Семейный Альбом

Родом она была из белорусского Витебска, и о ее тамошней жизни мне неизвестно ничего. Осталась лишь фотографии в семейном альбоме – видимо, моих прадедов.

 

* * *

Пару раз в Москву приезжала витебская родня: дядя Валя - отличный такой дядька, шустрый, простодушный и приятно провинциальный, любитель все чинить и налаживать – с дочкою Ритой.

... во второй их приезд, Рита оказалась моим несчастьем на целую неделю, поскольку мне было велено повсюду ее сопровождать, и вообще, «показать Москву» - и я бегал вместе с нею из ГУМа в

ЦУМ, и по всем прочим местам, где могли «выкинуть дефицит» – Рите были необходимы сапоги.

на выходные, Рита согласилась прогуляться «просто так», и я, из шестнадцатилетней романтичности, повел ее в одно из любимых мест - на кладбище Донского монастыря… в обращенном на меня

волооком взоре явно читалось: «Ну ты чо-о-о - совсем дурак, да-а-а-а?»

… последний раз Рита присылала маме открытку откуда-то из Израиля, где и обосновалась.

* * *

итак, в юности бабушка была очень красива. Этим она, видимо, и привлекла деда – большого ценителя женской стати. Приехав в Москву, наверное, для обучения, она встретилась его – и, так ничему и не обучившись, осталась с ним, на всю жизнь, домохозяйкой - вырастила двоих детей и внука -

дед с бабушкой (справа) с сыном Валентином

и среди ее домашней стряпни, приветом из Витебска, случались блюда типа – фаршмак…

(но и только. И я был очень удивлен, лет в тринадцать, сообразив, что фамилия «Фрейдзон» это какая-то нерусская, что ли?)

… и даже в старости в ней сохранялась эта кроткая величественность, слепок внутреннего покоя, стоило стать вот так вот, неподвижно... Пусть, поза, но – взятая без напряжения.

* * *

«Жорж! Жорж! Повернись на другой бок, ты – храпишь!» – это единственная ее фраза, которую мне удалось выудить из памяти, не очень-то много, правда?

от бабушки у меня не осталось слов - я помню ее тихий голос, и только. Иногда у меня даже мелькала догадка – а не была ли бабка, часом, глуповата? Ее словесная невыраженность могла иметь под собою и такую причину… Но потом мне подумалось, что это и неважно – ведь, есть, конечно, разные определения «женского ума»… но дети всем этим как-то не интересуются. Запомнилось другое: ощущение нежности и заботы, которые я принимал, как разумеющиеся, и потому недостаточно ценил –

как, скажем, глупо радоваться солнцу, живя в тропическом климате.

за всю жизнь, я никогда не слышал в ее голосе ноток раздражения.

* * *

ах да, помню еще одну фразу:

«Мишенька, не мог бы ты позвонить маме на работу, а то мне что-то нездоровится…»

(и даже утром того дня, преодолевая сильную боль в желудке, приготовила мне завтрак, покормила с ложки утерявшего уже от старости рассудок деда – и только потом прилегла – а я, понимая уже - сидел в углу, уткнувшись в книжку, и делал вид, что все в порядке)

- к вечеру скорая увезла ее в больницу, где она и умерла – без единого слова жалобы – и больше я ее не видел.

ведь, разве, это холодное белое насурьмяненное лицо, и ледяной лоб, который, скрывая опаску и отвращение, надо зачем-то поцеловать – разве имеет хоть какое отношение к…

* * *

не пришедшиеся к тексту фотографии, которые, все же, жаль упускать:

Татьяна Георгиевна Шараева

на самых старых своих фотографиях мама напоминает девчонку-сорванца. Которой (которым) она в общем-то и была – и даже позже, в зрелости, в ней часто проскальзывало что-то такое, шальное…

думаю, детство ее было счастливым: нестрогие родители, дача, велосипед и сосновые леса - кошки, собаки – расцарапанные коленки…

прошло несколько лет, и движения ее сделались плавными...

не унаследовав бабушкиной красоты, она, как мне кажется, была довольно обаятельна и с легкостью привлекала к себе внимание…

закончив школу, мама поступила в институт на инженера-металлурга… и проработала год на заводе и стройке (студентов, для обретения пролетарской сознательности, поначалу отсылали работать чернорабочими).

…и вот, будучи впервые отпущенной родителями одною – на юге, в Гурзуфе, она приметила моего будущего отца – лежавшего на пляже и увлеченно сквозь толстые роговые очки изучавшего книгу «Проблемы бионики» - и тем самым, непостижимым, инстинктом, решила, что вот, именно этот-то и нужен - чтобы прожить всю жизнь вместе и воспитать двоих детей.

не могу, конечно, точно этого знать, но, думаю, что инициатива более близкого знакомства принадлежала не ему (книжка была захватывающей) – а очаровать физтеховского отличника было делом нехитрым...

в общем, через какое-то время, мама оказалась благополучно беременна мною, и, к изрядной оторопи моего будущего отца, все стремительно задвигалось в сторону семейственности. Молодые были представлены родителям…

поскольку знакомство с будущей свекровью не впечатлило никого – жить они решили в маминой коммуналке.

итак, во время маминой сессии, родился я. Теперь мама занималась мною и учебой, бабушка занималась мною, когда мама занималась учебой, а папа, покончив с «Проблемами бионики», взялся за новый фундаментальный труд, и торжественно притащил в дом первую груду радиоэлектронных железячек и стекляшек.

* * *

мое первое воспоминание: на стеклянной полке серванта, ГРОМАДНОЕ СЕРДЦЕ, в красной блестящей фольге, волшебно сверкающее десятками отраженных люстр – я тянусь к нему, но не достать – страдальческие губы и - дай-дай-дай-дай-дай!!!, мне три года – шоколадное сердечко, привезенное мамой в 1969-м мамой из Чехословакии, куда она ездила в гости к однокурснице, после советской оккупации прошел всего год – и по-русски на улице говорить было небезопасно…да и стыдно, в общем-то.

дурацкая мода шестидесятых – прическа «блошиный домик», поддельные накладные ресницы, неожиданно найденные в мамином ящичке пару лет назад… Сколько я ни пытаюсь понукать подслеповатые белесые воспоминания (пылающее сердце осталось единственной яркой вспышкой из младенчества), увидеть маму с этой вот смешной штукой на голове никак не удается.

первые мои четкие воспоминания о ней относятся ко времени причесок каре.

калитка открывается и я бегу навстречу, и на ходу цап за сумку – ну-ка, ну-ка, чего там вкусненького – сверху ко мне наклоняется обрамленное темной челкой лицо – и я тянусь к нему за порцией ежевечернего счастья - а потом лезу на руки, помня об осторожности: нельзя смять плиссированную юбку.

легкие, шальные шестидесятые, к началу семидесятых добравшись и до России, заметно присмирели и поблекли. Но все-таки появились невиданные прежде вещи:

- я сижу «со взрослыми» и зачарованно слушаю усатых мужчин в замшевых пиджаках и свитерах с высоким воротом. Мужчины много говорят, и сказанное ими кажется мне очень остроумным. В нужные моменты женщины похихикивают. В углу мигает зеленым огоньком огромный магнитофон Дн i про: кончик пленки просовывается сквозь загадочный механизм, крепится к катушке (я слежу, с восторгом), щелчок клавиши, и - Высоцкий, Окуджава, джаз, или Битлз. Либо бормочет, щеголяя выговором с иностранщинкой, эмигрант из приемника «Спидола»: Радио Liberty – Свобода в прямом эфире…

а еще автомобиль «Москвич», для утоленья тяги к романтическим странствиям, чтоб прямо как у Хемингуэя, ну, почти – маршрут «на автомобиле по пяти республикам», или на машине на юг! – или вот еще байдарка, и по белорусскому озерному краю, на веслах, среди покачивающихся кувшинок и камышей, мимо крутых и песчаных сосновых берегов, и пронзительных, волнующих деревень – таких, крытых дранкой, в тумане, со сходнями, уходящими в темную воду…

и вот, торжественным аккордом больших Советских Удач - после рекомендации собранием трудового коллектива, утверждения характеристики парткомом, сдачи экзамена по истории коммунистического движения ЧССР и инструктажа о возможных провокациях

- поездка в Чехословакию, где продавались настоящие вельветовые пиджаки, а на улицах иногда встречались - одни, без сопровождения - настоящие западные немцы.

чаще всего меня оставляли на лето на даче, с бабушкой; но с шести лет начали брать с собой. Мне очень нравилось.