальный протест от имени Трибунала.
— Я… я не к этому стремился… — смешался Ясногоров. — Вы… вы хотите сказать, что на Политбюро вы… вы можете обсуждать приказы самого Горбачева?!
Между прочим, ты далек от истины всего на несколько лет, подумал Кольцов. В начале горбачевского правления члены Политбюро действительно могли обсуждать решения Горбачева. Но после нескольких вояжей Горбачева на Запад и мировой славы, которая на него там свалилась, он быстро свернул голову демократии внутри Политбюро. Однако Ясногорову это знать ни к чему. Кольцов пожал плечами:
— А почему же нет? Вы знаете, чей это был кабинет? Жданова и Суслова. Если теперь вы можете говорить здесь все, что вы только что наговорили, то почему я не могу говорить все, что думаю, на заседании Политбюро? Или только вы смелые — молодые?
— Нет, я этого не сказал… — задумчиво произнес Ясногоров и уже по иному, с каким-то новым вниманием посмотрел на Кольцова. — Неужели?.. И вы считаете, что все, что я вам только что сказал, мы сможем изложить в Приговоре?
— Не только сможете, но обязаны! Если, конечно, члены Трибунала разделяют вашу позицию. Или если у вас хватит эрудиции убедить их… — откровенно дожимал Ясногорова Кольцов.
Но Ясногоров даже не почувствовал этого.
— Но, в таком случае, я… — сказал он еще не очень решительно. — Могу я забрать заявление и продолжить работу в Трибунале?
…Когда за Ясногоровым закрылась дверь, Кольцов налил себе из графина стакан минеральной воды и соединился по видеосвязи с главврачом кремлевской больницы. Кивнув на приветствие академика Вахтина, спросил:
— Как самочувствие Михаила Сергеевича?
— Идем на поправку… — сказал Вахтин.
— Очень хорошо. Спасибо!.. — энергично поблагодарил Кольцов.
И, выключив видеосвязь, долго смотрел в окно на летающие над городом военные вертолеты. Да, переворот, на который надеялся Батурин, переворот, который готовили, и, конечно, продолжают готовить силы антиреформы (интересно, почему они не выступили на Съезде?) — этот переворот произведет он один, сам — внутри Горбачева!
День третий
16 августа
5
— Good afternoon, sir…
Посол, не ответив, жестом показал Майклу на дверь задней комнаты своего кабинета — эту комнату в Посольстве называли bag free. Черт возьми! — подумал Майкл, проходя туда впереди Посла. Он никогда не был в bagfree-room — что тут делать посольскому врачу?
Однако ничего необычного в этой комнате не было — несколько мягких кожаных кресел, стол, бар с выпивкой, мягкий свет ламп дневного света, книжные полки. Правда — ни окон, ни телефонов, а на столе какой-то небольшой пульт. Пульт биоволновой защиты, догадался Майкл.
Посол закрыл дверь, подошел к пульту и нажал несколько кнопок. Майкл огляделся, но никаких биоволн не почувствовал. Сиайэшники клянутся, что биоволновая защита экранирует любое подслушивание, но стоит эта чертовщина столько, что экранировать в Посольствах можно пока только одну-две комнаты.
— Майкл, через восемь часов Вы встречаетесь в Вашингтоне с нашим Президентом…
— Что-о?!..
— Но об этом не должна знать ни одна душа. Сейчас Вы вернетесь в свой кабинет, и ровно через двадцать минут Вам позвонит Ваша невеста из Брюсселя…
— У меня нет никакой невесты! Тем более, в Брюсселе, сэр! — Майкл изумленно заморгал ресницами.
— Это неважно. Это объяснит причину вашего неожиданного отъезда. Она скажет, что прилетела из Штатов всего на сутки и, если Вы хотите провести с ней ночь, то должны тут же лететь в Брюссель. Что вы и сделаете с большим энтузиазмом — прибежите ко мне за разрешением и — в аэропорт! Вы должны успеть на шестичасовой рейс «Люфтганзы» до Брюсселя. А больше я сам ничего не знаю. Но, думаю, в Брюсселе вас действительно будет ждать какая-нибудь красотка…
— Сэр, это по поводу Горбачева?
— Клянусь, Майкл, я сказал вам все, что знаю. Но не думаю, что господину Президенту вы нужны как врач. Конечно, вы теперь знаменитость, но, мне кажется, в Вашингтоне еще есть несколько врачей вашего уровня… — и Посол, довольный своей остротой, взглянул на часы. — Good luck, Майкл! У вас восемнадцать минут до звонка из Брюсселя. И переоденьтесь по дороге в аэропорт, вы все-таки летите к Президенту Соединенных Штатов…
Конечно, это по поводу Горбачева, думал Майкл, глядя из окна самолета на приближающиеся острые крыши и шпили Брюсселя. С той минуты, как восемь дней назад армейский вертолет маршала Вязова, словно морковку из грядки, выдернул Майкла из рутины его жизни в Посольстве и бросил к операционному столу Горбачева, все в жизни Майкла закрутилось так, что, черт возьми, уже не он управляет событиями, а они — им. И теперь эти события несут его в Вашингтон на встречу с Президентом США! А у этой «невесты», звонившей из Брюсселя, был такой грудной, с придыханием голос, что — ой-ей-ей! Конечно, в тот день русские врачи не дали Майклу даже прикоснуться к раненому Горбачеву, и только по тому, как они — явно демонстративно — открывали Майклу возможность видеть все, что они делают, он понял свою роль: кому-то было важно, чтобы он, американский врач, следил, правильно ли они оперируют Горбачева. После операции ему объяснили, что это был каприз Раисы Горбачевой, а уже назавтра на 32-летнего Майкла буквально обрушилась мировая слава. Его портреты замелькали в западной прессе, у него брали интервью программы «С добрым утром, Америка!» и «20/20», и он каждый день посещал Горбачева в Кремлевской больнице. Но при этом Майкл все время чувствовал какой-то дискомфорт, словно он присваивает чужую славу. Ведь русские никогда не показывают по телевизору своих врачей, лечащих кремлевскую элиту, не печатают их портреты и не берут у них интервью. А сколько Майкл не подчеркивал в своих интервью, что он только присутствовал при операции Горбачева, тележурналисты пропускали это мимо ушей, а газетчики это слово вообще выбрасывали. И получалось, что Майкл чуть ли не сам оперировал и спас Горбачева. Майкла это коробило — он вообще не был амбициозен. Вот уже четыре года он работает в Москве, получает всего-навсего 67 тысяч в год, в США для врача это вообще не деньги. У него маленькая «трехкомнатная», как говорят в России, квартира (спальня, гостиная, кухня), старенький спортивный «Мерседес» и семнадцатилетняя герлфренд, русская белоснежка, студентка и хористка. Но зато — до этой истории с Горбачевым — у него была масса свободного времени, никаких дежурств в госпиталях, никакой борьбы за клиентуру и никакой головной боли в конце года от того, что приходится платить жуткие налоги Дяде Сэму! Свобода!..
Неделю назад этой свободе наступил конец. «Майкл, вы видели неделю назад Горбачева? Как он себя чувствует?»… «Майкл, пришел телекс от ассоциации американских фармацевтов. Они предлагают для Горбачева какое-то суперновое лекарство»… «Майкл, фирма MedFurniture хочет прислать Горбачеву weelchear специального дизайна»… — «Пошлите их к черту!» И вообще, медицинского смысла в визитах Майкла к Горбачеву не было никакого, у Горбачева было обычное огнестрельное ранение с банальным абсцессом, который быстро рассасывался, и лечили его светила советской медицины. Но Посол настоял на этих визитах: «Майкл, вы теперь не столько врач, сколько дипломат с докторским пропуском к Горбачеву. Я, например, вижу Горбачева не больше пяти раз в год, а вы — каждый день!»
Русские тоже не возражали против этих визитов, поскольку Майкл ежедневно составлял для «Вашингтон Пост» бюллетени о здоровье Горбачева и, таким образом, подтверждал советские сообщения о том, что Горбачев выздоравливает…
— Майкл! Майкл! — нечто фантастическое, влюбленно раскинув тонкие руки, бежало навстречу Майклу в Брюссельском аэровокзале. Нечто из фильмов о Джеймсе Бонде или из рекламы духов «Obsession» — не старше двадцати лет, на длинных ногах, с потрясающей фигурой и стриженная по последней моде коротким бобриком, отчего темные глаза казались огромными, а губы… Господи, на виду у всего Брюссельского аэровокзала она так прильнула к Майклу губами, грудью, животом и ногами, словно исстрадалась от длительной разлуки с любимым и сейчас же умчит его в ближайший отель, в постель…
К сожалению, он даже не узнал ее имени. Она усадила его в арендованный «BMW» последней модели и молча, на предельной скорости вывела машину из аэровокзала, каждую секунду поглядывая в зеркальце заднего обзора. Только убедившись в том, что никто за ними не увязался, она резко свернула обратно и по боковой дорожке вернулась в аэропорт, на стоянку частных вертолетов. Здесь, сказав Майклу лишь «Бон вояж!», она сдала его какому-то пилоту вертолета, скорей всего — сиайэйшнику, а еще через семнадцать минут вертолет доставил Майкла прямо на летное поле НАТОвской базы, к «F-121» — новейшему американскому истребителю, крейсерская скорость которого в три с половиной раза превышает скорость звука. Скафандр, трехминутный инструктаж, как дышать и как выдернуть кольцо запасного парашюта в случае аварии, жесткое откидное сидение позади пилота, пристяжные ремни, приятная музыка битлов в наушниках шлемофона, короткий разбег самолета по ночному летному полю и… в следующую секунду Майкла с такой силой вжало в сидение, словно им выстрелили из пушки. Его легкие, желудок, сердце и печень сдвинулись к лопаткам и позвоночнику, а щеки поплыли с лица назад, к ушам… «Дышать! — услышал он в шлемофоне голос молоденького, не старше 22-х лет, пилота. — Дышать! Сейчас все пройдет!»
Такие мальчишки подают гамбургеры в Мак-Доналдс или играют на игорных автоматах, подумал Майкл о пилоте. Но через полминуты самолет, набрав высоту, лег на курс, изменил конфигурацию крыльев, и перегрузки действительно кончились, а вместо них Майкл впервые в жизни ощутил кайф невесомости. Черт возьми, жизнь прекрасна, господа! Особенно — с высоты полета в «F-121», когда, оторвавшись от звука своих двигателей и от вечерней старушки-Европы, вы в полнейшей тишине и с тройной звуковой скоростью мчитесь на Запад, вдогонку укатившему туда солнцу, и вот-вот уже его розово-желтый шар… Все-таки он поступил гениально, когда после резидентуры наплевал на возможность открыть свой офис в Лонг-Айленде и подписал вместо этого контракт с «International Service Agency», поставляющим обслуживающий персонал всем американским посольствам за границей. Конечно, он мечтал поехать в Японию — он с юности любил маленьких женщин, babywoomen, которых так приятно сгибать, выламывать и вращать на себе. Но, в конце концов, он и в Москве нашел себе не хуже. Он выучил русский, он научился пить водку, не разбавленную ни тоником, ни содовой, он понял вкус русской кухни, а самое главное — в Москве он получил то, что нельзя получить ни в Токио, ни Бонне и вообще нигде, кроме России. Даже без дохода в миллион долларов в год Майкл стал в Москве частью самой престижной элиты — он был ИНОСТРАНЦЕМ. И не каким-нибудь вьетнамцем или арабом, которых русские, как истинные расисты, и за людей не считают, — нет, он — АМЕРИКАНЕЦ!..
Откинувшись затылком к подголовнику сиденья, Майкл слушал битлзов и с высоты 12 000 метров смотрел, философствуя, на серебристую чешую Атлантического океана. В Америке к иностранцам совсем иное отношение, чем в России. Мы можем уважать французскую парфюмерию, но не французов, «Мерседесы», но не немцев. А в России само слово «иностранец» — уже капитал, как графский титул. И практически любая русская девушка — ваша. Конечно, такая элитарность разлагает. Она приучает тебя чувствовать себя Гулливером в стране лилипутов, арийцем, принцем крови и т. п. И когда ты приезжаешь из России домой даже в отпуск, ты уже сам не свой, ты категорически не хочешь становиться Гулливером в стране великанов или даже Гулливером в стране таких же Гулливеров. И ты рвешься обратно в Россию. Правда, сейчас в России происходит черт те что — это кипящий котел, который вот-вот взорвется. Но тем интересней, черт возьми!..
Впрочем, выскочить из этого котла на пару дней и прошвырнуться в Вашингтоне по Джоржтауну (да еще за счет американского Правительства!) — это тоже неплохо, в этом он себе, конечно, не откажет…
6
Клацая колесами на стыках рельс, слева от машины Вагая прошел трамвай, набитый и облепленный пассажирами. И вдруг остановился на перекрестке улицы Ленина и Свердлова, и водитель, молодая рыжая бабенка, высунувшись из кабины, издали замахала рукой подростку, торговавшему на улице газетами, листовками и брошюрами «Демократического Союза», «Партии анархо-синдикалистов», «Христианского возрождения» и прочей литературой подобного толка. «Чего вам?» — крикнул ей пацан. «Афганца» и «Уральскую женщину»! — отозвалась вагоновожатая, и мальчишка, схватив газеты и какие-то брошюры, побежал к ней через улицу, а потом, стоя под окном кабины трамвая, стал отсчитывать сдачу с ее трехрублевки, нарочно затягивая время, чтобы уговорить эту рыжую купить у него и брошюры…
А вокруг вопила гудками река частных машин, и Вагай тоже вскипел, сам нажал сигнал на руле водителя своей служебной «Волги». Но эта рыжая сволочь раскорячила свой двухвагонный трамвай прямо посреди улицы и хоть бы хны — никуда не торопится и еще смеется!
— Серафим, ну-ка быстро! Узнай фамилию этой суки! — приказал Вагай своему сотруднику Серафиму Круглому, сидевшему на заднем сиденьи.
Тот выскочил из машины, тяжелой трусцой побежал к трамваю.
— Распустился народ — плюет на законы! — в сердцах сказал Вагай.
— Богатые стали! — поддакнул шофер-сержант. Ему было не больше 25, на его гимнастерке отблескивали под солнцем две медали: «Воину-интернационалисту» и «За отвагу» — знак его участия в афганской войне. Эти две медали давали всем без исключения солдатам, служившим в Афганистане, но многие солдаты их не носили, а остальные носили только по праздникам, да и то — орденские колодки, а не сами ордена и медали, но шофер Вагая носил именно медали, ежедневно…
Круглый вернулся, запыхавшись.
— Стасова Ирина, — доложил он. — Первый трамвайный парк. Между прочим, послала меня матом…
Тут трамвай освободил перекресток, «Волга» тронулась, но Вагай все не мог остыть. Конечно, можно сейчас же позвонить в трамвайный парк и через директора врезать этой Стасовой Ирине, но с тех пор, как все перешли на хозрасчет, даже директор трамвайного парка вправе послать тебя — мол, с такой жалобой обращайтесь в милицию…
— Не улица Ленина, а какой-то Тель-Авив! — сказал Вагай хмуро.
Действительно, вся центральная улица города была запружена лотками газетчиков-неформалов, пирожковыми ларьками, пивными палатками, кафе «Мак-Доналдс», пиццерией, плакатами «Уральского сопротивления КПСС» и рекламными щитами с голыми бабами и панковатыми рок-звездами.
— Уже под Обком подкатывают со своей торговлей… — сказал шофер и кивнул на массивное четырехэтажное здание Обкома партии с большим красным флагом на стальном флагштоке и гигантским транспарантом по всему верхнему карнизу: «ПАРТИЯ И НАРОД ЕДИНЫ!» Свердловчане называют это здание «Большой дом». Под ним, в крохотном скверике, у памятника первому советскому президенту Якову Свердлову, тоже нагло, как на ярмарке, расположились торговки кедровыми орешками, семечками, издевательскими значками типа «Если это коммунизм, то что будет дальше?»
Здесь же старухи и дети кормили хлебными крошками голубей. Эти голуби каждый день засерают памятники так, что приходится держать специального мойщика, который по ночам брандспойтом смывает птичье дерьмо с голов Маркса, Ленина, Свердлова. И не только в Свердловске — по всей стране! Ладно, подумал Вагай, если мы вернем себе всю полноту власти, я наведу порядок. И с народом, и с голубями…
— Стоп! — приказал он шоферу на мосту через реку Исеть, которая протекала через центр города — желтая и обмелевшая, как всегда в середине августа. Тут, на углу Исетской набережной и улицы Ленина, был как бы центр города, самое оживленное место. И именно тут стояла яркая палатка-тент с гигантским портретом Горбачева и не менее броской надписью-призывом:
«ВСТРЕТИМ ВЫХОД ГОРБАЧЕВА ИЗ БОЛЬНИЦЫ ВСЕНАРОДНОЙ ДЕМОНСТРАЦИЕЙ! ЗАПИСЫВАЙТЕСЬ НА ДЕМОНСТРАЦИЮ В ЧЕСТЬ ВЫЗДОРОВЛЕНИЯ ТОВАРИЩА ГОРБАЧЕВА!»
Шофер остановил машину метрах в двадцати от тента, Вагай коротко кивнул Серафиму Круглому:
— Пошел.
Тот вышел из машины и, словно гуляючи, подошел к тенту. Перед тентом два молодых сотрудника КГБ — парень и девушка (одетые, конечно, в гражданское — футболки с надписью «УРАЛМАШ» и сникерсы «Адидас») — громко, на всю улицу выкрикивали в мегафон призывы записываться на демонстрацию и бойко раздавали прохожим цветные листовки-календари с портретами Горбачева, а детям бесплатно вручали шары и флажки. Третий — внутри тента — вел запись, к нему стояла большая очередь праздношатающейся публики. Люди довольно охотно жертвовали кто пять, а кто и десять рублей на цветы, гирлянды и оркестры в день демонстрации.
— Очередь даже… За Горбачева… — сказал шофер, словно читая мысли шефа. Прикидываясь простачком-солдатом, он часто говорил вслух то, что все остальные держали при себе. Вагай промолчал. Он знал, что самые большие пожертвования давали не здесь. Несколько сотрудников КГБ (тоже, конечно, одетые в гражданское) обходили в это время всю улицу Ленина, лоток за лотком и магазинчик за магазинчиком и тоже вели запись будущих демонстрантов. И уж там владельцы магазинов, обязанные Горбачеву своим бизнесом, отдавали на демонстрацию по сто и даже по двести рублей. Тем более, что агитаторы обещали: имена самых крупных жертвователей будут опубликованы в местной газете «Уральский рабочий». А частники любят выпендриваться друг перед другом…
Круглый вернулся от тента, доложил:
— Три тысячи двести семнадцать человек записались. Семь тысяч рублей пожертвовали…
— Ни хера себе! — воскликнул шофер, трогая машину. — На майскую демонстрацию их силой не загонишь, а тут!.. — и спросил Вагая: — Куда теперь?
— На «Уралмаш», — сказал Вагай. Это была уже девятая остановка в центре города, и всюду было одно и то же — активная, массовая готовность части населения пожелать здоровья «отцу родному, который за народ кровь пролил». Именно так и предполагал Стриж, когда вчера в поезде изложил Вагаю свою идею. Новая советская буржуазия — все эти лавочники, хозяева ресторанов, менеджеры кооперативных фабрик, учителя, журналисты, студенты — вся шумная пена, которая всегда на виду в любом городе, — всколыхнулись, и радостно, как и предполагал Стриж, откликнулись на призыв к демонстрации. Это будет их собственная демонстрация, буржуазная демонстрация, и уж теперь-то они выйдут на нее, не боясь ничего! Но как раз это и входит в расчет Стрижа. Пусть они выйдут, пусть покажут себя! А потом…
Взгляд Вагая переместился с исетского моста дальше и выше — как бы к будущему. Но поскольку заглянуть в будущее не дано даже майорам КГБ, его глаза остановились на городской панораме, открывающейся вдоль осыпающихся берегов Исети. Огромный город, индустриальный центр Урала, или, как говорят газеты, «сибирское Чикаго», стоял над желтоводной уральской рекой. И всюду, на десятки километров, торчали дымящие белым, желтым и серым дымом заводские трубы. Гигант советской индустрии «Уралмаш» — 75 тысяч рабочих, 27 процентов производства всех советских танков. Уральский сталелитейный, Уральский химический, Свердловский автомеханический…
Тут машина миновала мост, и городскую панораму заслонили старые, времен конструктивизма, здания — серповидная гостиница «Исеть», молотообразный корпус киностудии… Стройка плавательного бассейна на месте дома, в котором в 1918 году была расстреляна семья последнего русского царя Николая Второго. Этот дом купца Ипатьева пришлось уже давно, еще при Брежневе снести, потому что со всей России сюда стекались богомольцы, а теперь стали срочно строить тут бассейн, чтобы была причина огородить это место и не допускать здесь массовые молебны в честь «убиенных коммунистами святых», которые ежегодно стал устраивать тут «Христианско-демократический союз»…
Густой и серый поток рабочих двигался теперь навстречу машине Вагая от Центральной проходной «Уралмаша». Двадцать тысяч рабочих первой, утренней смены плюс несколько тысяч инженеров, конструкторов, учетчиков и т. п. покидали «Уралмаш», выходя из восьми проходных на севере, западе, востоке и юге гигантской территории завода. Когда они, одетые в серые и черные спецовки, шли, занимая не только оба тротуара, но и всю мостовую, казалось, что это идет та самая рабочая демонстрация, которую еще в 1905 году описал Максим Горький в своем пролетарском романе «Мать».
Сегодня у каждой проходной рабочих ждали такие же, как в центре города, палатки-тенты и плакаты с призывами записываться на демонстрацию в честь выздоровления Горбачева. И возле этих палаток рабочие потоки завихрялись, некоторые останавливались, кто-то выяснял, когда именно будет демонстрация, зачем собирают деньги. Но почти все проходили мимо, не задерживаясь у столика записи…
И это понравилось Вагаю больше всего.
Сидя в машине, он откинулся в кресле и любовался этим потоком. Точнее — тем контрастом, который был в поведении людей в центре города и здесь, в рабочем районе. Конечно! Что дала этим простым работягам горбачевская перестройка? Дикий рост цен, жуткую инфляцию, дефицит предметов даже самой первой необходимости, а также — потогонную сдельщину и угрозу безработицы в связи с переходом заводов на хозрасчет. Вот и все! Молодец Стриж, гений, все правильно вычислил!.. На заднем сиденьи Серафим Круглый достал из своей сумки-холодильничка бутылку холодного немецкого пива и услужливо протянул Вагаю…
Через час, объехав все восемь проходных «Уралмаша» и еще несколько палаток-тентов у заводских ворот Станкостроительного и Автомеханического заводов, Вагай снял в машине трубку радиотелефона и сказал телефонистке-оператору:
— Обком, кабинет Стрижа…
Слева и справа, в просветах меж многокилометровыми квадратами серых заводских территорий, тянулись кварталы стандартных пятиэтажных жилых домов и пыльные, без зелени, улицы. Рабочая зона — видно с первого взгляда, по бельевым веревкам на балконах…
Наконец, Вагая соединили.
— Стриж? — сказал он. — Докладываю. В центре города за первые три часа записались двадцать семь тысяч частников, учителей и студентов. И за это же время на «Уралмаше», Станкостроительном и Автомеханическом — всего пятьсот человек и почти все — инженеры… Да, рабочие не записываются… Ладно, еду дальше, в «Свердловск-2»… — он положил трубку и кивнул шоферу: — Поехали!
«Свердловск-2» был закрытым городом-спутником в двадцати километрах от основного Свердловска. Там было 130 000 жителей, и все они работали на «режимных» заводах по производству танковых снарядов и тактических ракет. Но уже и без проверки «Свердловска-2» ясно, что все эти телевизионные митинги рабочих в защиту Горбачева — чистая херня, как всегда — организованы. На самом же деле рабочему классу Горбачев уже поперек горла — со всеми его реформами, речами-обещаниями и с его женой Раисой, которую он таскает с собой по всему миру. Только исконно-русское долготерпение позволяло годами кормить этот народ обещаниями рая, но теперь волна летних забастовок строителей, железнодорожников, шахтеров и ткачих показали, что все — жданки у народа кончились! И прав Батурин — народ вот-вот пойдет крушить все и вся, и тогда уж сметет не только Горбачева, но и партию…
Шофер тормознул у железнодорожного переезда — полосатый шлагбаум преграждал путь. Вдали послышался паровозный гудок, затем с грохотом и стуком колес пронесся длинный грузовой состав. На его платформах стояли новенькие зачехленные танки «Т-90» или лежали длинные туловища межконтинентальных ракет.
— Наши, — с гордостью сказал шофер. — Свердловские.
Вагай закурил и сказал шоферу негромко, сквозь зубы:
— Ты вот что… Вечером сходишь в клуб «Памяти». Скажешь, чтоб готовились…
7
Через 2 часа 18 минут после взлета в Брюсселе «F-121», обогнав солнце, вернул Майкла в тот вечер, который он покинул в России. Обжигающий вашингтонский закат слепил глаза, когда самолет приземлился и подрулил к новенькому «Боингу» с огромным гербом США на фюзеляже. Между трапом этого правительственного «Боинга» и замершим «F-121» стоял лимузин. Майкл хотел стащить с головы шлем скафандра, но пилот приказал: «Не снимайте! Прыгайте так!» В скафандре и шлеме Майкл спрыгнул на раскаленный асфальт летного поля, и лимузин оказался прямо перед ним — уже с открытой дверцей. Даже если за милю отсюда какой-нибудь охотник-журналист нацелил на этот «Боинг» свою фото или кинокамеру — что он увидит? Какого-то летчика в высотном скафандре и закрытом шлеме. «Господи, — думал меж тем Майкл, поднимаясь по трапу „Боинга“. — Неужели опять лететь?»
— Сюда, пожалуйста… — стюард ввел его в самолет, показал, где снять скафандр, а затем повел в глубь салона, открыл дверь.
— Господин Президент, — доложил он. — Доктор Майкл Доввей.
Президент сидел в глубине салона за письменным столом и оказался точно таким, каким Майкл десятки раз видел его по телевизору. Это даже разочаровывало. Он встал и через стол протянул Майклу руку:
Поделиться книгой: