Помоги проекту - поделись книгой:
— Мне нужно на рынок сходить. Керосина бы купить. Где ж мы там керосин купим, да?
Это было первым, что пришло в голову Лене. И ей оставалось только благодарить судьбу, что мама не стала задавать лишних вопросов, а увлеклась проверкой багажа, который Лена предварительно упаковала. Пусть мама еще положит сверху ненужного скарба, главное, чтобы была занята и не пересекалась с Йенсом до ее возвращения.
А вот Йенса было не так просто обмануть. На ее сообщение, что она идет на рынок купить керосин для примуса, немец показал рукой на канистру в углу кухни.
— Ты всегда можешь взять сколько нужно. Ты же знаешь, Лена.
Лена в ответ что-то пробормотала, что не хочет быть обязанной, надеясь, что немец отстанет от нее. Но тот не спешил ее отпускать — все шел и шел следом до входной двери, что-то затараторив вдруг так быстро, что Лена понимала через слово. Что-то о будних днях и облавах. И Лена проверила еще раз, положила ли она документы на работу и паспорт в сумочку. Йенс был прав. Слишком часто в последнее время случались облавы в поисках тех местных, кто еще не был устроен биржей труда работать на благо рейха. Лене опасаться было нечего — она работала да к тому же в отделении АРР.
У Лены с Яковом была договоренность, что если Йоффе нет на рынке, то все послания нужно было оставлять через Василька, если нет возможности идти на одну из явочных квартир. Просто сказать, что мол, от Балерины весточка. Именно поэтому Лена и принялась искать на рынке знакомого мальчика, проходя по каждому ряду и вглядываясь в каждого маленького чистильщика обуви. Василек нашелся только в предпоследних рядах. Подойти к нему сразу Лена не могла — тот чистил сапоги полицейскому, молодому парню с чубом, торчащим из-под кепки. Только спустя время, потолкавшись у некоторых столов, она сумела быстро короткими фразами рассказать о том, что группа Ротбауэра выехала в Несвиж усиленным составом.
— Сколько человек? — отрывисто бросил Василек, собирая спешно в короб щетки и баночки с ваксой. И Лена покраснела, понимая, что могла бы сообразить и расспросить об этом Йенса. Вдруг тот знал что-то?
— А! ладно! — махнул рукой мальчик. — Что уж сейчас! Главное, побыстрее добраться до места, до своих.
— Ты сам пойдешь за город? — удивилась Лена.
— Нет, телеграмму дам! — огрызнулся Василек незлобно в ответ и, бросив напоследок короткое «Бывай!», шустро направился к одному из выходов рынка, лавируя среди многочисленных посетителей с огромным коробом на плече.
Лена для вида прошлась по ближним рядам, рассеянно глядя на продукты питания, которые крестьяне, привезли на продажу из своих закромов, или разложенные на простынях товары от обнищавших горожан. Показалось ли ей, что как-то сегодня слишком много на рынке полицейских? Или это обычно для четверга? Хотя странно… будний день…
Лена не успела толком обдумать эту мысль, как вдруг услышала, как усилился рокот голосов, словно волна морская при приближении к берегу. А потом увидела эту волну. Только из людей, которые бежали в ее сторону, сметая на своем пути столы, товары на земле и даже зазевавшихся покупателей и продавцов. Повинуясь инстинкту, Лена развернулась резко, сама не понимая, отчего бежит сейчас между рядов. Только потом расслышала в общем неразборчивом крике слово «Облава!» и чуть замедлила шаг, понимая, что облава ей вовсе не страшна. Отступила в сторону, уходя от движения толпы, но тут на нее навалился кто-то, больно прижав к прилавку. Лена с силой постаралась отпихнуть локтями от себя эту тяжесть, боясь быть раздавленной, и облегченно вздохнула, едва основной людской наплыв за ее спиной миновал. Правда, напряжение снова вернулось, когда спустя какие-то минуты ее больно схватили за предплечье и развернули лицом.
— Иди! Быстро! — резко приказал немецкий солдат и толкнул Лену себе за спину, где ее тут же подхватили другие руки и передали дальше по цепочке в толпу из подростков и молодых женщин.
Значит, точно трудовая облава. Немцы всегда отсекали молодых от людей среднего и пожилого возраста, надеясь найти тех, кто все еще уклонялся от работы. Лена опустила руку в сумочку, чтобы быть готовой к проверке, когда немцы будут требовать у согнанной толпы документы на работу. И похолодела вмиг от ужаса, не нащупав бумаг. Не обращая внимания на соседей по несчастью вокруг, она присела на корточки и вывалила содержимое сумочки прямо на утоптанную землю. В висках так и стучало, когда Лена пыталась найти документы, все еще надеясь, что они по-прежнему там, а она просто никак не может нащупать их внутри сумочки. Но когда на земле оказались мелочи, то надежда сменилась диким ужасом.
Документов нет. И это значит, что в лучшем случае передадут в гестапо как шпионку, а в худшем расстреляют на месте, как угрожали плакаты, развешанные в городе на каждом шагу.
«Как это могло случиться?» — все крутилось и крутилось в голове Лены, пока она ждала проверки документов. Но к ее удивлению, немцы не спешили с этим. Сначала они согнали всех пойманных в ряды, а потом одним потоком погнали прочь с рынка, возвращая силой в толпу тех, кто пробовал ускользнуть. Были, впрочем, и счастливчики, которым это удавалось. Двое худеньких мальчиков неожиданно для полицейских и немцев, конвоировавших колонну, выбежали из толпы и скрылись в узких боковых улочках между деревянными домами, по удаче сохранившихся после бомбежек. А вот тем, кто решился бежать вслед за ними, не так повезло — их всех догнали и вернули обратно в толпу, от души наградив за попытку побега пинками или ударами прикладами независимо от пола и возраста.
Лена в какой-то странной отстраненности наблюдала за происходящим, следуя за соратниками по несчастью в толпе. Ей даже казалось некой удачей в эти минуты, что проверка документов так отодвинулась по времени.
Быть может, и дальше судьба улыбнется ей. Быть может, она сумеет убедить проверяющих унтер-офицеров, что она была обворована на рынке, и что копии ее документов можно найти в канцелярии бургомистра. Или просто-напросто послать запрос в отделение АРР, где она числится в списках. А еще лучше послать за подтверждением на квартиру гауптштурмфюрера, где она тоже числится в списках проживающих. Немцы точно решат, что девушка сожительствует с ним, а ей сейчас только на руку будет положение любовницы высокопоставленного офицера СС.
Потом в голову лезли мысли, что все это займет время, и что крестьянин, которому заплатили продуктами за провоз до Борисова, не будет ждать так долго. И Лена на какие-то мгновения теряла твердость духа, но все же убеждала себя, что все равно сумеет найти способ уехать из Минска. Главное сейчас было спастись от угрозы, висящей над ее головой сейчас.
После долгого пути пешком несчастным, пойманным в облаве на рынке, наконец позволили отдохнуть и присесть на небольшой площадке неподалеку от станции, как поняла Лена, оглядевшись по сторонам. Люди не понимали, что происходит, перешептывались в тревоге. Плакали дети на руках встревоженных матерей. Все подозревали самое плохое, зная по правдивым толкам о том, что происходит в гетто и в лагерях в окрестностях Минска. И подозрения только усилились, когда подогнали грузовик, в кузов которого забрался офицер в форме СС и обратился к встревоженной толпе на плохом русском.
— Жители Минска и пригород! Вам выпасть честь служить нашему общему делу — конец войны! Германия нуждается в вашей помощи! Вам выпала честь поехать в наш великая страна и стать частью наше великое дело!
Толпа тут же заволновалась, забурлила встревожено. Кто-то заплакал в голос, кто-то закричал. Даже раздались кое-где недовольные выкрики, что слышали о работе в Германии, и что это дело сугубо добровольное, и что уже есть работа тут, в Минске.
Офицер вгляделся в толпу в поисках крикуна и поманил его к себе. Лена видела, как к грузовику шагнул смело парнишка лет семнадцати в грязном пиджаке и в кепке с ломанным козырьком. Немец улыбнулся довольно, словно обрадовался этому выходу.
— Вы не хотеть ехать в наша великая страна, чтобы служить общему делу? — спросил он, глядя парнишке в глаза. Вокруг установилась такая тишина, что можно было слышать, как где-то в молодой листве щебечут весенние пташки, не подозревающие о том, что творилось сейчас. Даже дети притихли, не плакали больше.
— Я слыхал, что работа в Германии дело добровольное. Хошь ехать, едешь. Не хошь — нет, — честно ответил парнишка, и сердце Лены сжалось от предчувствия. Слишком часто она видела эту холодную сталь в равнодушных глазах и слышала деланно вежливый тон. Так вел себя Вальтман перед избиением военнопленных, работавших в отделении АРР, наказывая их за проступок, часто мнимый.
— Вы не хотеть ехать в наша великая страна, чтобы служить общему делу? — повторил немец, будто не услышав ответ. Договорить фразу «Нет, потому что…» парнишке помешал выстрел прямо в лицо, которым офицер прервал его ответ. Толпа испуганно отшатнулась в едином порыве подальше от этой смерти. Даже птицы смолкли после этого выстрела, и над станцией повисла оглушающая тишина.
— Кто-то еще не хотеть служить великая Германия? — спросил офицер у толпы, убирая пистолет в кобуру.
Глава 7
Лена проснулась от резкого толчка. Только-только плавала в темных глубинах сна без сновидений, как это бывает после большой усталости, но уже через секунду вернулась в реальность в сумрак товарного вагона. Выпрямилась, поняв, что спала, уронив голову соседке на широкое плечо.
— Лежи-лежи, — проговорила та, крепкая телом девушка с явным деревенским говорком, отчего в ее речи вместо «е» слышалось «я», такое звонкое и раскатистое. — Стоянка просто, видать. Сызнова пропустим ихний паровоз и поедем дальше.
Это была уже третья длительная остановка с того момента, как их всех погрузили в вагоны на товарной станции в Минске. Людей из вагонов ни разу не выпускали с того самого момента, как затолкали в товарные вагоны и задвинули засовы. Предварительно немцы с только присущей им дотошностью записали данные каждого в большие журналы, построив толпу в почти ровные четыре колонны. Правда, погрузив их в вагоны, отправили состав не сразу. Долго стояли на товарной станции в Минске, почти до утра следующего дня.
После убийства парнишки никто не смел даже слова лишнего сказать во время регистрации. Старались утешить сразу же заплакавших детей, чтобы не вызвать ненароком гнев немцев. Особенно офицера, который прогуливался вдоль колонн, внимательно наблюдая за записью «желающих» ехать в Германию на работы. Лена с опаской посматривала на него. Ей казалось, что именно от него и надо сейчас держаться подальше, а общаться стоит именно с унтер-офицерами, которые деловито заносили данные в журналы, порой даже не глядя на стоявших перед ними кандидатов в работники. К ее счастью, документы не проверяли, просто спрашивали имя-фамилию, возраст, откуда родом и другую информацию, не требуя никакого подтверждения. И на какой-то миг в Лене вспыхнула надежда, что имя Ротбауэра поможет ей сейчас и без аусвайса. Или, по крайней мере, даст ей время, пока немцы будут проверять ее личность.
Но унтер-офицер, к столу которого она стояла в очереди, никак не заинтересовался тем, что Лена говорила ему о своей работе в отделении АРР. Только взглянул удивленно, когда она заговорила на немецком языке, и обвел ее фамилию в ровный овал, когда записал ее данные. Слишком многие до нее говорили о своей важной работе на немцев, лишь бы не попасть в вагоны за его спиной. Потому он просто махнул Лене рукой нетерпеливо, когда она попыталась снова объяснить ему, что она должна остаться в Минске. А потом сделал знак полицейскому рядом со столом, и Лену больно хлестнули по спине, обжигая кожу ударом даже через тонкое пальто.
— Да пошла ты уже! — бросил сквозь зубы полицейский. Без заметного говора местных националистов, значит, русский, с горечью отметила Лена, когда ее толкнули к группе, уже прошедшей проверку. Она опустилась на землю рядом с ними, уставшими, заметно перепуганными и нервничающими от неизвестности, и стала лихорадочно обдумывать, как выпутаться из этой ситуации. Лена не понимала, почему теперь на работу в Германию отправляют вот так — через облавы, силой, невзирая на обстоятельства. Она помнила, с каким рвением еще в марте записывалась молодежь в ряды работников в чужой стране, надеясь, что там будет лучше, чем здесь. И с каким пафосом отправлялись поезда с ними на Запад. Что изменилось теперь? И как ей самой не стать одной из работниц в Германии?
Лена посмотрела украдкой на часики на запястье и с отчаянием отметила, что время встречи с человеком, который отвез бы ее с матерью в Борисов, миновало еще четверть часа назад. Ей казалось, что она провела на рынке и тут, на станции, немного времени, а оказалось, часовая стрелка уже миновала три пополудни. «Это ничего, — сказала себе Лена мысленно. — Главное — вырваться отсюда. А как добраться до Борисова я придумаю потом. Обязательно придумаю!»
Людей было много. Дважды еще пригоняли на станцию точно такую же толпу растерянных и перепуганных женщин и подростков. Дважды офицер, руководивший операцией, залезал в кузов грузовой машины и сообщал о новой роли, которую оккупанты отвели им в своих планах. Хорошо в эти в два раза смерть обошла стороной станцию — никто не возражал этим словам и не пытался сбежать.
Немцы управились с переписью только к шести часам, когда на землю начали спускаться сумерки. И тут же двинулись к толпе солдаты и полицейские, сгоняя людей к вагонам, как скот. Лену чуть не сбили с ног при этом. Благо какой-то парень крепко вцепился в ее локоть и потащил за собой в толпе, а потом приподнял и с силой бросил в руки мужчины, принимавшего уже в вагоне обреченных на отправку. Кругом все кричали в голос, плакали, причитали. Даже некоторые мальчики-подростки, отбросили в сторону браваду, и наравне с молодыми девушками звали со слезами мать. «Мама! Мама! Мама!» — билось вокруг и отражалось в самом сердце Лены, цеплялось крючьями, разрывало изнутри. И именно это помогло справиться с истерикой, когда солдаты с силой задвинули дверь вагона, не обращая внимания на сопротивление. Кому-то из парней при этом сломали руку. Лена слышала, как раненый скулил до второй остановки, где его перелом заметили немцы и вывели из вагона. Думать о том, что с ним случилось было страшно, поэтому Лена малодушно затолкала мысль об этом куда-то в самый дальний уголок памяти и никогда больше не вспоминала. Как и о несчастных, которые не доехали до места назначения, а навсегда остались в том темном вагоне…
Сначала Лена еще верила, что найдет способ вырваться даже после того, как их заперли в вагонах. Шло время, но состав не трогался с места, а их разговоров немецких часовых она поняла, что ждут подачи паровоза из депо. Тот так неожиданно сломался аккурат перед отправлением, что даже подозревали диверсию со стороны местных рабочих депо. Лене тогда показалось, что сама судьбы улыбается ей сейчас. Особенно, когда немцев сменили полицейские, набранные в батальон из белорусской молодежи.
Наученная горьким опытом прошлой кражи, Лена прятала марки и талоны в потайном кармашке сумки, и именно ими и попыталась соблазнить часового — коренастого парня, то и дело растиравшего ладонями уши от ночного холода. Правда, тот согласился не сразу помочь. Все отнекивался и говорил, что ему нет резона ходить по ночному Минску после смены, объясняясь с каждым патрулем. Но Лена пообещала ему не только то, что хранила в сумочке, но и часть марок из своих запасов, и бутылку самогона, и мешочек табака, которыми планировала расплатиться за провоз до Борисова. Она бы сейчас все что угодно пообещала этому полицейскому, лишь бы он добрался до Йенса и попросил того подтвердить ее личность. Лена была уверена, что старый Кнеллер не оставит ее в этой беде, а обязательно найдет способ вызволить. А еще она очень старалась не думать о том, как сходит с ума от беспокойства сейчас мама. И о том, удалось ли группе Якова ликвидировать Ротбауэра и уйти в лес, как и было запланировано с самого начала.
Полицейский сменился только после полуночи. Лена с надеждой смотрела через щель между досками вагона, как он уходит в темноту, напоследок кивнув ей. Скоро она выберется отсюда. Это все, о чем она старалась думать те минуты, когда сидела в душном вагоне и слушала тихие рыдания и редкие перешептывания. Скоро она выберется отсюда. И снова и снова прокручивала в голове музыку адажио второго акта «Лебединого озера», закрыв глаза и представляя, что она снова и снова выбегает к Паше из-за кулис, снова и снова взлетает вверх, ощущая силу его ладоней на своей талии. Нежный и одновременно чувственный танец двух влюбленных. Да, возможно, Мария Алексеевна была права — Лене пока не по зубам была роль коварной соблазнительницы. Но Одетта тогда удалась определенно. Лена до сих пор слышала эти аплодисменты и видела, как медленно поднимается с кресла Петр Андреевич, признавая их с Пашей мастерство. Кто знает, как бы все обернулось, если бы она осталась в Москве тогда, летом сорок первого?..
Полицейский вернулся нескоро. Он перемолвился парой слов с часовыми, прикурил у них сигарету и нарочито медленно двинулся к вагону, где Лена ждала его, приникнув к щели.
— Давай, что обещала, — резко сказал он и быстро выхватил марки и пальцев Лены. Наверное, надо было сначала спросить, а уже потом просовывать в щель обещанную награду, но Лена так торопилась узнать, когда за ней придут…
— Сука ты, — злобно сказал в ответ на ее расспросы полицейский и ткнул пальцем на скулу, где разлилось красным пятно, и даже в скудном освещении станции были заметны ссадины. — Видишь, как по твоей милости приложили? Этот немец так и разорался, что не знает ничего и никого. Да еще позвал патруль, чтобы хорошенько дали под зад. Старый пердун!
— Это неправда! — вскрикнула Лена. — Ты просто не ходил никуда! Ты лжешь!
— Думай как хочешь, — сплюнул в сторону вагона полицейский, и Лена отшатнулась в темноту, опасаясь, что он может попасть в нее через щель. — Привет великой стране Германии!
Состав тронулся ровно в пять утра, как и говорили болтливые часовые. От суровой реальности уже было никуда не скрыться. Мир музыки не спасал — слишком громкими были рыдания или одинокий плач младенца, то и дело раздававшиеся в вагоне, набиравшем скорость. И слишком огромными были отчаяние и страх за маму, от которой все дальше и дальше увозил состав на запад.
Лене казалось, что этот путь в страшную неизвестность будет бесконечным. Она наблюдала через щель между досками вагона, как все дальше и дальше остается позади Минск с мамой, и с трудом подавляла плач, поднимающийся откуда-то из глубины груди.
«Что толку сейчас плакать? Только силы потратишь. Или воду», — это сказала соседка по несчастью и по вагону, крепко сбитая и высокая Катерина, пришедшая в злополучный день на рынок менять гусей.
— И гусев не сменяла, и сама сгинула, — вздохнула она. — Мати одна с сестрами теперь. Тяжко ей буде…
К удивлению Лены, Катерина была почти спокойна. Только легкая дрожь ладоней выдавала в ней волнение, в остальном было сложно разгадать, что чувствует сейчас эта девушка с некрасивым, но при этом приятным лицом. Она чем-то походила на работницу тети Оли в Москве, пришедшую в город на заработки. Такое же спокойствие, такая же покорность обстоятельствам, такая же крестьянская рассудительность. Именно Катерина к концу первых суток, когда все поняли, что не будут не только кормить или поить усталых от дороги людей, но и не выпустят из вагона справить нужду, распорядилась очистить угол и самим организовать «отхожее место».
— Будет же пахнуть, — робко возразила Лена, у которой в голове не укладывалось, как это можно будет сделать под чужими взглядами, особенно мужскими.
— Зато пузо не лопнет, — отрубила Катерина. Ей, как и остальным девушкам и паренькам, почему-то было легче сходить, повернувшись спиной к остальным пассажирам вагона, в мнимом укрытии от взглядов за пальто и кофтами, которые товарищи по несчастью держали в руках как ширму.
А вот городским, «сахарным», как обозвала без злобы Катерина, было сложно. Одна из девушек отказалась наотрез, и страшное пророчество Катерины сбылось к концу вторых суток. Она долго мучилась и страшно кричала от боли. Страшно для остальных, вынужденных слушать эти крики, превратившиеся в глухие стоны, которые смолкли под вечер.
Эта несчастная не дожила всего пару часов до того момента, когда измученных людей выгнали из вагонов справить нужду и утолить невыносимую жажду. По вывеске на станции, которая белела крупными буквами на небольшом здании вдалеке, стало понятно, что состав уже пересек границу и находился в Польше. Лена надеялась на то, что путешествие закончится здесь. Из Польши не так далеко пробираться домой, если удастся сбежать. Но, к ее разочарованию, оказалось, что это только промежуточный пункт, на котором предстояла очередная сортировка. Правда, сначала все же допустили к широким бадьям, наполненным водой, давая людям напиться. Впервые за два дня, что состав был в пути.
Вода была грязная и мутная. На зубах скрипел песок, когда она попадала в рот, он забивался в трещинки иссушенных губ. Но Лене уже было все равно — она опускала ладони в эту живительную влагу и жадно пила, пока ее не отпихнул немецкий конвоир, вынуждая уступить место следующему страждущему. И давая самой Лене возможность взглянуть на все происходящее со стороны и с тоской подумать о том, как обращаются с ними немцы. Вода из бадей, предназначенных для питья скоту. Нужду заставили справить прямо тут, у вагонов, у всех на виду. Словно они не люди вовсе, а животные какие-то.
— А мы для них животина и есть, — проговорила Катерина, стоявшая рядом, и Лена поняла, что произнесла свои мысли вслух. — Рабочая животина, на которой теперь они будут пахать ейную великую Германию.
Потом всех снова согнали на площадку и разделили на две большие колонны — мужскую и женскую, причем женская ощутимо была больше по составу. Отсортировали из женской колонны всех тех, у кого на руках был маленький ребенок, и куда-то увели. В том числе и молодую женщину с младенцем, которая ехала в одном вагоне с Леной. Он уже давно не плакал, и Лене было страшно подумать о том, жив ли ребенок в этом свертке, который женщина по-прежнему крепко прижимала к своей груди. Молоко несчастная мать потеряла почти в самом начале путешествия.
— Куда ее теперь? — сорвался с губ Лены вопрос. Катерина, стоявшая в колонне рядом с ней, равнодушно пожала плечами.
— Лучше думай, куда тебя теперь.
— Как ты можешь?! — возмутилась Лена, пораженная до глубины души ее равнодушием. — Она, быть может, потеряла ребенка!
— Знать, такова Божья воля, — так же спокойно ответила ей девушка. — Моя мати похоронила троих младенчиков. Они часто мрут. Думай лепше, что ей стало легче без младенчика. Кто ведает, что там было бы с ним? Немчура младенчиков тоже убивать наловчилась.
Раз за разом прокручивала Лена в голове эти две фразы. Они словно забивали все происходящее вокруг. Заставляли отвлечься от страхов, которые вспыхнули в ней снова, едва она заметила, что немцы толкают женщин к длинному зданию. А у входа в него уже заставляют раздеваться до белья и стоять ровными рядами на вечерней прохладе под взглядами часовых и рабочих станции.
— Что там творится? — спросила Лена у высокой Катерины, которая в отличие от нее самой, малорослой, могла видеть поверх голов впереди стоящих женщин.
— Не могу понять, — ответила ей та. — Пускают в хату по десять баб. Пока никто не вышел.
Вскоре неизвестность развеялась, когда первая группа женщин вернулась из странного дома и начала одеваться. Лена заметила, что женщины постарше держатся спокойно, а молоденькие девушки вытирают слезы с лица. Поэтому жадно стала вслушиваться в пересуды, которые покатились от начала колонны до самого конца, успокаивая перепуганных женщин.
— Доктора там… не лечат… смотрят… зубы… щупают… поляки, вроде… что творится-то?.. бордель?.. заставляют догола…
— Эй, ты живая? — стиснула побледневшей Лене ладонь Катерина. — Пощипь рожу-то. Зусим белая. А то дохтура кажут, что ты дохлая. Или чахоточная. А немчура того не любит. Дай я! О! Очухалась, да?
Щипки Катерины были такие сильные, что у Лены не только щеки заалели. Кровь быстрее побежала по телу, и ушла паника от мысли, что их могут отбирать в бордель или «Дом удовольствий», как деликатно называл его Ротбауэр. Но как узнала потом Лена, это был простой осмотр, в ходе которого предупредительные немцы отсеивали больных и слабых здоровьем. Лену действительно вынудили снять с себя белье, толкнули в комнату, где женщин осматривали врачи. К ее стыду, все они были мужчины — от терапевта, который прослушивал легкие и осматривал кожу на наличие заразных болезней, до гинеколога, с которым Лене довелось столкнуться впервые.
Это было невыносимо. Мучительно стыдно. Ужасно. Лена точно так же, как и другие девушки, еще долго не могла успокоиться после этого осмотра, когда ей с силой развели ноги, и мужские пальцы скользнули прямо внутрь, обжигая болью.
— Девственна, — бросил равнодушно врач — немец в сторону своего товарища, делающего записи осмотра. И даже с сочувствием похлопал Лену по бедру, когда закончил. Мол, не переживай так, ничего страшного. В то время как для нее самой в ту минуту, казалось, перевернулся весь мир. Ведь никто и никогда, кроме матери, не видел ее обнаженной. И уж тем более никто и никогда не касался ее так…
— Поплачь, поплачь! — приговаривала Катерина позднее, гладя ее по голове ласково. Старалась утешить и унять тот ужас, который никак не оставлял Лену даже спустя часы после того, как всех снова загнали в пропахшие потом и мочой вагоны, а состав тронулся в путь дальше.
— Поплачь, може, легче буде…
Следующая остановка состава под утро третьего дня оказалась последней. На этот раз на станции небольшого города в Германии. Никакой вывески с названием станции Лене не удалось найти взглядом. Но чужая страна без труда угадывалась по окружающей местности, по лицам и одежде людей, которые с любопытством наблюдали, как тех, кого в будущем будут звать «остарбайтерами», под крики: «Раус! Выходить! Аллес раус!» выгружают из вагонов. В тот день площадка перед составом стала импровизированной биржей труда, где местное население выбирало себе работников. Для несчастных, угнанных в Германию, это место стало очередным кругом ада.
Полицейский переводчик на ломанном русском объявил, что их путешествие закончено, и что сейчас будет происходить распределение на работы. И когда оно началось, Лене вдруг вспомнилось, как когда-то обсуждала с братом роман «Хижина дяди Тома» об ужасной судьбе негров на плантациях американских эксплуататоров. Точно так же деловито ходили вдоль людских колонн гражданские немцы — крестьяне и горожане разного пола, и осматривали будущих рабов: расспрашивали переводчика об умениях и навыках будущего работника, щупали мускулы, залезали в рот, проверяя зубы. «Покупатели» не обращали внимания на родство. Порой из колонн под материнский крик уводили подростков или разлучали плачущих братьев и сестер. Многие в колонне стали плакать, но эти слезы были беззвучные, почти незаметные для окружающих.
— Слухай! — резко сказала Катерина, сжимая ладонь Лены. — Ты с немчурой можешь балакать, я ведаю. Як сестры не сойдем, но може, как другие родички. Ты скажи им, як выбирать будут.
— Я попробую, — ответила Лена, понимая, что сделает сейчас все, лишь бы не разделиться с этой еще два дня назад чужой для нее девушкой. Если бы не Катерина, то Лена бы точно не справилась. И сомневалась, что сумеет выдержать в будущем без ее поддержки и рассудительности не по годам. Они были почти одногодками, Лена родилась всего на семь месяцев раньше. Но в их паре именно Катерина была старшей сейчас. И даже выглядела так в сравнении с Леной — худенькой как воробушек.
Именно ее худоба и низкий рост не нравились немцам. Их всех привлекала Катерина с ее статью и крепкими мозолистыми руками, и они хотели взять на работы только ее. Но к счастью девушек, переводчик отводил почему-то от Катерины покупателей в сторону или предлагал выбрать Лену, от которой те отмахивались.
Не пожелала брать Лену и полноватая немка с ровно уложенными буклями под модной шляпкой. Это ее приезда ждал переводчик, придерживая Катерину в качестве товара. Немка была родной теткой кому-то из знакомых переводчика, как поняла Лена из их разговора, и немец выбрал «только самое лучшее для госпожи фон Ренбек». Все по ее требованиям — светлый волос и светлые глаза, чтобы «глаз госпожи не раздражала неарийская внешность».
— Второй, надеюсь, не предлагаешь взять это недоразумение рядом? — произнесла раздраженно немка. Стоял солнечный день. Ей было жарко — на лоб из-под шляпки то и дело стекали капли пота, которые она вытирала платком резкими движениями.
— Нет, что вы! — рассмеялся деланно переводчик. — Еще две в другом ряду. Эту берете?
— Эту — да. Выписывайте на нее документы.
Вот и все! Лену словно огнем обожгло осознание, что ей с Катериной предстоит расстаться. Одурманенный жарой и тяготами дороги разум не сразу сумел найти решение, но все же вынудил растрескавшиеся губы разлепиться, а хриплый голос произнести:
— Господин лейтенант!
Полицейский переводчик обернулся удивленно на колонну, нашел взглядом взволнованное лицо Лены и удивленно перелистал бумаги в руках. Немка тем временем важно прошествовала с его помощником к другим рядам, явно не желая терять время. А Катерина, до этого момента не понимавшая происходящего, напряглась и сжала больно локоть Лены. Теперь она выглядела потерянной, теперь Лена стала тем обломком корабля, который отчаянно хватаются после кораблекрушения.
— Я не лейтенант. Пока, — произнес переводчик так же на немецком, но все же подошел к ней. Уставился в изможденное лицо с высоты своего роста. — Ты говоришь на немецком языке. Почему молчала раньше? Это хорошее умение. Можно найти хорошее место.
— Я хочу работать с Катей. Прошу вас! Мы сестры. Нам нельзя раздельно.
Пересохшее от жажды горло саднило. Голос звучал как воронье карканье. Да и сама Лена выглядела совсем невзрачно — растрепанная, с перепачканным лицом, в пальто с порванным по шву рукавом. Неудивительно, что переводчик досадливо поморщился, окинув ее взглядом с ног до макушки.
— Тебя вряд ли возьмут. Нужны другие девушки.
— Я смогу. Я сильная, — настаивала Лена, не обращая внимания на шепот встревоженной Катерины, интересующейся их разговором с немцем. — Я работала уже на Германию на фабрике.
— Девушки нужны не для работы на фабрике или на заводе. Только фрау…
Лена не дала ему закончить фразу и протянула часики, которые все эти дни прятала за рукавом пальто. Воротничок в сумке и эти часы на запястье — это все, что осталось у нее от дома и семьи. Но она каким-то шестым чувством понимала, что ей просто необходимо остаться возле Кати. Только вместе они смогут что-нибудь придумать и вырваться из этой ловушки, в которую их загнали. Она не знала, как и когда это произойдет, но точно понимала, что это когда-нибудь непременно случится. Главное остаться рядом.
— Я прошу…
Переводчик взял в руку часики, пристально рассмотрел их, удовлетворенно кивнул и отошел от них, чтобы вернуться со своей знакомой.
— Нет! — резко ответила немка на предложение полицейского взять Лену. — Она не подходит. Посмотри на нее! Худая, как щепка. Ниже меня ростом.
Немка вдруг схватила руку Лены, сильно сжав запястье, и перевернула ладонью вверх.
— Кожа нежная. Она не знает работы. А вот руки ее соседки знают, тут даже смотреть не надо. Мне нужны деревенские девушки, а не городские неженки. Посмотри на ее наряд, на ее лицо. Да в Розенбург будут бегать кобели со всей округи, словно у нас сука с круглогодичной течкой! Все знают, что русские девки распущены и блудливы. Особенно из города. Если бы я выбирала девок в бордель, прости Господи, я бы, может, и подумала. А мне нужны работницы по дому…
Лена понимала не все из быстрой речи немки, но достаточно, чтобы вспыхнуть от злости и обиды при этих словах. Тело отозвалось воспоминанием о боли и унижении, которые только вчера творили пальцы доктора при осмотре.
— Она девственница, — проверил по бумагам переводчик. — А еще мы недавно узнали, что русские на удивление скромны и набожны. Так что не думаю, что с этим возникнут сложности, фрау Биргит. Подумайте сами. Кого бы вы хотели видеть на вечерах перед гостями Розенбурга — эту толстую корову рядом или ее? Думаю, что госпожа фон Ренбек согласилась бы со мной.
— Да она не поднимет поднос, чтобы выйти в зал! Руки — тростинки!
Поделиться книгой: