Млечный Путь № 1 2020

Млечный Путь № 1 2020

ПОВЕСТЬ

Павел Амнуэль

КОРОТКИЙ ОТПУСК

- Давно я не был в отпуске, - задумчиво произнес Розенфельд, разглядывая насаженный на вилку кусок шницеля.

- Странная ассоциация. - Старший инспектор Сильверберг проследил за взглядом друга. - У меня еда вызывает единственную мысль: лучше бы я обедал дома. Здесь отлично готовят, но у Мэгги мясо вкуснее. Потому что - дома, понимаешь? Домашняя еда - это...

- Значит, ты со мной согласен, - перебил Розенфельд. - Тогда я успею на ближайший самолет, а просьбу об отпуске отправлю комиссару по электронной почте.

- Не вижу логики, - буркнул старший инспектор. - Мысли твои подобны...

- Принцип подобия здесь ни при чем. Больше годятся ассоциации. Они дают мыслям простор, в отличие от подобий, требующих точной формулировки переходных состояний.

- Да... - протянул Сильверберг. - За тобой не угонишься. Может, объяснишь по-человечески?

Розенфельд отправил в рот кусок шницеля, запил пивом и произнес, пережевывая, отчего фраза прозвучала не очень внятно и Сильверберг не был уверен, что понял правильно:

- Три дня назад умер доктор Бохен. Принстонский институт перспективных исследований. Математик. А я не был в отпуске с восемнадцатого августа четырнадцатого года.

- В тот день, - вспомнил Сильверберг, - ты начал работать у нас в должности научного эксперта-криминалиста. Хочешь сказать, что за восемь лет ни разу... Впрочем, да. Мы с Мэгги дважды отдыхали на Багамах, трижды летали в Европу и один раз сделали глупость: отправились в Аргентину смотреть на пингвинов. Лучше бы...

- Пингвинов, - перебил Розенфельд, - можно увидеть и в зоопарке. Причем королевских, а не мелюзгу, с которой ты фотографировался. Значит, понимаешь, чем ассоциации отличаются от подобий.

- Я понял, что ты собираешься бросить меня в трудную минуту. - мрачно констатировал Сильверберг. - Дело Мипьстрона. Вчера ты получил...

- Там очень простая экспертиза, - отмахнулся Розенфельд. - Георг с Джорджем справятся сами.

- Георг и Джордж? Я думал, это один человек.

- Двое. Георг иммигрировал из Грузии, это на Кавказе. А Джордж - уроженец штата...

- Джорджия, я понял.

- Он из Миннесоты, и ассоциации в данном случае ни при чем.

- О, Господи... А тот математик - ты его знал? Как твой отпуск ассоциируется с его смертью? Ты собрался в Принстон? На похороны?

- Да, в Принстон. Никогда там не был, представь. Это упущение - физик, ни разу не побывавший в доме, где жил Эйнштейн, вряд ли может считать себя настоящим ученым. Нужно подышать тем воздухом, погулять по дорожкам парка, где ходили Эйнштейн, Уилер, Эверетт, Нэш, Дайсон, Дирак, Мандельброт...

- Стоп! - воскликнул Сильверберг. - Если ты собираешься перечислять всех великих ученых, работавших в Принстоне, назови сначала количество, а я закажу еще пива. Наверняка перечисление займет много времени.

Розенфельд не стал перебивать друга только потому, что считал в уме: если вылететь сразу после обеда, не заезжая домой, то вечером он успеет поговорить с профессором Ставракосом, руководителем коллаборации, где работал Бохен.

Розенфельд сверился с телефоном: рейс на Принстон улетал в пятнадцать сорок, можно успеть.

Он жестом показал Бену, чтобы тот принес счет.

- Да что с тобой? - с досадой спросил Сильверберг и отправил Бена восвояси, буркнув, что заплатит за обоих, когда допьет пиво. - Ты отдыхать собрался или...

- Доктор Бохен умер, а местная полиция не потрудилась расследовать его смерть, - сказал Розенфельд, поднявшись.

- Почему, черт возьми, нужно что-то расследовать? - недоумевал Сильверберг. - Бохена убили?

- Нет, конечно. Он умер от инфаркта.

- Тогда при чем здесь полиция?

Розенфельд не ответил - он уже шел к двери, махнув Сильвербергу на прощание.

- Что с Ариэлем? - удивленно спросил Бен, подойдя к столику с кружкой пива и счетом на блюдечке. - Забыл выключить газ?

- Он вспомнил, что восемь лет не был в отпуске, - сообщил Сильверберг, подписывая счет, - и решил немедленно исправить оплошность.

- Хороший шницель, - вздохнул Бен, убирая со стола тарелку Розенфельда. - Жаль, Ариэль мог отправиться в отпуск сытым, а теперь ему придется есть в какой-нибудь забегаловке. Там готовят хуже.

- Сам ему скажи, - посоветовал Сильверберг. - Может, он вернется. Шницель замечательный. И вот что... Принеси еще порцию. Я-то в отпуск не собираюсь, мне работать до позднего вечера... Что он задумал, черт возьми? В чем проблема с Бохеном?

Вопрос был риторическим.

***

Розенфельд все-таки успел заехать домой за рюкзаком. По дороге в аэропорт думал, примет Ставракос его сегодня, или придется отложить встречу на завтра. Ждать ему не хотелось, но в коротком телефонном разговоре профессор так и не сказал точно, будет ли свободен вечером. "Позвоните, когда прилетите, доктор Розенфельд". И на том спасибо.

Письмо с просьбой о двухнедельном отпуске Розенфельд отправил с борта самолета после того, как командир разрешил расстегнуть ремни, посоветовав, однако, этого не делать, все равно скоро посадка, мы как раз на полпути, пролетаем над Нью-Хейвеном, посмотрите.

Розенфельд посмотрел. Под самолетом проплывали белые облака, с темными, похожими на пещеры, провалами. В провалах видно было землю, но вовсе не дороги и дома. Из-под облаков выглядывала, будто рассматривала Розенфельда множеством подслеповатых глаз, поверхность чужого мира; что-то подобное он видел на рисунке - художественной реконструкции второй планеты в звездной системе Ross 128. Рисунок прилагался к статье о внеземных цивилизациях - иллюстрация того, в каких жутких условиях могла бы зародиться внеземная жизнь. Это Нью-Хейвен? Куда мы летим? В Принстон? Или на другую планету?

На секунду Розенфельд поверил в невозможное, и это вернуло его к реальности. Под верхним слоем облаков лежал еще один, он-то и выглядывал в прорехи, высматривал, на кого бы произвести впечатление темной инопланетной жути.

Почему-то захотелось вернуться. В Бостон. В свою квартиру на пятом этаже, где он обустроил жизнь так, как хотел. Может, он потому и не стремился в отпуск все эти годы - понимал, что везде ему будет хуже. Не умел он отдыхать. Отдых - смена деятельности. Стив ездил с Мэгги в Европу, на острова, на крайний юг, где водятся миниатюрные пингвины. Бродить, смотреть, переезжать из города в город, из страны в страну. Работа похуже уборки в квартире...

Самолет пошел на посадку, нырнул в облака, в салоне стало темно, командир сообщил что-то о погоде в Принстоне, и Розенфельд подумал - впервые после того, как решил лететь, - что никто его не ждет, никому он там не нужен, в том числе - а может, особенно, - профессору Ставракосу, и вечер, скорее всего, придется провести в номере отеля. Он, конечно, выйдет пройтись по аллеям университетского парка, где воздух насыщен мыслями множества гениальных, замечательных, известных, мало известных и никому не известных ученых. Мысли не могут исчезнуть. Произнесенные вслух, они растворяются в воздухе, образуют коктейль, который невозможно понять - но понять надо, потому что только смешение множества идей, мыслей, аргументов и противоречий образует то, что мы называем природой, ощущением, жизнью. Непроизнесенная мысль исчезнуть не может тоже - информация не пропадает, она становится чьим-то озарением, инсайдом и все равно рано или поздно проявляет себя.

Странное состояние. И погода в Принстоне оказалась странной. Накрапывал дождь - медленные крупные капли опускались на плечи, голову, ладони, растекались, как миниатюрные озерца, а между ними пролетали капли мелкие, почти невидимые. Первые ласкали кожу, вторые колотили, и Розенфельд поспешил к стоянке такси, пожалев, что не захватил дождевик.

По дороге в город он заказал комнату в отеле с запоминающимся названием "Е = mc2", оказавшемся маленьким, всего на десять номеров, коттеджем неподалеку от исторического дома, где жил фон Нойман. Розенфельд разложил на полках шкафа, столь же миниатюрного, как номер, свои немногочисленные вещи, умылся, приготовил чай - делал все, чтобы отдалить момент, который недавно хотел максимально приблизить: визит к Ставракосу.

Через час, поужинав в ресторанчике напротив отеля, Розенфельд решил, что больше откладывать нельзя. Что будет, то и будет.

Он сел на скамейку в парке - солнце зашло, и деревья вокруг сурово прижались друг к другу, будто предстояла полярная ночь, - набрал номер, надеясь, что профессор все еще на рабочем месте, и надеясь, что его на рабочем месте нет.

Ответил бодрый голос: "Если вы опять по поводу доклада в четверг, то не тратьте свое и мое время - план семинара утвержден, записывайтесь на..."

Ставракос умолк посреди фразы, откашлялся и произнес усталым голосом: "Прошу прощения, это я по инерции. Вы что-то хотели сказать?"

- Да. - Розенфельд прижал телефон к уху, будто только так можно было удержать разговор в пределах здравого смысла. - Я Розенфельд, мы договорились днем, что я позвоню после приезда.

- Хотите поговорить о докторе Бохене? - спросил Ставракос, и Розенфельд растерялся. Как профессор мог знать, что...

- Вы окончили Йель десять лет назад, получили степень доктора, работаете в полиции Бостона. Эксперт-криминалист, я не ошибся?

Розенфельд потерял дар речи. Он ждал чего угодно - что профессор согласится принять его немедленно, отложит встречу на завтра, откажется встречаться по причине занятости, да просто не захочет разговаривать без объяснения причин. О телепатических способностях Ставракоса Розенфельд знать не мог. Ему послышалось хихиканье, но такого тоже быть не могло, не вязалось с образом респектабельного университетского ученого.

"Элементарно, Ватсон", - ехидно произнес профессор, а на самом деле подумал Розенфельд, получив естественную разгадку быстрее, чем успел по-настоящему удивиться.

- Мне звонил ваш коллега, старший инспектор Сильверберг, - пояснил Ставракос, не собиравшийся играть в экстрасенса. - Просил оказать содействие. В чем именно - не смог или не захотел объяснить, но уверил меня, что вы попусту не стали бы... - профессор замолчал, подыскивая верное слово, и Розенфельд вклинился в возникшую паузу:

- Я все объясню. Если вы...

- Через десять минут жду вас у себя. Департамент математики, здание пятьсот двадцать шесть, комната двести восемь, второй этаж. Если вы остановились в эм-це-квадрат, идите по аллее мимо первого кампуса, всего хорошего, до встречи.

Это называется: взять быка за рога.

***

Профессор Ставракос оказался не таким, каким его представлял Розенфельд. Молодой - пожалуй, лет всего на пять старше Розенфельда. Рукопожатие сильное, но в меру - ровно настолько, чтобы визави почувствовал приязнь и готовность к общению. Розенфельд почувствовал. Сел в предложенное кресло и понял, что летел зря, потратил время впустую, ничего объяснить не сможет, а, не получив объяснений, хозяин кабинета замкнется, даст понять, что у него много дел, к нежданному гостю он, конечно, испытывает теплые чувства, рад бы оказать содействие, о котором просил старший инспектор, но не видит, чем помочь.

Розенфельд ощутил, что не может сказать ни слова. Любое слово должно быть точным, ложиться в диалог, как правильно брошенный мяч для гольфа - в дальнюю невидимую лузу.

Ставракос молча ждал.

- Я не знаю, с чего начать, - откровенно признался Розенфельд.

- С начала, - улыбнулся Ставракос, и Розенфельд внутренне ужаснулся. С начала, произнесенного Ставракосом, будто слово начиналось с заглавной буквы - точнее, выделенного голосом звука, - означало, так Розенфельд понял невысказанную мысль - с Большого взрыва, единственного неоспоримого Начала в этой Вселенной, этой жизни, этой реальности.

- Можно, я начну с середины? - услышал Розенфельд собственный голос, предложивший единственную возможную альтернативу раньше, чем эксперт успел об этом подумать.

Ставракос кивнул.

И у Розенфельда произошло неожиданное для него самого смещение смыслов в мозгу. Он нашел слово, интонацию, состояние.

- Серединой было письмо, которое написал доктор Бохен между смертью и смертью.

Ставракос едва заметно покачал головой.

- Да, - убежденно повторил Розенфельд. - Самые важные и точные слова.

- Не знаю, - медленно произнес Ставракос, перестав разглядывать Розенфельда. Теперь он рассматривал кончики собственных пальцев, посчитав, похоже, разговор бессмысленным в той же степени, как бессмысленны были слова, написанные корявым неразборчивым почерком на листе бумаги, вырванном из рецептурной книги, человеком, который недавно пережил клиническую смерть и которому через несколько минут предстояло умереть опять - на этот раз окончательно.

- Не знаю, - повторил профессор. - Напрасно Остин передал это в прессу. Таинственные документы, криптография, отсутствующие смыслы... Джеремия при жизни не терпел ничего подобного. А в тот момент... Середина, да. Между и между. Вы понимаете, что я хочу сказать? Если нет...

Он взглядом показал Розенфельду на дверь. Слова были лишними.

Розенфельд и не произнес ни слова. Он уже сказал все, что собирался. Он не собирался просить, как предполагал вначале. Он не мог объяснить. Он не мог внушить Ставракосу простую мысль.

Профессор поднялся, поднялся и Розенфельд, понимая, что разговор закончился, не начавшись. Середина так и останется серединой - без начала и конца. Жаль.

Ставракос, однако, направился не к двери, а к столику в углу, где аккуратными стопками лежали книги - по математике, как успел заметить Розенфельд. И успел подумать: зачем?

Ставракос поднял книгу, лежавшую сверху. Под ней лежал смятый и разглаженный под тяжестью толстого тома лист бумаги. Кто-то сжал лист в кулаке, а потом бросил. А может, уронил.

Профессор положил лист на столик, расправил и кивнул Розенфельду:

- Это середина, - сказал он. - Прочитайте, а потом начните все-таки с начала.

Розенфельд по привычке не стал трогать листок, даже сцепил ладони за спиной, чтобы не было искушения, наклонился и прочитал слова, выведенные корявым, то ли не установившимся, то ли искаженным почерком. Так мог писать ребенок, так мог писать глубокий старик, так не мог написать математик, светлая голова, доктор, автор десятков статей, опубликованных в ведущих математических журналах. Текст был коротким, Розенфельд запомнил его с первого прочтения, запомнил завитки и обрывы в каждой букве, запомнил нажим в нескольких словах и легкое касание, делавшие буквы почти невидимыми - в других. Он так привык, работал с документами не первый год. А для Ставракоса поведение гостя выглядело странным. Профессор ожидал, что полицейский эксперт возьмет бумагу двумя пальцами за кончики, возможно, разгладит, чтобы лучше различать буквы, поднесет к глазам, посмотрит вприщур, потом еще раз - внимательнее и, наконец, перепишет текст в блокнот, чтобы изучить впоследствии, понимая, естественно, что ему не позволят взять оригинал, у Рознфельда нет оснований изымать не ему принадлежащую бумагу, он тут, в принципе, никто, гость, свалившийся, как снег на голову. Да, старший инспектор попросил оказать содействие, но и это было всего лишь просьбой, которую Ставракос не обязан выполнить.

- Все? - с разочарованием, вызвавшим у Розенфельда легкую усмешку, спросил профессор, когда гость, мельком, как показалось, взглянул на текст, отошел от стола и сказал "спасибо".

- Что? - Розенфельд вернулся к реальности из мира начавшихся размышлений. - Ах, вы об этом... Спасибо, я увидел.

- А теперь, - жестко сказал Ставракос, решив больше с гостем не церемониться. Похоже, это просто любитель сенсаций, зачем-то взявший в защитники полицейского инспектора, - давайте все-таки с начала. Почему вас заинтересовал доктор Бохен? Человек умер, кремирован и похоронен. Прекрасный ученый, незаурядная личность. При чем здесь полиция?

- Да... - протянул Розенфельд, потерев пальцами виски. - Видите ли, профессор, я знаком с кое-какой статистикой, в том числе медицинской. По роду работы приходилось читать материалы, беседовать с врачами, разные бывали случаи... Смерти естественные, противоестественные и так называемые клинические...

- Я спросил: при чем здесь полиция?

- Ни при чем, - согласился Розенфельд. - В литературе я не нашел случая, когда человек, вернувшись с того света после клинической смерти, просит бумагу, пишет, преодолевая слабость, несколько слов и умирает, на этот раз по-настоящему.

- Понятно, - с нарастающим раздражением сказал профессор, - вы ожидали, что Бохен записал то, что увидел, так сказать, по ту сторону. Тоннель, свет в конце, встречающие родственники, собственное тело, вид сверху... Моуди в полный рост.

Розенфельд с изумлением посмотрел на Ставракоса, на этот раз действительно подошедшего к двери и открывшего ее, чтобы выпустить гостя.

- Ну что вы... - пробормотал он. - Какой туннель? Какой Моуди?

Зря это он, подумал Розенфельд. Напрасно Стив предупредил о моем приезде. Из лучших побуждений, официальная просьба и все такое, но лучше бы он этого не делал. Не всякий рад сотрудничать с полицией. Похоже, Ставракос - из таких.

Кстати, почему?

- Прошу прощения, - сказал Розенфельд, подчиняясь жесту профессора. Собственно, он узнал все, что хотел, и профессиональное мнение Ставракоса теперь его не интересовало. - Я, видимо, не вовремя.

- По меньшей мере, - сухо произнес Ставракос, стоя у открытой двери.

Розенфельд вышел, и дверь за ним защелкнулась со звонким звуком.

***

Розенфельд сидел у журнального столика в своем номере, смотрел в окно на качавшиеся от ветра верхушки деревьев в университетском парке, и ему казалось, что это кисточки, рисующие в темном небе абстрактные движущиеся узоры, замкнутые на себе линии, некую вязь, математический сюрреализм.

Розенфельд мысленно рассматривал листок бумаги с написанными вкривь и вкось словами. Он запомнил все: и то, что сначала лист сложили вдвое, потом расправили, а после того, как Бохен написал дрожавшими пальцами несколько строк, лист смяли - кто? зачем? - и несколько раз расправляли, но складки остались и, возможно, тоже что-то означали...