Помоги проекту - поделись книгой:
И все же вскоре произошли события, изменившие курс революции. В 1929 году был свергнут режим Амануллы-хана, и это заставило советских ученых и дипломатов задуматься о том, что же пошло не так. Некоторые считали переворот результатом пуштунской эксплуатации непуштунского севера и британских интриг среди консервативных, реакционных пуштунских племен[68]. Другие опасались, что революционный оптимизм сделал ученых невосприимчивыми к объективным условиям, существующим в стране. «В ходе изучения документов, связанных с распадом правительства младоафганцев, — писал Р. Т. Ахрамович несколько лет спустя, — мнения советских специалистов по Афганистану по некоторым вопросам разошлись. Некоторые ученые преувеличивали развитие классовых движений в Афганистане; другие не учитывали уровень социально-экономического прогресса в этой стране, находившейся еще на первых стадиях развития капитализма. Более того, реакционная роль национальной буржуазии, находившейся в процессе формирования и стремившейся сохранить территориальную целостность страны, не была в достаточной мере учтена»[69]. Новое поколение ученых усвоит эти уроки. Дореволюционные исследователи, такие как И. Л. Яворский и В. В. Бартольд, скончались, и межвоенный период стал временем формирования первого поколения советских специалистов: Рейснер преподавал в МИДе с 1935 года, а М. Г. Асланов, изучавший пушту во время службы в консульстве в 1930–1938 годах, позже преподавал этот язык в МИВ — Московском институте востоковедения[70]. Ученики Асланова — и в их числе К. А. Лебедев — продолжили эту традицию: Лебедев преподавал пушту в МИВ до 1985 года. Благодаря таким людям были заложены основы советско-афганских культурных взаимодействий, в рамках которых могли успешно работать лингвисты и историки. Более того, советская трансформация Центральной Азии стала примером для остальной части региона. Даже после распада Афганистана в 1929 году советский ученый мог мимоходом упомянуть, что «Афганистан <находится> на путях из Индии в Советскую Среднюю Азию»[71].
По мере того как изучение Афганистана становилось профессиональным, укреплялись и некоторые установки, которые впоследствии стали вызывать сомнения. Изгнание Амануллы, казалось, должно было преподать определенные уроки: надо искать союза с левыми пуштунами и угнетенными северянами и остерегаться англо-индийских заговоров на востоке и юге. Однако эти установки сочетались с идеологией «пуштунофобии», которую внушала иностранцам новая мусахибанская элита Кабула[72]. Понятие «мусахибан» — по-персидски «компаньоны» или «супруги» — не было родовым, а обозначало скорее советников при дворе Амануллы-хана[73]. Надир-шах и министры, правившие как регенты от лица его сына, называли себя в разговорах с иностранцами «пуштунами», основываясь на «численном большинстве и историческом авторитете пуштунских племен» в Афганистане. Однако
Ситуация усложнялась еще и теми ограничениями, которые возникли в советской исторической науке вследствие сталинских коллективизации и индустриализации. Если раньше ученые дифференцированно подходили к вопросу об эпохах развития в истории промышленных стран и Азии, то теперь они подчеркивали первенство Советского Союза как ведущего социалистического государства во всем мире, утверждая, что путь, им пройденный, годится и для азиатских стран. В 1931 году египтолог В. В. Струве предложил приложить пятичленную модель к Азии. В статье 1938 года сам Сталин указывал, что Азия уже миновала стадию феодализма[75]. Таким образом, не стоило ждать, когда афганское или китайское общества пройдут этап, который они в действительности давно оставили позади. За исключением академических дебатов о временных границах феодализма в прошлом, универсальная пятичленная модель стала общепринятой[76]. Тем не менее, оставалось неясным, каким образом монархии, в которых отсутствовал рабочий класс, должны были превратиться в рабочие республики.
Обстоятельства войны сделали этот вопрос на какое-то время чисто академическим, однако неожиданный крах колониальных империй заставил Москву к нему вернуться. Стало ясно, что на территориях, не завоеванных Красной армией, влияние СССР всецело зависело от его отношений с национальными элитами, привлечь которые на свою сторону было непросто. Советскому Союзу пришлось учиться действовать в рамках послевоенного международного порядка, не будучи в полной мере его частью. Не отказываясь от идеалов революции, но сохраняя и статус-кво, советское государство присоединилось к ООН и стало членом таких специализированных организаций, как ЮНИСЕФ, Программа развития (ПРООН), Продовольственная и сельскохозяйственная организация (ФАО). Более того, к середине 1950‐х годов Москва подписала соглашения об оказании помощи на суммы по 100 миллионов долларов с Афганистаном, Эфиопией, Индонезией, Аргентиной и Кубой, а также договоры о дружбе с маоистским Китаем и КНДР Ким Ир Сена[77].
Новые страны и новая политика требовали новых знаний. В 1950 году Институт востоковедения Академии наук (ИВ АН СССР) был перенесен из Ленинграда в Москву[78]. В 1954 году Московский государственный институт международных отношений (МГИМО), готовивший специалистов для Министерства иностранных дел, поглотил прежний МИВ. В 1956 году в столице был также создан академический Институт мировых экономических и международных отношений (ИМЭМО), реинкарнация более раннего Института международной политики. А в 1958 году Институт внешней торговли был переведен из Ленинграда в МГИМО.
Но одно дело — установка новых табличек на зданиях, а другое — развитие новых академических традиций. Старым специалистам приходилось переквалифицироваться. Например, в 1961 году, когда один из исследователей устроился в сектор Африки Международного отдела ЦК КПСС, его начальником оказался человек, изучавший Грецию и Албанию, не знавший африканских языков, а тем более английского, французского и португальского[79]. МГИМО не предлагал специализации по Африке до 1960 года; один бывший студент, закончивший институт в 1956 году, вспоминал, что, когда он получил первое из своих назначений в Аддис-Абебу, столицу бывшей итальянской колонии, у него за плечами был только курс истории Британской империи[80].
Советские исследования по Афганистану стали оазисом в этой институциональной пустыне. И. М. Рейснер, автор книг по истории Афганистана и Индии, занял пост заведующего вновь образованного Индийского отдела ИВ АН СССР в 1957 году. Те, кто учился в межвоенный период, уже достигли зрелости. Среди них был и Н. А. Дворянков, специалист по пуштунскому языку и литературе, которому было суждено в ближайшие годы сыграть решающую роль в советско-афганских отношениях. Дворянков родился в рабочей семье в Москве в 1923 году и начал изучать пушту в московском Военном институте переводчиков в 1940 году[81]. Во время войны институт был переведен в Ташкент, где Дворянков продолжил учебу. После войны он преподавал пушту в МИВ вместе с Лебедевым. При этом Дворянков был не просто исследователем языка. Он переводил на пушту Пушкина и Маяковского, написал учебники по Афганистану и пуштунскому языку, а вскоре, в 1957 году, стал научным сотрудником ИВ АН СССР[82]. Спустя всего четыре года, в 1961 году, он был назначен руководителем сектора индийских, иранских и семитских языков; эту должность он занимал несколько десятилетий[83].
Харизматичный человек, блестящий и одаренный лингвист, Дворянков произвел сильное впечатление на кабульцев: он читал лекции в местном университете, устраивал поэтические чтения, брал интервью на пушту, в случае необходимости переходя на диалект собеседника[84]. Советско-афганские культурные связи, некогда утраченные, теперь восстанавливались. В 1960‐х годах во время одной из поездок Дворянков подружился с неким Нур Мохаммадом Тараки, тогда начинающим писателем, сочинявшим «„слезливые“ повести и рассказы о нелегкой жизни афганских бедняков»[85]. Они вместе ездили по стране, чтобы удостовериться в том, что только радикальная революция может трансформировать афганское «феодальное» общество. Профессор и его ученик, объединенные любовью к пуштунскому языку и верой в силу литературы как свидетельства о социальных проблемах, вскоре сыграют решающую роль в советской и афганской истории[86]. Положение Дворянкова в советской системе укреплялось год от года по мере того, как его ученики поднимались по ступеням служебной лестницы в государственных и партийных учреждениях. Благодаря дружбе с Дворянковым Тараки стал известен в Москве, куда он приезжал по программам обмена Союза советских писателей и Общества советско-афганской дружбы[87].
Полный энтузиазма Дворянков не сумел разглядеть некоторые назревающие проблемы. Сотрудники «сектора Афганистана» в ИВ АН СССР А. Д. Давыдов и Н. M. Гуревич (оба ученики Рейснера) изменили основанный на «пятичленке» подход своего наставника к экономической истории страны. С помощью данных, полученных в результате кропотливого исследования торговых архивов царских времен в Ташкенте, Гуревич показал, что Афганистан
Помимо этих разногласий по поводу экономической истории Афганистана, между различными востоковедами разверзлась языковая и интеллектуальная пропасть. Асланов, Лебедев и другие ученые создали условия для изучения пуштунского языка в МИВ/МГИМО, но там готовили не исследователей, а дипломатов. Рейснер изучал в основном персидскую цивилизацию, границы которой определялись распространением персидского языка, ислама и высокой культуры. Зависимость от первоначально выбранного пути привела к вытеснению нефилологических исследований культуры пуштунов, белуджей и пенджабцев. Рейснер и Асланов обучались во время работы в советском консульстве в Кабуле, но в Британской Индии подобных представительств не было, и британцы не пускали в Радж даже
Кроме того, «учреждение» советского Таджикистана способствовало еще большему пренебрежению к языку и культуре пуштунов. Когда этнографы в 1924 году выделили из Узбекской ССР Таджикскую АССР, а затем в 1929 году последняя получила статус полноценной союзной республики, такие ученые, как Семенов, посвятили себя изобретению
Такое постоянное сосредоточение на персидском, а не на пуштунском мире может показаться вполне объяснимым, однако оно создало слепые зоны по отношению к политике самоопределения пуштунов. После 1947 года, когда раздел Индийского субконтинента превратил миллионы «патанов» в пакистанцев, Кабул начал выступать за создание «Пуштунистана», который замышлялся как национальное государство пуштунов, выходящее за границу линии Дюранда в сторону Пакистана. При внимательном изучении становится ясно, что позиция Кабула была рассчитана скорее на иностранцев и не включала серьезных внешнеполитических намерений. Подавляющее большинство работ о «Пуштунистане» (кстати, само это слово — персидский топоним) написаны не на пушту, а на персидском, и большинство людей, которые должны были жить на предполагаемых территориях этого государственного образования, понятия не имели, что находятся в «Пуштунистане».
Проблема, однако, заключалась не столько в лицемерии Кабула, сколько в том, что поведение афганских властей по отношению к политике идентичности пуштунов могло запутать иностранцев, желающих понять, что происходит в регионе. Несмотря на преждевременную деколонизацию Афганистана и его запутанную этническую структуру, мусахибанская элита, особенно после 1947 года, позиционировала себя как лидеров афганского государства, в котором доминируют пуштуны, и требовала самостоятельности… для другого пуштунского национального государства. Афганистан сам по себе был продуктом краткого межвоенного периода деколонизации, и его лидеры пользовались ярлыком пуштунской государственности, чтобы легитимировать себя перед иностранной и местной аудиторией. Однако они делали это, принимая одновременно послевоенную концепцию деколонизации, в которой идея свободы заключалась не в религиозном, а в национальном самоопределении, то есть в национальном государстве. Не имея филологического и страноведческого основания для того, чтобы дискредитировать притязания афганского государства на пуштунскую аутентичность на их собственных условиях, иностранные ученые должны были либо согласиться с притязаниями Кабула, либо провозгласить (как и поступили некоторые из них), что Пакистан фактически обеспечил альтернативную, если не лучшую возможность для национальных устремлений, чем межвоенная «постколония» (Афганистан) или родственное ей послевоенное образование («Пуштунистан»).
В Москве были ученые, способные разобраться в этой путанице, но серьезным исследованиям Афганистана мешала слабая институционализация. Давыдов и другие исследователи, хорошо владевшие пушту, придерживались терминологии «афганское крестьянство», избегая упоминания национальностей[91]. Лебедев преподавал пушту в МГИМО, но в ИВ АН СССР имелись только курсы персидского и индийских языков. Для таджикских националистов, таких как Гафуров, углубленное изучение пуштунской цивилизации поставило бы под сомнение легитимность персидского языка и персидского государства как примет модерности[92]. Те, кто занимался преподаванием пушту в МГИМО, в том числе молодой дипломат В. В. Басов, оставались институциональными маргиналами. А когда в начале 1980‐х годов в Институте востоковедения наконец-то начали изучать пушту, направления изучения языка стали зависеть от гендерного аспекта. Студенты с хорошими связями (в подавляющем большинстве мужского пола), желавшие работать в роскошных (по сравнению с Москвой) местах — Багдаде или Дамаске, — занимались арабским. Студенты (по преимуществу студентки) не столь элитного уровня были вынуждены довольствоваться корейским (билет в один конец в Пхеньян) или пушту[93].
И все же само присутствие большего количества женщин говорит о том, что академические реформы создали нечто новое в рамках социализма. Советская академия изменила жизнь таких людей, как В. А. Ромадин, бывший торговый моряк из Бишкека, защитивший в 1952 году кандидатскую диссертацию о племенах юсуфзай, а позднее вместе с археологом В. М. Массоном написавший первую общую марксистскую историю Афганистана[94]. М. Р. Арунова, игравшая одну из важнейших ролей в исследованиях этого региона, посвятила свою докторскую диссертацию изучению раннего афшаридского государства; в том же направлении развивалась деятельность ее коллеги Ю. В. Ганковского, о котором будет подробно рассказано в дальнейшем[95]. Крупные администраторы, такие как Гафуров, способствовали карьерному продвижению советских таджиков, таких как С. M. Мерганов, изучавший пушту в Душанбе, а затем в 1968–1969 годах служивший переводчиком в советском консульстве в Кабуле, где он познакомился с Дворянковым. После дипломатической службы он продолжил работу в ИВ АН СССР, где закончил диссертацию и вместе с Дворянковым вел переговоры с левыми активистами в Кабуле[96]. Медленно, с остановками и заминками, советская академия создавала культурную среду для взаимодействия русских, таджиков и пуштунов, Москвы и Кабула, Пушкина и Тараки, после краха эксперимента Амануллы и в предвидении революционного будущего.
Однако мираж «Пуштунистана» продолжал создавать напряженность. Для ученых старшего поколения, таких как Рейснер или Р. А. Ульяновский, возглавлявший сектор развивающихся стран Международного отдела ЦК КПСС, разногласия между Карачи и Кабулом поднимали вопрос: должен ли Советский Союз поддерживать самоопределение постколониальных государств и народов? Если главным критерием была деколонизация, то и Пакистан можно было рассматривать как прогрессивную силу в борьбе против британского империализма. Но если более высокой целью оказывалось постколониальное национальное государство, то навязывание урду пакистанским пуштунам или белуджам представлялось несправедливым. Ульяновский, однако, не был полностью убежден такой логикой. Москва предоставляла помощь Индии и Афганистану, но никогда не отворачивалась и от Пакистана, — в 1961 году был подписан первый советско-пакистанский договор о взаимопомощи. На практике, однако, такая позиция означала, что «в советских ВУЗах, включая ВУЗы спецслужб, до 1978 года количество изучающих малоиспользуемый язык урду, который не принадлежит ни одному из основных народов Пакистана, превышало количество изучавших язык пушту, на котором говорили десятки миллионов пуштунов региона»[97].
Это заявление бывшего советского советника в Афганистане В. Б. Кравцова кажется явным преувеличением, поскольку затушевывает сложности постколониальной диглоссии. Но Кравцов точно передал ту революционную точку зрения, которой придерживался Кабул и которая была принята многими действовавшими из лучших побуждений учеными, принадлежавшими к не имеющим своих государств народам. Если серьезно относиться к послевоенному национальному самоопределению, применяя этот критерий последовательно и считая национальное государство третьего мира прежде всего инструментом антиколониализма, то Турция с ее курдским населением или Пакистан с его пуштунами, как и любые другие государства, где во множестве проживают лица без собственного национального гражданства, должны быть раздроблены на части. Для самопровозглашенного революционного государства не поддерживать подобные стремления, не относиться к языкам и культурам своих народов как к равным по значению турецкому или урду было бы не чем иным, как лицемерием.
В сообществе страноведов точка зрения, которую высказывал Кравцов, воспринималась как заговорщический уклон. В 1958 году, в возрасте шестидесяти лет, после исследовательской поездки в Таджикистан скончался Рейснер, и его должность занял его почти сорокалетний ученик Ю. В. Ганковский[98]. Научная репутация Ганковского укрепилась после публикации монографии по истории Дурранийской империи, что стало основой его карьеры, в которой академические успехи совмещались с консультациями для КГБ[99]. При этом Ганковский стал также и председателем финансируемой Пакистаном советской Ассоциации друзей Пакистана. Извне казалось, что это общество занималось безобидным культурным обменом. В сотрудничестве с пакистанским коллегой поэтом Фаиз Ахмад Фаизом Ганковский работал над улучшением имиджа Пакистана, хотя в СССР активно действовала индийская культурная дипломатия. Благодаря Ганковскому Фаиз получил в 1962 году Международную Ленинскую премию «За укрепление мира между народами»; большинство его произведений было переведено на русский язык. Но Кравцов подозревает, что эта организация была только прикрытием другой деятельности[100]. «Если спросить меня как человека из КГБ, то [Ассоциация друзей Пакистана] это фактически их агентура», — говорил Кравцов[101].
Связи Ганковского с Пакистаном были только одной стороной его сложной судьбы. Как и его отец (и как Ульяновский), Ганковский был репрессирован и с 1947 по 1955 год находился в лагерях, однако остался ортодоксальным марксистом-ленинцем[102]. Обсуждение подробностей его ареста остается под запретом, но, судя по тем отрывочным сведениям, которые собрал один из исследователей, Ганковский, будучи офицером Красной армии, предотвратил казнь обвиняемого в политическом преступлении солдата. Он спас жизнь человеку, но получил восьмилетний срок, который отбывал в казахской степи[103]. «В Ганковском жило как бы два человека, — вспоминает его друг Хафиз Малик[104]. — Долгое заключение не озлобило Юрия на советскую систему. Он был горячим сторонником советской политики, но всегда оставался очень осторожным в своих словах и поступках»[105]. Малик вспоминал, что Ганковскому «строгая спартанская жизнь казалась естественной и „социалистической“. Длинными русскими зимами он ходил в одном и том же потертом костюме, а летом носил нечто подобное, но полегче. Однажды я подарил ему несколько хороших рубашек с дружеским намеком: „Юрий, пожалуйста, носи на здоровье“. Он отказался».
Биография Ганковского не должна затемнять его впечатляющих научных достижений. В своей монументальной книге о Дурранийской империи ученый раскрыл финансовую и административную историю страны и пришел к тем же политическим выводам, что и автор экономической истории А. Д. Давыдов. По словам Ганковского, эмиры из династии Садозай обложили бедные пуштунские территории, составлявшие значительную часть империи, налогом, меньшим по сравнению с богатой периферией. Отдаленные богатые провинции Синд, Пенджаб и Кашмир и другие обеспечивали бóльшую часть налоговых поступлений. Действительно, во время Первой англо-афганской войны потенциальный афганский эмир в изгнании Шуджа-хан объяснил англичанам, что средства на афганскую армию получались главным образом «от доходов зависимых земель Пенджаб, Синд, Кашмир и Мултан, а часть из Хоросана» — до тех пор, пока зарождающаяся Сикхская империя не покорила их из Кабула[106].
Но богатые равнинные районы и Кашмир, собранные когда-то в Сикхскую империю, теперь принадлежали Пакистану. Раздел Британской Индии превратил историческое финансовое ядро афганского государства в пакистанскую территорию. Не было тайной, что постимперскому афганскому государству, лишенному своих богатых равнинных владений, все время недоставало денег. История показала, что афганскую империю можно было построить
Однако, как отмечал Кравцов, исследования Ганковским Пакистана и его лоббистская деятельность в пользу последнего стали смешиваться[109]. Из-за тесных связей Всеиндийской мусульманской лиги с иностранными правительствами независимый Карачи склонялся к оппортунизму и искал союзников не только в Вашингтоне. Пакистанские дипломаты были готовы давать взятки представителям советского МИДа и КГБ. Ганковский отправился в Пакистан, чтобы прочитать две лекции, но получил гонорар за десять. Не всегда он выступал и в качестве объективного наставника: Ганковский подвергал критике работы специалистов по пушту, в большей степени сочувствующих пуштунскому самоопределению, таких как Басов. Хотя последний быстро поднимался по службе в МИДе, престижные издания, такие как «Вестник Института востоковедения АН СССР», отказывались печатать его работы.
В сотрудничестве с Ульяновским из международного отдела ЦК Ганковский старался обеспечить своим пакистанским покровителям более мягкую линию советской южноазиатской политики. Тесные связи Москвы с Нью-Дели препятствовали любой пропакистанской деятельности. Индия «объективно» являлась союзником СССР, а такие ученые, как Г. А. Поляков и О. Жаров, монополизировали вопросы политики по отношении к Афганистану. Тем не менее в 1971 году, как утверждает Кравцов, Ульяновский звонил в Дели и умолял Индиру Ганди не вторгаться в Пенджаб. Это утверждение не противоречит и другим сообщениям. В апреле 1971 года Дурга Прасад Дхар, доверенный советник Ганди и посол Индии в Советском Союзе, в письме к индийскому секретарю Министерства иностранных дел Трилотхи Нат Каулю предположил, что Кабул «оказывает материальную помощь угнетенным восточным бенгальцам, возрождая их интерес к патанскому движению»[110]. На тайной встрече с индийскими дипломатами в Лондоне в июне 1971 года министр иностранных дел Индии Сваран Сингх открыто обсуждал возможность использования пуштунского национализма для разделения Западного Пакистана[111]. Индийцы не только рассматривали версию о том, что Кабул стал проводить ревизионистскую политику. Ганковский сообщил Хафизу Малику, что в 1971 году Москва уговорила Захир-шаха не поддаваться на просьбы его генералов взять Пешавар[112].
Союз Ульяновского и Ганковского, похоже, оставался весьма влиятельным на протяжении большей части эпохи холодной войны[113]. Они добились многого. После нескольких лет напряженности в отношениях между СССР и Пакистаном, начавшейся после инцидента с самолетом «У-2», Москва сохранила нейтралитет во время индо-пакистанской войны 1965 года и в апреле 1965 года приняла президента Мухаммеда Айюба Хана в Москве. У партийных лидеров наконец появилась возможность заявить о важности для СССР Центральной Азии, хотя делали они это поневоле. Если Таджикистан когда-то воспринимался как республика, стоящая «у ворот Индостана», то сорок один год спустя в Ташкенте состоялись мирные переговоры по урегулированию индо-пакистанской войны, в результате которых конфликт был погашен при участии ООН, причем СССР выступал в качестве гаранта[114]. В 1968 году после нескольких лет предварительных переговоров Председатель Совета министров СССР А. Н. Косыгин посетил город Равалпинди для подписания соглашения о поставках оружия. Освободительная война в Бангладеш и подписание в августе 1971 года Индийско-советского договора о дружбе и сотрудничестве обострили отношения в регионе, но даже во время этого конфликта «Индира Ганди не могла получить от Советского Союза разрешения на войну» против Пакистана. А. А. Громыко, посетив в это время Вашингтон, заверил Никсона, что «советская политика сделала все возможное, чтобы предотвратить конфронтацию»[115].
Возникает вопрос: не подорвало ли революционную идеологию то, что Москва приняла международный порядок? В беспощадном колониальном мире СССР и эмират Афганистан были насущно необходимы друг другу: советское правительство первым признало право Афганистана на существование, а Афганистан первым признал Советский Союз. Когда такие дипломаты, как Басов, приезжали в Кабул, они видели свидетельства пятидесятилетней советско-афганской дружбы: построенные с советской помощью здания, говорящих по-русски студентов и офицеров. Они могли посмотреть совместно снятый фильм, посвященный советско-афганской дружбе «Миссия в Кабуле» 1971 года, снимавшийся в Афганистане и Индии при участии тысяч статистов, где в качестве положительных героев выступали советские дипломаты, работавшие над тем, чтобы страна избавилась от колониального гнета и вошла в новый международный порядок[116].
Тем не менее победа в Великой Отечественной войне и взрывной рост числа независимых национальных государств, многие из которых стали ориентироваться на СССР, изменили приверженность Москвы Кабулу на международной арене. Фильм «Миссия в Кабуле» представлял 1921 год как финал национального освобождения, а не как начало борьбы, которая прервется в 1929 году. Советские дипломаты наблюдали, как авторитарная монархия подавляет интеллектуалов, выступавших за демократизацию и конституционное правление[117]. Когда один из них, Мир Гулам Мухаммад Губар, написал прогрессивную историю Афганистана с древних времен до Амануллы, Захир-шах приказал изъять почти все ее экземпляры[118]. Когда врачи диагностировали у Губара гепатит, режим Дауда отказал ему в поездке в Советский Союз для лечения. Вместо этого он эмигрировал в Западную Германию, где и умер весной 1978 года. Политика разрядки принесла мир, но ценой справедливости. Могло ли стареющее советское руководство справиться с кризисом?
УСКОРЕНИЕ СПРАВЕДЛИВОСТИ, ЗАМЕДЛЕНИЕ ВРЕМЕНИ
Слабость работы советского правительства со странами третьего мира стала заметна вскоре после начала этой работы. Все более воинственная Китайская Народная Республика, возглавляемая Мао Цзэдуном и Чжоу Эньлаем, становилась привлекательной альтернативой советскому социализму[119]. Постколониальным странам казалось, что СССР по сравнению с маоистской державой слишком доволен существующим положением вещей, помирился с белыми империалистами и не намерен вести с ними революционные войны. В тех странах, где левые не стояли у власти, они спорили о том, кто олицетворяет «подлинный» антиимпериалистический социализм — Москва или Пекин[120]. Зимой 1963/64 года Чжоу Эньлай побывал в десяти африканских странах, Бирме и Пакистане, предлагая всем помощь. Вскоре Китай осуществил крупный железнодорожный проект в Танзании, чтобы соединить богатую медью Замбию с Дар-эс-Саламом — портом в Индийском океане. Иными словами, Пекин поставил Москву перед выбором: «…либо продолжать путь мирного сосуществования, надеясь выиграть битву с капитализмом посредством экономической конкуренции как внутри самого Советского Союза, так и на примере своих протеже в развивающемся мире, либо укреплять свой тыл в соревновании с Китаем, рискуя отношениями с Западом, чтобы продвигать более воинствующую марку революции»[121].
Китай был не единственной проблемой. Многие проекты, продвигавшиеся Советским Союзом в странах третьего мира, не принесли ему политических дивидендов. Посмотрим, что произошло в Гвинее, где СССР впервые попытался сыграть существенную роль в жизни лежащих к югу от Сахары стран Африки[122]. Вскоре после того, как 2 октября 1958 года Гвинея отказалась от членства во Французском сообществе в пользу полной независимости, ее лидер Ахмед Секу Туре подписал соглашения с Советским Союзом и Чехословакией о поставках товаров и тяжелого вооружения[123]. Это казалось многообещающим началом: в колониальные времена Туре изучал марксизм-ленинизм вместе с французскими коммунистами и был известен как «отец-основатель гвинейских профсоюзов»[124].
Но вскоре возникли непримиримые разногласия. Туре энергично стирал социальные различия и увлеченно занимался развитием сельскохозяйственного производства, но его не манили советские идеи о пролетарском классовом сознании и индустриализации[125]. Советские дипломаты жаловались, что Туре расхищает средства, выделяемые стране для создания важных проектов[126]. Гвинейцы сетовали на то, что СССР строит бесполезные объекты: американский посол писал, что «при постройке советской фабрики консервированных томатов в Маму не учли того, что в этом районе не имелось ни помидоров, ни воды»[127]. Впоследствии Туре дистанцировался от Москвы, а после забастовки учителей изгнал советского посла из страны, обвинив его в заговоре[128]. Вместо советских делегаций в страну зачастили китайцы, впечатлившие гвинейцев своей политической установкой: тратить на жизнь не больше местных жителей[129]. «Национальные демократы», подобные Туре, которые, согласно советским догмам, должны были двигаться к социалистической экономике, теперь превратились в «националистов», подозреваемых в приверженности маоизму.
Пришло время обновить старые концепции. Прежние сталинские представления о пяти ступенях развития классифицировали общества по способу производства, но получившие новый опыт марксисты понимали, что реальность сложнее. Ученые признали, что в переходные времена могут одновременно существовать разные способы производства. Экономическая эсхатология означала, что до-социалистические общества несли в себе семена не только своей собственной гибели, но и того способа производства, который будет характерен для следующей исторической стадии[130]. Ссылаясь на Ленина, теоретики окрестили эти вторичные способы производства и производимые ими социальные структуры
Африканские события, не говоря уже о правых переворотах, совершавшихся в разных странах от Бразилии до Мали в конце 1960‐х годов, побудили теоретиков глубже задуматься о том, как социалисты могут на деле прийти к власти. Партийные руководители призывали ученых уделять больше внимания политическим исследованиям угроз, создаваемых для левых правительств армиями, переворотами и этническими разногласиями[132]. Вводя теоретические новации, начавшиеся с идеи «революционной демократии» и завершившиеся на XXIV съезде КПСС в 1971 году провозглашением концепции «стран социалистической ориентации», советские теоретики «вернулись к ленинскому положению о том, что политический и идеологический контроль в форме централизованной партийной структуры мог бы компенсировать экономические уступки, в то время как одной экономики для обеспечения успеха революции недостаточно»[133]. На практике это означало тесное сотрудничество с такими режимами, как иракский (где правила партия БААС) или афганский времен Дауда, где «буржуазные» правительства включали коммунистов и оставались зависимыми от советской военной помощи.
И все же у нового подхода были свои подводные камни. Рассмотрим случай Сомали. Следуя образцу отношений с Гвинеей, где торговля с СССР началась с нуля, а потом заняла ведущее место в торговом балансе страны, после сомалийского переворота 1969 года Москва стала стремиться к политическому и военному влиянию в Могадишо. При этом, учитывая отсутствие в стране конкурентоспособных экспортных отраслей, СССР изо всех сил пытался нарастить «объективное» влияние на Африканском Роге. Как заметил один африканист, обновленная «ленинская» позиция Москвы, заключающаяся в обретении политического влияния без экономического проникновения, означала, что «в отличие от бывших колонизаторов-итальянцев… не было „вросших интересов“ в Сомали»[134]. И вновь все пошло не так. После вторжения Сомали в соседнюю Эфиопию, которая сама была советским союзником, повторилась знакомая картина: после ухода Советов в стране появляется Китай (и американцы).
Афганистан был исключением из этого правила: на долю СССР приходилось более трети общего объема торговли этой страны, в три раза больше, чем у любого другого конкурента. Однако даже там, как доказал Давыдов, капиталистические отношения едва формировались[135]. Ученый высказал предположение, что решение проблемы заключалось в земельной реформе в духе Белой революции в Иране: надо разрушить феодальные владения, даже если они окажутся в руках коммерческих сельскохозяйственных компаний или самих крестьян. Но это утверждение противоречило новым партийным догмам. Если Давыдов был прав, то вся работа, которую Дворянков проделал с Тараки, была преждевременной. Афганистан «объективно» развивался, но крайне медленными темпами и только в направлении становления национального рынка и капитализма. Срочное перераспределение земель, которое отстаивали афганские коммунисты, скорее всего, не укрепило бы левых, а делегитимизировало их.
Однако нужно ли было вообще слушать академических ученых? Переход от экономики к политике показал, что эти люди были не очень полезны[136]. Престиж прикладных исследований, которые проводил Институт востоковедения, сильно упал, поскольку если основной независимой переменной, влияющей на пути общества к развитию (и социализму), было государство (точнее, контроль над государством со стороны советских коммунистических партий), то не было причин тратить время на изучение пуштунских племен, узбекских глаголов и структур родства у таджиков. Центральным положением для страноведения было то, что место — язык, религия, экономика, история — определяет политику. Центральным положением ленинизма было то, что политика могла бы избавить то или иное место от его специфических особенностей. Не способствовала успеху и хрупкость советского альянса, созданного в соответствии с новой парадигмой. Сегодня Сомали выступал в качестве союзника, а Эфиопия — врага, завтра все оказывалось наоборот. Египет был союзником, а на следующий день именовался американской марионеткой. Интеллектуалы-политологи осуждали это как эрзац-стратегию. «…чехословацкая эпопея 1968 года, — писал К. Н. Брутенц, — послужила, думается, своего рода репетицией дальнейших событий. Кажущееся достижение цели, вялая реакция Запада, фактически принявшего философию „дорожного происшествия“… подкрепили в Москве веру во всесилие военных методов и безнаказанность. В этом смысле дорога в Анголу и Эфиопию, в Кабул вела через Прагу»[137]. Удовлетворив свои территориальные претензии в Европе, СССР устремился в страны Африканского Рога. «Доминировала политика использования „подвернувшихся возможностей“. Мы были больше развернуты на глобальную конфронтацию, чем на создание в Африке собственной стабильной базы. И нами не двигали никакие экономические и даже серьезные военно-стратегические мотивы»[138]. Однако, учитывая, что СССР, похоже, находился в апогее своего влияния на те страны, которые идеологически тяготели к нему в Африке и Азии, стратегия ухода в оборону была бы расценена как признак слабости — особенно, как отметил один из экспертов по Эфиопии, «поскольку субъективные факторы там сыграли неоправданно большую роль»[139].
В последней фразе в мягкой форме указывается на то, что геронтократия становилась все более некомпетентной. Брутенц приводил в качестве иллюстрации встречу, состоявшуюся 27 апреля 1978 года, во время которой М. А. Суслов и Д. Ф. Устинов хвалили Брежнева за его «успехи» в недавних переговорах по сокращению вооружений с госсекретарем США Сайрусом Вэнсом, на которых СССР ушел от какого-либо предметного обсуждения финансовых и дипломатических издержек, связанных с сохранением десятков тысяч ядерных боеголовок[140]. Что же произойдет, если разразится более непосредственный кризис, как это произошло в тот вечер, когда афганские коммунисты ворвались в президентский дворец в Кабуле и свергли полвека управлявшую Афганистаном династию?
СОДРУЖЕСТВО ДУРРАНИ?
Многолетняя мечта Советов о настоящем левом перевороте в третьем мире осуществилась, но что это значило? Официальные лица из стран Восточного блока прилетели в Москву, чтобы послушать мнение востоковедов. «Нынешняя революция, — утверждал Ульяновский 12 мая на встрече с делегацией ГДР, — отмечена решающим участием масс. Это редкое событие в „третьем мире“»[141]. Однако призраки пуштунов, роль которых к тому времени казалось разумнее учитывать, преследовали Ульяновского. «Вопрос о племенах на юге Афганистана является политически серьезной проблемой. Патаны и пуштуны — исконное население Афганистана — всегда играли контрреволюционную роль. Они обычно спускались с гор толпами по десять — сто тысяч человек, вторгались в города и совершали акты насилия. Именно благодаря им в Афганистане была восстановлена монархия»[142]. Ульяновский стал жертвой построенного по колониальным чертежам интеллектуального боевого корабля Афганистана, на котором пуштуны одновременно и командовали, и играли разрушительную роль. Опиравшийся на колониальные стереотипы о пуштунах как хронических противниках государства Ульяновский был не единственным ученым, упустившим из виду то, что сочетание спонсируемых СССР левых движений, направляемого Кабулом пуштунского шовинизма и концепции национального государства как средства националистических устремлений создавало гибридное чудовище.
Востоковеды прибыли в Кабул, чтобы оценить постреволюционную ситуацию. Ганковский разрывался на части: он метался между лекциями в афганском посольстве, главным зданием КГБ на Лубянке и ЦК КПСС[143]. Ученик Ганковского В. Г. Коргун летом 1978 года был прикомандирован в качестве консультанта к афганскому Министерству высшего образования и вскоре вылетел в Кабул знакомым нам московским рейсом. «Афганистан был моим хлебом с маслом», — шутил Коргун. После того как он сдал свой паспорт на хранение в советское посольство, один из дипломатов повез его в гостиницу. Они ехали по улицам столицы и случайно наткнулись на большую молодежную демонстрацию, организованную НДПА. Десятки юных афганцев бежали возле их машины, выкрикивая лозунги в поддержку Тараки, занявшего пост Генерального секретаря Коммунистической партии Афганистана. Однако, когда Коргун захотел выйти из машины, чтобы их поприветствовать, ему не разрешили: сопровождающий объяснил, что Кабул — сплошное шпионское гнездо. Раздосадованный этим случаем, непокорный Коргун сбежал от своих надзирателей, чтобы проехаться по сельской местности, где, как он вспоминал, еще в сентябре 1978 года можно было передвигаться, не опасаясь за свою безопасность. Эта поездка породила у него много сомнений: что общего у афганских крестьян с интеллигенцией из НДПА?
Дворянкову подобные мысли не приходили в голову. Верному марксисту-революционеру, который привел Тараки на руководящие вершины афганского государства, поездка в Кабул казалась возвращением домой. Офицеры афганской армии и его бывший ученик — женатый на русской женщине, ныне занимавший пост президента Академии наук ДРА — встретили филолога в аэропорту и отвезли в гостиницу «Кабул»[144]. Там Дворянкова перехватил молодой офицер КГБ Валерий Старостин. Старостин расспрашивал ученого о перспективах революции. Однако разговор прервали бесцеремонные сотрудники Тараки: им было поручено доставить Дворянкова на ужин с Генеральным секретарем. За этим ужином Дворянков понял, насколько Тараки оторван от реальности. Похоже, что он передал все рычаги управления своему заместителю, смахивавшему на бандита Хафизулле Амину — именно такое развитие событий приветствовали бы сотрудники КГБ, заинтересованные в повороте Афганистана к социализму[145].
Старостин тем временем не оставлял Дворянкова. На следующий день он вернулся в гостиницу «Кабул» и увел ученого с советско-афганского симпозиума. Когда в разговоре офицер КГБ стал осуждать казнь политических оппонентов НДПА, Дворянков отреагировал резко, объявив, что революция требует жертв[146]. Позже, вернувшись домой в Москву, Дворянков уничижительно отозвался и о советском после Пузанове, и о самом Старостине как о трусах, а не революционерах. Он просил дать ему возможность полноценной работы: назначить его советником на общественных началах при правящем крыле НДПА «Хальк» и предостерегал: если мы хотим, чтобы революция выжила, не следует делать ставку на умеренных[147]. Дворянков вел себя вызывающе, но в этом сказывалось то, что он усвоил ключевую догму произошедшего в 1970‐е годы идеологического сдвига: решающую роль играла политика, а не экономика.
Владимир Басов, работавший в то время в советском посольстве, разделял подозрения Старостина по отношению к афганским коммунистам. «Для нас это было неприятным явлением — для многих крупных работников партии, государства, во многом неожиданное. Забегание вперед, явное», — говорил он впоследствии[148]. Даже скептики, такие как советский посол А. М. Пузанов, отказывались дистанцироваться от НДПА. Басову удалось уловить ключевой момент. Для персидских правителей, таких как мусахибанская элита, неспособная отстаивать интересы пуштунов, а тем более говорить на пушту, «Пуштунистан» всегда был игрой в наперстки, — способом перекроить линию Дюранда таким образом, чтобы придать Афганистану бóльшую геополитическую значимость[149]. Это была не столько внешняя политика, сколько погоня за чем-то недостижимым. Однако теперь проблема заключалась в том, что такие выскочки, как Тараки, равно как их иностранные советники вроде Дворянкова, относились к идее «Пуштунистана» не как к средству, а как к цели. Халькисты, пояснял Басов, «оказались — некоторые из них — просто-напросто авантюристами, если не больше… люди, мечтавшие себя видеть во главе всех пуштунов, Великого Пуштунистана, который включал бы и афганских пуштунов, и пакистанских, которые стремились столкнуть лбами интересы Советского Союза и интересы США, Пакистана и Ирана, зажечь огромный костер, на котором для себя, как говорится, <можно> поджарить всего лишь небольшую яичницу, утвердить свои политические амбиции. Это был грубый просчет со стороны афганцев»[150]. Мечтая об Афганистане как о пуштунском национальном государстве, лидеры НДПА и Дворянков превратили постколониальные манипуляции с «Пуштунистаном» в реальную политику.
Все это вызывало ужас у Ганковского, и он попытался вмешаться. Весной 1979 года ученый занимался оценкой работы КГБ в Кабуле, но после того, как он подверг резкой критике разведывательную работу Комитета, его репутация среди партийного руководства резко упала, и ему поручили более практическую задачу — редактировать русскоязычную «Энциклопедию Пакистана»[151]. В то же время, однако, Ганковский опубликовал свой исторический анализ кризиса в статье под названием «Несколько международных аспектов пуштунской проблемы» в политическом журнале, распространявшемся Институтом востоковедения среди партийных и академических работников[152]. Вторжение британских войск в Афганистан, объяснял Ганковский, привело к заключению англо-афганского соглашения 1893 года, которое обязывало Афганистан признать «суверенитет британских властей на части территории независимых пуштунских племен». Затем Афганистан признал законность линии Дюранда по Равалпиндскому договору 1921 года[153]. Но после образования Пакистана афганские лидеры отказались от соглашения: Кабул считал, что Пакистан не является официальным государством — преемником британского Раджа, и поэтому все предыдущие англо-афганские договоры по отношению к нему недействительны[154].
В своей статье Ганковский не называл создание «Пуштунистана» ни реальной целью внешней политики, ни стратегией дипломатических переговоров. «Если вести речь о действительных целях афганской политики в 1947–1977 гг., а не о ее дипломатическом камуфляже, — писал ученый, — то надо признать, что создания независимого Пуштунистана афганские правящие круги не хотели и реализация лозунга „Свобода пуштунам!“ мыслилась ими как присоединение части Пакистана к Афганистану». Однако, поскольку Кабул признавал, что не может добиться достижения этой цели в одиночку, он заручился «широкой прямой поддержкой третьих держав, заинтересованных в уничтожении Пакистана. Иными словами, реализация афганских планов означала курс на большую войну в Южной Азии»[155].
Однако такие планы не только основывались на ложных оценках состояния пакистанского общества, но и подрывали стратегическое положение Москвы. Ганковский считал, что до Апрельской революции желание Индии стать «неоспоримым гегемоном в обширном районе Южной Азии и северной части Индийского океана» ограничивалось влиянием Пакистана. Нью-Дели стремился расчленить Пакистан на независимые Пенджаб, Синд и «Урдустан», но не обладал для этого достаточными ресурсами[156]. Теперь же, после того как в Кабуле утвердился дружественный Советам режим, индийские стратеги могли попробовать создать региональную архитектуру, которая защищала бы «индусско-брахманский империализм» от советского, американского или китайского вмешательства[157]. Таким образом, в этом заключалась долговременная и сложная «пуштунская проблема». Даже если продолжать считать Индию союзником, Южная Азия с Пакистаном была более предсказуемой, чем без него[158].
Ганковский предлагал выход из лабиринта. Он напоминал читателям, что в соглашении 1838 года между шахом Шуджа-ханом, Ранджитом Сингхом и лордом Оклендом правительство Афганистана признавало, что пуштуны проживают «на территории двух суверенных государств». Пакистан, будучи государством-преемником Сикхской империи Ранджита Сингха — духовно, хотя и не юридически, — демонстрировал, что «в обеих странах пуштунский народ играет важную роль в государственной и общественной жизни». Он соглашался не присваивать себе «права говорить от имени всех пуштунов» и не признавал такого права за Афганистаном. В отличие от гегемонистских замыслов НДПА, пакистанские лидеры «заявляли, что их страна не только не возражает против перспективы установления „между двумя братскими мусульманскими государствами“ самых тесных связей, но что она согласна даже на „воссоздание империи Ахмад-шаха Дуррани“ (поскольку это не противоречит пакистанским интересам). Путем к такому „воссозданию“ могла бы стать конфедерация или федерация двух стран, при которой автоматически была бы решена и пуштунская проблема, так как тогда все пуштуны оказались бы проживающими в границах единого государственного образования»[159]. Другими словами, единственным выходом из кошмара, создававшегося слиянием пуштунского самоопределения с идеей национального государства, была пакистанская гегемония.
Ганковский продолжал отстаивать роль Советского Союза в регионе, но это приносило мало результатов. Решение о вторжении принималось без участия ученых. Как вспоминал Коргун, летом 1979 года Международный отдел ЦК КПСС обратился к экспертам по Афганистану из Института востоковедения с просьбой дать прогноз о возможных результатах вторжения в Афганистан[160]. Группа экспертов наметила четыре возможных положительных сценария и шестнадцать негативных, однако реакции на этот анализ со стороны ЦК не последовало. Позднее той же осенью Дворянков (в то время уже сердечник и человек, постоянно испытывавший сильный стресс) направил в ЦК письмо с предостережением против военной интервенции. Оно тоже осталось без ответа. После четырех десятилетий работы с экспертами партийное руководство намеренно проигнорировало сведения, полученные из Института востоковедения, находившегося в пятнадцати минутах ходьбы от здания ЦК на Старой площади. Пожалуй, только один человек в институте обладал достаточным весом, чтобы остановить вмешательство. Однако Б. Г. Гафуров умер в 1977 году[161].
Атмосфера в институте стала зловещей. Одна из сотрудниц вспоминала собрания преподавателей, «на которых становилось ясно, что никто в действительности не понимает, что происходит»[162]. «В целом, — писал специалист по Юго-Восточной Азии Н. А. Симония, — я думаю, что среди наших ученых и специалистов не более пяти-шести человек понимали, что действительно происходило в то время». Поворот к «странам социалистической ориентации» принес отравленные плоды. Руководители СССР постоянно заблуждались: «…всякий раз, когда какой-то конкретный лидер говорил что-то позитивное о нашей стране, мы причисляли его к нашим друзьям и даже к „прогрессивным“ деятелям». Таким образом создавалось впечатление, что «мировая революция» продолжается, и к социалистическому лагерю присоединились еще две-три страны. Вот почему происходившее в Афганистане выглядело как социалистическая революция, а не как государственный переворот. «Все думали, — говорил Симония, — что через три дня все будет решено. Некоторые считали, что это будет не три дня, а три месяца. Затем — через год. А когда прошло два или три года, и все больше погибших возвращалось домой в гробах, все наконец поняли, что в Афганистане происходит нечто сложное»[163].
Дворянков плохо переносил стресс. Еще пятнадцать лет назад энергичный профессор выставлял своих учеников из гостиничных номеров во время конференций в Алма-Ате или Ташкенте, чтобы пригласить на свидание одну из своих многочисленных любовниц. Теперь он выглядел стариком. Дворянков скончался от сердечного приступа 17 декабря 1979 года[164]. Его смерть произошла в самый решающий момент. Дворянков, напоминает Коргун, пользовался уважением как у афганцев, так и у пакистанцев. Его похороны стали редким для Москвы эпизодом, когда в одном месте присутствовали презиравшие друг друга послы Пакистана и Афганистана. Когда гроб Дворянкова поставили на землю, его поцеловала на прощание, оставив на лбу след алой помады, бывшая любовница, и это стало знаком прощания не только с ним, но и с полувековой советско-афганской дружбой[165]. Москва столкнулась с серьезной проблемой.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
К 1979 году советские общественные науки проделали удивительный путь. Положение Советского государства в мировой истории служило предметом споров с самого начала, но пятичленная модель обеспечивала телеологическую определенность. Объяснение русской революции в рамках марксистско-ленинской теории вскоре стало средством интерпретации постколониальных революций и управления ими.
Этот проект многое изменил в жизни людей. Занимавшиеся умственным трудом женщины стали приобщаться к престижной «международной работе» в большей степени, чем в западных университетах. На академические вершины восходили сыновья рабочих, такие как Дворянков, что не слишком часто случается на Западе. Делали карьеру сыновья крестьян — здесь примером может послужить Кравцов, сумевший вырваться из болот и пастбищ юга Беларуси. Как вспоминал сам Кравцов, в детстве он каждый день носил с собой на коровье пастбище сумку с книгами и использовал каждую свободную минуту для чтения. «Если было жарко, если шел дождь, это никого не интересовало», — рассказывал он о деревенском детстве[166]. Путь из «глухой Белоруссии» в Афганистан был невероятным.
Уроки, которые Москва извлекла из своих связей со странами третьего мира, придавали «ориенталистским» мечтам характер антиимпериалистических действий. Сотрудники востоковедческих институтов, учрежденных в Москве или перенесенных туда в середине 1950‐х годов, были практичнее и лучше разбирались в геополитике, чем упрямые и ортодоксальные марксисты, работавшие некогда в Ленинграде. Но неудачи, которые терпела политика СССР в третьем мире, указывали на то, что революции могут принести успех только дисциплинированные марксисты-ленинцы, хорошо подготовленные армии и идеологическая гегемония[167]. А после вторжения в Афганистан в декабре 1979 года противостояние войне со стороны ученых стало просто невозможным. Их роль свелась к созданию советского архива колониальных знаний, этой черной страницы в истории востоковедения, которое в других отношениях имело богатую традицию выступлений против империализма.
Если раньше советские ученые только интерпретировали историю Афганистана, то теперь им предстояло взяться за изменение его будущего. Они не просто приезжали в изучаемую страну ради новых знаний: в этой стране вовсю работали бульдозеры, краны и грейдеры. В середине XX века афганские элиты, постоянно испытывавшие недостаток средств, старались поправить свое финансовое положение и добыть денег для обновления страны, используя риторику холодной войны. Теперь прежней политике афганской империи в этом отношении продолжал следовать Пакистан, а сильно уменьшившемуся в XX веке Афганистану, чтобы удовлетворять самые скромные ожидания своих элит, требовались для обновления иностранные специалисты, оборудование и деньги. Чтобы стать сколько-либо значимым для остального мира, Кабулу оставалось единственное средство — вкладывать деньги в модернизацию. Использование пуштунского национализма для повышения своей значимости оказалось опасно. Как было показано в данной главе, миф о «Пуштунистане» как «недостаточно представленном» национальном государстве в сочетании с иностранными влияниями оборачивался непредсказуемыми последствиями[168]. Инфраструктура и воображение — физические и ментальные условия, необходимые для того, чтобы превратить проект в страну — все это теперь присутствовало на земле у подножия Гиндукуша. Время для развития Афганистана пришло.
Исследования, стремящиеся с помощью социальных наук диагностировать и лечить социальные болезни, не предполагали критики в адрес самих социальных наук. Таким исследованиям приходилось соблюдать строгие стандарты измерений, представлять доказательства в виде диаграмм и таблиц, чтобы при каждом удобном случае напоминать читателю о пугающей сложности проблемы (но не о ее неразрешимости) и, таким образом, оправдывать тезис о том, что решить ее могут только специалисты.
Региональные исследования и теория развития обращались не только к идеям, но и к конкретным местам, таким как Афганистан, который в ходе холодной войны превратился в экспериментальную площадку для модернизации, где конкурировали друг с другом традиции экономического развития, возникшие по обе стороны железного занавеса. Советский хлебозавод выпекал хлеб для обученных в ФРГ полицейских, используя привезенное из Америки зерно. Женщины-волонтеры из американского Корпуса Мира прививали вакцину от оспы афганкам, используя замороженные советские материалы[170]. Построенные с зарубежной помощью дороги вдвое сократили время переезда из города в город, а иностранные картографы впервые в истории начертили надежные карты Афганистана, и потому привычные приметы времени и пространства несколько изменились — даже если оставались правы те иностранцы, которые говорили, что страна застряла в XIV веке (так оно и было, по крайней мере, по исламскому лунному календарю). С другой стороны, разве мечты о создании настоящего государства, навязываемые Афганистану, не простирались в будущее столь же далеко, насколько сам Афганистан увяз в прошлом? Затемненная мифами, вызывающая ностальгию эпоха развития Афганистана требует исторической реконструкции.
Независимо от того, откуда приезжали сюда иностранцы — из СССР, США или ФРГ, — все они разделяли современные представления о территориальности, согласно которым жизнь нации определяется в центре страны — столице, и этот центр руководит имеющим четкие границы политическим пространством[171]. В эпоху ограниченных потоков капитала, обильной помощи «на развитие» со стороны развитых стран, в эпоху, когда китайские и индийские крестьяне были лишены выхода на мировой рынок труда, территориальные национальные государства давали постколониальным лидерам идеальную идеологическую платформу. Концепция взаимозависимости появится еще только много лет спустя; пока же длился реалистический век «отношений между нациями». Однако подчиненная идее «развития» моноэкономика того времени плохо объясняла, как формировались государства, и плохо разбиралась в широком разнообразии видов государств.
Это создавало слепые пятна в трактовке недавней истории Афганистана, где важную роль играла двойственность границ как линий, одновременно и «призрачных», и чреватых неприятностями. Исторически Афганистан выступал в роли пространства, связывавшего Персию, Туркестан и Пенджаб. Но независимость и последующий раздел Индии непреднамеренно способствовали созданию территориального афганского государства. Несмотря на то что афганские элиты никогда не признавали легитимность занимаемой страной территории, им приходилось действовать в ее пределах. Возникновение в 1947 году Пакистана превратило «железную клетку» в дом из песка; старые модели государственности больше не работали. Кризис заставил афганцев обращаться к сверхдержавам в поисках поддержки, необходимой для осмысления и финансирования «ограниченного государства».
Но власти в Кабуле понимали, что, если хочешь реализовать свои планы, нельзя полагаться только на великодушие иностранцев. Три десятилетия контактов с внешним миром преподали по крайней мере один урок: надо учитывать мировоззрение самих афганцев. Как бы заманчиво ни казалось приписать Афганистану некую загадочную геополитическую притягательность, в действительности вопрос можно поставить так: какие глобальные нарративы побуждали иностранцев вообще обращать внимание на эту страну и тратить на нее деньги? Что-то должно было убедить чужих Афганистану людей, что непонятный и далекий край имеет для них значение. Если бы одна из империй не была уже вовлечена в события в этом регионе, то возникла бы конкуренция со стороны других империй? Кабулу нужна была постколониальная стратегия для «продажи» себя за рубеж, которая представляла бы страну важной и для СССР, и для США, и для других стран. В чем же она состояла?
Ответом служило слово «Пуштунистан»: требование Афганистана создать национальное государство пуштунов, отрезав для этого часть территории на западе Пакистана. Детали намеренно оставлялись неопределенными: американский посол в Пакистане Генри Байроад характеризовал это слово как «весьма расплывчатое понятие, касающееся пуштанских <sic> племен и относящееся к части нынешнего Пакистана»[172]. Действительно, идея была весьма противоречива. Почему афганские элиты, сами предпочитавшие говорить на «придворном» персидском языке, так горячо выступали в защиту самоопределения пуштунов? Почему афганцы, избавившиеся от колониализма раньше других, были так одержимы идеей создания какого-то другого национального государства? Возможно, что именно в этой двойственности и заключалась разгадка. Идея «Пуштунистана», создававшая противоречивые, но поддерживавшие друг друга мифы об Афганистане как о «несостоявшемся государстве», с одной стороны, и миф о пуштунском государстве — с другой, стала той внешней политикой, которая привлекала к стране и Советы, и американцев.
Однако неправильное понимание этой пропаганды могло привести к серьезным последствиям. Пакистанские элиты воспринимали идею «Пуштунистана» всерьез. В Исламабаде стратегия Кабула казалась нечестной попыткой найти иностранных специалистов, оборудование и денежные средства для того, чтобы создать очаги напряженности вдоль границы и в то же время продемонстрировать пакистанским «патанам» несправедливость их положения. Действительно, националистические лозунги обретения собственной территории, на которых основывалась идея «Пуштунистана», противоречили идеологии «двух наций», лежавшей в основе пакистанской государственности. При этом распространяемые Кабулом «экспортные» пуштунские националистические идеи воспринимались как реальные не только генералами из Равалпинди. Новое поколение афганских коммунистов также все чаще относилось к «Пуштунистану» как к реальной внешнеполитической цели. Они были убеждены в том, что пакистанское государство не смогло реализовать мечты Мухаммада Али Джинны и Мухаммада Икбала, а «Пуштунистан» и есть та географическая реальность, которая разрушит искусственные и навязанные извне границы[173]. Однако важную роль играло и время, поскольку реальный Пакистан с каждым днем укоренялся и «застывал» в своих границах, скрывая те проблемы, которые требовали решения.
Оказалось, что Запад слабо понимает и не слишком заботится о стратегии афганского правительства — ради собственной выгоды манипулировать идеей «Пуштунистана» как возможного государства пуштунов, которое будет доминировать в регионе. Все эксперты, независимо от того, откуда они прибывали — из Москвы, Вашингтона или Бонна, — пытались навязать Афганистану неподходящие для него идеи развития. Они считали, что стране требуются новые подходы к природным ресурсам — воде, нефти, лесам. Советники объезжали пограничные территории, отыскивая возможности превращения этих земель в основу общеафганской экономики и имеющего строгие границы политического пространства. При этом эксперты мысленно «импортировали» в Афганистан не только инфраструктуру, но и те институции, которых там не было: скрупулезно подсчитывающих средства финансистов, придирчивых законодателей, зорких сборщиков налогов, а также офицеров-преторианцев и пограничников. Идея «развития» обещала превратить Афганистан в управляемый постколониальный мир, где либо начнется экономический рост, который сведет на нет искушение коммунизмом, либо возникнет промышленный пролетариат, который распространит на Афганистан то, что когда-то зародилось в СССР. Однако, когда иностранцы прибыли в страну, они увидели сплошные противоречия: Афганистан не желал соответствовать «отношениям между нациями», но при этом привлекал иностранных специалистов, чтобы в точности соответствовать тем или иным экономическим проектам, возникавшим в ходе холодной войны у каждой из противоборствующих сторон.
Мечтаниям иностранных специалистов, кабульского правительства и афганских левых предстояло вскоре разбиться о кошмарную реальность Равалпинди. Отдаленные края превратятся в места столкновения различных экономических и националистических устремлений. Афганцы и иностранцы будут совместными усилиями создавать отдельные очаги развития, но эта работа так и не превратится в создание государства. Сторонники развития будут выражать надежды Кабула на медленные перемены в терминах национальной экономики, постколониального социализма и «Пуштунистана». Однако в действительности «развитие» провалилось: ни одна из этих надежд не оказалась жизнеспособной. Экологические, финансовые и идеологические кризисы превратили прежнее полотно, на котором рисовали воображаемую картину «Пуштунистана», в арену региональных и глобальных конфликтов, совершенно непохожих на обстановку, господствовавшую во время десятилетия развития. Когда экономика, подчиненная идее развития, достигла зрелости и обрела то, что потеряла в период эйфории, власть захватили коммунисты, готовые взять на вооружение и экстатический национализм, и массовое насилие для того, чтобы справиться с проблемами, которые не смогли решить ни провальная политика, ни еще более провальная моноэкономика.
ОТ НЕЗАВИСИМОСТИ К ЗАВИСИМОСТИ
После крушения колониализма территориальные государства стали настолько распространенной формой государственности, что трудно представить планету иначе, чем поделенной на части с помощью пятен и линий, как на политических картах. Тем не менее обширные пустынные районы, на западе переходящие в Иранское плато, на севере — в центральноазиатские степи, а на востоке ограниченные рекой Инд, нуждаются в ином подходе. Здесь «правители не стремились навязать свою власть одним и тем же образом всем землям»[174]. Афганистан представлял собой промежуточную зону, в которой происходили различные обмены между Пенджабом, Кашмиром, Синдом, Хорасаном и Туркестаном, и потому историю этого региона можно интерпретировать как борьбу разных сил за контроль над приносящими доход районами и таможенными сборами. Такие «империи кочевых завоеваний» стремились отнюдь не к тому, чтобы создать централизованное государство или единую нацию на бесплодных землях, где культурная общность определялась персидским языком, исламом и вненациональными придворными обычаями[175].
Данная проблема возникла на обширных, но бедных ресурсами территориях, составлявших восточную половину империи Афшаридов, которые в 1747 году попали под (весьма слабое) управление персоязычного военачальника Ахмад-шаха Абдали, позже прозванного Ахмад-шахом Дуррани. Он сформировал постоянную армию из представителей племен южного Афганистана, вторгся в Пенджаб и Кашмир и создал так называемую Дурранийскую империю. Но Абдали не сумел «создать ни всеобъемлющую и взаимосвязанную феодальную структуру, на которой основывалась бы монархия, ни долговременную основу для лояльности и обязательств своих подданных»[176]. Шах оставался «зависим от главных афганских племен; в то же время долгосрочные интересы страны требовали построения централизованной монархии по персидской модели, которая окажется независима от племен и будет даже властвовать над ними».
При преемниках Абдали эта проблема обострилась еще больше. Афганистан, в основаниях которого лежали «до-территориальность», торговля и персидская культура, столкнулся с внешними противниками: сикхами, англичанами и русскими. В результате его правителям пришлось выбирать: либо пойти по пути персидской государственности, либо превратиться в колонию. Территории к востоку от линии Дюранда были колонизированы, но впоследствии выяснилось, что вхождение сикхов и «патанов» в Британскую империю вовлекло их в те глобальные сети торговли и капитала, которые оказались недоступны для оставшихся в обедневшем эмирате Афганистан. К концу XIX века англо-индийские предприятия, расположенные в Шикарпуре, доминировали на многих афганских рынках[177]. В начале XX века немецкие купцы занялись скупкой каракуля, который они экспортировали в Лейпциг, откуда каракуль, уже как часть модной одежды, распространялся далее — его продавали повсюду от Парижа до Нью-Йорка. Важнейшую роль играли корпорации, базировавшиеся в Синде: они финансировали Первую англо-афганскую войну (1839–1842) ради того, чтобы реализовать опрометчивый план восстановления бизнес-империй, способных проникнуть в Туркестан. Суть концепции была следующей: империи кочевников, которые ранее держали в страхе Персидскую Азию, теперь не шли ни в какое сравнение с европейскими империями; при этом различные народы, вперемежку проживавшие в такой империи, объединялись за счет осознания своей принадлежности к былым кочевым империям.
Третья англо-афганская война (1919), которая, с одной стороны, привела к независимости Афганистана, а с другой — лишила его британских субсидий, поставила кабульских правителей перед дилеммой. Вместо того чтобы полагаться на подачки британцев, афганские элиты должны были либо провести реформы и найти себе точку опоры в мире, где империи занимались торговлей, либо смириться с положением, при котором Афганистан де-факто остался бы британским владением, хотя де-юре считался бы свободным. Эту проблему пришлось решать новому эмиру Аманулле-хану. Он остался в истории в основном как «западник» и реформатор: при нем был введен новый уголовный кодекс, выделялись средства на развитие образования по западному образцу (эти траты даже превышали военные расходы), в столице стало обязательным носить западную одежду. Британская военная разведка сообщала из Кабула, что «первой жертвой нового правила стал бывший эмир Бухары, которого полиция сначала попросила снять шелковый тюрбан, а затем оштрафовала за то, что он не носил гамбургскую шляпу»[178].
Но за такими красочными анекдотами скрываются более существенные достижения Амануллы. Эмир прекратил официальную дискриминацию индийских торговцев и разрешил индусам, не исповедовавшим ислам, поступать на афганскую государственную службу (это произошло вскоре после резни, которую британские солдаты устроили в Амритсаре)[179]. Вскоре в Кабуле оказалось около 19 тысяч бывших британских подданных, хорошо знавших особенности той масштабной торговли, которая велась за линией Дюранда[180]. Помогли и другие внешние факторы. Гражданская война в России остановила перевозку афганских товаров на север по Транскаспийской железной дороге, но она же привела к тому, что в Бухаре скопилось такое большое количество товаров, что резко возросла транзитная торговля
Еще важнее оказалась новая фискальная, торговая и денежно-кредитная политика эмира. Аманулла санкционировал создание
Торговцам, населявшим бедные территории между Персией и Пенджабом, похоже, не оставалось ничего иного, кроме как приспосабливаться к трудным обстоятельствам, вызванным политикой афганского государства, не способного принять меры, чтобы защитить «национальные интересы». Государство подрывало само себя. Аманулла вложил деньги, полученные от земельных и таможенных сборов, в образование, а не в оборону. Он настроил против себя многих афганцев тем, что разместил в стране самолеты, пилотируемые германскими и советскими летчиками, для уничтожения мятежников с воздуха. В конечном итоге зимой 1928/29 года эмир был вынужден отречься от престола, когда таджикский разбойник Хабибулла Калакани и его сторонники взяли штурмом столицу.
Когда в 1929 году Надир-шах и мусахибанцы вновь захватили Кабул, они стали искать сторонних специалистов для правильного управления своим финансовым хозяйством. Шах обратился к 37-летнему афганскому банкиру Абдулу Маджиду Забули, сыну купца из Герата, который получил образование в Ташкенте и руководил огромной бизнес-империей, возникшей на связях между Советским Союзом, Афганистаном, Ираном и Германией[189]. Женатый на русской и свободно говоривший на персидском, русском и немецком языках, Забули был как раз тем человеком, которого искала мусахибанская элита. В его берлинскую контору стали приходить телеграммы из афганского посольства: Надир-шах приглашал купца приехать в Афганистан[190]. Поначалу Забули отказывался, но в 1932 году брат шаха, посол в Германии, позвонил ему и потребовал, чтобы тот прибыл в посольство. Когда банкир приехал, ему сказали, что его отвезут в Кабул. Вскоре Забули посадили на поезд, направлявшийся через советскую территорию к афганской границе.
По пути, вспоминал впоследствии Забули, «посол обрисовал мне хаос, в котором пребывала афганская экономика». В распоряжении правительства оставалось только восемь тысяч
И все же афганское государство оставалось хрупким. «Государственная казна была пуста, — вспоминал Забули, — все ее содержимое исчезло. Запасы оружия оказались разграблены, хищения процветали во всех кабинетах и министерствах. До августа 1933 года государство не выплачивало жалованья военным»[193]. Внешняя торговля была разрушена. «Экспорт и торговля полностью находились в руках проживавших за пределами Афганистана евреев и индусов; они же сохраняли монополию на обмен иностранной валюты». Поэтому неудивительно, что только в период между своим прибытием в Афганистан и началом Второй мировой войны Забули насчитал не менее семнадцати попыток свергнуть правительство[194].
Отсутствие того, что мы назвали бы «государственным потенциалом», давало о себе знать и в более тонких вопросах. Режим Амануллы почти не печатал географических карт для широкого распространения. Эта ситуация изменилась при Надир-шахе: ежегодные государственные альманахи выпускали (на персидском и французском языках) карты Афганистана, карты Азии и «маршруты европейских политиков в европейском Средиземноморье»[195]. Но государственные карты самой страны были удивительно наивны и «готовились весьма поспешно, <содержали> ошибки, и им нельзя было доверять в определении границ/рубежей с соседями»[196]. Афганистан по-прежнему оставался непохож на территориальные государства конца XIX века, которые были одержимы «учетом каждой точки на карте, которая могла указывать на какие-нибудь человеческие или энергетические ресурсы»[197]. И снова возникает вопрос: в чем же было дело? Персоязычные самозванцы-мусахибанцы управляли нестабильной политической ситуацией в Кабуле и провинции, уступая местным элитам не только «ресурсы, но и право внутреннего завоевания и право принадлежности к пуштунским родам и устанавливая с этими родами личные связи монархического влияния»[198].
Забули знал, что ему придется действовать в этих рамках, но он давил на купцов, живших в Герате, Кандагаре, Кабуле и в других центрах торговли, чтобы создать
Результаты, достигнутые Забули, были впечатляющими. Но в глазах мусахибанской элиты этот министр, связанный с Германией и в то же время известный своей русофилией, представлял угрозу их личной власти. В свое время Надир-шах был в буквальном смысле слова привезен англичанами в Афганистан из Парижа через Пешавар, где его вместе с братьями привели к власти с помощью собранных британцами ополченцев из племени вазири[205]. Мусахибанская элита не только отдала многое на откуп вождям пуштунов, но и, «зная из первых рук о британской военной мощи», опасалась, что сближение с Берлином или Москвой может разрушить созданные ею региональные и международные альянсы[206].
В 1936 году Забули стал министром экономики, а три года спустя выступил в роли архитектора первой афганской пятилетки; однако опоры его власти при дворе ослабевали[207]. Проверки в Национальном банке показали, что партнеры Забули вывозили из страны иностранные наличные деньги. Затем придворные элиты лоббировали создание настоящего государственного банка, получившего название на пушту «Da Afghānistān Bānk» («Банк Афганистана» или БА)[208]. Решение было отчасти паллиативным, поскольку сотрудники организованного Забули АНБ были единственными людьми в Кабуле, разбиравшимися в финансах, и потому они вскоре стали сотрудниками БА. Но когда БА получил монополию на операции с иностранной валютой, ситуация, как кажется, радикально изменилась.
Вторая мировая война давала обеим борющимся партиям возможность вступить в прямое противостояние. Забули, похоже, оставил свои амбициозные планы и удалился в свое швейцарское шале, а мусахибанская элита обратилась к британцам за военной и разведывательной поддержкой. Мусахибанцы боялись, что немцы (выступавшие за Амануллу) и Советы, договорившись между собой, могут вернуть Амануллу в Кабул. Весной 1940 года Лондон направил помощь афганским ВВС, поддавшись панике в связи с возможным вторжением Красной армии в северный Афганистан, «где жители плохо вооружены, сравнительно миролюбивы и несопоставимы в качестве бойцов с племенами, живущими на востоке страны»[209]. Летом 1941 года, после нападения Германии на СССР, эти страхи рассеялись, но опасения в связи с возможностью немецких интриг снова возросли, когда Забули съездил в Берлин, чтобы намекнуть руководству рейха о том, что Кабул будет приветствовать создание послевоенного южноазиатского государства, простирающегося от афгано-индийской границы до реки Инд[210]. Немецкие дипломаты в Кабуле злорадно объявили, что «Гитлер будет в Лондоне к середине августа и <предложит> Афганистану восстановить Дурранийскую империю»[211]. Это можно назвать безответственной дипломатией, однако эти интриги способствовали подъему экономики за счет увеличения торговли с Германией и притока немецких инвестиций[212]. Забули, однако, сделал неправильный выбор. Когда в сентябре 1941 года началось англо-советское вторжение в Иран, энтузиазм по поводу прихода немцев сильно охладел, а окончательно мечты об афганской империи, простирающейся до берегов Инда, исчезли после Сталинградской битвы[213].
Важнейшим обстоятельством было то, что распадался британский Радж. Британские владения — Северо-западную пограничную провинцию (СЗПП), приграничные районы и индийские автономии — населяли пуштуны, имевшие давние связи со своими соплеменниками в Афганистане. Однако когда 20 февраля 1947 года Клемент Этли объявил, что Лондон намерен «передать всю полноту власти в руки индийцев», он ничего не сказал о пуштунском самоопределении. Кабульские газеты задавались вопросом о том, получат ли «пуштуны, живущие в районах между линией Дюранда и рекой Инд, возможность свободно выражать свое мнение?»[214] Лондон объявил, что между 7 и 16 июля 1947 года пройдет референдум в СЗПП; племенные собрания проголосуют в доминионах и приграничных районах. Однако голосующим будет дано право выбирать только между Индией и Пакистаном, а не создавать «Пуштунистан». В результате бойкота явка упала до 50 %, однако результаты оказались однозначными: 99 % проголосовавших высказались за Пакистан и только один процент — в пользу Индии[215]. Многие страны поспешили признать Пакистан (в числе первых был Иран). В мае 1948 года Москва установила дипломатические отношения с Карачи.
Однако Кабул отверг результаты голосования. «До тех пор, пока афганцы, живущие между линией Дюранда и рекой Инд, не получат право свободного голоса, — провозглашали афганские газеты, — мы не признáем ни один референдум законным»[216]. В июне 1949 года Национальное собрание Афганистана единодушно одобрило политику обеспечения «независимости и процветания для всех афганцев по ту сторону линии Дюранда, предоставления им права самим решать свою судьбу»[217]. Газеты одобряли создание местного управления в доминионах и приграничных регионах в качестве шага «к созданию единого правления и независимого пуштунского государства»[218]. Это вызвало ярость Пакистана, который объявил Афганистану эмбарго. Воздействие этих санкций несколько облегчило подписание советско-афганского договора о бартере, однако позиция Карачи осталась однозначной. Более того, международное мнение склонялось не в пользу Кабула. Когда индийский журналист Шива Рао опубликовал в американском журнале Nation статью с критикой обращения Пакистана с пуштунами, пакистанское посольство тут же выступило с протестом и добилось извинений от издателей[219]. Однако, когда секретарь афганского посольства в Вашингтоне подверг Nation критике за упоминание «независимой территории между бывшей Британской Индией и Афганистаном», редакция отвергла вопрос о «Пуштунистане» как «слишком специальный, чтобы заинтересовать большинство наших читателей»[220]. Этот пример показывает предел, за который не заходила афганская внешняя политика. Пока в глобальном миропорядке не возникала некоторая нестабильность, Кабул не интересовал иностранцев настолько, чтобы они стали тратить на него деньги. Что касается «Пуштунистана», то эта идея вызывала недоумение, но не привлекала особого внимания извне.
Забули вернулся в Кабул в 1946 году и в дальнейшем стремился укрепить свою власть, сделав ее независимой от королевской семьи. Он основал и финансировал несколько политических партий, чтобы сплотить образованную часть населения[221]. Зная, что члены королевской семьи будут против его назначения премьер-министром, Забули создал четыре объединенных министерства, которые должны были ослабить власть его противников[222]. Один из докладов Министерства экономики в сентябре 1947 года описывает его политический план. Афганистану следовало расширять те отрасли, которые созрели для импортозамещения, и привлекать иностранные инвестиции в добывающую промышленность[223]. В то же время Кабул подписал пятилетний контракт с американской инженерной фирмой «Моррисон — Кнудсен» на строительство каналов, дамб и дорог в южном Афганистане, выплатив ей 20 миллионов долларов, накопленных за счет экономии во время войны[224]. Забули искал также и экономический
Но замыслы Забули оказались слишком хитроумными. Чиновники в его Министерстве национальной экономики хорошо понимали, какие проблемы стоят перед правительством[227]. «Если мы примем во внимание тот факт, — отмечали они, — что наша страна является аграрной, и все ее потребности должны быть удовлетворены за счет импорта из‐за рубежа, а также то, что <Афганистан> расположен далеко от морских путей, то становится ясно, что в настоящий момент нам приходится платить в 3–4 раза больше за промышленные товары и их импорт, чем мы платили за них в довоенный период. Следует также добавить, что в последние годы сельскохозяйственное положение нашей страны резко ухудшилось». Доклад касался ключевой проблемы: «Достаточно указать, что Индия представляла для нас самый важный экспортно-импортный рынок; но после 15 августа <1947 г.> между Индией и Пакистаном были прекращены торговые связи и железнодорожное сообщение. В результате за последние восемь месяцев масштабы импортно-экспортной торговли нашей страны резко сократились». В южном Афганистане аналогичным образом удвоились расходы компании «Моррисон — Кнудсен», что заставило Забули взять кредит в размере 21 млн долларов США под 3,5 % годовых от Экспортно-импортного банка США[228]. То, что Забули приходилось унижаться перед иностранцами, радовало его соперников. Уже в 1949 году американские дипломаты заметили, что принцы Наим и Дауд с опаской относятся к стремлению Забули исподволь руководить страной с помощью того или иного премьер-министра[229]. Теперь у мусахибанской элиты появилась возможность полностью избавиться от Забули. В 1950 году премьер-министр Шах Махмуд-хан отправил Забули в отставку после скандала, связанного с обменом иностранной валюты. В результате был расчищен путь для племянника Махмуд-хана — Дауда, который смог стать премьер-министром[230]. Правительство лишило АНБ монопольных прав и создало Администрацию правительственных монополий[231]. АНБ остался крупнейшим в стране коммерческим банком и контролировал ключевые экспортные рынки, но после того, как в сентябре 1953 года кресло премьера занял Дауд, был провозглашен курс на «управляемую экономику». За пять лет до этого американский антрополог Луис Дюпри сетовал на «тщетность половинчатой вестернизации» и указывал, что Афганистану для проведения решительных реформ нужен свой собственный Ататюрк[232]. Когда власть оказалась в руках Дауда, Афганистан вплотную приблизился к тому пути модернизации, по которому шла Турция.
Однако Кабулу было еще очень далеко до турецких успехов. Афганское государство существовало для того, чтобы держать людей под своей властью, а не для того, чтобы их менять. «Афганские бюрократы не любят собственный народ, — записывал Дюпри в дневник на следующий день после посещения одного из министерств. — Я видел несколько подтверждений этого, пока ожидал получения документов. Разумеется, как только я появился, меня позвали в начало очереди — так они проявляют вежливость. Там был один афганец с пачкой бумаг — все они были в полном порядке, но он надерзил чиновнику, и тот порвал у него на глазах все эти подписанные и снабженные печатями документы. Теперь бедняге предстоит еще неделю бегать с бумагами, прежде чем он окажется на том же месте. Он поднял было свою палку, но тут же получил в ухо от полицейского. Потом избиение продолжилось на улице. Грязным крестьянам нет места в выбеленных правительственных зданиях»[233]. Бедное, слабое, не имеющее поддержки в обществе, афганское государство Дауда было неспособно мобилизовать население. К тому же региональная геополитическая ситуация оказалась менее благоприятной, чем когда-либо, начиная с 1919 года.
Единственным средством, оставшимся в руках Дауда и его правительства, был «Пуштунистан». Как и пять лет назад, афганские дипломаты представляли иностранцам некий «Пахтунистан» как уже состоявшееся явление: на совещании, проведенном в афганском посольстве в Вашингтоне, отмечалось, что Афганистан «граничит с русским Туркестаном на севере, с Пахтунистаном (небольшим по размерам, только что созданным) на востоке и с Ираном на юге»[234]. «Афганцы, — туманно говорилось далее в том же документе, — делятся на две группы. Первая — те, кто живет в политических границах Афганистана; их 12 миллионов. Вторая — те, кто живет за линией Дюранда вплоть до реки Инд в Пакистане; это тот же народ, имеющий то же происхождение, что и члены первой группы». Дауд переименовал круглую площадь в центре Кабула в «Площадь Пуштунистана». Стали появляться флаги этой несуществующей страны, подозрительно напоминавшие афганские. Был объявлен национальный праздник — День Пуштунистана. В 1955 году Пакистан объявил новую блокаду Афганистана, но афганская лойя джирга (всеафганский совет старейшин) объявила, что «она ни при каких обстоятельствах не будет рассматривать земли Пуштунистана как часть пакистанской территории, если только народ Пуштунистана не пожелает этого и не даст на это свое согласие»[235].
У всякого, кто знал о пуштунских «полномочиях» Дауда, идея «Пуштунистана» вызывала подозрения. Это было потемкинское государство, расфасованное и продаваемое навынос персоязычной династией, которая сама в очень малой степени являлась выразительницей «пуштунской идентичности и пуштунского социального поведения»[236]. Здесь показателен рассказ Мухаммеда Джамиля Ханифи, в то время выпускника элитной кабульской школы. Несмотря на всю суматоху, поднятую королевским правительством по поводу «Пуштунистана», Ханифи «не помнит ни одной выставленной на всеобщее обозрение карты Афганистана за время обучения в 1940–1950‐е годы»[237]. И его школа не была исключением. Как пишет сын Ханифи, «в известной национальной энциклопедии, опубликованной в 1955 году, нет карты Афганистана, как нет в этом общественно важном справочном издании никаких упоминаний о языке пушту или пуштунском народе». Когда впоследствии Ханифи был вызван к Захир-шаху, «персоязычный секретарь просил его не говорить с его величеством по-пуштунски, поскольку тот сегодня „устал“! Падишах Захир говорил на фарси и немного по-французски — последнему он выучился, когда жил со своим отцом во Франции в конце 1920‐х годов»[238]. Одним словом, Пуштунистан был «продуктом городского кабульского сознания, построенным на иллюзии пуштунского „этнического“ господства в Афганистане; это же показывает, как исторически интерпретировалась линия Дюранда»[239].
Однако, пока не возникла глобальная нестабильность, «Пуштунистан» оставался маркетинговой стратегией без покупателя. Этот вопрос приводил в недоумение Луиса Дюпри, который записывал в своем дневнике, что афганцам пора «прекратить эмоциональный понос о Пуштунистане и поставить вопрос на экономическую почву!»[240]. Однако более ранние записи Дюпри свидетельствуют о том, что он был неправ. Тремя месяцами ранее он писал, что «Штатам следует тайно поддерживать движение за создание Пуштунистана, поскольку таджики, узбеки и туркоманы косвенным образом подпадают под влияние своих братьев с севера»[241]. В конце концов, писал он, «русские явно причисляют таджиков к таджикам, узбеков к узбекам и т. д., и ходят слухи об удивительных религиозных и этнических свободах в семье братских советских народов». В этом и состояла вся логика проводимой Кабулом стратегии продвижения «Пуштунистана»: разделяя цвета евразийской политики идентичности по принципу холодной войны — «черное» и «белое», — афганские элиты могли уйти от несостоятельной экономики засушливой Центральной Азии и подключиться к глобальным потокам капитала постимперской эпохи. Вместо того чтобы
ГЛОБАЛЬНЫЕ ПРОЕКТЫ ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ
«Перед вами — государственный флаг Афганистана, нашего южного соседа и друга», — так начинается советский фильм 1957 года «Афганистан» — одна из многих посвященных этой стране картин, созданных в конце 1950‐х годов на советских киностудиях[242]. Далее в фильме говорится: «Черная полоса напоминает об иноземном иге, красная — о крови, пролитой за свободу, зеленая обещает исполнение гордых надежд». Затем камера показывает карту Афганистана. Мы узнаем, что «Горный хребет Гиндукуш покрыл своими отрогами четыре пятых Афганистана. Как стены с зубчатыми башнями, горы веками отделяли страну от всего мира». Однако, как подчеркивается в другом фильме, советская помощь многое изменила в стране: «Повсюду здесь приметы нового. Они в этих плотинах, вставших над бурными реками, в опорах электропередачи, уходящих все дальше по кручам гор, в первых очагах молодой промышленности, которой прежде страна вовсе не знала. Долгие годы боролся афганский народ против чужеземных захватчиков. Завоевав сорок лет назад свободу, он переживает пору обновления»[243]. Фильм подразумевает, что Афганистан остается отсталой страной, однако благодаря советской помощи афганцы становятся ближе к современности.
Разумеется, в истории, которую снимали советские кинематографисты, были некоторые «творческие допущения». Афганские модернизаторы — такие, как Абдул Маджид Забули — лелеяли собственные планы, отличавшиеся от советских. За 40 лет взаимоотношений обе страны убедились в том, что советская помощь не является обязательным условием существования Афганистана. На самом деле стремление превратить непокорного соседа в подобие СССР возникло вследствие ряда ошибок США. Так, проекты конца 1940‐х, связанные с рекой Гильменд, обернулись инженерной катастрофой и пустой тратой денег: 70 % затрат ушло на заработную плату для американских специалистов[244]. В 1953 году госсекретарь Джон Фостер Даллес обострил отношения двух стран, пригласив Пакистан сразу в два военных альянса — и в Юго-Восточной Азии, и на Ближнем Востоке. Этими альянсами были Организация договора о Юго-Восточной Азии (СЕАТО) и Организация центрального договора (СЕНТО)[245]. В январе 1954 года Москва предприняла ответные меры, предложив Кабулу пакет помощи в три миллиона рублей в течение восьми лет под три процента годовых. Это было очень выгодно по сравнению с рассчитанной на 30 лет помощью СССР Китаю и гораздо щедрее, чем все, что когда-либо предлагала Америка.
Однако мусахибанской элите была нужна военная помощь — устаревшее немецкое вооружение все меньше годилось для создания угрозы Пакистану. Афганские дипломаты вели переговоры о присоединении к СЕНТО, однако когда в октябре 1954 года министр иностранных дел Мухаммед Наим-хан посетил Вашингтон, Даллес отверг его притязания, направив афганцам ноту, в которой говорилось: «После тщательного рассмотрения вопроса о расширении военной помощи Афганистану было решено, что это создаст проблемы, с которыми не смогут справиться порожденные этим действием военные силы. Вместо того чтобы просить оружия, Афганистан должен урегулировать спор с Пакистаном относительно Пуштунистана»[246]. Более того, усугубляя обиду, нанесенную афганцам, Даллес направил ноту и пакистанскому послу. Разгневанный Дауд в январе 1955 года принял советское предложение: дать возможность офицерам афганской армии проходить обучение и получать экипировку в СССР[247]. Еще через одиннадцать месяцев Хрущев и Председатель Совета министров СССР Н. А. Булганин по окончании официального визита в Индию и Бирму 15 декабря 1955 года неожиданно оказались в Кабуле, где они (окруженные солдатами, все еще носившими форму вермахта) пообещали Афганистану выплачивать по 150 миллионов рублей в год в качестве помощи и обеспечить транзит товаров через территорию СССР[248]. Это был дипломатический кульбит, который можно положить в основу киносценария.
Поделиться книгой: