Помоги проекту - поделись книгой:
Борис САЧЕНКО
«СНЯТСЯ СНЫ О БЕЛАРУСИ…»
Мне бацькаўшчынай цэлы свет,
Ад родных ніў я адвярнуўся...
Адно… не збыў яшчэ ўсіх 6ед:
Мне сняцца сны аб Беларуси
1
В жизни Янки Купалы было немало трудных годов. Один из них — 1930-й.
Начался он вроде бы не хуже других, а может, кое в чем и лучше. Только что было напечатано стихотворение «Сыходзіш, вёска, з яснай явы…» (Газета «Звязда», 19 декабря 1929 г., журнал «Полымя», № 11-12, 1929 г.) в котором поэт приветствовал социалистическую новь, а уже в первом номере «Чырвонай Беларусі» за 1930 г. появилось еще одно стихотворение — «Диктатура працы» («Диктатура труда»). Это был шаг вперед в творчестве песняра, в постижении и отображении им советской действительности. Приближалось 25-летие его литературной деятельности, и Купала хорошо, вдохновенно работал, чтобы достойным образом встретить эту дату. Он, пожалуй, больше, чем когда-нибудь, ездит по Беларуси — побывал в Бобруйске, Витебске, Хойниках, Мозыре, встретился в Доме просвещения с участниками Минской окружной учительской конференции. Не нарушался и освященный годами порядок, привычный ритм — у Купалы каждый день множество самых разных гостей: приходят друзья-литераторы, молодежь, приходят и те, кто приобрел известность и власть,— академики, партийные и государственные деятели. Всем хочется поговорить с поэтом, посоветоваться, услышать его мудрое, авторитетное слово. «Двери его гостеприимного дома не успевали закрываться за многочисленными посетителями» (М. Лужанин). «Иван Доминикович и Владислава Францевна… радовались гостям и делали все, чтобы они не были чем-нибудь обижены. Подлинное хлебосольство и гостеприимство хозяев купаловского дома чуть ли не вошли в пословицу» (М. Лыньков). И хотя сам «Купала был сдержан в проявлении чувств, раскрывался перед собеседниками не часто и ненадолго» (М. Лужанин), «по натуре своей» «был молчалив, больше любил слушать, чем говорить» (Влад. Франц.), однако «любил бывать среди людей, и люди дорожили этим и умели ценить его присутствие» (М. Лужанин). «Он все должен был осмыслить сам. Он открыто высказывал сомнение в чем-нибудь, пока не пропускал тот или иной факт через лабораторию своей личной мысли. И это придавало особенную ценность его общественно-политическим позициям. Он охотно прислушивался к доводам и возражениям собеседников» (С. Шамардина). Наконец, 28 мая в Минске в Доме просвещения — вечер, посвященный 25-летию литературной деятельности поэта. Небольшой зал этого дома переполнен. Купалу горячо поздравляют друзья-писатели, рабочие, селяне, пионеры… Зачитываются очень теплые телеграммы и поздравительные адреса от СНК БССР, ЦИК БССР, от трудовых коллективов, от редакций журналов и газет, от писателей РСФСР, Украины и других республик, от Комакадемии и секции искусств народов СССР… Взволнованный поэт произносит речь, которая затем печатается в газете «Звязда» как «Письмо в редакцию» (30 мая 1930 г.), где, помимо слов благодарности «советской власти и советской общественности», было еще и такое заверение: «Я говорю, товарищи, что, пока хватит моих сил, я не сойду с того пути, по которому шел к сегодняшним вечнопамятным бурливым дням,— всегда вперед и вперед! Беда и горе мои и всего трудового люда белорусского отступают все дальше — в небытие, а скорым шагом созидается цветущее, не знающее насилия бытие,— только бы честным трудом и безоглядной преданностью Ленинским заветам помогать скорейшему наступлению этого светлого часа!»
Спустя несколько дней — 9 июня — состоялись торжества в Москве: на вечере в Комакадемии А. В. Луначарский сказал, что «имя Янки Купалы вписано в историю белорусской литературы столь же крупными буквами, как имя Тараса Шевченко в украинской литературе».
В том же июне журнал «Полымя» поместил на своих страницах (№ 5-6) 18 оригинальных произведений и 9 переводов из архива поэта, которые, как говорилось во введении, «прежде по целому ряду причин, в том числе и цензурных, нигде не печатались». Белорусское государственное издательство выпускало первое его «Собрание сочинений»; оно же, это издательство, подготовило и большой том избранной поэзии песняра под названием «Произведения 1918-1928». Янка Купала вы́читал корректуру и остался доволен книгой, ибо в нее тоже, помимо известных уже стихотворений, написанных в советское время («А зязюлька кукавала», «Безназоўнае», «Арлянятам», «Піянерскае», «На смерць Сцяпана Булата», «На Даўгінаўскім гасцінцы»), вошли и те, что создавались в период немецкой и польской оккупации и, если и печатались, то в изданиях, практически не доступных широкому белорусскому читателю. Кроме того — переводы, причем важные, в известном смысле этапные: «Международный гимн» («Интернационал»), поэмы В. Палищука «Ленин» и В. Броневского «Песнь о войне гражданской», знаменитое «Слово о полку Игореве» и другие. Книга посвящалась «памяти тех, кто умер в борьбе за национальное и социальное освобождение моей батьковщины».
И хотя на собраниях да и в печати кое-кто пытался не вполне уважительно высказываться о самом поэте и отдельных его произведениях, приписывать ему разного рода «нашенивские», «нацдемовские» грехи и настроения (например, Л. Бенде, Н. Алехнович), поэт не придавал этому значения. Был на высоте Купала и в отношениях с молодежью, не принимал участия, как некоторые, в борьбе с «молодняковскими» задором и напористостью. Хватало у него и без этого дел и забот! Начался отход от ленинских норм жизни, возвеличивалась персона Сталина и некая его исключительная роль в жизни партии и страны, велись поиски и разоблачение различных «контрреволюционеров» и «контрреволюционных организаций». Увольнялись один за другим с должностей люди не вполне «надежные». Уже был лишен поста Председателя СНК БССР и отозван в Москву Язеп Адамович, с которым Купала часто встречался, почти дружил, были освобождены от должности секретаря ЦИК БССР 3. Чарнушевич, директора Белорусского государственного издательства и редактора журнала «Полымя» Т. Гартны, редактора газеты «Савецкая Беларусь» М. Чарот… Да и с белорусизацией не все шло так, как задумывалось, как представлялось… Что все это значило?
Больно ударило Купалу и известие, пришедшее как-то от матери и сестер из Акопов,— их, как выяснилось, без всяких к тому оснований раскулачили. Пока поэт метался по разным инстанциям в поисках того, кто бы вступился, мать и сестер посадили на поезд и повезли в Котлас. Трудно сказать, что бы и как с ними было, если б не энергичная и решительная Владислава Францевна,— она догнала поезд с раскулаченными в Борисове и, пустив в ход не очень-то надежные и убедительные бумаги, добилась, чтобы мать и сестер Я. Купалы освободили, не везли дальше… Едва оправились от одной беды, посыпались новые: знакомых Купале людей, тех, с кем он работал в Терминологической комиссии, в Инбелкульте, потом в Академии наук, которые часто бывали у него в доме,— лишали должностей и арестовывали. За какой-нибудь месяц-другой за решеткой очутились Я. Дыла, В. Ластовский, А. Смолич, С. Некрашевич, Я. Лёсик, В. Пичета, Б. Эпимах-Шипилло, М. Горецкий, М. Громыка, В. Дубовка, А. Гурло, Я. Пуща, В. Жилка, А. Бабарека, народный комиссар просвещения БССР А. Балицкий, народный комиссар земледелия 3. Прищепов и многие-многие другие… Больше того, не оставили в покое и самого Купалу, начали все чаще и чаще вызывать в ГПУ. Чего добивались? Поскольку арестованные часто бывали у него в доме, то… Что они там делали, как себя вели, что обсуждали, какие при этом высказывались мысли? И не только у Купалы дома, но и на заседаниях Терминологической комиссии, в Инбелкульте, в Академии наук. Да и по каким соображениям, за какие заслуги тот или иной зачислялся на работу?.. А конфискованный вестник «Адраджэнне»?
Как он возник, кто был в редколлегии? Не специально ли для этого издания Я. Купала написал стихотворения «Паўстань» и «Перад будучыняй»?
Янка Купала был человеком кристальной честности, не мог говорить неправду. А тем, кто его допрашивал, нужна была неправда, нужно было то, что не снимало бы вину, а компрометировало посаженных за решетку. Следователи, чтобы запутать Купалу, сравнивали его показания, пытаясь «выудить» хоть что-нибудь нужное им, из-за чего задерживали его у себя все дольше и дольше — иной раз, уйдя в ГПУ после обеда, он возвращался оттуда только под утро. Купала, как пишет в своих воспоминаниях М. Громыка, всегда хорошо осознавал роль, «которую отвела ему история в культурном развитии своего народа», поэтому дорожил каждым своим словом, будь то печатным или устным, и не шел ни на какие компромиссы. Поэт-пророк, поэт-вещун, oн многое знал и видел далеко вперед. К тому же он был рад, что кончились разруха и неопределенность на Беларуси, произошла смена одной власти на другую, он ценил все то, что сделали и для него самого, и для всего белорусского народа большевистская партия и Советы. Об этом он не однажды говорил и в своих произведениях, и выступая в печати в связи с присвоением ему звания народного поэта и 25-летием литературной деятельности. Был Купала тогда, по словам М. Громыки, «в расцвете сил и здоровья. Черты лица, цвет волос взгляд — типичные для значительной части белорусов. Лоб… Лучше назвать его старым, но более выразительным словом — «чело». Достаточно было раз-другой взглянуть на это чело, чтобы прийти к убеждению: там, в подкорковых тайниках, должны таиться до поры мысли и чувства, которые позднее словесными образами осядут в сердцах людей.
И эта улыбка! Тогда она легкой волной сбегала от глаз к устам. Позднее через несколько лет, его улыбка приобрела необыкновенную зрелость, глубину с оттенком грусти и какой-то как бы ответственности. Она свидетельствовала о законченном осознании им своей выдающейся роли в деле становления национального облика народа, из недр которого он вышел. А. П. Чехов высказался в одном из писем во время болезни Льва Толстого примерно так: «Страшно подумать, что Толстой может умереть. Пока он жив, не стыдно быть русским писателем. При нем не поднимет головы в нашей литературе ни один прохвост!»
Так примерно чувствовали себя при Янке Купале все наши писатели. Мы как бы находились под заботливой постоянной защитой его морального авторитета…»
А как чувствовали себя «при Янке Купале» те, кто его допрашивал, требовал признаний? Да и кто был для них Купала? «Подследственное лицо», не более. Нежелание Купалы говорить об арестованных негативное, компрометирующее было расценено в том смысле, что и сам Купала такой же, как и все остальные члены «нацдемовской контрреволюционной организации», ее духовный вдохновитель и вождь. В издательстве задерживается книга «Произведения 1918-1928», в ней привлекают внимание не широко известные стихотворения поэта, имевшие громкий резонанс во всей советской стране, не его переводы «Интернационала», поэмы «Ленин», а совсем иное, в частности, стихотворение «Паўстань». А тут еще при аресте Язепа Лёсика среди так называемых вещественных доказательств, которыми нагрузили целую подводу, обнаруживают газету «Звон» от 17 сентября 1919 года, где рядом со статьей, посвященной Пилсудскому, помещено это стихотворение… Купала говорит, что его вины тут нет, стихотворение было написано 28 августа 1919 года на хуторе Карлсберг; ни о каком приезде Пилсудского в Минск почти за три недели до этого он не слышал и не мог слышать там, на хуторе. Поэту не верят, а возможно, делают вид, что не верят. Просят, требуют, чтобы разъясни, как вообще пишутся литературные произведения, в частности, как и почему были написаны пьеса «Тутэйшыя», стихотворение «Перад будучыня» и другие. В конце концов ему заявляют о его принадлежности к «нацдемовской контрреволюционной организации». Что могло за этим последовать? «Натура Купалы была сложной, чрезвычайно тонкой, впечатлительной, нежной. Внешне спокойный, ровный, даже стеснительный, скромный, Янка Купала был глубоко раним» (Г. Горецкий). И конечно же, на наглость и несправедливость следователей не мог не реагировать. А те наседали, требуя уже от него публичного «покаяния», отречения от того, чему он служил всю свою сознательную жизнь, во что верил. Однако Янка Купала был не из тех, чтобы наговаривать, клеветать на себя и на других, каяться в несуществуюшд грехах, отрекаться от себя и своих дел, мыслей, которыми жил, вдохновлялся, которым служил. Пусть он не все понимает, зато чувствует: происходит что-то неладное. Не потому ли уходят один за другим настоящие поэты? Повесиллся Есенин... Застрелился Маяковский… Вернувшись с очередного допроса, Купала принимает решение. Но предварительно пишет письмо:
«Председателю ЦИК СССР и БССР т. Червякову
Товарищ председатель!
Еще раз, перед смертью, заявляю, что я ни в какой контрреволюционной организации не был и не собирался быть.
Никогда не был контрреволюционером и к контрреволюции не стремился. Был только поэтом, думающим о счастье Беларуси. Я умираю за Советскую Беларусь, а не за какую-нибудь иную.
Стихотворение мое «Паўстань» спровоцировали:
1. Лёсик, напечатав его рядом со статьей, посвященной Пилсудскому, о чем я не знал, так как был в деревне.
2. Шило [1], осветивший Демьяну Бедному это стихотворение в провокационном смысле.
3. Я сам, поместив его в сборнике, не придал этому политического значения.
Я очень просил бы реабилитировать меня перед трудящимися Сов. Беларуси. Это можно легко сделать. Стихотворение, помещенное в сборнике, мною выправлено. Просил бы вырвать это стихотворение и книжку выпустить.
Еще одна просьба к Вам. Позаботьтесь о моих семьях, которые здесь, в Минске, и в Борисове. Я умираю с твердой верой в вечное существование Советской Социалистической республики. Попросите ГПУ, чтобы не таскали мою жену. Она так же, как и я, ни в чем не виновата.
Библиотеку свою передаю Бел. Гос. Библиотеке.
Искренне благодарю за все то хорошее, что для меня сделали партия и Сов. власть.
Умираю, принимая то, что лучше смерть физическая, чем незаслуженная смерть политическая.
Видимо, такова доля поэтов. Повесился Есенин, застрелился Маяковский, ну и мне туда же, за ними, дорога.
Жалею только, что не смогу больше принимать участие в великом строительстве, которое развернули партия и Сов. власть в БССР.
Да здравствует эта новая творческая жизнь для счастья всего человечества.
Янка Купала.
Ошибки свои, те или иные, я собирался исправить, но не успел.
Менск, 22-IX-30 г. Я. К.»
В западной Белоруссии много писали о том, как «большевики убили Купалу». Ходило да и сейчас ходит об этом немало самых различных слухов и сплетен. Рассказывают, например, что произошло это в тюрьме, что у Купалы нечем было выполнить задуманное, он вынужден был разбить очки и стеклами от очков… Словом, сплетни есть сплетни. На самом же деле попытка самоубийства была предпринята Купалой дома, в той «хате», где он жил и которая так подробно описана во многих воспоминаниях:
«Жили Луцевичи, Иван Доминикович и Владислава Францевна, в то время на Крещенской улице. Пройдя дорожкой вдоль сочных клумб, возле которых часто можно было видеть склонившегося над только что расцветшим кустиком хозяина, попадаешь в его скромную квартиру. Ничего лишнего в этом доме нет. Вот большой стол, за которым бывает так весело и просто. А вот дверь в кабинет поэта. Это небольшая комната, в которой письменный стол и книжный шкаф. На письменном столе — простые орудия благородного труда. Здесь нет ничего «рыночного». Каждая вещь: нож для разрезания книжных страниц, пресс-папье, чернильница, пепельница — все не случайное, а строго отвечает простому и мудрому вкусу писателя.
В этой комнате читал поэт свои стихи. Он читал их просто, без всякой манерности, мягким, ровным голосом.
По натуре великий поэт был скромен до стыдливости, и не всегда удавалось ему преодолеть эту стыдливость. У него не было ни капельки заносчивости» (С. Шамардина).
«Покаянное» письмо, заготовленное по рецепту известного ведомства, Янка Купала был все же вынужден подписать — его напечатала «3вязда» 10 декабря 1930 года. Вот текст этого документа:
«…На литературную ниву я вступил в 1905 г., напечатав свое первое стихотворение «Мужык». Цель, которую ставил я перед своим поэтическим творчеством,— показать в художественной форме всю бедность, темноту обездоленность и подневольность батраков и бедноты белорусской деревни, горько страдавшей под социальным и национальным гнетом лицемерного царизма. Но, начав с 1908 г., во времена самой черной реакции, работая в «Нашай Ніве», я подпал под влияние нашенивского мелкобуржуазного и кулацкого возрожденчества, увлекся этими возрожденческими идеями национально-демократической государственности и стал их отражать в своем дальнейшем творчестве, воспевая как нечто целостное, внеклассовое белорусский «народ», идеализируя в некоторых своих произведениях историческое прошлое, т. е. феодально-крепостническую Беларусь, затемняя тем самым классовую сущность социальной и национальной борьбы за освобождение, которая и в этот период, хотя и приглушенно, но волновалась, вихрилась в стремлениях и порывах трудящихся масс (нелегальная революционная литература, забастовки и т. д.).
Это увлечение мелкобуржуазными национал-демократическими идеалами стало причиной тому, что я и в первые годы Октябрьской революции не смог от них избавиться, понять и осознать все величие и историческую неизбежность пролетарской революции, которая одна несла подлинное социальное и национальное освобождение трудящимся бывшей царской России, в том числе и Белоруссии. Благодаря этому моему ослеплению появились такие мои произведения с ярко национал-демократическими настроениями как например, «Паўстань», «Перад будучыняй», пьеса «Тутэйшыя» и др...
Проникнутый национал-демократической заразой, привитой мне нашенивским периодом моей литературной работы, когда я стал было одним из идеологов буржуазно-демократического «возрожденчества» и «независимости», я и после Октябрьской революции не отмежевался, как это следовало от окружающей меня национал-демократической среды, а был втянут ею и принял самое близкое участие в контрреволюционной работе виднейших белорусских национал-демократов, которые на основе Конституции Советской Белоруссии, воспользовавшись доверием, оказанным им со стороны Советской власти, прикрываясь лживым занавесом фальшивых лицемерных деклараций и заверений, проводили свои вредительские национал-демократические идеи на культурном фронте.
Работая в научно-терминологической комиссии, в Инбелкульте АНБ, этих руководящих штабах белорусского национал-демократизма, видя своими глазами их не совместимые с интересами белорусских трудящихся масс и требованиями партии и Советской власти установки и мероприятия в культурном строительстве, я не только ни разу не осудил их, но, наоборот, морально поддерживал и помогал их реализации.
Но этот этап пройден. Теперь я вижу всю вредность и пагубность того пути, на который намеревались белорусские национал-демократы повернуть ход истории. Гигантскими шагами идет культурное и экономическое строительство Беларуси. Страна, бывшая воплощением рабства, убожества и беспросветного мрака, превращается в страну свободного труда. На месте некогда гнилых трясинных болот вырастают фабрики, заводы, электростанции. На месте убогих крестьянских полосок красуются колхозные нивы, новейшие достижения агрономии, техники и плодотворного коллективного труда. На месте народной темноты вырастают непрестанно все новые и новые культурные и учебные учреждения. Строится социализм.
…Порывая сам категорически и бесповоротно идейно и организационно с белорусским национал-демократизмом, как с неким болезненным призраком, державшим меня в плену на протяжении долгих лет моей сознательной жизни, я искренне хочу, чтобы этот мой горький опыт послужил наукой для той части белорусской интеллигенции, которая еще не совсем освободилась от национально-демократической шелухи, которая окончательно не пришла к убеждению, что только работая под руководством Коммунистической партии, этого авангарда рабочего класса, только отдавая свои силы социалистическому строительству, она не будет отметена жизнью, как мерзкая памятка рабского прошлого.
Все силы — социалистическому строительству на расцветающей новыми огнецветными красками индустриально-колхозной почве Советской Социалистической Беларуси!»
Не спас Янка Купала, как ни старался, и своей книги «Произведения 1918-1928» — ею, как утверждает в своих воспоминаниях П. Прудников, и «Кривичами» М. Зарецкого в течение года пользовалась торговля: в страницы рукописей «завертывались пищевые товары в продуктовых магазинах Минска».
Вынужден был Купала написать (а может быть, подписать?) и еще одно письмо, напечатанное в той же «Звяздзе» 2 апреля 1931 года. В нем говорилось:
«Методы и способы борьбы белорусских национал-фашистов Западной Белоуссии против диктатуры пролетариата и власти Советов хорошо известны — это провокации, прислужничество польской дефензиве, подстрекательство к интервенции против СССР и т. д. Последняя провокация этих господ по своей наглости превосходит, пожалуй, все остальные, им подобные.
В белорусских контрреволюционных национал-фашистских газетах — «Беларускі звон» от 26-11-31 г. и «Беларуская крыніца» от 20-11-31 г. было напечатано, якобы я был арестован и покончил жизнь самоубийством. «Бел. звон» ухитрился даже поместить мой портрет в черной рамке да еще и некролог написать. Что это значит? Это значит показать по-провокаторски своим читателям, что в Стране Советов нелегко живется даже писателям.
Я категорически протестую против такой отвратительной лжи. Никогда никто меня при Советской власти не арестовывал, и никогда я не умирал. Доказательством для вас, господа национал-фашисты, служат хотя бы эти строки, которые я сам пишу. Вашей опеки и вашего заступничества мне не нужно. Со стороны Коммунистической партии и Советской власти как пользовался, так и пользуюсь самым доброжелательным и внимательным отношением. Живу я под защитой законов диктатуры пролетариата, законов Белорусской Советской Социалистической республики, и вмешательство в мою жизнь со стороны заграничной белогвардейщины буду всегда рассматривать как самую злостную провокацию…»
Что не арестовывали — это правда, что «никогда не умирал» — тоже как будто правда и вместе с тем неправда, ибо от смерти Купалу все-таки спасали. Если бы не жена, Владислава Францевна, которая, услышав стоны, вбежала в кабинет и увидела залитый кровью пол, то как знать…
Но не будем об этом. Судьба распорядилась так, что подарила поэту еще почти двенадцать лет жизни. Тогда же, в 1930 году, на роль лидера и руководителя «нацдемовской контрреволюционной организации» («Союз освобождения Белоруссии») вскоре был «выдвинут» хорошо известный в Белоруссии новый человек — Всеволод Игнатовский. Однако и он предпочел «смерть физическую незаслуженной смерти политической» — 4 февраля 1931 года, побывав накануне у не совсем еще здорового Купалы, он застрелился…
Что это дало? Трудно сказать. Но факт остается фактом — дело с «нацдемовской контрреволюционной организацией» не привело к такому шумному процессу, как на Украине, на что, надо полагать, рассчитывали закулисные дирижеры,— все ограничилось административной ссылкой арестованных. (Кстати, все «члены» этой рожденной в больных умах организации — В. Ластовский, Я. Лёсик, А. Смолич, С. Некрашевич и др.— в 1988 г. реабилитированы, ибо, как выяснилось, никакой организации не существовало.)
Следует сказать и еще об одном, а именно: что вторая половина 1930-го и весь 1931 год в жизни и творчестве Янки Купалы и по сей день как бы окутаны таинственностью. Даже в солидном энциклопедическом справочнике «Янка Купала», вышедшем в 1986 г., в Летописи жизни и творчества, с июня 1930 г. по май 1932 г.— одна-единственная запись: «1931 г. Август. Находился в доме отдыха «Работник печати» в Сочи». Вот и все о том, где был, что делал поэт… Невольно приходит метафора: летела птица, по ней стреляли и… не промахнулись, ранили. В этом издании, как и во многих других, посвященных песняру, обойдены молчанием многие статьи, появившиеся в печати в то время. Например, в заметке об И. Гурском упоминается, когда он впервые прочел «Жалейку», когда вместе с поэтом «посетил Борисовскую спичечную фабрику «Пролетарская победа», ее пионерский лагерь, колхоз «Красный берег» и т. д., но оставлена без внимания статья «Классовая борьба в искусстве» («Маладняк», № 1, 1931), в которой И. Гурский писал: «Наряду с постановками вполне приемлемых пьес, театр ставил такие постановки, как «Тутэйшыя» Янки Купалы, «Скарынін сын з Полацку» М. Громыки, «Вір» Романовича, «Кастусь Каліноўскі» Мировича, «Змрок» Шашалевича. Пьесы, и особенно первая (это политический пасквиль), выдержаны в махрово-националистических тонах, направлены своим острием против нас». Не упоминается и А. Канакотин — еще один из «рыцарей оглобли», громил белорусской культуры, вдохновителей расправы над нашим национальным гением. На совести этого горе-критика и клеветника — многочисленные статьи, которые были приговорами многим произведениям и их авторам. Не прошел он мимо и Янки Купалы. Вот что этот «деятель» писал в статье «Обострение классовой борьбы в белорусской литературе в период социалистической реконструкции» («Маладняк», № 12, 1930): «Не так давно Янка Купала, юбилей которого праздновался в Белоруссии и Комакадемии, пускается на открытую национал-демократическую провокацию, помещая в своем сборнике, посвященном его юбилею, стихотворение, написанное в честь прихода Пилсудского на Беларусь и помещенное в буржуазно-националистической газете «Звон» 17 сентября 1919 года… Небезынтересна и такая деталь, что стихотворение помещено в сборнике после «Интернационала», переведенного Купалой на белорусский язык. Такой провокации в 1930 г. мы, разумеется, не ожидали, даже зная все темное прошлое поэта».
С горечью приходится констатировать, что не только не анализируются, но и не вспоминаются даже и статьи, которые, надо думать, не прибавляли желания жить и работать нашему песняру: «Национал-демократы за «работой» Зм. Жилуновича («Камуністычнае выхаванне», № 1, 1931), «Борьба с национал-демократическими рыцарями в литературе» Р. Мурашки («Чырвоная Беларусь», № 2, 1931), «Труд и будни Белорусского Первого Государственного театра за десять лет его существования, 1920—1930» Е. Романовича («Полымя № 4, 1931), «О недавнем прошлом белорусской контрреволюции» Л. Бенде («Маладняк», № 1, 1931) и другие. Подтверждались слова, написанные поэтом еще в 1907 г.:
Куды ні глянеш — людзі, людзі,
Куды ні глянеш — шэльмы, шэльмы,
Куды ні глянеш — б’юцца ў грудзі,
Што значыць — правільныя вельмі…
Первое стихотворение после вышеописанных событий Янка Купала написа 10 апреля 1931 года. Называлось оно «А ў Вісле плавае тапе́лец». И хотя говорилось в нем о событиях в Западной Белоруссии, приходят невольно и иные ассоциации:
Абрабаваных да кашулі
Там беларуса і ўкраінца
Вядуць закованых патрулі
Па акрываўленым гасцінцы.
..................................
Людскім жыццём набіты турмы,
Бунтуе ў турмах роспач мсціва…
А ў Бельведэры выюць гурмам:
«Hex жые польска дэфензіва!»
Тогда же, в тот же год, из библиотек был выброшен и уничтожен третий том «Собрания сочинений», выпущенный в 1927 году и включавший трагикомедию «Тутэйшыя». А чтобы «Собрание сочинений» не выглядело неполным, в 1932 г. был издан новый третий том, уже без «Тутэйшых»… Несомненно, события тех дней в жизни Янки Купалы, как и в жизни литературы, и всего нашего народа, надо исследовать, исследовать вдумчиво, с учетом времени и многого-многого иного… Между прочим, сам Купала не случайно в те нелегкие для него дни заговорил о мудром историке, который придет и разберется во всем по-настоящему, скажет правду о времени, о людях и событиях:
Прыдзе новы — а мудры — гісторык,
А ён прыдзе — ужо ён ідзе —
I сказ дзіўны, праўдзівы ад зорак
I да зорак аб нашых прасторах,
Аб падзеях, людзях павядзе.
Будем надеяться и верить, как надеялся и верил когда-то в 1931 году Янка Купала, что он, этот историк, придет…
2.
Тяжелее тяжкого, сложнее сложного был и последний год в жизни поэта.
Война застала Янку Купалу в Каунасе, где он остановился по пути из Риги,— ездил вместе с М. Лыньковым и П. Бровкой на Первый съезд писателей Советской Латвии. В тот же день поездом, который всю дорогу бомбили фашистские самолеты, он добрался до Минска. Сразу же, захватив Владиславу Францевну и кое-что из вещей, выехал на машине на Оршанщину, в Левки, где у него была дача,— думал, что дотуда немцы не дойдут.
Но немцы наступали, и Янка Купала на той же самой подаренной ему правительством машине вынужден был двинуться дальше на восток. Как пишет в воспоминаниях М. Лужанин, «Владислава Францевна и шофер Яртимик, который вез Купалу в Москву и в Казань, рассказывали, что, покидая Минск, прощаясь с излюбленными местами над Днепром в Левках, Купала словно окаменел, от него нельзя было добиться ни единого слова... Сколько горьких дум передумал он…»
6 июля Янка Купала приехал в Москву, временно поселился в гостинице «Москва».
«Я ждал его с нетерпением и тревогой,— вспоминает русский советский писатель Б. Емельянов.— Стало уже известно о том, что Минск превращен немцами в груду развалин, что сгорели дома Янки и его друзей…
Голос Янки по телефону показался мне чуть надтреснутым и беспокойным.
— Приезжай, если свободен, очень нужно.
Волнуясь, торопясь, я бежал к нему через Красную площадь.
У себя в номере Янка был не один — порывисто хлопала крышкой чемодана жена Янки — Владислава Францевна — тетка Владя, из угла в угол ходил по комнате Янка, а в углу, прямой, спокойный, как будто удивленный необычайностью встречи, сидел Якуб Колас.
Я пристально смотрел на Янку и Коласа. Огромное несчастье настигло каждого из них внезапно и страшно.
— Город мой горит,— сказал Янка Купала.— Все, что построили,— погублено, выгорели целые улицы.
Поделиться книгой: