Помоги проекту - поделись книгой:
Алексей Петрович Лебедев
История Вселенских соборов
Часть II. Вселенские соборы VI, VII, VIII веков
Краткие сведения о распространении монофизитства после IV-го Вселенского собора
Собор Халкидонский четвертый Вселенский восторжествовал над ересью монофизитской; для всех стало очевидным, чем отличается истина православия от ереси монофизитской, которая также выдавала себя за истину. Но это не значит, чтобы по окончании собора Халкидонского не стало более еретиков монофизитов в восточной Церкви. В умах многих монофизитство пустило такие глубокие корни, что их не мог истребить и собор Халкидонский. В некоторых местах еще продолжали храниться предания собора разбойничьего 449 года. Что действительно было так на самом деле, это показали беспорядки, нестроения и даже открытые возмущения в разных церквах, какими встречены были догматические определения Халкидонского собора, тотчас по его окончании.
Первым местом на Востоке, где Халкидонский собор встретил себе сопротивление, была церковь Палестинская. Сюда пробрался один из Александрийских монахов Феодосий, который был в Халкидоне во время деятельности здесь собора; с ним явились в Палестину и другие монахи, также бывшие свидетелями торжества православия в Халкидоне; они то и посеяли первые семена раздора в Церкви иерусалимской[1]. Упомянутый нами Феодосий был человек в высшей степени недостойный. Еще ранее этого времени, он как злодей был изгнан из монастыря, был самим Диоскором за преступления наказан розгами и в посрамление возим на осле по городу[2]. Лишь только Феодосий и другие монахи прибыли из Халкидона в Палестину, как начали разглашать здесь самые нелепые клеветы против собора: они начали утверждать, что собор исказил веру, что он учил почитать во Христе двух сынов, допустил во Христе два лица, как делали несториане, и что он провозгласил веру отличную от той, какую заключили отцы в символах (Деян. IV, 411. 437). Главными приверженцами Феодосия в его противлении собору сделались несведущие монахи, в палестинских пустынях[3]. Таких монахов собралось около него до 10000[4]). Под предводительством Феодосия они начали открытое возмущение. Монахи, оставивши свои монастыри и пустыни, составили толпу под предводительством Феодосия, напали на Иерусалим, производили здесь пожары, убийства, отворили темницы, заперлись в городе. Так как их цель состояла в провозглашении монофизитства, то они требовали от всех в Иерусалиме и окрестностях, чтобы соглашались с их учением, возгласами и подписями, анафематствовали Халкидонский собор, папу Льва и всех членов собора Халкидонского (Деян. IV, 411. 423). Феодосий провозгласил себя архиепископом иерусалимским. Истинный же архиепископ иерусалимский Ювеналий был лишен престола и удалился из города. Самая жизнь его подверглась опасности. Начались низвержения с архиерейских кафедр и других епископов Палестины. Вместо низверженных возводились на кафедры сторонники монофизитов. Священнические места занимались монахами приверженцами Феодосия. Дерзкие монофизиты осмеливались даже на самые убийства епископов; так от руки их погиб епископ скифопольский Севериан вместе с некоторыми другими епископами. Не довольствуясь убийством православных священников, они еще позволяли себе ругаться над телами убитых. Так убивши одного диакона, они лишили его христианского погребения, влачили его по улицам и позорно издевались над ним (Деян. IV, 411. 412. 418. 419). Когда слух о таких дерзких поступках Феодосия и его приверженцев достиг до слуха императора Маркиана, он отправил против них вооруженную силу. Боясь справедливого мщения за свои дерзости, Феодосий и его сторонники покидают Иерусалим, отправляются в Синайский монастырь, производя по дороге новые беспорядки и рассеивая семена монофизитского учения. Достигнув Синайскаго монастыри, Феодосий с его соучастниками и здесь не оставался бездеятельным. Он нашел себе доверие у простодушных монахов здешних, клеветал на Халкидонский собор и не без успеха. Император грамотами старался вразумить уловляемых ересью Феодосия синаитов, разъясняя им, кто такой был Феодосий и что в действительности сделано собором Халкидонским; наконец просил всех содействовать к поимке такого бунтовщика и нечестивца, каким был Феодосий (Деян. IV, 412. 413. 441. 442). С другой стороны, тот же император помогает истинному архиепископу иерусалимскому Ювеналию возвратиться на свою кафедру и водворить нарушенный порядок в округе. Порядок был восстановлен, но споры между монофизитами и православными не прекращались здесь. Иные из монофизитов доходили до такого ожесточения, что хотели скорее принять смерть, чем уступит истине.[5]
Другою страною, где на самых же первых порах был отвергнут собор Халкидонский и поднято знамя монофизитства, был Египет. Здесь монофизитство разразилось еще сильнее, еще бурнее, чем в Палестине, и это совершенно понятно. Не даром Диоскор, виновник разбойничьего собора, был Александриец. Не один он был в Египте мыслящим по-монофизитски; монахи, которых привел с собой Диоскор на собор разбойничий 449 года, и которые показывали себя жаркими исполнителями его воли, были первыми ревностными монофизитами в Египте. На самом соборе Халкидонском 13 епископов египетских отказались подписать православное послание папы Льва, под тем предлогом, будто бы они не могли этого сделать без соизволения своего архиепископа. Понятно, что подобные епископы, возвратившись из Халкидона в свое отечество, мало могли служить интересам собора Халкидонского. И в самом деле в Египте, тотчас же по заключении собора Халкидонского, обнаружились сильные монофизитские движения. Эти движения замечательны в истории церковной: они впоследствии привели к тому, что в Египте образовалась отдельная монофизитская церковь. Зерно бунтовавших здесь против собора Халкидонского составляли, как и в Палестине, монахи в Александрии и её окрестностях (Деян. IV, 409). В Египте разнеслась нелепая молва, что собор Халкидонский изменил древней вере и ввел какую-то новую веру; заблуждающиеся упорствовали в этой мысли и «накопляли зло ко злу» (Деян. IV, 409–10. 415). Народ Александрийский легко поддался влиянию монофизитствующих; он по самой своей природе склонен был ко всякого рода возмущениям и без по рядкам. «Чернь всегда такова, что легко воспламеняется яростью и пользуется всяким поводом к произведению беспорядков, но преимущественно пред всякою другою такова была именно чернь Александрийская; она была многочисленна, состояла из людей грубых и разноплеменных, дерзких и склонных к порывам. Всякий желающий, ухватившись за малейший случай, мог возбудить этот город, к народному восстанию, вести его и двигать куда угодно״[6]. Следовательно, Александрийское народонаселение представляло удобную почву для развития беспорядков по поводу собора Халкидонского, как скоро нашлись вожаки у него; а в таких вожаках недостатка не было. В царствование Маркиана возмущение в Египте состояло в. следующем: когда на соборе Халкидонском низвергнут был Диоскор, то на его место назначен был архиепископом Александрийским Протерий. Город разделился; одни приняли Протерия, другие, монофизитски настроенные и слышать не хотели о новом архипастыре, продолжали считать архиепископом Диоскора и даже требовали возвратить его на Александрийскую кафедру. Возмущение выразилось в том, что народ, расположенный к Диоскору, большими толпами отправился к дому начальника города; когда отряд войска хотел остановить возмущение, мятежники начали бросать в воинов камнями и обратили их в бегство. Обессиленное множеством бунтовавших, войско принуждено было запереться в одном храме, переделанном из Сераписова капища, но народ поджег здание и войны сделались добычею пламени. Префект города Флор дал знать об этом императору Маркиану, а сам между тем закрыл для бунтующего народа театры, бани, и лишил его обычной даровой раздачи хлеба. Император прислал в Александрию две тысячи войска. Возмущение мало-помалу потухло[7]. Но не надолго. Смерть императора Маркиана (в 457 г.) принята была египетскими монофизитами за благоприятный случай к новому возмущению против православного епископа Александрийского Протерия и собора Халкидонского. Душою бунта был Александрийский пресвитер Тимофей, прозывавшийся «неистовым» (Деян. IV. 4.82; он назывался также элур, что значит кошка). Он собрал около себя несколько епископов, которые подобно ему были проникнуты монофизитскими идеями; вошел в связи со многими монахами, особенно из подгородных, подобно ему отторгшимися от Церкви православной по поводу собора Халкидонского (Деян. IV. 469. 489), и начал свои истинно разбойнические действия. Тимофей начал с того, что вместе с своими единомышленниками «анафематствовал Халкидонский собор», провозгласил низверженным архиепископа Протерия, рукоположил себя при помощи двух епископов, сочувствующих ему, в архиепископы Александрии. Затем открылся целый ряд церковных и общественных беспорядков в Египте. Тимофей посвятил новых епископов и клириков для церквей египетских из числа лиц ему приверженных. Ииротерий был убит: когда он в видах безопасности скрылся в крещальню, какие обыкновенно устраивались при храмах христиан в древности, несколько человек из партии Тимофея напали на беззащитного святителя и умертвили, не принимая во внимание ни святости места, так как христианские крещальни чтили даже и варвары и люди самые жестокие, — ни времени, так как убиение произошло в праздник св. Пасхи; убийцы однако же недовольствовались этим: «они влачили израненный труп по всем местам города, без милосердия поражали ударами бесчувственное тело, рассекли его на части и неудержались, наподобие собак, кусать внутренности этого мужа; наконец предавши останки тела его огню, рассеяли даже пепел его по ветру, превосходя в свирепости всех диких зверей». Тимофей, провозгласивши себя архиепископом, подбирает к своим рукам церковные имущества в Александрии, лишает церковного содержания бедных, пропитывавшихся от щедрот Церкви, раздает деньги своим единомышленникам. Он рассылает своих приверженцев по другим городам для преследования епископов православных. Он анафематствовал и Протерия и других епископов, державшихся определений Халкидонского собора; к их анафематствованию присоединил и имя св. Кирилла Александрийского. Но этого всего было мало для Тимофея, — он вычеркнул из церковных диптихов (помянников) имя Протерия и поставил вместо него имя Диоскора. Православных клириков, в особенности посвященных рукою Протерия, лишил мест, выгнал из города, запретил своим приверженцам иметь с ними какое бы то ни было общение; положение изгнанных и находящихся в постоянном страхе за свою жизнь православных клириков было поистине печально, — они должны были «проводить жизнь боязливее зайцев и лягушек. (Деян. IV, 462–475). От разбойнической мести монофизитов не спаслись и «монастыри, издавна прославившиеся православною верою, мужеские и женские: он приказал их разрушить» (Деян. IV, 481). Свою злобу на православных Тимофей изливает даже на предметы бездушные, но напоминающие о Протерии и вообще православных. Так самые седалища епископские, на которых восседал Протерий, он приказал разломать и сжечь, а св. алтари в церквах, если они были освящены Протерием, велел измыть мореною водою, как оскверненные (Деян. IV. 487). Наконец обе партии Александрийской Церкви, православная и монофизитская, обратились к императору Льву I (457–474 гг.), каждая прося себе защиты и покровительства (Деян. IV. 466–490 ид.) Император Лев, как человек расположенный к Халкидонскому собору, стал иа стороне православных, изгнал Тимофея из Александрии в бедный Пафлагонский город Гангры[8]. Этим и закончилась первоначальная оппозиция Египта в отношении к собору Халкидонскому.
Третьим местом, где нашло себе благоприятный прием монофизитство, была Сирия с городом Антиохией во главе. Нужно думать, что главным виновником отпадения многих сирийцев от православия и непризнания ими собора Халкидонского был архимандрит Варсума, тот самый Варсума, который в качестве ревностного монофизита вызван был по мысли Диоскора на собор разбойничий, для участия в оном, и который еще до времени Халкидонского собора, по свидетельству отцов этого собора, производил беспорядки в Сирии, собрав около себя целые тысячи родственных ему по убеждениям монахов (Деян. IV. 63). Поэтому неудивительно, что здесь собор Халкидонский не был встречен должным сочувствием. Это обнаружилось в царствование Льва I, преемника Маркиана. Правителем Сирии, по воле Льва, сделался его родственник Зенон (впоследствии император). В свите Зенона прибыл в Антиохию и некто Петр Фуллон (что значит: сукновал), священник от одной церкви в Халкидоне. Будучи человеком монофизитских понятий, он нашел себе в Антиохии приверженцев; с ними восстал против тогдашнего архипастыря антиохийского Мартирия, довел своими смутами его до того, что оп отказался от самой кафедры антиохийской, сказав: «отрицается клира непокорного, народа непослушного, церкви запятнанной». Открывшеюся вакансией воспользовался Петр и провозгласил себя архиепископом антиохийским, в чем ему содействовал упомянутый нами Зенон. Главнейшими деяниями Петра Фуллона было следующее: он проповедовал, будто Сын Божий страдал по божеству, а не по человечеству, подвергал анафеме всех ему противящихся в этом и наконец приказал прибавить к богослужебной песни Трисвятому слова: «распныйся за ны». Такая прибавка с точки зрения монофизитской была естественна и последовательна; ибо если Сын Божий страдал по божеству за нас, как учили монофизиты, то, вследствие единосущия лиц Св. Троицы, с Сыном необходимо страдать должны были и Бог Отец и Дух Святый, а эту мысль и выражала прибавка в Трисвятому. Монофизитское правление Петра Фуллона церковью антиохийскою было непродолжительно, — он был сослан императором в ссылку[9]. Тем не менее Сирия сделалась гнездом монофизитства.
Наконец в самой столичной Константинопольской Церкви монофизитство не умерло, по окончании Халкидонского собора, по временам оно заявляло о том, что закваска его осталась и здесь. Сам ересиарх монофизитства Евтихий, как известно, вышел из одного из Константинопольских монастырей. Неудивительно, если, и по осуждении Евтихия, в Константинополе обнаруживаются так или иначе семена того же заблуждения. Именно: некоторые монахи Константинопольские тотчас же по провозглашении православия в Халкидоне объявляют себя против этого собора, пишут обширные сочинения в защиту монофизитства и против православия (Деян. IV. 430–431). Да и позднее не переводятся монофизиты в столице[10]. Некоторые из самых императоров византийских, своими указами и распоряжениями, частью прямо направленными к защите монофизитства, частью бестактными, с своей стороны подливали масло в огонь не только в самой столице, но и вообще на востоке. Так император Василиск (476–477 гг.) издает окружную грамоту (энкиклион), которою анафемствовался собор Халкидонский и его деяния; в ней читаем: «что нарушило единение святых Божиих церквей и мир всего мира, как-то сочинение Льва (папы) и все постановленное в Халкидоне для определения веры, в каждой церкви, где будет найдено, повелевается всюду находящимся епископам предавать анафеме и огню»[11]. Император Зенон (477–491 гг.) выдает грамоту единения (энотпкон) и в ней двусмысленно говорит о соборе Халкидонском, напр. «кто же мыслил и мыслит что-либо другое, противное вере, постановленное на Халкидонском соборе или на ином каком соборе, того анафемствуем»[12]. Император Анастасий (491–518 гг.) хочет ввести и в Константинопольской Церкви известную монофизитскую прибавку к Трисвятому: «распныйся за ны», как это было в Антиохии[13]. Все подобные действия императоров служили к большему и большему распространению монофизитства на востоке.
Спор о трех главах и пятый Вселенский собор
I. Происхождение спора
Пятый Вселенский собор[14] ее имеет дела с какими-либо новыми ересями, подобно Вселенским соборам предшествующим и последующим. Его задача уже; его деятельность совпадает с деятельностью III и IV Вселенских соборов, потому что он имеет в виду частью монофизитов, частью несториан, в особенности первых. Он разрешает спор о трех главах или трех лицах, уже умерших, но которые своею предыдущую деятельностью и учением продолжали производить соблазн в Церкви. Лица эти — Феодор, епископ Мопсуестский, Феодорит, епископ Кирский, Ива, епископ Едесский; все они умерли в V веке. Они известны были тем, что принимали прямое или не прямое, но все-таки решительное участие в появлении и развитии ереси несторианской и в борьбе этой ереси против православия. Но несмотря на это, никто из них не был осужден ни на соборе III Вселенском, на котором решался вопрос о несторианском учении, ни на соборе халкидонском, который имел случай обсуждать образ деятельности Феодорита и Ивы и отчасти вмел повод выразить свое суждение и о Феодоре Мопсуестском. Память об этих трех лицах, как не вполне православных, не исчезла ив VI веке, в котором был V Вселенский собор. Больше всего о заблуждениях этих мужей помнили монофизиты, враги Церкви. Выискивая случай всячески вредить интересам православия, они разглашали, что Церковь держится ереси несторианской, потому что она не осудила и не осуждает Феодора Мопсуестского, Феодорита Кирского и Иву Едесского, — укоряли церковь в скрытой приверженности к несторианству. «Еретики (монофизиты), но свидетельству одного современника, поносили священников церкви, как последователей Нестория» (Деян. вс. соб. т. V, стр.51). В особенности монофизиты нападали на IV Вселенский халкидонский собор, столь им неприязненный, — так как на нем было произнесено осуждение на монофизитское учение, — нападали потому, что он не выразил осуждения против Феодора, Феодорита и Ивы и таким образом, как заключали монофизиты, выказал себя приверженцем их воззрений, близких к несторианству. Таким образом хотя эти названные лица и давно уже сошли с поприща исторического, давно уже умерли, однако же Церковь не могла забыт о них; монофизиты напоминали ей о них, ко вреду для достоинства и спокойствия церкви. С другой стороны и другие еретики прошедшего пятого века также сохраняли твердую память о Феодоре, Феодорите и Иве. Несториан было много в восточной Римской империи, между тем именными императорскими указами сочинения Нестория изъяты были из публичного употребления; при таких обстоятельствах для поддержания и распространения своей ереси несториане прибегли к такому средству: вместо сочинений Нестория они стали изучать и распространять сочинения тех церковных писателей, которые во всех или некоторых сочинениях проводили несторианския мысли, являлись приверженцами этой ереси, каковы именно и были — Феодор, Феодорит и Ива (Д. V, 31. 32). Это в свою очередь беспокоило Церковь не менее того, как и нападки, какие делались монофизитами на православие, по поводу этих трех лиц.
Для того, чтобы отнять у одних (монофизитов) повод к нападкам на церковь, у других (несториан) средства к утверждению в своей ереси, Церкви надлежало произвести свое осуждение на Феодора, Феодорита и Иву за то, что ими написано и сделано в пользу несторианства и вопреки интересам православия. За это-то дело и принимается Церковь, по внушению тогдашнего императора Юстиниана. Дела церкви были предметом самых ревностных попечений этого императора; в этом отношении он был вторым Константином Великим. За делами церкви он готов был забывать свои прямые обязанности государственные. Одною из пламеннейших забот этого императора было воссоединить с Церковью многочисленных монофизитов, живших в империи византийской, и на единстве религиозном основать единство и прочность гражданскую, в которых нуждалось государство. С этою целью император принял на себя труд составить обширное богословское сочинение, в котором он хотел доказать неправоту мнений монофизитских и чистоту веры и убеждений церкви православной. Намерению этому однако не суждено было осуществиться; сочинение оставлено в стороне и приняты были другие средства в видах воссоединения монофизитов с православными. При дворе императора находился в числе приближенных к нему лиц некто Феодор Аскида, архиепископ Кесарии Каппадокийской. Архиепископ этот пользовался большим влиянием на Юстиниана В своих личных целях он начал указывать императору другое, более легкое и более верное средство к цели, чем составление сочинения, направленного против монофизитов; он доказывал ему, что стоит только произнести анафематствование на Феодора, Феодорита и Иву[15], на которых доселе не было произнесено осуждения, и из-за которых монофизиты смотрят подозрительно на православие и собор Халкидонский, — в мир церковный водворится; монофизиты охотно перейдут к церкви, император покроет себя вечною славою. Совет императору понравился[16]. Были достаточные основания придавать полную важность такому совету. В самом деле, в 533 году при одном случае одна из партий монофизитских прямо заявляла, что главною причиною, почему монофизиты не хотят принимать собор Халкидонский, состоит в том, что на нем Феодорит и Ива признаны за православных, несмотря на их несторианство[17].
Руководясь внушениями Феодора Аскиды, которыя столь согласовались с его намереним так или иначе обратить монофизитов в православие, с другой стороны без сомнения и имея в виду отнять у несториан средство к распространению своего лжеучения, Юстиниан издал указ, около 544 года, которым он подвергал анафеме Феодора Мопсуестского со всеми его сочинениями и учением, Феодорита Кирского за его сочинения, направленные в свое время против св. Кирилла Александрийского и III Вселенского собора, Иву Едесского за его послание к некоему Марию Персу, из которого можно было видеть несторианские склонности этого епископа. Указ этот не дошел до нас; в каких именно выражениях Юстиниан осуждал этих трех глав[18], об этом можно судить только по отрывкам из указа, какие сохранились у современников. О Феодоре в этом указе говорилось: «если кто не анафематствует Феодора Мопсуестского и учение его, равно и тех, кто мудрствовал или мудрствует подобно ему, тот анафема»[19]. Об Иве же говорилось так: «если кто нечестивое послание к Марию, которое, говорят, составлено Ивою, считает православным, является защитником оного послания и не подвергает его анафеме, несмотря на то, что оно худо отзывается о св. Кирилле, порицает 12 анафематств Кирилловых (против Нестория) нападает на первый Ефесский (III всел.) собор, защищает Нестория, хвалит Феодора Мопсуестского, тот анафема»[20]. Вероятно подобным же образом, как об Иве, указ отзывался о Феодорите Кирском[21].
Указ издан был Юстинианом с тем, чтобы его подписали и приняли все представители церковной власти, и чтобы, таким образом, он получил общее церковное значение. Но это не так было легко сделать, как представлялось Юстиниану. Указ вызвал великое смятение и споры в Церкви. Истинные причины, которые вызвали это смятение, эти споры, состояли в том, что о каждом из названных лиц-Феодоре, Феодорите и Иве можно было действительно спорить: кто знаком был с церковной историей прошедшего пятого века, тот всегда мог находить основания для того, чтобы или соглашаться с указом Юстиниана, осуждать Феодора, Феодорита и Иву, или защищать их. И вот по издании указа Юстинианова явились порицатели его, но нашлись и защитники; возгорелся спор. В жизни и деятельности трех глав и в отношении Церкви к ним легко можно было находить основания для осуждения и не осуждения каждого из них. История давала богатый материал и в пользу, и против трех глав. Рассмотрим, в чем состоят эти основания.
Феодора Мопсуеетского можно было осуждать, но с другой стороны его можно было и защищать. Его можно было осуждать: Феодор был учителем еретика Нестория, если не в собственном, то в переносном смысле, т. е. Несторий несомненно воспитался на сочинениях Феодора и из них усвоил еретические убеждения. Учение Феодора ничем существенно не отличалось от несторианского. Он вооружался против церковного учения, что от св. Марии Девы родился Бог Слово; допускал, что между Богом Словом и человеком Христом во время земной жизни было единение не полное; он отличал в лице Богочеловека храм (человечество) от обитающего в нем Бога, противился названию: Богородицу, которое усвояла церковь св. Марии Деве и пр.[22]. Церковь пятого века, когда развилось и распространилось несторианство, хорошо понимала сродство учения Феодора с Несториевым, и в лице того или другого ее представителя произносила свое слово осуждения против сочинений Феодора. Св. Кирилл, борец против Нестория, в одном послании так отзывается о Феодоре: «Феодор был отцем зломыслия Несториева; сочинения его заключают хуления гораздо худшие Несториевых» (Д. V. 132). В другом послании, писанном к Акакию, епископу Мелитинскому, тот же Кирилл так отзывается о Феодоре: «некоторые удивляются тому, что принадлежит Феодору (написано Феодором) и что содержит в себе конечно равную и даже гораздо более худшую болезнь несчастий (чем Несториева). Ибо не Феодор был учеником Нестория, но последний был учеником первого; они как говорят одними устами, так и один яд изрыгают из своего сердца. Феодор имел хульный язык и перо послушное ему» (Д. V. 173). В послании к самому императору Феодосию младшему Кирилл прямо называет Феодора «отцом несчастия Несториева» (Д. V. 174), и старается вызвать императора принять меры против сочинений Феодора (Д. V, 133). Кирилл кроме этого писал сочинение против заблуждений Феодора, в котором он не находит довольно слов для изображения и изобличения лжеучений Феодора. Здесь он между прочим писал: «Феодор хулит таинство Христа н как бы порицает Бога Слово за то, что Он ради нас благоволил потерпеть истощение. Он величается над неизреченною премудростью, почти говоря вместе с иудеями Спасителю всех: о добре деле каминие не мещем на тя, но о хуле» (Иоан. 10: 33). И в другом месте:
Но и партия защитников Феодора не оставалась ни при чем: в её распоряжении также могли быть факты, которые давали достаточные основания для охранения памяти Феодора от порицаний и анафематавования. Феодор умер (428 г.) прежде третьего Вселенского собора (431 г.), на котором рассматривалось учение Нестория, родственное с учением Феодора. Таким образом хотя его идеи и были не православны, он умер, пребывая в мире с св. церковью. Два Вселенские собора III и IV, хотя имели некоторые поводы выразить свое суждение о не православия Феодора, однако же не сделали этого, как бы считая это незаконным и неправильным. Главный руководитель III всел. собора Кирилл, конечно, хорошо знал родство идей Феодора с несториевыми мнениями, однако же вопроса о Феодоре не поднимал на соборе, быть может потому, что Феодора не было в живых в это время. Когда на соборе III Вселенском был представлен и прочтен символ, выдаваемый за символ Феодора, хотя в нем были выражения не совсем точные в догматическом отношении, отцы собора не произнесли осуждения на символ[24]. Это обстоятельство казалось защитникам Феодора весьма благоприятным для памяти его; собор, казалось, своим молчанием ограждал от порицаний символ Феодоров. В выгодном для Феодора свете приверженцы его старалась выставить 10-е деяние Хадкидонского собора, на котором рассматривалось дело Ивы Едесского, при чем на соборе был прочитан такой отзыв о Феодоре из послания Ивы: «тиран нашего города (еп. Равула) под предлогом веры наказывает не только живых, но и тех, которые давно отошли к Богу. Один из сих последних есть блаженный Феодор (Мопсуестский), проповедник истины и учитель церкви, который не только при жизни своей обращал еретиков к истинной вере, но и после смерти в своих сочинениях оставил сынам церкви духовное оружие. Его-то дерзнул он (Равуда) открыто анафематствовать пред церковью, его, который по ревности Божией не только свой собственный город от заблуждения обратил к истине, но и отдаленные церкви научил своим учением» (Д. IV, 227–8).[25] Собор Халкидонский, выслушивая эти хвалы Феодору, ничего не сказал против них. Это могло давать повод поклонникам Феодора защищать его, как лицо, похвалам которого не счел долгом противоречить собор Вселенский. Подобные люди могли в пользу Феодора истолковать и то, что от Ивы собор Халкидонский требовал произнести анафему на Нестория, а ничуть не потребовал анафемы на Феодора, не смотря на сродство учения обоих лиц (Д. IV. 244). Это можно было истолковать так: собор Халкидонский не считал законным анафематствовать Феодора. Но это еще не все, в чем можно было находить опору для защиты Феодора, из чего можно было видеть, что церковь как бы еще охраняла память Феодора от осуждения. Известно было, что и порицатели Феодора из 4-го века, каковы св. Кирилл, св. Прокл, император Феодосий младший, щадили память Феодора. В то время, когда Кирилл и Прокл. после III Вселенского собора начали борьбу против Феодора и против его сочинений, как зараженных несторианством, появились и другие борцы против того же Феодора, но борцы неразумные, не рассудительные, которые в своем противодействии Феодору заходили так далеко, что даже и православные мнения его провозглашали еретическими; это были монахи и клирики из Армении и Персии, зараженные монофизитством[26]. Они обратились к Проклу и самому императору с прошением, в котором энергически умоляли их подвергнуть осуждению Феодора: «просим, дабы было у вас единство против Феодора и святотатственных глав и мнений его и тех, которые думают или учат подобному. Просим, чтобы чрез вас осужден был по имени, еще прежде осужденный безъменно (т. е. в сочинении Прокла против Феодора), более Нестории святотатственный в различном нечестии Феодор» (Д. V. 130). Составители прошения писали: «мы определили признать Феодора уклоняющимся во всём от правоты догматов» (Д. V. 128). Голос этих неразумных противников Феодора, мысливших монофизитски, заставил быть более осторожными, более мягкими в отношении к Феодору прежних жарких порицателей его, именно Прокла и Кирилла. К этому присоединились и другие обстоятельства, которые также требовали особенной осторожности от вождей православия в образе деятельности против Феодора. Мы имеем в виду указать высокое уважение, каким имя и сочинения Феодора пользовались в целом обширном патриархате Антиохийском. Как оно было высоко и глубоко у Антиохийцев к Феодору, это видно из следующих фактов. Антиохийская церковь, как скоро узнала, что Кирилл и Прокл поражают проклятием Феодора, начала заступаться за честь этого представителя антиохийской богословской школы. Кириллу писали, что Феодор во многом учил согласно с Афанасием Великим, Василием Великим, Григорием Богословом, что если осуждать Феодора, то придется осуждать и этих величайших учителей церкви. Кирилл узнал, что церковь Антиохийская сильно заволновалась при известии об анафематствовании Феодора; начались в церковном Антиохийском округе сходки христиан, на которых народ провозглашал: да умножится вера Феодора! Так веруем, как Феодор! (Д.V. 400–401). Этого мало: архиепископ Антиохийский Иоанн и епископы его округа собрались на собор, на котором положено было твердо стоять за Феодора и ходатайствовать за него пред Проклом и императором Феодосием. С этою целью собор составил следующее защитительное за Феодора письмо к Проклу: «наши души поражены, что распространяются клеветы не только против живых, но и против блаженного Феодора, добре отошедшего от сей жизни, против Феодора, который 45 лет блистал своим учением, ниспровергая всякую ересь, который умер совершивши многие борьбы с ересями и написавши 10000 книг, который был в уважении у священников, царей и народов и считался у них первым. Теперь же поднялось смятение не только между нами (епископами), но и между всем народом христианским; не проходит ни одного церковного празднества без замешательства, поднимаются восстания против нас самих, и все потому, что. не хотят слышать, чтобы подвергались анафеме умершие отцы»[27]. С подобным же сильным письмом в защиту Феодора обращается собор Антиохийский и к Феодосию младшему. В нем между прочим говорилось: «священный император, если найдется что-либо темное в сочинениях его (Феодора) или других лиц, за это не следует порицать непременно. Кто жизнь свою окончил наилучшим образом, тем мы должны воздавать полную славу и судить о них не на основании того, в чем обвиняют их. Да и возможно ли, чтобы учители церкви, будучи людьми, избегли клевет? Даже самое Евангелие, и то еретики перетолковывают в своих видах, извращая божественные слова. Вот что говорим мы все епископы антиохийские, собравшиеся на собор»[28]. При такой ревности, с какою отцы церкви антиохийской отстаивали Феодора, представителям духовной и светской власти в империи ничего не оставалось делать, как в видах мира церковного уступить до известной степени друзьям Феодора по вопросу о нем. Так именно и было. Кирилл пишет к Иоанну архиепископу антиохийскому, успокаивает его относительно Феодора, называет Феодора «мужем удивительным, приобретшим величайшую славу», не одобряет тех, которые «вопиют против него, ненавидят его; он называет таких стремящимися неизвестно на кого и поражающими воздух» (Деян. V. 168–9). В другом послании к самому Проклу Кирилл относится снисходительнее, кротче прежнего к памяти Феодора; прямо высказывается против авафематствования Феодора. Вот что писал он к Проклу: «самый третий Вселенский собор не подвергнул анафеме его, Феодора, по имени для того, чтобы некоторые, относящиеся с уважением к этому мужу, не отделились от церкви. Благоразумие в этом есть прекрасное и мудрое дело, ибо если бы он был в живых и благоприятствовал хулам Нестория или хотел бы подавать голос за то, что он написал, то он и в собственном лице подвергся бы анафеме. А так как он отошел к
Спорить таким образом о Феодоре было возможно; противники Феодора могли в предшествующей истории указывать одни факты, а защитники другие.
Не менее было возможности спорить за и против Феодорита Кирского. Жизнь и деятельность его были исполнены треволнений: его можно было с одинаковым правом выставлять и еретиком, и ревностным православным. В порицание Феодорита могли указывать на следующие факты из истории его жизни. Пред третьим Вселенским собором, во время его и вскоре после него, Феодорит оставался приверженцем несторианства[31]. Приверженность его к Несторию с ясностью можно видеть из некоторых писем его, писанных к разным липам и самому Несторию. Так в письме к этому последнему он писал: «с тем, что несправедливо и противозаконно совершено было против твоей святости, я не позволю себе согласиться и тогда, если бы кто-нибудь отсек мне обе руки. В другом письме к одному никомидийскому епископу, Феодорит говорит: «на осуждение достопочтенного и святейшего епископа Нестория, которое, говорят, сделано, мы не должны давать согласия». В письме к Александру епископу иерапольскому, также говорит: «я и прежде говорил твоей святости, что если учение господина моего достопочтенного и святейшего епископа Нестория будет осуждено, я не буду иметь общения с теми, которые это сделают». О своем отношении к III Вселенскому собору в одном письме Феодорит объявляет: «я никаким образом не соглашаюсь на осуждение Нестория, которое постановлено в Ефеее» (Деян. V. 448–449). Феодорит, стоя на стороне Нестория и разделяя, хотя и не до крайности, учение этого еретика, в тоже время с яростью нападал на главного борца против несторианства — Кирилла Александрийского. Он разбирал знаменитое сочинение Кирилла — анафематизмы против Нестория и порицал Кирилла за его учение, считая его еретиком, последователем Аполлинария, который отрицал в Богочеловеке Христе душу человеческую и допускал страдание Христа по божеству. Приводим некоторые отрывка из полемики Феодорита против Кирилла. «Муж (т. е. Кирилл), которому поручено пасти и вверено такое стадо и повелено врачевать немощных овец, не только сам болен и весьма сильно, но и старался заразить болезнью и овец и хуже диких зверей терзает своих овец. Меня особенно сокрушает то. что под именем и видом благочестия и состоя в достоинстве пастыря, он изрыгает еретические и хульныя слова и возобновляет уничтоженное прежде пустое и вместе нечестивое учение Аполлинария». Самаго Кирнлла называет человеком «дерзким, коварным», его учение нелепостью, снопами еретических семян (Деян. II, стр. 126 — 7; 139). Яри другом случае, пиша в защиту Феодора Мопсуестского, которого опровергал Кирилл, Феодорит порицал Кирилла, этого защитника истины, с не меньшею яростью. Он писал; «что воспламенило в тебе, защитник истины, столько ревности, что ты так и столько высокопарничаешь против Феодора и представляешь его нечестивейшим язычников и вместе иудеев и содомлян? Что нового (еретического) сказал Феодор, что ты забросал его столькими хулами, приказывая ему обуздывать язык, а сам пустил его бежать без узды? Какою нескладною речью, как с похмелья, и сколько хулений ты излил против него!» (Деян. V, 148). Кирилл в свою очередь, опровергая возражения, какие представлял Феодорит против него, делает самые строгие отзывы о характере и учении епископа кирского. Он писал против Феодорита: «ты, который разверзаешь против нас величественные уста, ты утонченно созерцаешь таинство едва-едва в бодрственном состоянии, как будто бы сквозь сон и в опьянелости». Кирилл называет его «клеветником, дерзким, коварным, блуждающим в непотребных умствованиях», и учение его «странными и противными истине словами, бесстыдным сопротивлением слову Божию, извращением догматов истины (Деян. II. 131, 143, 145, 155); наконец прямо объявляет его последователем Нестория: «ты усердный подражатель мерзости Нестория» (Ibid. 184). Таким образом склонность Феодорита к несторианству, его борьба с Кириллом, противление его собору Ш Вселенскому, и авторитетный отзыв о нем Кирилла давали сильное оружие порицателям Феодорита в споре о трех главах.
Но с другой стороны не без оружия в руках оставались в борьбе с противниками Феодорита и защитники его чести и памяти. Феодорита с полным правом можно было отстаивать, как мужа послужившего благу церкви и как приверженца православия. Феодорит не остался на всегда слепым приверженцем Нестория; когда характер деятельности и учения Кириллова выяснился для Феодорита, он перестал враждебно относиться к Кириллу и собору III Вселенскому, воссоединился с Вселенскою церковью. Когда же начало развиваться монофизитство, он сделался первою жертвою происков монофизитов; сделался исповедником за православие, ибо собор разбойничий 449 года лишил Феодорита епископского сана, а император Феодосий II сослал его в ссылку[32]. Но важнейшим обстоятельством, каким можно было пользоваться для защиты Феодорита — должно было быть оправдание Феодорита на соборе Халкидонском, IV Вселенском. Дело было так: Феодорит на соборе разбойничьем лишен был епископства; собор Халкидонский по прошению Феодорита, должен был пересмотреть этот приговор, что им и сделано было в 8-м деянии. Лишь только явился Феодорит на это заседание, отцы потребовали: пусть Феодорит тотчас анаффматствует Нестория. Феодорит на это объявил, что пусть прочтутся документы, на основании которых теперь разбирается его дело, и отцы увидят, что он не погрешает в вере. Отцы снова повторили свое требование: «мы не хотим ничего читать, анафематствуй сейчас Нестория». Тогда Феодорит сказал: «я и воспитался между православными и научен православно и проповедовал православно, и не только Нестория и Евтихия, но и всякого человека, не право мудрствующего, отвращаюсь и «читаю отлученным». Но отцы не удовлетворились таким объяснением и говорили: «ясно скажи: анафема Несторию и учению его, анафема Несторию и друзьям его!» Феодорит продолжал уклоняться от такого решительного анафематствования на Нестория. Епископы снова восклицали: «скажи ясно: анафема Несторию и одинаково с ним думающим». Феодорит, вместо исполнения требований, заявил, что он изложит сначала, как именно он верует. Отцы прервали его снова, восклицая с негодованием: он еретик, несторианин, вон еретика. Теперь Феодорит без всяких уклонений ясно и выразительно произносит анафему на Нестория: «анафема Несторию и тому, кто не признает св. Деву Марию Богородицею, и тому, кто единого и единородного Сына разделяет на двух сынов. Так я мудрствую!» При этом Феодорит заявил, что он принимает догматическое послание папы Льва. Собор единодушно признал его оправданным. Отцы восклицали: «Феодорит достоин престола, православный учитель да приимет церковь, Феодориту епископу пусть будет возвращена церковь» (Деян. IV, 179–181). Из этого исследования дела Феодоритова, какое происходило на соборе Халкидонском, видно, что отцы собора встретили Феодорита подозрительно, считая его тайным несториапином, что Феодорит не вдруг произнес анафему на Нестория, а колебался и тем доказывал, что подозрения собора относительно его личности не напрасны (этим могли пользоваться во вред Феодорита противники его), но что наконец истина взяла верх в душе Феодорита над всякою склонностью к ереси, как и признали это отцы собора (а это было верным ручательством, которым могущественно могли пользоваться в своих интересах защитники этого епископа). Защитники Феодорита, принимая во внимание приговор собора Халкидонского над них, могли указывать на осуждение Феодорита, какого требовал указ Юстиниана, как на прямое сопротивление этому собору, как на стремление поколебать авторитет его, как на вредную попытку переменить уже решенное голосом всей церкви. Притом в пользу Феодорита современники Юстиниана с правом могли указывать на то, что он своими богословскими сочинениями слишком много послужил церкви, чтобы осуждать его за немногие сочинения, написанные им не в пользу православия, и что он умер в мире с церковью. Следовательно и о Феодорите спорить было можно: церковь знала за ним не мало непохвального; но знала и много похвального.
Третье лицо, о котором поднимается спор в церкви, по издании указа Юстинианова, содержащего в себе осуждение трех глав, был Ива епископ едесский. Его жизнь давала много доказательств и в пользу его несторианства и в пользу его православия. Вскоре после собора III Вселенскаго, сделавшись епископом едесским, Ива стал известен, как приверженец мнений Нестория, старался о переводе сочинений несторианских на сирский язык и приносил явный вред церкви, в чем и был укоряем Проклом (Деян. V. 182. 232). Кроме того собирались два поместные собора для рассмотрения между прочими преступлениями Ивы и еретических несторианских его воззрений, в Берите и Тире (около 448 г.). На соборе в Берите на него донесено было, что он несторианин и св. Кирилла называл еретиком (Деян. IV. 211). Здесь же один из обвинителей рассказывал следующее о нечестивых мнениях Ивы: «есть обычай в св. Церкви, по котором у Ива в день Пасхи или за день раздает клирикам собственноручно кое-что для праздника. Намереваясь делать это, он прежде беседует и таким образом раздает. Он беседовал пред всеми клириками, присутствовавшими для принятия того, что раздается для праздника. Произнося беседу, он сказал: «не завидую Христу, сделавшемуся Богом, ибо насколько сделался Он, сделался и я». Чтобы понять это изречение в настоящем смысле, нужно принять во внимание, что, если Ива мыслил несториански, то мог сказать эти слова, основываясь на учении о разделении во Христе двух естеств (Деян. IV. 214–215). На соборе в Тире он обвинялся, как мыслящий неправо, учащий иному вопреки учению благочестия, т. е. по несториански (Деян. IV. 188). Подобные обвинения, какие возводились на Иву в его время, должны были выставлять его, как человека подозрительного по отношению к учению веры. Но однако же ни собор в Берите, ни собор в Тире не объявил его еретиком. На первом соборе, когда его обвиняли в том, что он называл Кирилла еретиком, Ива сознался, что он действительно называл его еретиком но только тогда, когда еще не произошло примирения между ним (Кириллом) и Иоанном архиепископом антиохийским (по поводу осуждения Нестория); когда же Кирилл и Иоанн, в ведомстве которого жил Ива, примирились между собою и первый истолковал свои анафематизмы, соблазнявшие епископов антиохийскаго округа, мы, заявил Ива, были во взаимной переписке с Кириллом и общении с ним (Деян. IV. 220–221). Что касается до обвинения, какое возводилось на Иву на том же соборе, что будто он публично в проповеди говорил: «я не завидую Христу» и пр., то Ива решительно отвергал силу этого обвинения. На соборе он говорил: «анафема говорящему это и клевещущему; ибо я это не говорил. Нет, я дозволю рассечь себя десять тысяч раз, чем сказать эти слова; мне даже не думалось этого» (Деян. IV. 214). На соборе в Тире Ива также защищал себя против обвинение в неправославии и не без успеха. Собор удовлетворился его объяснениями, именно когда он торжественно обещался в своей едесской церкви проклясть Нестория и тех, кои увлекались его сочинениями или его словами, когда объяснил, что он подобно Иоанну антиохийскому примирился с течением времени с Кириллом и считает III Вселенский собор собором, движимым от Духа Святого и равным с Никейским I Вселенским собором (Деян. IV. 189). Однако дело о чистоте веры епископа Ивы на этом не окончилось. Обвинителями его оно было перенесено на собор Ефесский 449 года или разбойничий, где искания обвинителей увенчались успехом. Ива был лишен епископства, разумеется потому, что собор этот признал его мыслящим по несториански. Окончательный суд но делу Ивы постановлен был уже на соборе Халкидонском в 9 и 10 его заседании. Приговор собора разбойничьего касательно Ивы признан здесь не имеющим никакой силы и значения (Деян. IV. 19З-4; 236–7). Для того, чтобы испытать степень православия Ивы, Халкидонский собор потребовал от него, чтобы он проклял Нестория и Евтихия, что Ива и исполнил с готовностью и полною искренностью. Халкидонские отцы говорили ему: пусть он анафематствует Нестория и Евтихия и их учение. Ива отвечал: «я уже письменно анафематствовал Нестория и его учение и ныне анафематствую его десять тысяч раз. Ибо что однажды сделано в удовлетворение (собора), то хотя бы делалось десять тысяч раз, не причиняет скорби. Анафема и самому Несторию и Евтихию. Анафемагствую и всякого, кто мудрствует не так, как мудрствует этот святой собор» (Деян. IV. 245). Кроме того на соборе Халкидонском прочитано было заявление клириков едесской церкви, что Ива был православен. «Да будем мы прокляты, писали они, если мы знаем, что Ивою сказано было нечто противное кафолической вере» (Деян. IV. 230–231). После этого Ива, как муж неподозрительный в отношении к православию, был восстановлен в своем епископском достоинстве.
Все эти, изложенные нами, факты касательно Ивы могли давать пищу для неодинаковых суждений о нем; с одной стороны было несомненно, что было время, когда Ива подобно Феодориту являлся противником Кирилла и III Вселенского собора; но с другой стороны не могло быть сомнений и в том, что Ива свои заблуждения очистил исправлением себя и объявлен человеком мыслящим правильно от самого Халкидонского собора. Если обращали более внимания на первый период его жизни и на показания его обвинителей, то могли осуждать его; если же более обращали внимания на второй период его жизни и на приговор о нем Халкидонского собора, могли оправдывать и защищать его. Значит спорить и об Иве было можно. Впрочем все эти факты могли иметь только второстепенное значение в споре об Иве. Главным предметом спора по поводу Ивы было его послание к Марию Персу[33]. Это послание в числе доказательств несторианских воззрений Ивы было представляемо обвинителями этого епископа и ранее IV Вселенского собора, было читано и на Халкидонском соборе. Послание это было такого содержания, что на нем можно было настраивать и обвинение против Ивы и защиту его. Первая половина послания прямо и решительно говорила против Ивы, во вред ему. Здесь 1) Кирилл порицался самым недостойным образом; он описывался смутотворцем и еретиком. Ива писал: «произошел спор между двумя человеками — Несторием и Кириллом. Они написали один против другого пагубные книги. Ибо Несторий. сказал в своих книгах, что блаженная Мария не есть Богородица, так что многие думали, что он был последователь Павла Самосатского (еретик III в.), который говорил, что Христос был чистый человек. А Кирилл, желая опровергнуть книги Нестория, погрешил и оказался впавшим в учение Аполлинария. Ибо он говорил подобно ему, что сам Бог Слово сделался человеком, так что не было различия между храмом, т. е. человечеством Христа, и Обитающим в нем, т. е. Божеством. Он написал двенадцать глав о том, что естество божества и человечества Господа нашего Иисуса Христа одно. Это полно всякого нечестия» (Д. IV. 225; V. 233). 2) О соборе Ефесском третьем Вселенском письмо отзывается с неуважением; деятельность его оно считает выражением личных происков Кирилла и причиною нескончаемых волнений в церкви. Ива писал: «вследствие прений положено было собраться в Еффсе и сообща рассудить о книгах Нестория и Кирилла. Но прежде чем все епископы, которым повелено было собраться, прибыли в Ефес, этот Кирилл, предупредив, овладел слухом всех посредством какой-то отравы, ослепляющей очи мудрых. Он воспользовался ненавистью, какую питали к Несторию, и без суда и следствия низложил его. От этого произошла великая скорбь; епископы были во вражде с епископами и народы с народами. Каждый преследовал ближнего своего, как врага» (Д. IV. 226–7. V. 234–5). 3) В своем письме Ива превозносит Феодора Мопсуестского, несмотря на его еретические мнения, такими похвалами, какие были совершенно неуместны в устах человека истинно православного, при чем порицает тех, кто, стоя на точке зрения православия, осуждал сочинения и учение Феодора. В письме читаем: «многие, не имея пред очами страха Божия, под предлогом ревности о церквах спешили привести в действие вражду, которую скрывали в сердцах своих. Один из таковых есть тиран нашего города (т. е. епископ Равула). Он под предлогом веры не только наказывает живых, но и тех, которые давно отошли к Богу. Один из сих последних есть блаженный Феодор, проповедник истины и учитель церкви, который не только при жизни своей обращал еретиков к истинной вере, но и после смерти оставил сынам церкви духовное оружие. Его-то, Феодора, дерзнул он, на все дерзающий, открыто анафематствовать пред церковью, его, который по ревности Божией не только свой собственный город от заблуждения обратил к истине, но и отдаленные церкви научил своим учением. И о книгах его повсюду было произведено много исследований, не потому чтобы они были чужды истинной веры, но по причине скрытой вражды, которую тот (Равула) имел против него за то, что он открыто обличал его на соборе» (Д. IV. 227–8. V. 235). Таково содержание первой половины письма; вторая же половина письма могла быть обращаема в защиту Ивы. В ней говорится о том, что Ива с сочувствием относится к примирению, которое после III Вселенского собора состоялось между Кириллом, защитником православного учения, и Иоанном Антиохийским (который ранее был сторонником Нестория), и после которого наступает в церкви мир и спокойствие. Т. е. вторая половина письма показывает, что Ива, если сначала и стоял на стороне несторианской, то впоследствии перешел на сторону православных. Здесь он писал: «Бог, всегда пекущийся о своей церкви, восхотел, чтобы сердце Кирилла умягчилось. Кирилл и Иоанн вошли в общение друг с другом; распря прекратилась; в церкви водворился мир. И в церкви нет раскола, но мир, как было прежде. Распря уже успокоилась и средостение вражды разрушено» (Д. IV. 229; V. 236).
Кроме того в послании заключается хоть краткое, но ясное, противонесторианское исповедание веры, из которого можно видеть, что учение Ивы, по крайней мере за позднейший период его жизни, было чуждо подозрений. Он говорит, что он научен и утвержден божественным учением, что «два естества, одна сила, одно лицо, которое есть один Сын Господь наш Иисус Христос» (Д. IV, 226. Д. V. 234). Теперь, если судить об Иве на основании этого послания, то можно было считать его заслуживающим порицания и снисхождения. И правду сказать, Ива за это послание более заслуживал осуждения, чем снисхождения, потому что и после того как он перешел на сторону православных, о чем говорит его послание, он однако же позволяет себе выражаться о Кирилле и III Вселенском соборе в тоне вражды. Как бы то ни было, собор Халкидонский, принимая во внимание другие свидетельства чистоты веры Ивиной, как мы заметили выше, оправдал Иву. Но самое это оправдание, когда поднялся во время Юстиниана вопрос об Иве, сделалось предметом не одинаковых толкований. В приговоре, который произнесли отцы халкидонские об этом епископе, спорящие стороны находили опору для защиты и осуждения Ивы (Д.V. 247–9). Одни (защитники Ивы) находили, что отцы собора признали Иву православным и самое его послание не предосудительным; другие (противники его) утверждали, что отцы собора не одобряли послания Ивы и смотрели на Иву, как на раскаявшегося еретика, и только потому заслужившего прощение собора. Основания для такого разноречия могли давать суждения отцев Халкидонского собора, в которых они выразили свой приговор о нем. Например, папские легаты и Максим патриарх Антиохийский, по видимому безусловно признали Иву православным; они говорили: «по прочтении хартии, мы узнали из заявлений епископов, что Ива оказывается невинным. Прочитавши его послание, мы узнали, что он православен» (Д. IV, 240–241). Другие отцы, произносившие свой суд над Ивою, иначе выразили свой приговор над ним, напр. Анатолий патриарх Константинопольский и Ювеналий патриарх Иерусалимский. Они говорили (слова Ювеналия): «божественное писание повелевает принимать обращающихся из еретиков. Посему мы находим справедливым оказать милосердие Иве, который притом стар, возвратив ему, как православному, достоинство епископства. (Д. IV. ibidem). На основании этих не одинаковых суждений об Иве, защитникам его казалось необходимым защищать не только лицо Ивы от осуждения, но и самое его послание; осуждать послание, казалось им, значило посягать на авторитет IV Вселенского собора. Наоборот, противники Ивы, обращая внимание на голоса Анатолия и Ювеналия, находили, что осуждением послания Ивина не только не наносится никакого оскорбления IV Вселенскому собору, а именно и делается то, что сделал сам собор.
Из раскрытых нами фактов касательно Феодора, Феодорита и Ивы открывается, что спор о трех главах имел большой запас материала. Как скоро издан был указ Юстиниана, спор мог возгореться и действительно возгорелся.
II. История спора о трех главах
Своему указу, изданному в 554 году, в котором произносилась анафема на лицо и сочинения Феодора мопсуестского, на некоторые сочинения Феодорита и письмо Ивы к Марию Персу, император Юстиниан хотел придать общецерковное значение. С этою целью он потребовал, чтобы под ним подписались все представители церковной власти — патриархи и епископы. Но этого достигнуть было не легко. Мысль о том, что подобным осуждением наносится оскорбление собору Халкидонскому и даже колеблется авторитет его, одних из епископов сделала медлительными в исполнении императорского повеления и желания, других — явными врагами указа.
Патриархи восточные сначала приняли указ недоверчиво и колебались подписаться под ним, не только на короткое время. Впоследствии они подписались и начали действовать единодушно с императоров. Первое лицо, от которого император потребовал подписи указа, был патриарх Константинопольский Мина. Оп подписался не вдруг; он находил сначала, что осуждение трех глав, чего желал император, грозит опасностью авторитету собора Халкидонского. Но потом он подписался на условии, что юн признает свою подпись недействительною, если папа Римский не согласится на подпись указа[34]. Другой восточный патриарх Зоил Александрийский подписался под указом Юстиниана также не без колебаний и только после понуждений со стороны Юстиниана[35]. Третий патриарх восточный Ефрем Антиохийский сначала объявил себя врагом указа Юстиниана, отказался от подписи его, и только опасность лишиться своей патриаршеской кафедры побудила его исполнить требование[36]. В подобном же отношении находился к указу при издании его и патриарх Иерусалимский Петр. Он объявил пред Иерусалимскими монахами, что кто подпишет указ, тот враг Халкидонского собора. Но наконец и он согласился исполнить волю императора[37]. За этими главами церкви так или иначе подписались и прочие епископы Востока[38]. Таким образом согласие на осуждение трех глав на востоке императором было приобретено. Большая часть церкви поддержала, хотя и не без колебания, волю Юстиниана.
Иначе отнеслась церковь западная к указу. Запад, как один человек, поднялся на борьбу с ним. Это противление своей воле император встретил прежде всего в самом Константинополе от латинских духовных: апокрисиарий (поверенный) папский в Константинополе Стефан по издании указа императорского прервал церковное общение с патриархом Миною и запрещал другим иметь общение с ним, после того как узнал о подписи Миною указа. Против указа восстал и епископ Дакий Медиоланский, который был в это время в столице востока[39]. Но это было только начало сопротивления указу, которое нашло себе поддержку на всем западе. С особенною׳ ревностью сопротивлялись осуждению трех глав епископы африканские. Когда и от них потребовали подписания указа, они выказали себя решительно против указа. От лица епископов африканских императору было написано послание епископом Понтианом, в котором он высказал свое несогласие с намерением Юстиниана. В этом послании, после приветственных слов императору, Понтиан писал: «из вашего последнего указа мы узнали, и это нас сильно смутило, что мы должны осудить Феодора, сочинения Феодорита и письмо Ивы. Сочинения их нам мало известны. Бели они дойдут до нас и мы прочтем их, а равно и другие сочинения противные правой вере, то мы осудим их, но не самих авторов, уже умерших. Если бы они живы были доселе и не захотели осудить своих погрешностей, то только в таком случае они сами могли бы подлежать справедливому осуждению. К чему послужит осуждение наше, если они не могут исправиться в своих заблуждениях? Боимся, государь, чтобы, осуждение их не послужило в пользу монофизитов; и как бы не желая пренебрегать небольшим, не придти к большей ереси и затруднениям. Да и к чему нам вести войну с умершими? Они пред лицем Судии истинного, выше которого нет другого судии. Оставь, государь, мир церквам! Осуждая уже умерших, ты должен будешь наказывать и живых за непослушание, и за них дать ответ Тому, Кто придет судить живых и умерших»[40]. В Риме указ императора также встретил сопротивление. Когда Римскому папе Вигилию сделался известным указ Юстиниана, он не подписался под ним, но вместо того заставил двух своих диаконов (Пелагия и Анатолия) осведомиться у африканских епископов о том, как смотрят они на вопрос об осуждении трех глав. В ответ на этот вопрос ученый карфагенский диакон Фульгенций Ферранд написал послание в Рим, в котором высказал свое несогласие с указом Юстиниана и которое сделалось руководительным для церкви Римской[41]. Главные мысли, которые высказаны Феррандом в его послании, следующие: 1) согласиться с указом Юстиниана значит нападать на авторитет собора Халкидонского. «Не должно отметать суд, переменять суждения древних отцев, которые собирались в Халкидоне. Не должен собор, относительно которого не было никакого сомнения столь много лет, вдруг терять свое уважение; определения его не могут оставаться твердыми, если затронуть хоть одну часть его и почтут достойною порицания. Все, что утверждено на этом соборе, должно иметь постоянно твердость. Если кто захочет поколебать одно в соборе, тот колеблет все его определения. Если в определениях веры этого собора как бы некая вода сладкая истекла из уст прежних епископов , то каким образом возможно, чтобы из тех же самых уст по делу Ивы епископа истекла не вода сладкая, а горчайшая желчи? Напрасно нам стали бы говорит: отцы Халкидонские в вере были хороши, но худо сделали, что приняли послание Ивы. Если одна часть соборной деятельности не одобряется кем-либо, грозит опасность, что будут не одобрять и весь собор. Апостол сказал:
Таким образом в начале спор о трех главах имел такое положение: восточная церковь приняла сторону императорского указа и согласилась на осуждение трех глав; напротив западная церковь заявила себя сопротивлением желанию Юстиниана. Общецерковного значения, как желал того император, указ не приобрел. Это побуждает Юстиниана действовать решительно в отношении к Западу. Так как во главе западных епископов стоял римский папа, как патриарх западный, то император и решился всеми мерами перетянуть его на свою сторону. Пока папа оставался вдали от столицы восточной, Константинополя, действовать на него в интересах дела было не легко; поэтому император вызвал тогдашнего папу Вигилия (547 г.) в Константинополь[46]. Но в первое время и в Константинополе папа показывал себя противником осуждения трех глав. Он позволил себе даже более того. Обласканный при дворе Юстиниана, окруженный почестями, папа не только не думал согласиться на осуждение трех глав, но даже свое мнение хотел навязать и всей восточной церкви. Поэтому, прибывши в Константинополь, он отлучил патриарха Константинопольского Мину на четыре месяца от церковного общения за его согласие на осуждение трех глав; с своей стороны Мина сделал тоже самое с Вигилием[47]. Неизвестно, какой оборот приняло бы дело, если бы папа оставался упорен в своем мнении по вопросу о трех главах. Но папа не мог не уступить; отчасти по слабохарактерности, отчасти по влиянию на него двора, отчасти в виду согласия восточных епископов на осуждение трех глав, и сам Вигилий согласился на осуждение их. Свое изменившееся мнение он высказал в обнародованном им документе, где он совершенно соглашался с волею Юстиниана и решением церкви восточной, осудил Феодора за его учение и сочинения, Феодорита за его некоторые сочинения, написанные против православия, и Иву за его известное письмо[48]. Когда папа Вигилий присоединил свой голос к голосу четырех восточных патриархов, казалось вопрос о трех главах приходил к концу, но этого однако же на самом деле не было. Согласие Вигилия на осуждение трех глав послужило на Западе к сильнейшему возбуждению сопротивления подобному осуждению. Измена папы Вигилия воззрениям, каких, как мы видели, держался Запад, вызвала западное духовенство на борьбу с самим папою, как отступником от веры. Сопротивление папе обнаружилось в самом Константинополе в лицах, принадлежащих к свите Вигилия. Таковы были диаконы Рустик, родной племянник папы, и Севастиан. Эти диаконы начали свое сопротивление распоряжению папы сообща, вступили в общение с другими противниками осуждения трех глав, ободряли тех, кто писал в подобном духе на Западе. Они стали осуждать Кирилла Александрийского, вероятно, за его старание подвергнуть анафеме сочинения Феодора, ревностно защищали сочинения Феодора, объявляли, что папа становился противником определений Халкидонского собора, писали письма в разные места, в которых доказывала неправильность осуждения трех глав и тем настолько возмутила церковь, что в некоторых местах дело между спорящими доходило до кровопролития. Они обращались с прошением к императору Юстиниану и доказывали ему, что современник IV Вселенского собора св. Лев папа был защитником сочинений Феодора Мопсуестского. За все это диаконы Рустик и Севастиан вместе со многими другими участниками их «заговора и скопа» лишены были своего церковного достоинства (Д. V. 337. 339. 340. 342). Этим дело сопротивления папе Вигилию не ограничилось. Чем более распространялся слух на Запад о поведении папы в Константинополе, тем более возрастали церковные смуты там. Епископы африканские оставались верными своему прежнему убеждению. Они собрали собор (в 550 т.), папу Вигилия за его согласие осудить трех глав отлучили от церковного общения, пока он не принесет покаяния, писали императору Юстиниану в защиту трех глав[49]. Иллирийские епископы также подняли свой голос в защиту тех же глав. Иллирийский собор (в 549 г·) написал также послание к императору, в котором доказывалась неправота осуждения трех глав; тот же собор осудил одного из епископов (Бенената) за то, что он осмеливался порицать три главы[50]. В отдаленной Галлии также обнаружилось церковное возмущение против папы, о котором распространился слух, что он идет вопреки постановлений своих предшественников (Д. V. 349 и др.); тоже было и в других местах (Д. V. 345).
Но самым сильным борцом против осуждения трех глав был на западе епископ африканский Факунд, который около этого времени издал свое обширное сочинение под заглавием «В защиту трех глав». В нем он вооружается всею своею ученостью и своим остроумием на защиту каждого из трех лиц, осуждение которых требовалось. Наложим главнейшие мысли этого сочинения. В защиту Феодора мопсуестского Факунд писал: Феодор умер в мире с церковью; он был хвалим мужами достоуважаемыми, целый собор антиохийских епископов писал в его защиту. О нем не произнес осуждении собор Халкидонский, когда читалось на нем послание Ивы, в котором осыпается похвалами Феодор; собор потребовал от Ивы, чтобы он произнес анафему на Нестория; что же касается до Феодора, то собор, несмотря на то, что слышал хвалы ему, не потребовал осуждения Феодора, значит собор щадил его[51]. Изыскивая основания для осуждения Феодора, напрасно ссылаются на пример Кирилла, который порицал Феодора. Кирилл порицал и защищал Феодора, — и притом: как будем следовать Кириллу в осуждении Феодора, когда это будет нападением на собор Халкидонский, на котором не осужден Феодор? Если в точности следовать по стопам Кирилла, пришлось бы порицать и осуждать и Иоанна Златоустаго, архиепископа Константинопольского; ибо когда Аттик архиепископ Константинопольский внес имя Иоанна в церковные помянники, Кирилл писал ему: «прикажи вычеркнуть имя Иоанна из списка епископов. Если же это позволительно, то позволительно внести и имя предателя Иуды в число имен апостольских». Теперь почему же в отношении к Иоанну Златоусту не следуете Кириллу, а в отношении к Феодору хочете следовать?[52] Напрасно делают, когда хотят осудить Феодора как еретика, принимая во внимание его заблуждения: еретик не тот, кто заблуждается, но тот, кто, будучи уличен в неправославии, однако же остается упорным[53]. Св. отцы, прежде чем осудить кого-либо как еретика, сначала увещевали его, чтобы он изменил свои мысли к лучшему; когда же он не образумливался, угрожали ему осуждением, давали ему срок на размышление, какой находили нужным. В этом смысле и Апостол говорит: еретика человека по первом и втором наказании отрицайся (Тит. 3:10). Как же осуждать Феодора как еретика, когда он умер. Не значит ли это поступать вопреки примеру отцев и к нарушению заповеди Апостола? И могут ли быть соблюдены правильные формы церковного судопроизводства? Пусть явится обвинитель против Феодора и в доказательство своего обвинения сошлется на сочинения его; но может ли он с клятвою подтвердить, что все, что выдается за сочинения Феодора, действительно написано Феодором? Потом, собор Халкидонский по делу Ивы, осужденного собором разбойничьим заочно, заявил: «никто да не судит отсутствующего», а вы хотите судить не только отсутствующего, но даже умершего. Неужели легче впасть в ошибку касательно живого, и труднее впасть в ошибку касательно умершего? Далее, на суде церковном каждый подсудимый может отрекаться, что он не делал того в чем его обвиняют, или как-нибудь объяснить дело к своей выгоде, или наконец отказаться от заблуждений, в каких обвиняется. Но Феодор не может воспользоваться всеми этими выгодами подсудимого живого. Разве Феодор, будучи в живых, не мог бы произнести осуждения на свои заблуждения, или, исправившись в своих мыслях, — считаться оправданным? Но какие средства к оправданию имеет Феодор при настоящих условиях осуждения? Наконец, сам Христос сказал:
В защиту епископа Ивы и его спорного послания Факунд говорил: осуждение письма Ивы есть нападение на Халкидонский собор, а целость, неприкосновенность и авторитет этого собора защищает Юстиниан сам в одном своем указе, когда говорит: «св. Халкидонский собор мы принимаем и утверждаем». Если же собор Халкидонский, как и другие прежние Вселенские соборы, не должен подвергаться никакому нарушению, то, заключает Факунд, каким образом письмо Ивы может быть осуждено, как нечестивое и несторианское, когда этого не сделал названный собор?[56] Церковь с своей стороны также утверждает неприкосновенность собора Халкидонского, ибо и папа Лев и все восточные епископы утверждали, чтобы не было никаких добавлений к определениям его. Но император, несмотря на это, хочет сделать такие постановления относительно решенного на соборе, какие будут прямою прибавкою к нему[57]. Император в своем осуждении послания Ивы, рассуждает Факунд, впадает в преувеличение, говорит ложь. Он говорит: «послание Ивы все нечестиво и безбожно». Но разве нечестивы и безбожны здесь следующие слова: «церковь говорит, так и я научен от начала и утвержден божественным учением. Два естества, одна сила, одно лице, которое есть один Сын Господь наш И. Христос». Неужели исповедание двух природ в Христе есть безбожие и нечестие?[58] Говорят, что надлежит осудить Иву и предать анафеме, потому что он худо отзывается о св. Кирилле, писал против Кирилла и его 12 анафематизмов. Положим так; но в таком случае нужно осудить не одного Иву, но и св. Геннадия архиепископа Константинопольского и св. Исидора Пелусиота, потому что и они худо отзывались о Кирилле. Геннадий вот как писал против Кирилла: «горе мне от злых; увы, увы! я встречаюсь с какими то Кириллами египетскими и с какими богохульствами, какие богохульства я слышал! Кто даст мне плачь и очам моим слезы, и веждям моим воду?» (Иер. 9:18) Исидор Пелусиот писал Кириллу: «страсть притупляет остроту зрения, зависть же совершенно ослепляет. Допускай, чтобы дела подвергались справедливому испытанию. Сам Бог, хотя знает все прежде совершения, однако же попустил себе снизойти и видеть плачь содомлян, давая тем образец вам прилежного исследования. Многие из тех, кто собирались на собор Ефесский (ИИИ всел.), осмеивают тебя как в комедии, потому что ты не изыскивал того, что православно и Христово, но лишь отмщал за свои личные обиды. Говорят: ты действовал, как родственник Феофила (архиепископа Александрийского, враждовавшего против Златоуста) и подражатель его воли». Если осуждать Иву, хочет сказать Факунд, то нужно осуждать и Геннадия и Исидора; почему же не делают этого?[59] В защиту Феодорита[60] Факунд говорит очень немного; оправдание его он основывает на деяниях Халкидонского собора и отношении отцев этого собора к Феодориту[61].
Император Юстиниан, предначавший дело о трех главах, встречая такое сильное сопротивление своей воле в церкви западной, не останавливается на полдороге. С своей стороны он принимает новые меры, которые еще решительнее должны были послужить к цели. Чем более западные находили оснований к оправданию трех глав, тем с большею ревностью Юстиниан отыскивает факты, которые бы убеждали церковь в правильности и законности осуждения трех глав. С этим намерением император собирает поместный собор в Мопсуесте, месте епископствования Феодора Мопсуестского; собор должен был исследовать вопрос: было ли имя Феодора внесено здесь в церковные диптихи? Отрицательный ответ, который дан был собором, должен был сделаться новым оружием для Юстиниана в борьбе с защитниками трех глав и лучшим оправданием его стремлений. Собор этот происходил в 550 году, в мае месяце. Председателем собора был митрополит Иоанн из города Аназарва, членами собора были 8 епископов. На соборе были пресвитер и диаконы, иподиаконы и чтецы мопсуестской церкви; также в нем приняли участие несколько представителей светской власти (Деян. V. 191). Сюда призвано было множество свидетелей из людей пожилых духовного и светского чина, которые должны были дать ответ на вопросы: помнят ли они, чтобы имя Феодора читалось в церковных диптихах и не знают ли, когда оно исключено из них? Свидетелями со стороны духовного чина явилось одиннадцать пресвитеров, один архидиакон, пять диаконов; некоторым из этих свидетелей было около 80 лет и следовательно они могли сообщить сведения относящиеся к отдаленному прошедшему. Со стороны лиц светского чина явилось на собор 17 человек, по роду своих занятий начальники, военачальники, царедворцы, архитекторы, адвокаты, носильщики умерших. Некоторым из них было более 70 лет (Деян. V. 195–6; 199, 209). Все свидетели духовного чина показали следующее: «не знаем, и не слыхали, что Феодор, бывший некогда епископом сего города, был провозглашаем в церковных диптихах; но слышали, что св. Кирилл, бывший епископ великого города Александрии, помещен вместо Феодора в диптихах, в которые внесены умершие епископы, и даже доселе он вписан и провозглашается с другими епископами (т. е. вместо Феодора, учителя Несториева, помещен противник этого еретика, Кирилл). Ибо не знаем и не слыхали, чтобы в нашем городе был епископ по имени Кирилл. А тот Феодор епископ, который читается в диптихах, умер три года тому назад», и значит был другой Феодор, а не тот, о ком шло изыскание (Деян. V. 199–200). Показание свидетелей светского чина ничем не отличалось от показаний клириков (Деян. V. 207 и д.). На соборе рассмотрены были диптихи, в которых записаны были имена епископов города Мопсуеста, поминаемых в этом городе, и которые хранились вместе с священными сосудами в ризнице; кроме этих диптихов принесены были на собор и другие два диптиха более древние, которые уже не употреблялись и которые писаны были на пергаменте. Диптихи, по требованию собора, прочтены были вслух всех; в них на том месте, где следовало быть, по порядку времени, имени Феодора, о котором шла речь, помещено было имя Кирилла. Правда, в них упоминалось имя Феодора, но, как показывал порядок имен, это был Феодор епископ, недавно умерший. По прочтении диптихов, каждый из присутствовавших епископов и сам лично рассматривал диптихи, во избежание всякого сомнения. Затем епископы потребовали от ризничего, чтобы он клятвенно пред Евангелием засвидетельствовал, что у него нет других диптихов более древних, что тот и исполнил (Деян. V. 197–198). Тогда председатель собора митрополит Иоанн так изложил результаты исследований собора: «ясно показано, что прежний Феодор, который был епископом в сем городе, в древние времена не был провозглашаем при божественном таинстве, и исключен был из священных диптихов и вместо его имени вписан был святой памяти Кирилл. Ибо это ясно и несомненно доказало произнесенное с клятвою свидетельство мужей, которые теперь поставлены на средину (в качестве свидетелей). И сами мы, имея под руками диптихи предшествовавших епископов сего города, поистине нашли, что о прежнем Феодоре не было внесено совершенно никакого упоминания, а внесено было имя Кирилла; а что священные диптихи, которые представлены были, не подложны, это мы усмотрели по самому виду. Они ясно показали, что Кирилл внесен на место другого, потому что в этом городе не было никакого пастыря того же имени, согласно тому, что выясняет сила свидетельств. Утверждение свидетелей сделало ясным и то, что Феодор, который записан в конце диптихов, не прежний Феодор, но тот Феодор, который умер три года тому назад» (Деян. V. 212). О результате собора сообщено было императору и папе (Деян. V. 214 и д. 216 и д.).
С тою же целью, с какою собран был собор моисуестский, т. е. с целью подорвать доверие к защитникам трех глав, выставить неосновательность их притязаний, император Юстиниан, вероятно в 551 году, обнародовал религиозный указ, который в особенности замечателен тем, что он с большею тщательностью устраняет возражения, какие делались против осуждения трех глав. Этот указ Юстиниана состоит из трех частей. В первой заключается богословствование о св. Троице и о соединении во Христе двух естеств божеского и человеческого, при чем император устраняет все хитросплетения, какими монофизиты защищали свое лжеучение (Деян. V. 508–528). Во второй части заключаются анафематства на различные заблуждения и различных еретиков современной и древней церкви. Между этими анафематствами замечательны анафематства 11, 12 и 13, в которых произносится анафема на Феодора мопсуестского, некоторые сочинения Феодорита и известное письмо Ивы. Анафематство 11-е гласило: «если кто защищает Феодора мопсуестскаго, говорившего, что иной был Бог Слово и ивой Христос, который был обуреваем страстями душевными и вожделениями плотскими и преуспевая в делах улучшался, и крестился во имя Отца, Сына и Св. Духа, и чрез крещение получил благодать Св. Духа, и удостоился усыновления, и но подобию царского изображения принимает поклонение в лице Бога Слова, и после воскресения сделался неизменным в помышлениях и совершенно безгрешным, — и еще говорившего, что соединение Бога Слова со Христом было такое же, о котором говорит апостол относительно мужа и жены:
Таким образом император Юстиниан не щадил сил для того, чтобы склонить церковь к осуждению трех глав. Но дело мало подвигалось вперед. Западная церковь не оставляла своего сопротивления этому осуждению. Сам папа Вигилий, под влиянием западных епископов и духовенства, начал колебаться в своем решении — произнести анафему на три главы. При таком положении дела император для окончательного решения вопроса вознамерился составить новый Вселенский собор, пятый.
V Вселенский собор
Пятый Вселенский собор собран был императором Юстинианом для решения вопроса о трех главах-Феодоре Мопсуестском, Феодорите Кирском и Иве Едесском. Он происходил в Константинополе и имел восемь заседаний. Первое заседание происходило 5 мая 558 года. Число отцев на соборе при открытии его было 150, при заключении 164 (Д. V. 18–26, 381 и д.). Председателем собора был Евтихий патриарх Константинопольский, более замечательными членами его Аполлинарий патриарх Александрийский, Домник патриарх антиохийский; место патриарха Иерусалимского занимали трое палестинских епископов. Число западных епископов на соборе было не велико (от 6 до 8), — все они были из Африки; один из этих епископов Секстилиан Тунийский занимал место епископа Карфагенского и был представителем от собора области проконсульской в Африке (Д. V. 382). Императору Юстиниану угодно было, чтобы в соборе принял участие и папа Римский Вигилий, который в это время все еще проживал в Константинополе; но папа под разными предлогами отклонил от себя приглашение императора. Когда в первый раз отправлено было к нему посольство от собора с приглашением явиться на собор и рассудить о трех главах, папа объявил, что он болен и потому не может исполнить требования, впрочем обещался выразить свое мнение по вопросу (Д. V. 44–45). Собор по обыкновению отправлял и другое посольство к тому же папе с тем же приглашением, но снова встретил отказ со стороны папы. Папа на этот раз иначе объяснил свое нежелание прибыть на собор. Он говорил, что он не может явиться на собор потому, что здесь восточных епископов очень много, а с ним западных мало, и обещался письменно изложить свое мнение по делу о трех главах. Напрасно посланные от собора к папе увещевали его принять участие в соборе, ссылаясь на то, что сам папа ранее изъявлял желание быть на соборе; напрасно указывали ему на то, что и на прежних Вселенских соборах епископов западных всегда было не много — по два, по три, да по нескольку клириков. Папа стоял на своем. Тогда посланные объявили, что собор принужден будет открыть свои заседания без папы и выразить свое мнение о трех главах (Д. V. 47–48). Сообразно с соборными порядками к папе отослано было и третье посольство от собора с приглашением придти сюда, но результат был тот же: папа снова отказался присутствовать на соборе (Д. V. 49–52). Вслед за папою Вигилием отказались прибыть на собор и некоторые другие западные епископы под разными предлогами. Так один посланным от собора заявлял: «так как папа не председательствует, то я не пойду»; другой: так как нет на лицо его митрополита, то он не может отправиться на собор без его разрешения (Д. V. 52–55). Истинною причиною, по которой папа Вигилий и другие западные епископы отклоняли от себя предложение — участвовать в деяниях собора, состояла в том, что папа в это время переменил свое мнение об осуждении трех глав: прежде он высказывал себя за осуждение трех глав, а теперь начал высказываться снова против осуждения трех глав. А так как папе известно было совершенно противоположное воззрение восточных епископов на дело, то он считал за лучшее устранить себя от собора[62]. Другие западные епископы, отказавшиеся от заседаний на соборе, стояли на той же точке зрения.
Программа деятельности собора начертана была в указе Юстиниановом, с которым он обратился к отцам собора и который был читан при открытии его. В этом указе обозначалось, с каких именно сторон следовало рассмотреть спорный вопрос о трех главах. 1) Относительно Феодора Мопсуестского требовалось следующее: просим вас рассмотреть то, что написано как в других сочинениях, так и в его символе; просим также рассмотреть и то, что об нем и его хулениях написали св. отцы и обнародовали наши предшественники, равно и то, что написали о нем писатели церковной истории. Из всего этого вы узнаете, что как сам он, так и его хуления с давнего времени осуждены св. отцами и что за его хулы в предшествующие времена даже имя его было исключено из церковных диптихов церкви, в которой он был епископом Просим вас порассудить и о мнении тех, которые утверждают, будто не следует анафеметвовать еретиков по смерти, и просим держаться в этом случае учения св. отцов, которые и по смерти анафемствовали умерших в своем нечестии. 2) Относительно Феодорита император писал собору: просим вас обратить внимание на то, что нечестиво написано Феодоритом против правой веры и против Ефесского собора, против памяти Кирилла и против 12 его глав, и что тот же Феодорита написал в защиту Феодора и Нестория и их хулений против памяти Кирилла. 3) Относительно Ивы и его послания в указе говорилось: просим также сделать исследование и о нечестивом послании, которое написал Ива к Марию Персу. И так как некоторые дерзают утверждать, что послание это, содержащее нечестие, принято и св. Халкидонским собором, то просим вас сличить то, что сказано этим св. собором в определениях его, изложенных в защиту веры, и то, что содержится в нечестивом послании, чтобы всесторонне доказать справедливое, а нечестивое осудить (Д. V. 35–37).
Указ сделался программою и руководящею нитью в деяниях собора. Так как в указе прежде всего предписывалось сделать рассмотрение нечестия Феодора, то собор, по своем открытии, тотчас и занимается этим делом. Из многочисленных сочинений Феодора извлечено было и прочитано множество мест, которые ясно свидетельствовали, что Феодорово учение в сущности было учением Нестория, которое осуждено было на III Вселенском соборе. Неправославные мнения Феодора собор назвал «сокровищами нечестия» (Д. V. 102). Главные заблуждения Феодора касались учения о двух естествах во Христе и образе их соединения. Вот эти заблуждения, открытые и изобличенные собором: 1) от Пресвятой Девы Марии родился не Бог, но человек. «Мы не должны думать, говорит Феодор, что от Девы родился Бог. Говорить, что Бог родился от Марии — безумие, ибо это не иное что, как утверждать, что сам Бог родился от семени Давидова из существа Девы и в ней был зачат; так как то, что от семени Давидова и из существа Девы, находилось во чреве матери и зачатое наитием Св. Духа родилось от Девы; да престанут поэтому говорить нам, что Бог от Бога и единосущный Отцу родился от Девы. Не божеское естество родилось от Девы, а родился от Девы тот, кто произошел из существа Девы (человек). Не Бог-Слово родился от Марии, родился же от Марии тот, кто от семени Давидова» (Д. V. 60–61). 2) Бог Слово не рождался от Марии Девы, Он только присутствовал в человеке Иисусе при Его рождении и во время остальной жизни Его. Феодор говорит: «тотчас же при самом зачатии в человеке Иисусе начал быть Бог Слово; ибо присутствовал в нем не только во время вознесения на небо, но и при воскресении из мертвых, именно как воскрешающий Его. И не при воскресении только из мертвых присутствовал в нем (т. е. не в состоянии только прославления), но и при пригвождении ко кресту и при крещении и после крещения — при совершении им дела Евангелия, а равно и до крещения при выполнении им постановлений закона, при представлении его во храм по закону, и при обрезании, и при обвитии пеленами во время рождения; находился в нем Бог-Слово, также когда он (человек Иисус) находился во чреве матери с первого момента его зачатия» (Д. V. 62). Такое учение Феодора о том, что Бог-Слово только соприсутствовал человеку Иисусу, во время его рождения и земной жизни его, приводило его 3) к учению о разделении естеств в Богочеловеке, к учению, по которому в Богочеловеке как бы допускалось два лица божеское и человеческое, не пришедшие к единению (сущность несторианства). Феодор писал; «нужно полагать различие между храмом (человеком-Христом) и тем, кто вселился в храм (Богом-Словом), — между тем, кто освобожден от уз смерти и тем, кто освободил, — между тем, кто в страданиях стал совершенным, и тем, кто сделал совершенным, — между тем, кто
Все эти заблуждения Феодора, извлеченные из его сочинений, найдены собором заслуживающими крайнего порицания; почему собор чтение из сочинений Феодора иногда прерывает восклицаниями в роде следующих: «Это мы уже осудили, это уже предали анафеме, анафема Феодору мопсуестскому и его сочинениям; они чужды церкви, они чужды православным, они чужды отцам, они полны нечестия, они восстают на св. Писание. Один Феодор, один Иуда. Анафема Феодору: он опозорил Евангелия, он поругался над домостроительством нашего спасения. Анафема тем, которые не анафематствовали его. Защитники его иудеи, последователи его язычники!» (Д. V. 81; 106–107).
Основанием для суждения о виновности Феодора в еретических заблуждениях, кроме самых сочинений его, для собора служили исторические свидетельства, в которых выразился голос церкви по поводу Феодора. Сюда относились послания и сочинения Кирилла Александрийского против Феодора, сочинение Прокла Константинопольского, Равулы Едесскаго и пр., которые также были читаны на соборе[63].
После того, как во всех этих документах собраны были достаточные данные для уяснения еретического образа мыслей Феодора, собор прежде, чем осудить Феодора, считает своим долгом разобрать возражения, какие делались в его, защиту противниками осуждения трех глав. Собор выставлял самые возражения и затем по порядку опровергал их. Прежде всего противники осуждения трех глав указывали, что нельзя осуждать Феодора, когда о нем отзывался хорошо св. Кирилл. Кирилл, говорили они, называл Феодора «добрым Феодором». Собор счел за нужное прочесть послание Кирилла, где Феодор назван этим именем. Но чтение послания ясно показало, что хотя Кирилл и называет Феодора «добрым», принимая в уважение его борьбу с арианами и его истолковательные труды по Св. Писанию, но в то же время в том же послании порицает его за его неправильные мысли о соединении двух естеств во Христе. Ссылка защитников Феодора на то, что Феодора хвалит в своем письме Григорий Богослов, найдена ложною, потому что Григорий Богослов писал свои похвальныя письма другому Феодору, епископу Тианскому, а не Мопсуестскому (Д. V.150–159). Да и вообще собор находит, что хороший отзыв какого либо достоуважаемого лица о другом, оказавшемся еретиком, не может освобождать последнего от осуждения. Так Василий Великий говорил о еретике Аполлинарии: «Аполлинария не почитал я врагом, а за иное и уважаю этого человека»; но это однако же не избавило его от осуждения. А также Лев, папа Римский, сначала принял сторону Евтихия и в своем послании одобрял его; однако после осудил его и анафематствовал как еретика (Д. V. 185–6). Притом собор находил, что снисходительный отзыв об известном заблуждающемся лице тем меньше может освобождать его от осуждения, что такой отзыв иногда делается в видах мира и спокойствия церковного. Так напр. Кирилл кротко отзывался о Феодоре единственно для того, чтобы не раздувать у несториан еще более вражды к церкви (Д. V. 179). Защитники трех глав далее возражали относительно Феодора: Феодора нельзя осуждать, потому что он умер. Собор находит подобное суждение неосновательным и многими примерами доказывает, что еретика не безвременно осуждать и по смерти. В особенности собор ссылается в этом случае на свидетельства св. Кирилла и Блаженного Августина. Кирилл писал: «И так должно осуждать тех, которые повинны в дурных поступках, в живых ли они находятся или нет» (Д. V.161). Блаженный Августин, когда одного из прежних епископов-Цецилиана Карфагенского-выставляли виновником нарушения мира церковного, объявлял: «если бы это когда-нибудь было доказано нам, мы сами анафематствовали бы его по смерти». При другом случае Августин писал: «предателей я телом и душой отвергаюсь даже после их смерти» (Д. V. 164. 165). В доказательство позволительности осуждать лиц, заслуживших того, после их смерти, отцы собора ссылались на одно постановление собора Африканского, которым предписывалось епископов; завещавших свое имущество еретикам, подвергать анафеме после их смерти (Д. V. 162). Кроме того собором представлены были и многие другие свидетельства в том же роде, — указывали на то, что Афанасий Великий осудил еретика Аполлинария уже по смерти его; Феофил архиепископ Александрийский — Оригена, давно уже умершего; Равула — Феодора мопсуестского; подобным же образом были анафематствованы гностики Валентин, Маркион, Васидид (Д. V. 166; 186). Третье возражение, с каким выступали защитники Феодора против осуждения его, состояло в указании на то, что он умер в мире с церковью. Собор не придавал этому возражению никакой силы, считая умершими в мире с церковью только тех, кто до конца жизни соблюдал догматы веры. Главным же аргументом, служащим к отстранению этого возражения, были деяния собора мопсуестского, которые показали, что в Мопсуесте с давних времен имя Феодора было вычеркнуто из диптихов церковных. Деяния эти были перечитаны на соборе[64].
Сообразно плану, какой начертан был в указе императорском, по окончании соборных суждений о Феодоре мопсуестском (самое осуждение его отложено до времени рассмотрения дела всех трех глав), собор занялся вопросом о Феодорите Кирском. Нужно было рассмотреть некоторые сочинения Феодорита, написанные против правой веры и в интересах несторианства; это именно и делает собор. Сочинениями, заслуживающими особенного порицания со стороны собора, признаны следующие: его разбор двенадцати анафематизм Кирилловых, где Феодорит прямо выразил свой несторианский образ воззрений. Здесь встречались места чисто несторианские, например: «Бог-Слово не родился от Девы естеством, зачавшись и образовавшись, и с того времени получивши начало существования, но Образовавший себе храм в девической утробе был вместе с образованным и рожденным. Поэтому и святую Деву называем Богородицей, не потому что она родила Бога по естеству, но потому что она родила человека, соединенного с Богом, который образовал его». И еще: «мы называем Христа Богом и человеком; единства же ипостасного, как странного и чуждого, не знаем никаким образом, ни из божественного писании, ни из отцев, изъяснявших Писание» (Д. V. 218–219).
2) Некоторые послания его, в которых св. Кирилл, защитник веры, поносился самим беспощадным образом. Так прочитано было его послание «к монастырям», в котором Кирилл назывался последователем Аполлинария, его учение считалось нечуждым безумия гностиков Валентина и Маркий на; он уравнивался с еретиками: Арием, Евномием, Македонием; приписывалась ему мысль, будто бы им раскрываемая, что «само бесстрастное и неизменяемое Божество страдало, пригвождено было ко кресту и умерло» (Деян. V. 221 — 222). На соборе рассмотрено было и еще другое послание Феодорита, осыпающее бранью м насмешками Кирилла, уже умершего[65]. В послании говорилось: «наконец поздно и насилу умер злой человек. Ибо добрые и благодетельные люди переселяются туда прежде времени, а злые живут долго. А его несчастного (Кирилла) Правитель наших душ не оставил подобно другим долее наслаждаться тем, что кажется увеселительным, но зная злобу сего мужа, ежедневно возраставшую и вредившую телу церкви, отрезал как бы какую-нибудь язву и отъял поношение от сынов израиля. Отшествие его обрадовало оставшихся в живых, но опечалило, быть может, умерших и можно опасаться, чтобы они, слишком отягченные его сообществом, опять не отослали его к нам, или чтобы он не убежал от тех, которые отводят его, подобно тому как тиран циника Лукиана (в одном сатирическом произведении). Итак надобно позаботиться, и нужно в особенности предпринять эту поспешность-приказать обществу носильщиков умерших положить какой-нибудь величайший и тяжелейший камень на гробницу, чтобы он опять сюда не пришел и снова не стал доказывать нетвердые мнения. Пусть возвещает новые догматы находящимся в аду и пусть там разглагольствует днем и ночью как хочет. Я радуюсь и услаждаюсь, видя общество церковное освобожденным от такого рода заразы (Кирилла); но печалюсь и рыдаю, помышляя, что он жалкий не успокоился от зол, но умер покушаясь на большие и худшие. Но Бог видит и не презрел: Он положил узду на его уста и удила на его губы, и возвратил в землю, из которой он взят» (Деян. V. 227–229).
3) Послание Феодорита к Андрею епископу Самосатскому. Все это послание исполнено самых страшных хулений на III Вселенский собор; в нем сторона православных этого собора описывается, как злодеи; сторона несторианская, как страждущая за истину и веру. «Пишу из Ефеса (где был III Вселенский собор) о тех бедствиях, которые произошли здесь — бедствиях, превышающих всю силу разума и превосходящих историческое повествование и достойных постоянных слез и непрерывного плача. Ибо телу церкви грозит опасность быть разодранным, скорее же оно получило уже разрез, если мудрый Врач не поправит отделившиеся и загнившие члены и не соединит их. Опять безумствует Египет (Кирилл) против Бога, воюет с Моисеем и Аароном и слугами его, и весьма большая часть израиля соглашается с противниками; здравомыслящих же, которые добровольно подъемлют труды за благочестие, чрезвычайно мало. Поругано достопочтенное благочестие. Над таким собором смеются египтяне и палестинцы, и понтийцы, и азийцы и с ними Запад, Какие смехотворны во время нечестия так осмеивали благочестие в комедии? Какой писатель комедии прочитает когда-либо такую баснь? Какой трагический поэт достойно опишет плач об этом? Столь великие и такие бедствия обрушились на церковь Божию, а лучше сказать: я рассказал самую малую частицу того, что сделано (Деян. V. 224 — 5).
4) На соборе прочитано было его послание к Несторию, писанное после ИИИ Вселенского собора. Оно показывало, что Феодорит оставался последователем Нестория и после того, как Вселенская церковь произнесла анафему на этого еретика: в послании к Несторию Феодорит говорит языком друга и преданного ученика. Послание озаглавлялось: «господину моему достопочтеннейшему и благочестивейшему и святейшему отцу, епископу Несторию», и затем говорилось: «с тем, что несправедливо и противозаконно совершено против твоей святости, я не позволю себе согласиться и тогда, если бы; кто-нибудь отсек мне обе руки, при помощи мне божественной благодати, поддерживающей немощь души. Это я письменно сделал известным и тем, которые требовали; но никакое время по милости Божией не изменило нас» (Деян. V, 225–226). Собором выслушано было также и то, что написано было Феодоритом в защиту Феодора Мопсуестского (Деян. 146 и д.).
По заключении рассмотрения некоторых направленных против веры и церкви сочинений Феодорита, очередь наконец дошла до рассмотрения дела третьей главы — Ивы Едесского с его посланием к Марию Персу. Главным вопросом при рассмотрении был вопрос, который намечен был указом Юстиниана, именно — можно ли утверждать, как утверждают некоторые, что послание Ивы принято собором Халкидонским (Деян. V. 232)? С этою целью собор останавливает свое внимание на том, как поступлено было с Ивою на соборе Халкидонском; Некоторые епископы — ораторы в своих речах раскрывали мысль, что хотя Ива и был оправдан на соборе Халкидонском, но это оправдание не простиралось на послание его, так как он прямо заявлял, что он неповинен в том, в чем его обвиняют; значит он отказывался и от самого послания, как не выражающего его действительного образа мыслей (Деян. V. 246). Одним из важнейших доказательств того, что послание Ивы будто бы было принято собором Халкидонским, для противников осуждения трех глав служили суждения, в которых отцы Халкидонского собора выразили свое мнение об Иве и послании его, ибо некоторые суждения говорили, что и Ива невинен и послание его православно. Собор рассматривает это возражение против осуждения Ивы и находит, что хотя некоторые немногие епископы и отзывались подобным образом об Иве, но большинство смотрело на него, как, на заблуждающегося, но раскаивавшегося человека, а на соборах, — объявляли отцы V Вселенского собора, — должно внимать не речам отдельных лиц, но тому, что определяется всеми вообще или большинством (Деян. V. 247). Для лучшего же удостоверения в том, что послание Ивино не было принято в Халкидоне, собором произведено было·сличение послания этого с определениями Халкидонского собора. Между мнениями, высказанными в послании, и между определениями этого собора не было сходства: мнения высказанные в первом отвергались отцами Халкидонского собора. Например, Халкидонский собор в своих определениях о вере говорит, что Бог-Слово воплотился и. стал человеком, который есть Господь наш Иисус Христос, а послание называет еретиками и аполлинаристами тех, которые говорят, что Бог-Слово воплотился и стал человеком. Халкидонский собор проповедует, что св. Дева Мария есть Богородица, а послание опровергает, что св. Дева есть Богородица. Халкидонский собор говорит, что он следует по всему образцу Еффсского собора, а послание порицает этот собор. Халкидонский собор признает Кирилла своим учителем, а послание называет его еретиком и говорит о нем, что он впал в учение Аполлинария (Деян. V. 816–18, 323). Когда сделано было это сличение послания с определениями Халкидонского собора, отцы единодушно провозгласили послание Ивино еретическим: это все мы сказали — восклицали они — ·послание еретическое; все мы осуждаем послание; все мы авафематствуем оное, послание чуждо собору, послание противно определениям, все послание еретическое, все богохульное. Кто его не анафематствует, тот еретик. Кто принимает послание, тот отвергает св. Халкидонских отцев (Деян. V. 325–326.).
По окончании рассмотрения вопроса об Иве и его послании, собор приступил к произнесению приговора относительно трех глав. Это происходило на 8 заседании собора. В определении соборном говорилось:
«Осуждаем и анафематствуем вместе со всеми другими еретиками и Феодора, который был епископом в Моисуесте и его нечестивые сочинения, и то, что нечестиво написал Феодорит против правой веры, против 12 глав святого Кирилла и против Ефесского собора, и что написано им в защиту Нестория. Кроме того анафематствуем и нечестивое послание, которое написал Ива к Марию, отвергающее, что Бог-Слово, воплотившись от св. Богородицы и Приснодевы Марии, сделался человеком, и порицающее св. памяти Кирилла, учившего православно, как еретика и как писавшего подобно Аполлинарию, и обвиняющее Ефесский собор в том, что им низложен Несторий без суда и следствия, и защищающее Феодора и Нестория и их нечестивые учения и сочинения. Итак анафематствуем вышеупомянутые три главы, т. е. нечестивого
Отсюда видно, что собор, осудив лицо и сочинения Феодора, не осудил лица Феодорита и Ивы, пощадил их, а осудил только некоторые сочинения одного и одно письмо другого.
На востоке, где с самого начала церковь соглашалась на осуждение трех глав, утверждение V Вселенского собора не встретило себе противодействия. Иначе дело было на западе. Запад до времени и во время V Вселенского собора решительно противился осуждению трех глав, даже сам папа колебался осудить их, и скорее склонялся к требованиям запада, чем востока. Поэтому собор V Вселенский не тотчас приобрел себе авторитет на западе наравне с прежними четырьмя Вселенскими соборами. Проходит целое полстолетие, прежде чем защитники трех глав согласились на признание V Вселенского собора. Римские папы показали себя деятельными защитниками авторитета V Вселенского собора. Сам папа Вигилий, который даже во время собора не чужд был симпатий к трем главам, после собора оказался поборником осуждения трех глав. Папа этот писал патриарху Константинопольскому: «итак нечестивые три главы мы анафематствуем и осуждаем, т. е. нечестивого Феодора вместе с его сочинениями, и все, что нечестиво написал Феодорит, и послание, которое написано Ивою, и в котором содержатся нечестивые хулы». При этом папа прибавляет: «что же сделано было или мною или другими в защиту трех глав, то мы упраздняем определением настоящей нашей грамоты» (Деян. V, 408. 409). В том же духе действовал и преемник Вигилия папа Пелагий I. Он обращается к некоторым западным епископам (в Истрии) с увещанием последовать V Вселенскому собору. Из его послания к этим епископам видно, что в это время большинство западных епископов соглашались уже на признание V Вселенского собора, ибо папа замечает в этом послании, что «хотя после долгого труда и после долгого времени, прошедшего в препирательствах даже до обид, западные епископы однако же согласилось на осуждение трех глав, познав истину». Причиною такого сопротивления Пелагий выставляет незнание латинянами греческого языка, вследствие чего они долгое время должны были руководиться ошибочными слухами (Деян. V. 421 — 422). Папа Григорий Великий (в конце VI века) борется с остальными защитниками трех глав. Это были отдаленные епископы Ирландские. Григорий разъясняет им, что в вопросе о трех главах «ничего не было нарушено в деле веры или каким-нибудь образом изменено»; призывает их к единению с церковью и надеется, что они послушно последуют её голосу (Деян. V. 458–9). После времен папы Григория авторитет V Вселенского собора непререкаемо утверждается во всей церкви наравне с первыми четырьмя Вселенскими соборами.
Монофелитство и VI Вселенский собор
I. Монофелитство и поборники православия до VI — го Вселенского собора
А. Монофелитство
Ересь седьмого века — монофелитство находится в самой родственной связи с ересью монофизитов. Хотя над монофизитством церковь давно уже, еще в V веке на соборе Халкидонском четвертом Вселенском, произнесла свой суд, однако же ересь эта не переставала иметь многочисленных приверженцев в VI и VII веках. В этом последнем веке монофизитство является в новом виде своего развития, — из него вырождается ересь монофелитская. Монофелиты утверждали, что во Христе одна воля и одно действие божеское, человеческой же воли и человеческой деятельности не признавали в Богочеловеке. Такой переход монофизитства в монофелитство был весьма естествен. В самом деле монофизитское учение об одной природе во Христе — божественной и непризнание в Нем природы человеческой само собой вело к учению об одной воле во Христе тоже божественной, и к непризнанию в Нем воли человеческой. Одно естество необходимо имело и одну волю. Один современник VI Вселенского собора[66] (папа Агафон) именно объявляет монофелитство плодом монофизитства. Он говорит: «Те, кои сливают таинство святого воплощения, уже тем самым, что исповедуют единое естество (монофизитство) во Христе, составившееся из Божеского и человеческого, стремятся признать в Нем, как едином, единую волю и единое личное действие» (Деян. т. VI, стр. 71). Но и в среде самих православных лиц нашлись такие, которые посредством неправильных умозаключений от истинного учения о Богочеловеке, утвержденного на III и IV Вселенских соборах также приходили к монофелитству. Церковь в борьбе с несторианством и монофизитством выразила свое православное учение в таком роде, что в противоположность несторианству утвердила единство лица (ипостаси) Богогочеловека, а в противоположность монофизитству-двойство природ во Христе. Некоторые из среды православных, обращая внимание лишь на одну сторону этого учения, — именно на учение о единстве ипостаси Богочеловека, делали отсюда неправильное заключение, что признание единства лица требовало допущения и единства воли во Христе. Подобные люди рассуждали таким образом: «Господь наш Иисус Христос и по воплощении пребывает в двух совершенных естествах неслитно и нераздельно в одном лице и одной ипостаси; особенности того и другого естества стеклись в одно лицо, в одну ипостась; поэтому мы исповедуем Христа в новом образе без телесных хотений и человеческих помыслов, исповедуем в Нем одно ипостасное хотение и действие» (Деян. VI. 177). Но это было монофелитство, а не истинно-православное учение, хотя оно и выводилось из учения Вселенской церкви. Правильное же церковное учение заключалось в признании во Христе двух воль Божеской и человеческой; эта истина была необходимым выводом из утвердившегося в церкви учения о двух природах во Христе: если во Христе находятся две природы полные, всецелые, со всеми своими свойствами, то они не могли быть без их принадлежностой-воли божественной и человеческой; иначе они были бы неполны, несовершенны, лишены своих необходимых свойств (Деян. VI, 314. 315).
Мысли монофелитские нередко высказывались и ранее VII века (Д. VI, 101. 102), но они не достигали ни особенной силы и развития, ни особенного распространения. Широкое распространение монофелитство приобрело лишь с царствования императора Ираклия, который захотел воспользоваться этим учением для своих целей чисто государственных. Политическое единство империи могло основываться только на единстве религиозном; но этого единства религиозного не было, как скоро целые миллионы подданных исповедовали монофизитство. Император хотел помирить монофизитов с православными и для сего воспользовался монофелитским учением. Он надеялся, что если монофизитам сделать некоторую уступку, ввести в церковь учение об одной воле во Христе, то этим будут довольны они и примкнут к обществу православных, при чем, казалось ему, и православные не потерпят ущерба в своих основных убеждениях; ибо истина, за которую со всею ревностью стояло православие о двойстве естеств во Христе, не устранялась подобным учением. Можно догадываться, что к осуществлению этой мысли Ираклий пришел под влиянием знакомства с мыслями и расположениями монофизитов в Армении и Колхиде, где император в 622 и последующих годах находился по военным обстоятельствам. Император был человеком сведущим в религиозных вопросах; во время пребывания своего в названных странах, где сильно было монофизитство, он вступал со многими представителями этого лжеучения в религиозные беседы и споры, вероятно выспрашивал их: не присоединятся ли они и их последователи в церкви православной, если в последней будет провозглашено учение сходное с монофизитством, — об одной воле и действии во Христе. Нужно полагать, что собеседники подали ему в этом случае добрые надежды. В особенно близких отношениях стоял император в Колхиде с митрополитом монофизитом Киром. Под влиянием своих бесед с представителями монофизитов, которые возбуждали в нем лестные для него и его планов надежды, Ираклий письменно обращается к патриарху Константинопольскому Сергию, вероятно делясь с ним мыслями и чувствами по данному делу (Деян. VI. 366 — 367). Сергий без сомнения и раньше еще сталкивался с императором о том, как монофелитским учением воспользоваться к выгоде империи. Бес подобного предположения нельзя объяснить той готовности, с какою Сергий становится на защиту монофелитства. Сергий на письмо из Колхиды отвечает уверением, что учение об одной воле и одном действии во Христе есть учение, которое не только не противно преданиям церкви, напротив гораздо сообразнее с ними, чем учение о двух волях и двух действиях во Христе (Д. ibidem.). Мысли патриарха об одной и двух волях во Христе выразились в одном его послании в следующем виде: «следовать учению о двух волях, значило бы предположить во Христе две противоположные одна другой воли, например, волю Бога Слова, желающего совершить спасительное страдание, и волю его человечества, противящуюся Его воле и таким образом вводить двух желающих противоположного друг другу, что нечестиво. Невозможно, чтобы в одном лице находили вместе две противоположные одна другой воли. Учение св. отцев ясно внушает, что одушевленная плоть Господа никогда не делала своего естественного движения сама по себе и по собственному стремлению, вопреки мановения соединенного с нею Бога Слова, но делала движение, когда, какое и сколько хотел сам Бог Слово; говоря яснее, как наше тело управляется и упорядочивается разумною душею, так и в Господе Христе человеческая Его природа руководилась всегда и во всем Божеством Его Слова, была богодвижима» (Деян. VI. 371, 372).
Таким образом, главными лицами, наиболее заинтересованными учением об одной воле и одном действии во Христе-были император Ираклий, патриарх Константинопольский Сергий и митрополит в Колхиде Кир; душою всего дела был сам император.
Следовало сделать опыт применения монофелитских воззрений для политической цели — объединения монофизитов с православными. Это и сделано было в Египте в 633 году. Египет одно из гнезд монофизитства, более чем какая другая страна в империи, вызывает императора на попытку ввести монофелитскую унию в указанном смысле. В самом деле в Египте в это время на каких-нибудь 300000 православных приходилось 5 или 6000000 монофизитов[67]. Орудием императорских намерений сделался Кир, прежде митрополит в Колхиде, а теперь патриарх Александрийский, человек ловкий и искусный. Уния велась под самым тщательным наблюдением императора Ираклия и Сергия, которым Кир без сомнения и обязан своим возведением в патриархи. Ираклию и Сергию доносимо было о каждой мелочи, о каждой подробности в ходе дела; с своей стороны они спешили с скорейшею помощью к Киру, если нужно было что-либо исправить в его деятельности, указать (Деян. VI. 398). Дело унии пошло успешно; по крайней мере так свидетельствуют Сергий и Кир. Они говорят, что много трудов, много искусства употреблено было для достижения цели, но зато цель достигалась. В Александрии целые тысячи монофизитов примкнули к унии. Все клирики вместе с сановниками города и военачальниками и со всем народом присоседились к церкви, в знак чего приняли причастие из рук патриарха Кира. И так было не в одной Александрии, но и во всем Египте: почти весь Египет, Фиваида и Ливия подали руку примирения православным в церкви Александрийской и её вождю Киру. В своем восторге, по поводу события Кир писал (к Сергию): «таким образом составился праздник, как написано, праздник во учащающих до рог олтаревых (Псал. 117:27), а если сказать правдивее, то не до рог олтаревых, но до самых облаков и за облаками до небесных чинов, радующихся о мире церквей и обращающихся к нему» (Д. VI. 367 — 8; 397 — 8). Теперь вглядимся точнее, какими жертвами покупалось воссоединение монофизитов в Египте с православною церковью. Чтобы привлечь монофизитов к православию, Кир издает в Египте исповедание веры, которое должно было удовлетворить и ту и другую сторону — православных и монофизитов. Но исповедание это, если и могло удовлетворить монофизитов, то отнюдь не могло удовлетворить православных. Исповедание берет на себя невозможное дело — примирить монофизитское учение с православным. В исповедании например, говорилось: признаем во Христе соединение двух природ «физическое (мысль монофизитская) и ипостасное» (мысль православная); или: Христос из двух естеств (мысль православная); Христос «созерцается в двух естествах» (мысль монофизитская); еще: «одно естество Бога-Слова воплощенное» (чистое монофизитство), во Христе «одна составная ипостась» (чистое православие); и еще: «Христос страдал тем и другим естеством» (монофизитство), и вслед за этим замечается: «Христос страдал плотию как человек, а как Бог пребывал бесстрастным в страданиях собственной плоти» (православие). Но, главное, в рассматриваемом исповедании прямо и решительно провозглашено монофелитское учение; здесь говорилось: «один и тот же Христос и Сын производил, что прилично Богу и человеку, одним богомужным[68]
Сергий увидел, что не легко привести в сознание православных христиан еретическое учение об одной воле и одном действии во Христе, что эта новость возбудила в церкви сильные «прения» и «любопрения» (Д. VI. 370), и в виду этого старался с одной стороны сколько возможно потушить возгоревшиеся споры, не отказываясь впрочем от своего лжеучения, с другой стороны приобрести оному влиятельных защитников. Чтобы потушить споры, он писал Киру Александрийскому, внушая ему, что «не должно никому позволять проповедовать об одном или двух действиях во Христе Боге»; в том же роде были его внушения и самому императору (Деян. VI. 370. 373). Вслед за тем Сергий вступает в сношения с папою Гонорием. Этим он хочет привлечь его на свою сторону, на сторону монофелитов, и тем придать своему делу важность и силу в церкви. Сергий писал к Гонорию, и в письме раскрывал, как необходимо было все то, что предпринято Биром в Египте; жаловался на тех, кто поднимал споры по вопросу о волях во Христе, но в тоже время необинуясь(ст.88 документа) заявлял, что учение об одной воле и об одном действии во Христе лучше учения о двух волях и двух действиях в Нем (Д. VI. 366–374). Сергий повел так искусно свои сношения с Гонорием, что этот легко запутался в еретических сетях, расставленных ему патриархом Константинопольским. Гонорий, как видно, был неискусным богословом, не сумел распутать всех хитросплетений Сергия и, поверив его сладким словам, принял сторону монофелитствующих. Папа в ответном послании Сергию хвалит его за его осторожность и предусмотрительность, совершенно соглашается с ним, что не следует спорить о вопросе, который не был разъяснен доселе соборами, и в заключение прямо признает учение об одной воле во Христе правильным. «Если некоторые, так сказать, косноязычные вздумали выдать себя за учителей и публично проповедовать, чтобы произвести впечатление на умы слушателей, то не должно обращать в церковные догматы того, чего не исследовали соборы, чтобы кто-нибудь осмелился проповедовать в Господе Иисусе Христе одно или два действия, о чем не решили ни евангельские, ни апостольские писания, ни соборные определения, а разве учили что-то какие-то, как мы сказали, косноязычные, нисходя к понятиям и мыслям младенчествующих. Как нужно говорить и мыслить, одно или два действия во Христе, это нас не касается, предоставим это грамматикам или писателям по ремеслу»; и называет подобных лиц «философами, разражающимися возгласами лягушек». Свое собственное мнение по вопросу Гонорий выражает в таких словах: «будем исповедовать Господа нашего Иисуса Христа
При энергических действиях императоров, патриарха Константинопольского Сергия и некоторых других епископов, монофелитство успело пустить довольно глубокие корни на востоке. В церкви Константинопольской, которая была тогда руководительницей всех других церквей востока, встречаем целый ряд патриархов еретиков. Таков был Пирр, преемник Сергия, умершего в 638 году. Он дважды восходил на патриарший престол и оба раза являлся ревностным поборником монофелитской ереси. Изгнанный из Константинополя по подозрениям, выставляющим очень невыгодно поведение Пирра, он предпринимает путешествие в Африку и Рим, и во время своего путешествия посевает семена своего нечестия; так по крайней мере было в Африке. Как свидетельство о своем еретическом заблуждении, он оставил после себя сочинение: «о воле и действии» во Христе (Д. VI. 405), Еретиком был и преемник Пирра на Константинопольской кафедре, Павел. В одном Своем послании он прямо говорит: «мы мыслим во Христе одну волю, чтобы не приписывать одному и тому же лицу противоположности или разности воль, или не учить, что Он борется сам с собою, или не вводить двух хотящих» (Д. VI. 406). Еретика Павла сменил также еретик на той же кафедре, Петр (ib. 407). Какими печальными последствиями отразилось на общем течении церковных дел господствовавшее монофелитство, об этом встречаем следующее красноречивое свидетельство современника. «Иерархи сделались ересиархами и вместо мира возвещали народу распрю, сеяли на церковной пиве вместо пшеницы плевелы; вино (истина) мешалось с водою (ересью) и поили ближнего мутною смесью; волк принимался за ягненка, ягненок за волка; ложь считалась истиною и истина ложью; нечестие пожирало благочестие. Перепутались все дела церкви» (Д. VI. 546).
Б. Поборники православия
С самых первых пор своего открытого появления ересь встретила себе могущественных противников в рядах православных. Ревность к вере и ученость делали этих противников непобедимыми в их борьбе с лжеучением, Первым защитником православия против монофелитов был св. Софроний патриарх иерусалимский[72]. Свою деятельность в пользу православия Софроний обнаруживает еще ранее возведения на патриаршество, будучи простым палестинским монахом. Софроний имел несчастие видеть первое открытое провозглашение монофелитства. Он был в Египте, когда Кир патриарх Александрийский обнародовал свою известную нам грамоту единения, в которой во всеуслышание объявлялось новое лжеучение. Кажется, сам Кир захотел узнать мнение Софрония относительно нового учения и встретил в нем ревностного противника. Напрасно Кир старался убедить Софрония принять сторону монофелитов, приводя в свою пользу некоторый не совсем определенные места из писаний отцев; напрасно выставлял на вид, что будто св. отцы в целях спасения душ многих из верующих всегда готовы были на уступки, и что теперь в особенности не стоит спорить из-за выражений, когда дело идет о спасении душ столь многих тысяч верующих; Софроний оставался непреклонным в своих убеждениях (Д. Ѵ40;I. 368 — 9). По другому свидетельству, сам Софроний, как скоро узнал о содержании грамоты единения, отправился к Киру, пал к ногам его и умолял его не возвещать в церкви того члена веры в грамоте, в котором говорилось об одном действии во Христе; это учение он называл аполлинарианскою ересью[73]. После того как Софроний увидел, что все его попытки побудить Кира выбросить из грамоты единения слова, заключающие в себе монофелитское учение, были безуспешны, он отправляется в Константинополь, думая найти себе опору против Кира в Сергии патриархе Константинопольском. Не зная того, что Сергий сам был заражен монофелитством, он надеялся, что новое лжеучение, по влиянию Сергия, не будет распространяемо. Понятно, что Софроний обманулся в своих надеждах. Долго и много рассуждал он с Сергием[74], но Сергий не хотел уничтожением учения об одном действии во Христе разрушить дело египетской унии (Д. VI. 369–370). Более и влиятельным и сильным борцом против монофелитов становился Софроний, когда он взошел на престол патриарший в Иерусалиме (ок. 634 г.). В своем окружном послании, которое, по обыкновению всех вновь занимающих патриаршие престолы, разослал Софроний к другим патриархам, он с замечательною силою и ясностью изложил учение православное. Послание начиналось следующими выразительными словами: «отцы! отцы! всеблаженнейшие! Вижу поднявшуюся волну и за волною следующую опасность». Учение церкви о двух волях и двух действиях во Христе излагает св. отец в следующих чертах: «называя Христа состоящим из божества и человечества, мы проповедуем, что Он Бог и человек, состоит из двух естеств, и двойствен по отношению к естествам, и естественно совершает то, что свойственно тому и другому существу, в силу присущего тому и другому существенного качества и естественной особенности». Двойство естеств выражается в двойственности действий. «Еммануил, будучи единым, и в одном и том же будучи тем и другим, то ·есть и Богом и человеком, поистине совершает свойственное тому и другому естеству, производя совершаемое им одно так, другое иначе. Как Бог, совершал Он божественное, — как человек-человеческое» (Д. VI. 296. 315 — 16). Послание замечательно, кроме своей обширности, еще тем, что не указывает прямо на монофелитов, но в духе кротости, обходя лица, восстает на защиту истины. — Послание Софрония произвело сильное впечатление на умы; монофелиты заволновались и в отпор Софронию издают «Изложение». Недолго однако же Софроний оставался стражем веры. Магометанское владычество, подчинившее себе иерусалимский патриархат в это время, оторвало иерусалимскую церковь от связей с христианским востоком. Важнейшим распоряжением Софрония при виде стеснительных обстоятельств времени было посольство одного палестинского епископа в Рим, с целью найти здесь защитников истины и побудить их к борьбе с лжеучением. Софроний призвал к себе епископа дорийского Стефана и поручил ему это дело. Чтобы возбудить в посланнике должную ревность к защите истины и обязать его к точному исполнению возложенного на него поручения, патриарх привел Стефана на Голгофу и там на месте крестных страданий Христа заповедал ему, по свидетельству самого же Стефана, следующее: «помни, что ты дашь ответ Распятому на сем самом месте, когда Он придет во славе судить живых и мертвых, если вознерадишь и пренебрежешь опасностью, в которой находится Его св. вера. Соверши то, чего я не могу сделать сам по причине нашествия сарацын. Обойди в случае нужды всю вселенную, потщись преодолеть все препятствия, чтобы достигнуть Рима; открой там пред мужами благочестивыми по сущей правде все, что делается в наших странах, и не переставай умолять, пока они не восстанут на поражение врагов веры и совершенно не отвергнут нововведенного учения». Стефан исполнил просьбу патриарха, отправился в Рим и побуждал римский собор к ревностному охранению истины, хотя много прошло времени, прежде чем его усилия привели к цели[75], ибо между самими папами были еретики, напр. Гонорий. Софроний скончался около 640 года.
Вместе с Софронием на чреду служения православию выступает св. Максим исповедник[76] и мученик за учение о двух волях во Христе. Максим сначала занимал высокую государственную должность императорского секретаря, за свои таланты и познания высоко ценился императором Ираклием. Впоследствии он сделался монахом и был игуменом в одном Константинопольском монастыре. Когда появилось монофелитство, Максим покинул зараженный лжеучением Константинополь и жил частью в Африке, частью в Риме, ревностно подкрепляя православных своими богословскими познаниями и твердостью своих убеждений. Пребывание его в Африке было особенно плодотворно для православия. Самые епископы африканские охотно поставляли себя в число учеников Максима, несмотря на то, что он был простой монах. Его жизнеописатель говорит: «рассуждая с африканскими епископами, он утверждал их в вере, наставлял и вразумлял; потому что хотя они превышали его саном, но мудростью были гораздо ниже его»[77]. На время пребывания Максима в Африке падает его знаменитое состязание с отставленным патриархом Константинопольским, Пирром. Это было в 645 году. Состязание между защитником православия Максимом и защитником монофелитства Пирром ведено было публично; на нем присутствовал сам наместник провинции и многие епископы. Для ознакомления с содержанием состязания, мы приведем некоторые отрывки из него. Оно открылось вопросом со стороны Пирра: «что сделал тебе я и предшественник мой (патр. Сергий), что ты везде выставляешь нас еретиками»? — Максим: «с тех пор как вы извратили христианское учение, я счел долгом истину предпочитать расположению к вам. Ваше учение об одной воле противно христианству, ибо это — нечестие, когда вы утверждаете, что та самая воля, которая создала все, по воплощении, стремилась к пище и питию». — Пирр: «если Христос есть одно лице, то и хочет чего-либо это единое лице, следовательно находится в нем только одна воля». — Максим: «Это смешение. Правда. Христос один по ипостаси, но Он есть притом Бог и человек. И если двойство природ не вносит разделения в единого Христа, то к этому не ведет и двойство воль и действий». — Пирр говорил: «действиям, учит Несторий, соответствуют лица; поэтому вы чрез учение о двух действиях впадаете в несторианство». — Максим отвечал: «прежде всего Несторий при двух лицах во Христе допускал лишь одну волю; но если бы и действительно было так, как ты говоришь, что действиям соответствуют лица, то и наоборот лицам должны соответствовать действия; а если так, то ты в Троице ради трех лиц должен бы признать три действия, и ради одного действия в Ней должен бы признать лишь одно лице»… В продолжении этого состязания Максим с замечательною проницательностью опровергает учение монофелитов об одной воле, запутывая это учение в неразрешенных противоречиях. «Если принимаете одно действие во Христе, какое оно должно быть, — божеское или человеческое, или ни то ни другое»? спрашивает Максим. «Если божеское, то выйдет, что Христос был только Богом; если человеческое, то Он был только человек; если же действие Его ни божеское, ни человеческое, то Христос был ни Бог, ни человек». Дальше: «как ты назовешь это единое действие, спрашивает Максим, созданным или не созданным? Если созданным (тварным), то единое действие будет относиться лишь к одной созданной природе Христа; во втором случае оно будет указывать лишь на не созданную (истинно-божескую) природу Его; но как может действие созданной природы быть действием не созданным, и наоборот»[78] и т. п. Действие состязания Максима с Пирром было громадное: православие одержало верх над монофелитством в данном случае. Максим вышел решительным победителем в своих спорах с Пирром.
Одновременно и частью совместно с Максимом вел сильную борьбу с новым лжеучением папа римский, св. Мартин. Мартин, еще прежде чем сделаться папою, имел случай тщательно изучить все самые сокровенные действия монофелитов на востоке: он был папским поверенным (апокрисиарием) в Константинополе, изучил темные стороны явления, и потому возведенный впоследствии в папы явился жарким борцом против ереси. Он собирает многочисленный собор в Латеране, в Риме, в 648 году. На этом соборе составлено было 20 правил против монофелитства, утверждено было учение о двух волях и двух действиях во Христе, а защитники противоположного воззрения, патриархи Константинопольские, начиная с Сергия, подверглись осуждению; та же участь постигла и два императорские указа «изложение» и «образец»[79]. Между тем как это происходило в Риме, сюда прибыл новый экзарх Раввенский, от имени восточного императора управлявший Италиею, Олимпий, с полномочием побудить всех к принятию указа императорского, «образца», а главное самого папу, если он будет сопротивляться, приказано было Олимпию арестовать. Впрочем этот экзарх не выполнил императорского приказания: он сам затеял возмущение против императора в Италии и оставил папу и всех православных в покое[80]. Тяжелые времена для Мартина начались с прибытием другого экзарха, Феодора Каллиопы, который вступил в Рим (в 653 г.), с многочисленным войском. Мартин был в то время сильно болен, и, предвидя свою печальную участь, искал себе убежища в храме Спасителя, известном с именем Константинавского, так как он был построен Константном великим. Несколько клириков римских, по распоряжению папы, с честью встретили нового экзарха при его вступлении в город. Узнав, что папа болен, Каллиопа объявил клирикам, что на другой день он сам навестит папу и будет приветствовать его. На другой день было воскресенье. Множество христиан собралось в храм для богослужения, где лежал и удрученный болезнью папа. Намерение Каллиопы было захватить Мартина силою и отправить в Константинополь; но он не осмелился этого сделать в воскресенье, боясь возмущения со стороны собравшегося народа. Он оставил папу в покое, объявив его приближенным, что он не может нынче посетить его, по причине усталости с дороги. Наступил понедельник, но и в этот день Каллиопа не тотчас принялся за исполнение своего намерения. Ему кто-то наговорил, что в храм будто собрано много оружия и камней, для защиты Мартина. Поэтому подозрительный Каллиопа сначала отправил к папе некоторых из своих приближенных с вопросом: зачем он собрал оружие и камни в храм? Так как этот слух был совершенно неоснователен, то папа позволил осмотреть все места, где бы могло находиться оружие. Когда подозрение оказалось ложным, Каллиопа более уже не медлил взятием папы. Он с многочисленным войском вступил в храм; гром оружия раздался на месте молитвы; Каллиопа объявил папе, что по императорскому приказанию он будет арестован и отправлен в столицу, и что его папский престол объявляется праздным. Некоторые из клириков в пылу своей приверженности к Мартину, хотели было силою защищать папу; но он решительно воспротивился такому делу, говоря, что он лучше десять раз примет смерть, чем допустить пролить хотя бы каплю крови из-за него. Из храма Мартин переведен был во дворец под стражу[81]. Когда отводили папу в заключение, римские духовные смело восклицали: «анафема тому, кто думает, что папа изменил, или намерен изменить вере; анафема тому, кто не пребудет в правой вере, даже если за это пришлось бы принять смерть». Каллиопа, чтобы утишить смятение, объявил, что на востоке держатся той же самой веры, какой и сами Римляне[82]. Многие из лиц духовных по любви к Мартину хотели со провождать его куда бы его ни повезли, — они самоотверженно возглашали: «с ним мы пойдем, с ним мы и умрем». Хитрый Каллиопа сначала обещал было, что позволено будет отправиться всем, кто хочет. И вот на другой день множество клириков, возымевших желание сопровождать Мартина, собралось к нему во дворец, чтобы выразить папе свое решительное намерение отправиться с ним, когда наступит для того время. Многие из них уже собрали свои пожитки на лодки, чтобы быть готовыми во всякое время перевезти их на корабль и двинуться в путь. Но подобному намерению клириков не суждено было совершиться; Каллиопа только обманывал их. Ночью на середу он тайком схватил папу и вывел его за город. Чтобы кто-нибудь не вздумал последовать за ними, он приказал запереть ворота Рима. Мартин посажен был на корабль, который он называет тюрьмою, потому что он лишился всяких жизненных удобств, особенно необходимых в его болезненном положении. С ним было лишь несколько служителей. Путешествие его в Константинополь было продолжительно и крайне тяжело. Целый год он должен был прожить на острове Наксосе. Здесь он был помещен в какой-то гостинице. Как особенную милость, позволили ему в продолжение целого года совершить два три раза омовение. Во всем он должен был терпеть недостаток. Хотя многие сострадальные римские клирики и приезжали к нему, привозя все, что нужно было для несчастного страдальца, но ничего из этого не доходило до Мартина. Стражи, которые по своему нраву уподоблялись зверям, брали приносимое себе, а приносителей со стыдом и бесчестием выгоняли вон, говоря: вы враги императора, когда выражаете любовь ко врагу императора[83]. В Константинополь привезен был папа в сентябре 654 года. Вступление в порт уже ознаменовано было печалями для папы; здесь он подвергся оскорблениям и насмешкам. К вечеру он переправлен был в городскую тюрьму. 93 дня остается в заключении Мартин, при самых тяжелых условиях. Стража была самая строгая; ей запрещено было даже сказывать, кого она стерегла. Лишения продолжались. Несмотря на то, что свойства его болезни требовали возможно частых омовений, первые 47 дней ему не давали не только теплой, но даже и холодной воды[84]. В 93 день своего заключения папа Мартин наконец потребован был в суд. Он был настолько слаб от болезни, что не мог двигаться, и его принесли в заседание на носилках; но суровые судьи потребовали, чтобы он снят был с носилок и давал показания стоя. Допрос открылся словами: «жалкий человек, какое зло тебе сделал император»? Папа молчал. Тогда ему сказали: «ты молчишь, но вот свидетели, которые изложат обвинения на тебя». И были приведены многие лица, который, вопреки собственной совести, обвиняли его в том, что он был союзником в заговоре экзарха Олимпия. Свидетелей хотели привести к присяге, но папа, не желая, чтобы свидетели приняли на свою душу грех клятвопреступничества, объявил: «к чему погублять души этих людей»? Мартин сам захотел изложить все обстоятельства дела, в котором его считали виновным, и начал свою речь так: «когда составлен был «образец» и послан от императора в Рим», — но едва папа выговорил эти слова, как судьи объявили: «ничего не говори о вере, мы сами христиане и православные». Тогда папа с мужеством объявил: «делайте со мною, что хотите, и чем скорее, тем лучше; знает Бог, что не можете более облагодетельствовать меня, как если отсечете мою голову мечем». О происходившем на суде было дано знать императору. Чиновник, ходившие к императору, прежде чем объявить его волю, позволил себе обратиться к Мартину с некоторыми насмешливыми словами: «смотри, Господь привел тебя и отдал в наши руки. Ты шел против императора, какую можешь ты иметь надежду? Ты оставил Господа, и Господь оставил тебя». Затем он объявил волю императора относительно Мартина; она состояла в том, что с Мартина должно совлечь первосвященническия одежды и предать его казни. Призвав префекта городского, он сказал: «возьми Мартина и рассеки его на части». Разоблачение папы произошло публично; с него сняли принадлежности первосвященнического достоинства, разодрали на нем даже нижнюю одежду, так что он оставался полуобнаженным. В таком виде он должен был проходить по улицам столицы, на шею ему надели железные кандалы, пред ним несли обнаженный меч[85]. Папа ввергнут был в тюрьму. Стояла суровая зима, и Мартин едва не умирал от холода. С ним был один юный клирик, который и услуживал ему. Во весь остальной день Мартин не промолвил ни слова. Поздно вечером префект города доставил ему некоторые съестные припасы и прибавил при этом: «мы надеемся на Бога, что ты не умрешь». Папе не суждено было умереть от меча. Когда все это происходило, патриарх Константинопольский Пирр лежал на смертном одре. Император Констанс посетил тяжко больного Пирра и передал ему, что Мартина определено казнить. Умирающий Пирр выпросил у императора, чтобы Мартина пощадили. Когда Мартин услыхал об этом, опечалился, потому что смерть для него была сладостнее тех страданий, какие переносил он. Во второй темнице папа пробил 85 дней. Наконец ему объявлено, что он будет сослан в ссылку. Произошло трогательное прощание папы с лицами, его окружавшими. Когда все плакали, папа один оставался мужественным и говорил им: «не плакать следует, а радоваться и благодарить Бога, что я удостоен страдать за святое имя Божие». Местом ссылки назначен был Херсонес в Крыму. Мартин отправлен был в Херсонес в марте, а в мае прибыл на место заточения. Среди варваров страны положение паны было совершенно безутешным и крайне бедственным[86]. У него не было даже хлеба и не было денег, чтобы купить его на кораблях, которые случайно сюда заходили. По словам Мартина, «хлеб здесь был больше известен только по имени». Он надеялся было, что верные из его паствы снабдят его всем необходимым в жизни, но надежды его были напрасны. Все жалобы свои на состояние, в каком он был в заточении, папа излил в двух письмах, которые он писал к своим друзьям в Константинополь. В особенности в них он высказывает скорбь о том, что Римляне ни в чем не выражают своего участия к нему, из боязни к императору. «Я удивлялся и удивляюсь, писал он, безучастию моих друзей и родственников; они совершенно забыли о моем несчастии; кажется, не хотят даже знать, существую еще я на свете или нет. Хотя церковь римская и не имеет денег, но она богата, по благости Божией, хлебом, вином и всем нужным для жизни, и однако же Римляне ничего из этого не присылали ему. «На людей напал страх, так что они чуждаются исполнения даже заповедей Божиих, страх, где не должно быть никакого страха». Этими словами папа указывает на рабскую боязнь Римлян пред императором. В заключение одного своего письма папа писал: «я надеюсь на милосердие Божие, что жизненный путь мой скоро достигнет цели, от Бога предназначенной»[87]. Надежды паны скоро исполнились. В сентябре 655 года папа скончался.
Одновременно с папою Мартином взят был в Риме, уже известный нам поборник православия, Максим, и был представлен для допроса в Константинополь. Этот исповедник веры претерпел не меньшие страдания за веру, как и Мартин. Страдания Максима начались тотчас по прибытии его в Константинополь, а это было в сентябре 654 года. Едва корабль, на котором он отправлен был из Рима, прибыл в Константинополь и вошел в пристань, как явился отряд вооруженных воинов, которые с грубостью повлекли его босого и полунагого по улицам города, потом как злодея бросили его в мрачную темницу[88]. Судьи Максима не раз имели случай убедиться в мужестве и терпении его. Так, когда однажды суд обвинял его в политических преступлениях, исповедник не счел даже нужным и защищаться, и прямо сказал: «я уже говорил вам и опять скажу, делайте со мной что хотите; кто, как я, почитает Бога, тот не боится обид и неправды от людей». Но разве ты не анафематствовал «образец»? — спросили его. — «Несколько раз говорил вам и теперь говорю: анафематствовал». — «Следовательно и императора анафематствовал»? — «Я императора не анафематствовал, но лишь хартию, чуждую православной веры»[89]. Когда представители власти в Константинополе увидали, что преклонить Максима к принятию монофелитских хитросплетений нет возможности, тогда хотели, по крайней мере, достигнуть хотя внешнего, только видимого соглашения с Максимом. Так с подобной целью приходит к Максиму депутация, которая предлагает ему подписать исповедание веры, в котором вместе с монофелитским учением заключалось и чисто православное учение о двух волях. Исповедание гласило: «исповедуем во Христе две воли и два действия, по причине различия естеств, и одну волю и одно действие, по причине соединения их». Но это была странная формула, которую вводилось какое-то двоеверие в одном и том-же догмате. Максим не принял ее[90]. После этого исповедник был сослан в ссылку вглубь Еракии. Но на этом дело не кончилось. По прошествии некоторого времени, Максима снова приводят в Константинополь, и пышными и лестными обещаниями хотят склонить его принять «образец». Дело происходило так: по прибытии в Константинополь, Максим был помещен в одном монастыре. Сюда на другой день пришли к нему два патриция-Епифаний и Троил. С ними был некто епископ Феодосий. Троил тотчас объявил Максиму, что они посланы к нему самым императором, чтобы передать его волю. «Но скажи нам прежде, объявил он, исполнишь ли ты волю государя или нет»? Максим сказал, что пусть наперед скажут, в чем заключается эта воля государя. Но патриции отказывались от этого. Тогда Максим сказал: «объявляю вам пред лицом Бога и его св. ангелов, что если государь повелит мне что бы то ни было касательно дел мира сего, я охотно исполню его волю». Другой патриций Епифаний взял на себя объявить волю Констанса. «Вот что государь приказал объявить тебе: так как весь запад и на востоке те, которые увлечены в соблазн, взирая на тебя производят смуты и смятения и не хотят в делах веры иметь с нами общения, то да вразумит тебя Господь принять изданный нами «образец» и вступить с нами в общение. Тогда мы лично пойдем к тебе на встречу, открыто пред всеми будем приветствовать тебя, подадим тебе нашу руку, с честью и славою введем тебя в великую церковь (Софийскую), поставим на нашем императорском месте, вместе выслушаем литургию и приобщимся тела и крови Христовой, потом провозгласим тебя нашим отцом, и будет радость не только в этом городе, но и во всем христианском мире. Ибо мы твердо уверены, что когда ты вступишь в общение с нами, то присоединятся к нам все, которые ради тебя и под твоим руководством отпали от общения». Но все эти пышные обещания ничуть не тронули мужа православия. Он нимало немедля объявил: «поистине меня все силы небесные не убедят сделать то, что вы предлагаете, ибо какой ответ дам, я не говорю, Богу, но моей совести, если из пустой славы и мнения людского отвергну спасительную веру». Эти слова сильно не понравились патрициям. Они с яростью набросились на старца, влачили его по полу, терзали руками, топтали ногами, оплевали всего с головы до ног. Епископ Феодосий едва мог остановить их бесчеловечие. Тогда патриции начали осыпать св. мужа всяческими ругательствами и хвалились своим христианством и православием. «Ты считаешь нас еретиками, говорили они, но знай, что мы более тебя христиане и более тебя православные; мы признаем во Христе божественную и человеческую волю». «Если вы веруете, заметил на это Максим, как учит церковь, то зачем вынуждаете меня принять «образец», который уничтожает эту веру»? — «Не уничтожает, вскричали патриции, а только заставляет молчать о спорных выражениях ради мира церкви». Затем патриции снова перешли к злословию на Максима. Один из них говорил: «по моему мнению, тебя следует вывести в город и поставив на площади, собрать всех шутов, балаганных комедиантов, непотребных, всю вообще городскую чернь и заставить их бить тебя по щекам и плевать тебе в лицо». Переговоры с Максимом и на этот раз окончились ничем[91]. Преподобный опять сослан в прежнюю ссылку. Долго томился Максим в заключении, но гонители его еще не удовлетворились, не насытились его страданиями. Еще раз, и последний раз Максим был вызван из ссылки в Константинополь, с единственною целью излить на старца тираническую злобу. Максим привезен был в Константинополь, и без всяких рассуждений приведен в преторию, наказан воловьими жилами, ему отрезали до корня язык, отсекли правую руку; изувеченный таким образом, он был проведен по всем многочисленным кварталам Константинополя. После всего этого он сослан в ссылку в Колхиду[92], где и окончил свою многострадальную жизнь.
Целых два царствования — Ираклия и Констанса, из которых каждое было продолжительно (первое 610–641 г.г., второе 641–669), прошли в борьбе с православием, но цель, ради какой боролись, не достигалась. Следствием борьбы было лишь расстройство дел церковных. «Все дела церкви перепутались». Благоразумие требовало оставить меры светские, которыми хотели достигнуть единения церковного, и, чтобы умиротворить церковь, обратиться к самой церкви. За осуществление этой благоразумной мысли и взялся новый император Константин Погонат. Он решился, как он сам говорит, «созвать глаза церкви, иереев, к рассмотрению истины» (Д. VИ. 546).
II. Константинопольский VI Вселенский собор 680 года
Мысль о созвании собора Вселенского родилась у императора Константина Погоната много ранее осуществления этой мысли: предшественник современного собору патриарха Константинопольского Феодор, патриарх той же церкви, внушал Константину мысль о созвании собора (Деян. VI. стр. 20), и эта мысль принесла свой плод. Стараниями императора Константина собран был в 680 многочисленный собор в Константинополе. В числе замечательнейших представителей собора были: патриарх Константинопольский Георгий, патриарх антиохийский Макарий; лицо патриарха Александрийского представлял пресвитер Петр; а лицо патриарха иерусалимского представлял пресвитер Феодор. Император, как обычно, требовал представителей папского престола для собора, при чем он просит папу обратить внимание на умственное достоинство легатов, какие будут назначены на собор. Император писал: «просим прислать благопотребных и способных мужей, имеющих познание во всяком богодухновенном писании и обладающих безупречным знанием догматов, мужей, которые бы принесли с собою нужные книги» (Деян. VI. 21). Посылая своих представителей на собор, папа Агафон с скромностью объявлял, что быть может он и не удовлетворит желаниям императора относительно присылки на собор людей ученых, потому что, по его словам, обстоятельства не благоприятствовали процветанию науки в Риме. Папа писал в Константинополь: «можно ли у людей, живущих среди народа (бедного) и трудами рук своих большими усилиями снискивающих себе насущный хлеб, искать полного знания писаний? Мы сохраняем законно составленные определения св. наших предшественников и св. соборов, — сохраняем в простоте сердца и без всякой двусмысленности. Что же касается светского красноречия, то не думаем, чтобы в наше время можно было найти кого-либо, могущего похвалиться высокими познаниями, потому что в наших странах постоянно свирепствует восстание различных народов, которые то борются между собой, то бегут врознь и грабят. Мирского красноречия нет у людей неученых». Но не хвалясь познаниями лиц посылаемых, папа в тоже время дает знать о глубокой вере, которою проникнуты посланные им (Д. VI. 63–65; 117). Представителями папского престола на соборе были пресвитеры Феодор и Георгий и диакон Иоанн, которые несмотря на опасения папы показали себя глубоко сведущими в Писании и отеческом учении и не чуждыми красноречия. Всех присутствовавших на соборе епископов и представлявших их лицо пресвитеров к концу собора было 153 (Деян. V Ι. 500 и д.). На большей части заседаний собора присутствовал и сам император Константин. Собор происходил во дворце, в зале, называемой от сводчатой формы потолка Труллою. Всех заседаний было 18. Собор длился почти целый год[93].
Деятельность собора VI Вселенского распадается на два отдела: с одной стороны, собор внимательно и подробно исследует лжеучение еретиков монофелитов, с другой — излагает, по надлежащем исследовании, православное учение, направленное против заблуждения.
В составе самого собора нашлись лица, которые совсем жаром решились защищать лжеучение монофелитское; Таков был прежде всего патриарх Антиохийский Макарий. До известной степени ему сочувствует, по крайней мере в начале собора, и патриарх Константинопольский Георгий[94]. Борьба собора с патриархом Макарием составляет одну из самых замечательных сторон в деятельности собора. С ним ведутся постоянные диспуты, его произведения разбираются, его сочинениям противопоставляются другие сочинения православные, которые составляются в течение самого собора.
На первом же заседании собора мы встречаем открытое заявление Макария об его монофелитских убеждениях. Это заявление он делает не только от своего лица, но и от лица церкви Константинопольской с антиохийскою. Макарий говорил: «Мы не делаем никаких нововведений в учении, но как приняли от Вселенских соборов и святых уважаемых отцев, также и от представителей сего города Сергия, Павла, Пирра и Петра, также от Гонория, бывшего папы города Рима и Кира[95], бывшего патриарха Александрийского, то есть о воле и действии, так и уверовали, веруем и проповедуем и готовы отстаивать это». Когда Макарий заявил о своем лжеучении, собор потребовал от него доказательств. В ответ на это требование Макарий сказал, что его доказательства заключаются в деяниях Вселенских соборов. Поэтому преступлено было к чтению деяний III и IV Вселенских соборов, на которых шло исследование о двух естествах во Христе-Богочеловеке. В деяниях III Вселенского собора Макарий объявил следующе свидетельство из писаний Кирилла Александрийского, будто бы говорящим в пользу монофелитства. «Господь наш Иисус Христос… чрез Него цари царствуют и сильные творят правду, как сказано в писании, ибо воля Его всемогуща». При чтении этих слов из соборных деяний Макарий воскликнул: «Вот мое доказательство, что во Христе одна воля!» Собор с своей стороны в лице папских легатов и некоторых епископов восточных, опроверг такое не правильное толкование слов Кирилла. Собор говорил: «Макарий преувеличенно и неосновательно полагает на основании прочитанного сейчас текста, что в двух естествах Иисуса Христа, в Божестве и человечестве, одна воля. Святый Кирилл, пиша эти слова, имел в виду лишь Божественное естество Христа, которое у него общее со Отцем и Св. Духом, а потому всемогущее. Говоря о Божественном естестве Иисуса Христа, Кирилл назвал и волю, принадлежащую этому естеству, всемогущею. Здесь нет речи о том, одна или две воли во Христе» (Деян. VИ. стр. 42–44). При чтении деяний IV Вселенского собора снова возникают прения между Макарием и собором. Именно, когда читалось в деяниях этого собора послание папы Льва, в котором говорилось: «То и другое естество во взаимном общении обнаруживают действия, свойственные их природе: Слово действует так, как свойственно Слову, плоть так, как свойственно плоти, одно из них блистает чудесами, другое подвергается уничижениям», — собор заявил, что это место служит изобличением монофелитства; при чем отцы собора потребовали, чтобы Макарий высказал, как он понимает это место из послания Льва. Макарий при этом случае опять обнаруживает свой еретический образ воззрений, говоря: «Я не исповедую двух действий и не думаю, что бы св. Лев в этих словах говорил о двух действиях». На дальнейшие требования, чтобы он точнее опроверг мнение Льва и яснее выразил основания для своего учения, Макарий кратко отвечал: «Я не считаю нужным рассуждать» (Д. IV. 48 — 9). На одном из позднейших заседаний собора Макарий однако же не отказывается вступить в более подробные прения с защитниками православия, при чем он во всей ясности обнаружил шаткость и неосновательность своего монофелитского учения. Противником Макария на этот раз является некто Феофан, монах из Сицилии. Диспут происходил так: Феофан обращается к Макарию с вопросом: «Имел ли Иисус Христос человеческое хотение?» — Макарий отвечал: «мы не допускаем человеческого хотения во Христе, а Божественное допускаем, притом без плотских пожеланий и человеческих помыслов: хотение во Христе принадлежало только Божеству». — Феофан: «Как вы понимаете плотские пожелания и человеческие помыслы, которые не признаете во Христе»? — Макарий: «Плотские пожелания и человеческие помыслы при надлежать подобным нам людям и во Христе их не было». Феофан с своей стороны совершенно соглашается, что во Христе не было человеческих помыслов, в смысле помыслов греховных и подобных же хотений, словом всего того, что явилось в человеке вследствие греха. И чтобы вывести вопрос на прямой путь, заметил, что дело идет не о той человеческой воле во Христе, которая есть в человеке согрешившем, но о той, которая была в Адаме до греха. Такой воле не обходимо должно было быть во Христе, как скоро Он принял на себя полное естество человеческое. Чтобы устранить себя от этого сильного возражения, Макарий, как оказалось, не хотел признавать в Адаме, как ни странно это, естественной воли человеческой, до времени греха. На вопрос Феофана: имел ли Адам «естественное хотение?» — Макарий отвечал: Адам имел «хотение самовластное и свободное, потому что до преступления он имел божественное хотение, желал того же, чего и Бог». Против странности подобного мнения возвысил свой голос весь собор. Отцы говорили: «Какое нелепое богохульство! Если Адам до падения имел божественное хотение, то значит он был единосущен Богу и хотение Адама было неизменяемым. А если так, как же он изменился, преступил заповеди и подвергся смерти? Имеющий одно хотение с Богом, неизменяем». Когда кончились возражения собора по поводу мнения Макария и воле Адама до падения его, Феофан возобновил свой прерванный с Макарием диспут. Он видел ясно, что Макарий, высказывая свое странное мнение о воле Адама до падения, тем самым хотел лишь избегнуть прямого ответа на вопрос, потому что прямой и естественный ответ был бы не выгоден для развиваемого им монофелитского учения. — Поэтому Феофан с особенною настойчивостью начал допрашивать Макария: «Естественное ли (т. е. вложенное в самой природе первого человека) хотение имел Адам? Да, или нет?» — Макарий уклончиво ответил. «Я уже сказал свое мнение». — Тогда Феофан еще раз предлагает тот же вопрос Макарию, говоря: «Или согласитесь, что Адам имел естественное хотение, или отвергните это?» Макарий упорствовал и не хотел ни согласиться, ни отвергнуть учения о человеческой воле в Адаме до его падения. Собор, слушавший эти прения Феофана и Макария, по окончании их объявил себя вполне согласным с мнениями Феофана (Д. VI. 195–198).
В борьбе с еретиком Макарием собору надлежало не только опровергать неоднократные еретические словесные заявления его на соборе, но нужно было подвергнуть разбору и осуждению немалочисленные сочинения его, написанные им с целью убедить собор и церковь в своем заблуждении. Эта задача потребовала много времени и трудов от отцев собора, но ради обнаружения истины собор взял на себя и эту задачу. Для суждения о заблуждении Макария собор должен был выслушать довольно обширное «исповедание» Макария, которое он подал императору Константину и которое этот передал отцам собора. Исповедание это знакомит нас с основными воззрениями еретика и потому заслуживает внимания. Основанием, из которого вытекало его монофелитство, не было, лжеучение монофизитское, потому что Макарий в своем исповедании ясно осуждает монофизитство, — он говорит: «Мы не говорим того, чтобы плоть обратилась в естество божеское во Христе; чрез соединение нимало не уничтожается различие естеств, а скорее сохраняется особенность того или другого естества в одном лице и одной ипостаси», — и прямо проклинает еретиков Аполлинария, Евтихия, Диоскора. Основанием для еретического учения Макария служило неправильно истолкованное им православное учение об единстве лица или ипостаси в Богочеловеке. Это видно из следующих замечаний его исповедания. «Невозможно, чтобы в одном Христе Боге находились одновременно два хотения, или взаимно противоположные или совершенно одинаковые. Учение церкви научает нас, что плоть Господа никогда не производила естественного своего движения отдельно и по своему стремлению, вопреки указанию соединённого с нею в ипостась Бога Слова, — и сказать прямо: как наше тело управляется, украшается и приводится в порядок разумною и мыслящею душею, так и в Господе Христе весь человеческий состав Его управляется всегда и во всем Божеством самого Слова». Отправляясь от этих последних воззрений, Макарий считал правильным провозглашать свое монофелитское учение. «Воплотившийся Бог Слово, говорит он. не совершает ни Божеского как Бог, ни человеческого как человек, совершает некое новое богомужное действие и все это действие являет животворным. Он совершает наше спасение одним и единым божественным хотением». К этому письменному исповеданию своему Макарий на словах добавил: «Я не скажу, что два естественные хотения или два естественные действия в домостроительстве воплощения Господа нашего Иисуса Христа, хотя бы меня разрубили на мелкие части и бросили в море» (Деян. VI. 178 — 187). Кроме этого «исповедания» Макарий для доказательства правоты своих убеждений представлял собору и несколько других своих произведений. Сначала он представил собору «два свитка», в которых он изложил доказательства своего учения и которые носили заглавие: «свидетельства св. отцев, учащие об одной воле Господа нашего Иисуса Христа, которая есть также воля Отца и Св. Духа». (Д. VI. 148–149). Чрез несколько времени Макарий представил еще третий небольшой свиток с той же целью. Он носит такое заглавие: «Дальнейшие свидетельства о воле». При чем Макарий заявил, что он считает свидетельства, заключающиеся в поданных им свитках, совершенно достаточными для утверждения монофелитского учения. Свитки были прочтены и потом запечатаны печатями как Макария, так и стороны православных (Деян. VI. 152–153). Собором заявлено было, что свидетельства, заключающиеся в свитках Макария не имеют силы доказательства, потому что с одной стороны Макарий выдал за свидетельства, говорящие об одной воле Господа Христа, такие, которые говорят об одной воле в Троице; с другой стороны свидетельства отеческие, действительно идущие к делу и говорящие о домостроительстве нашего спасения, искажены Макарием и в смысле, и в выражениях. Собор берет на себя труд доказать, что заявления его действительно справедливы, и с этою целью отцы решаются сличить свидетельства Макария с свидетельствами самих отцев церкви в их подлинных писаниях (Д. VI. 154). Этого мало — собор, в лице папских легатов, с своей стороны представил также рассуждение, в котором заключались доказательства истинности учения о двух волях во Христе. «Свиток» легатов носил такое заглавие: «Свидетельства святых и достоуважаемых отцев, доказывающие, что в Господе Иисусе Христе два хотения и два действия». Свиток был прочтен п запечатан печатями сторон Макария и православных. Партия Макария при этом объявила, что она рассмотрит свидетельства, приводимые легатами, сличит их с подлинными сочинениями отеческими, для удостоверения в истинности их (Д. VI. 158. 159). В дальнейшем течении соборных деяний сторона православная после тщательного сличения свидетельств, заключающихся в трех свитках Макария, с подлинными свидетельствами отцев, действительно нашла, что свидетельства отцев приводятся Макарием или не полно, или отрывочно, без связи с целым текстом. Так при сличении первого свитка Макариева с писаниями отцев найдено, что в таком роде искажены были свидетельства св. Афанасия, св. Амвросия, Кирилла Александрийского, Златоуста и пр. Когда все это выяснилось, собор спрашивал Макария: «зачем он опускал места нужные из свидетельств отцев»? Макарий вместо всяких оправданий объявлял, что он приводил только такие места, какие могли доказывать его учение (Деян. VI. 188. 191. 193. 198 и пр.). Собор нашел потом, что сличения одного первого свитка Макариева с писаниями отцов совершенно достаточно для изобличения нечестия этого еретика, и счел за излишнее делать подобное же сличение и других двух свитков Макария (Д. VI. 217). В интересах обращения, заблуждающихся к истине православия, отцы собора с другой стороны приняли на себя проверку свидетельств, заключающихся в свитке легатов и доказывающих истинность учения о двух волях и действиях во Христе. Свидетельства легатов оказались согласными с подлинниками; это были свидетельства из Льва, Амвросия, Афанасия, Златоуста, Григория Нисского, Григория Богослова, Епифания Кипрского, Августина и других (Д. VI. 222. 229. 244 и пр.). Чтобы не оставить ничего не рассмотренным из всего, что написано было Макарием, некоторыми членами собора заявлено было, что есть и еще некоторые сочинения Макария, которые заключают туже монофелитскую ересь и хранятся в патриаршей библиотеке. При этом заявлении некоторыми прибавлено было, что сочинения свои Макарий во множестве списков старался распространить повсюду, и они зашли даже в Рим и Сардинию. Поэтому положено было принести из библиотеки и другие сочинения Макария и исследовать их. Сочинения эти найдены также исполненными лжеучения, но собор не счел нужным прочитывать их в целом составе, так как это было бы очень утомительно, и ограничился чтением извлечений из них. Сочинения были осуждены (Д. VI. 347–354). В продолжение рассмотрения мнений и сочинений Макария собор не раз обращался к нему с убеждениями исповедовать во Христе два естественные хотения и действия не слитно и нераздельно, но Макарий оставался при своем заблуждении (Д. 173–4). Тогда собор, видя упорство его. видя, по образному выражению «деяний» собора, что он «шею натянул, как железный нерв, лицо сделал медным, уши заградил от слушания, сердце сделал упорным в непослушании закону» (Д. VI. 542), решился сначала лишить его омофора (Д. VI. 195), а потом произнести над ним суд церковный во всей строгости. Собор объявил: «божественное правило отнюдь не дозволяет сидеть на учительском престоле Макарию, состарившемуся в догматах нечестия и не только наполнившему подпольным извращением весь христолюбивый народ и подделавшему свидетельства св. и славных отцев, но и возмутившему по средством своих писем и посланных людей всех от востока солнца до запада, и справедливо и законно лишенному святительского облачения». Макарий признан лишенным святительства, низложенным и анафематствованным, при чем положено было просить императора, чтобы он изгнал Макария из Константинополя. На место низложенного Макария выбран был новый патриарх в Антиохию — Феофан, который и принял участие в деяниях собора (Д. VI. 384. 385).
Осуждение Макария и изобличение его лжеучения было одним из важнейших дел собора, но этим борьба отцев собора с еретиками лично не ограничилась. Кроме этого главного ересиарха монофелита, на соборе являлись и некоторые другие, мыслившие по монофелитски. Борьба с ними требовала также не мало труда и времени со стороны собора. На соборе обнаружились такие монофелиты, которые в своих воззрениях стояли на точке зрения указа Констанса II, на точке зрения «Образца», т. е. такие, которые считали не нужным какие бы то ни было религиозные рассуждения об одной и двух волях во Христе, и полагали незаконным осуждать как тех, кто учит об одной воле, так и тех, кто учит о двух волях. Во главе этих монофелитов стоял епископ Мелитинский Феодор, называвший себя «человеком деревенским». Около него сгруппировалось несколько других епископов и клириков. Феодор представил на собор хартию, в которой на основании определений пятого Вселенского собора о том, чтобы не было производимо новых изысканий в области веры, требовал, «чтобы никто не смел преступать или прилагать древние пределы (веры), постановленные отцами для спасения всех, также чтобы кто-нибудь не подвергался осуждению или обвинению, которому подвергались некоторые из прежде бывших, учивших или об одном действии и хотении, или о двух действиях и двух хотениях. II пусть никто из лиц той или другой стороны не подвергается осуждению или обвинению за это» (Д. VI. 167 — 9). Этих лиц, отделяющихся от общения с остальным собором, сначала сочли за сторонников Макария, но оказалось, что они стояли особо, составляли отдельную партию (Д. VI. 170–172). Партия эта не долго отделялась от собора. После того, как произошло на соборе сличение первого свитка Макариева, которое обнаружило неосновательность монофелитства, епископы и клирики, принадлежавшие к этой партии, объявили себя единомышленными с собором православных п подав собору свое «исповедание веры», они действительно воссоединены были с церковью (Д, VI. 216–288 и дал.).
К концу соборной деятельности отцам собора пришлось иметь дело с отдельными монофелитами, которые по своей воле представлялись на собор и хотели защищать лжеучение.
Таков был монах Полихроний, которого справедливо Деяния называют человеком «детского и сумасбродного ума» и «глупейшим» (Д. VI. 497–557). Этот монах явившись на собор объявил, что он исповедует монофелитство и что для доказательства истинности этого учения готов воскресить мертвого. Это, разумеется, была затея, но собор однако же согласился на предложение Полихрония, дозволил совершить ему «несбыточную затею» для удостоверения народа, из которого очень многих обольщали и он (Полихроний) и его единомышленники (Д. VI. 443). Подробности события состоят в следующем. Один из епископов собора заявил, что монах Полихроний желает войти на собор ц изложить свою веру. Собор соизволил на это предложение, Полихроний вошел. От него потребовали, чтобы он исповедал свою веру в домостроительство воплощения Иисуса Христа. В ответ на это Полихроний сказал: «Я дам свое исповедание на гробе мертвеца, с призыванием Сына Божия, чтобы Он воскресил мертвеца; если же мертвец не встанет, то собор и император пусть делают со мной, что угодно!» Собор сказал, что ему необходимо знать, какое именно исповедание веры положит ИИолихроний на мертвеца. На это ИИолихроний сказал: «Я положу мое исповедание поверх мертвеца, и тогда вы его прочтете». Собор распорядился, чтобы был приготовлен мертвец, над которым Полихроний должен был сделать свой странный опыт. Тогда он передал собору свою хартию, запечатанную печатью и заключавшую его исповедание, прибавив: «в этом моя вера, так вразумил меня Бог». Хартия была однако же прочтена и заключала в себе описание каких-то галлюцинаций престарелого монаха. В хартии читалось: «Я, ИИолихроний, покланяюсь императору Константину так, как бы я был в его присутствии. Видел я (в видении) множество мужей в белых одеждах и в средине их мужа, о доблести которого я не могу рассказать, который говорил мне: он (император) устроит новую веру, поспешай, скажи императору, чтобы он не выдумывал новой веры и не принимал. И когда я шел из города Ираклии в Хризополь и остановился под палящем солнцем, видел я мужа страшного, очень блистающего. Он стал против меня, говоря: кто не исповедует одной и воли и богомужнаго действия, тот нехристианин. Я сказал: это именно предопределил император Константин: одна воля и одно богомужное действие. Тот сказал: очень хорошо и богоугодно». На вопрос собора: сам ли Полихроний писал эту хартию, он отвечал, что это писано его собственною рукой. Затем происходил самый акт воскрешения мертвеца. Собор, сановники и многочисленный народ собрались на площади, которая находилась пред одной народной банею; на богатых посеребрённых носилках положен был мертвец. Полихроний возложил на труп свое исповедание веры, которое представлено было собору, и ждал воскресения умершего, но тщетно. Проходили часы, а мертвец оставался недвижимым. Напрасно Полихроний стал что-то нашептывать мертвецу, чудо не совершалось. Тогда Полихроний всенародно объявил: «Я не могу воскресить мёртвого». Присутствовавший народ с негодованием кричал: «Анафема новому Симону (волхву), анафема обольстителю народа». Собор возвратился назад, во дворец, где происходили его прежние заседания. Полихроний был посрамлен. Лживость его уверений открылось воочию всех. Однако же упорный монах и теперь остался упорствующим в своем нечестий. Ибо когда отцы собора спросили его, после всего случившегося: «пусть Полихроний скажет, исповедует ли он две естественные воли и два естественных действия во Христе», упорный отвечал: «как говорится» в хартии, которую я подал и положил на мертвеца, так я верую в одну волю и одно богомужное действие, а другого ничего не говорю». После этого собор изрекает свой суд над Полихронием, «соблазнителем и обольстителем народа, и явным еретиком»; он лишен был священного сана, которым был облечен (Деян. IV. 439 — 444).
Последним еретиком, с которым лично вступает в борьбу собор, был пресвитер Константин из города Апамеи в Сирии. Он пожелал представиться на собор и представился. Прежде всего он объявил, что империя не имела бы тех несчастий, например, войны с Болгарией, если бы мир и любовь господствовали между подданными государя, а они господствовали бы. Если бы не подвергались порицанию ни исповедующие одну волю, ни исповедующие две воли; затем он просил позволения изложить свою веру, но для сего требовал шестидневной отсрочки. Но собор такой отсрочки Константину не дал, объясняя свой отказ тем, что Константин по своей воле пришел и, следовательно, должен был знать, за чем идет на собор, и приказал, чтобы он сейчас же изложил свою веру на словах. Константин должен был повиноваться. Изложение веры, высказанное этим еретиком, показало, что он в своих богословских представлениях не имел достаточной ясности и определенности и не чужд был странных понятий, показывающих его невежество. Как на сколько ни будь достойную внимания особенность его исповедания, можно указать разве на то, что он предлагал, вместо выражения: две воли, употреблять выражение: два свойства. Он говорил собору: «я признаю два естества во Христе, как изречена на соборе Халкидонском, и два свойства, и о действиях спорить не буду, если собор назовет их свойствами. Я признаю одну волю в лице Бога Слова и после воплощения, ибо Отец, Сын и Св. Дух есть одна воля». После произнесения Константином этого исповедания, между ним и отцами собора завязались прения, которые еще яснее показали несостоятельность воззрений этого еретика. — Собор спросил: «одна воля, которую ты признаешь в воплотившемся Боге Слове, принадлежит ли к божественному Его естеству или к человеческому»? — Константин отвечал: «я признаю, что воля принадлежит божеству во Христе». — Собор: «а человеческое естества Господа Христа имело ли волю или нет? — Константин: «да, естество человеческое (во Христе) имело ее, но временно, от чрева матери до креста, и притом я признаю это свойством, и она есть только свойство». Из такого ответа рождался вопрос: допускает ли Константин, что Христос имел человеческое естество после страданий, так как недопущение воли человеческой во Христе после страданий наводило на мысль, что он отрицает и человечество во Христе после этого события. — Собор спросил: «так что же? разве после креста Христос покинул человеческое естество?» Ответ Константина показал, что подозрения собора имели основания. Константин хотя и не совсем ясно, однако же отрицал человечество во Христе по окончании страданий. Он сказал: «при Нем не осталось человеческой воли, а покинута она с плотию и кровью, как скоро Он не имел нужды ни есть, ни пить, ни спать, ни ходить». Как ни мало было ясности в представлениях Константина, тем не менее из сказанного им выходило, что он хотя временно, но все же допускал бытие двух волей во Христе, именно до события страданий. На это противоречие в учении Константина, который выдавал себя за монофелита, и указывал собор. — «На каком основании ты утверждаешь, что во Христе одна воля, когда ты сам допускаешь, что во Христе была, и воля божественная, и хотение человеческое, хотя бы и до страданий?» — Константин отвечал, «что хотя во Христе и была, кроме воли божественной, и человеческая, но теперь её нет более во Христе. Христос оставил её и совлек с Себя вместе с кровью и плотию». Ответ этот показал, что Константин, несмотря на допускаемое им учение о двух волях во Христе до страдания, упорно оставался при мнении, что во Христе одна воля божеская, и что воля человеческая как — то прешла во Христе вместе с плотию и кровью Его. Монофелитство Константина не подлежало сомнению. Надлежало только точнее определить, как понимает он оставление Христом собственного тела по страдании. — Поэтому собор и спрашивал Константина. «Где остались плоть и кровь Христовы»? Константин отвечал на это темною фразой: «Христос совлек ее с Себя.» — Собор снова спросил его: «и с плотию совлек и человеческою волю?» Константин подтвердил: «да, господа, и волю». В видах исправления и покаяния Константина, ему объявлено было от собора, что подобное учение — ересь. Константин и при этом не хотел отказаться от своего учения. Еретик был анафематствован (Д. VI. 449–452.)
Борьба Вселенского собора с еретиками, которые лично защищали на соборе свои монофелитские убеждения, должна была иметь важные последствия для искоренения ереси. После этого никто не мог осмеливаться утверждать, что собор не выслушал и не опроверг всех возражений, какие могли сделать ратующие против истины православия. По с этим еще не совершенно уничтожился корень ереси. В продолжительное время господства своего ересь успела создать литературу, которая могла иметь читателей и последователей; поэтому надлежало рассмотреть и изобличить все написанное в пользу монофелитства. Это и действительно было не маловажною задачей в деятельности собора. Следовало прежде всего рассмотреть разные произведения, написанные главами монофелитства — Сергием, Гонорием, Пирром, Киром и другими зачинщиками ереси. Собор взял на себя подобный труд и рассмотрев тщательно послания и сочинения вождей монофелитства, нашел их «душевредными, положил отвергать их и гнушаться, проклял и объявил подлежащими уничтожению» (Д. VI. 390. 408). Когда окончилось рассмотрение этих важнейших документов еретических, на соборе было заявлено, что в патриаршей библиотеке хранится и еще не мало монофелитских сочинений, написанных епископами, клириками, монахами и простыми мирянами. Собор приказал, чтобы все эти сочинения представлены были на рассмотрение отцев. Рассмотрение показало, что они одного и того же рода с сочинениями Сергия, Пирра и других, и потому собор, почитая их невежественными и душевредными, положил предать их сожжению, что и было исполнено (Д. VI. 409. 412. 416).
Документами, которыми, как документами первой важности, пользовались монофелиты для доказательства правоты своего лжеучения — были: письмо патриарха Константинопольского Мины к Вигилию, папе Римскому и две статьи, писанные папою Вигилием к императору Юстиниану и его супруге Феодоре. Эти сочинения заключали в себе мысли монофелитские. Так послание Мины заглавлялось: «Слово Мины к Вигилию о том, что во Христе одна воля»; в статьях же Вигилия между прочим говорилось: «Христос имеет одно естество, одно лицо, одно
Переходим к обозрению второй стороны в деятельности собора. Собор в личных беседах с еретиками опроверг все доводы, какими они хотели подтвердить свое учение, тщательно разобрал все сочинения монофелитские, какие могли служить к поддержанию монофелитской ереси, отнял у них средства ссылаться на деяния V Вселенского собора, как на опору их лжеучения. После всего этого оставалось только провозгласить истину православия в противоположность ереси. Это и составляет венец и конец в деяниях VI Вселенского собора. В основу вероопределения VI Вселенского собора, кроме многочисленных писаний прежних отцев и учителей, которые, впрочем, рассматривали спорный вопрос о волях более или менее косвенно, легли два замечательные богословские творения VII века-окружное послание Софрония патриарха Иерусалимского, и послание папы Агафона, которое он отсылает к отцам VI Вселенского собора. С особенною ясностью и силою учение о двух волях и двух действиях во Христе раскрывается в послании Агафона[97]. Приводим некоторые замечательные мысли из этого послания. Агафон учил: «исповедуем, что каждое из естеств Христа имеет естественные свойства, Божеское имеет все божеские свойства, человеческое все человеческие, кроме греха. Но исповедуя два естества, два естественные хотения, в едином Господе Иисусе, мы не учим, что они противны и враждебны друг другу, как заблуждающиеся от пути истины обвиняют апостольское предание, не учим, что они разделены как бы на два вида или ипостаси, а говорим, что один и тот же Господь Христос имеет в себе как два естества, так и два естественные хотения и действия, т. е. божеское и человеческое, что божеское хотение и действие Он имеет от вечности общее с единосущным Ему Отцом, человеческое же принято от нас вместе с нашим естеством во времени. Как естеств, соединяющихся в одном Христе, два, так поистине два их и действия, которые с своими естествами присущи одному и тому же Господу Иисусу Христу». И в опровержение ереси Агафон писал: «Когда утверждают, что во Христе одна воля (что нелепо), тогда необходимо, чтобы утверждающие это признали ее или божественною, или человеческою или составленною из той и другой, смешанною п слитною, или же (как исповедуют все еретики) признал и, что Христос имеет одно хотение и одно действие, как проистекающие из одного составного естества. Во всяком случае здесь уничтожается естественное различие, которое и после чудного соединения св. соборы утвердили и велели нам сохранять. Ибо хотя они учили, что Христос один и одно Его лицо или ипостась, именно по причине ипостасного соединения естеств, но в тоже время предали нам познавать и проповедовать различие самих естеств, в Нем соединенных, и после чудного их соединения. Итак, если в одном и том — же Господе Иисусе Христе сохраняются свойства естеств по причине различия, то с полною верою требуется признавать и различие Его естественных хотений и естественных действий, дабы нам не допускать никакой еретической новизны в Христову церковь» (Д. VI. 66. 67. 85. 97). Этим посланием Агафона главнейше и руководился собор при составлении своего православного исповедания веры. В «Деяниях» говорится, что отцы собора приняли послание Агафона «с распростертыми объятиями» (Д. VI. 470), как «объяснившее тайну богословия» (Д. VI. 498). В вероопределении же собора касательно спорного пункта о волях и действиях во Христе читаем следующее: «Проповедуем согласно учению св. отцов, что в Нем (Христе) два естественные хотения или воли нераздельно, неизменно, неразлучно, не слитно и две естественныеволи не противоположные, как говорили нечестивые еретики, да не будет, но человеческая Его воля уступает, не противоречит, или противоборствует, а подчиняется Его божественной и всемогущей воле. Утверждаем, что в одном и том же Господе нашем Иисусе Христе, истинном Боге нашем, два естественные действия нераздельно, неизменно, неразлучно, не слитно[98]. Мы признаем две естественные воли и действии (во Христе), согласно сочетавшиеся между собою для спасения рода человеческого» (Д. VI. 471–3).
Это вероопределение собора торжественно было провозглашено и утверждено 16 сентября 681 года. Свое полное согласие с вероопределением отцы выразили в ответе на вопрос императора Константина, присутствовавшего на этом заседании собора: «Пусть св. и Вселенский собор скажет, по согласию ли всех епископов провозглашено определение?» Отцы воскликнули: «все так веруем, все так думаем, все мы подписали по согласию и сочувствию, все веруем православно! Проповедовавшим, проповедующим и имеющим проповедовать одну волю и одно действие в воплотившемся Христе Боге, анафема!» Император почтил деятельность отцов церкви приветственною речью, в которой, между прочим, выразил уверенность, что вероопределение составлено сообразно с истиною. Он говорил: «Мы не избегнем с вами суда на страшном судилище Божием, когда Он будет судить живых и мертвых, если вы знаете, что есть какой-нибудь пропуск в вероизложении или если что-нибудь в нем не договорено» (Д. VI. 488 — 9). В ответ на речь императора собор с своей стороны также сказал речь, исполненную красноречия и радости по случаю ниспровержения ереси и утверждения веры. В речи говорилось: «Рим-старец простер тебе (императору) богоначертанное исповедание, хартия превратила в отношении догматов вечер в день, чернила издавали свет, чрез Агафона говорил Петр и вместе с соцарствующим Вседержителем постановлял ты самодержец — ты богопоставленный. Симоны (еретики), заметные по-перью отступления, упали с высоты полёта и памятником сего служит низложение, а вера встает и согласие народов восстановляется в собственную красоту. Воздвижеся солнце и луна ста в чине своем (Авв. 3, 11). Воздвижеся солнце к свету — это значит: ваш ум поднялся к солнцу правды, чисто узрел Чистейшего и принес нам оттуда умиротворение. И луна ста в чине своем-это значит церковь и невеста Христова одевается в свое благолепие и украшается благочестием и вполне восстановив чистоту православия, блистает миру прочным спокойствием (Д. VI. 498–9). Так произошло провозглашение православия в противодействие ереси монофелитской, более полустолетия, волновавшей церковь!
Радость церкви по случаю ниспровержения ереси, в такой силе выразившаяся в речи отцов на соборе при утверждении вероопределения, слышится и в восторженном послании, которым Восток извещал церковь Римскую о событии торжества веры. Вот немногие слова из этого послания: «Где произведшие соблазн сокрушенной ереси? Сняты покровы с лиц, обличены подделки обольстителей. Волк (Макарий) снял с себя кожу и торжественно выступает нагим волком. Истина торжествует, ложь ниспровергнута. Сеятель плевельных догматов отлучен. Пшеница, христолюбивый народ, собрана в одну житницу церкви Христовой. Свет православия взошел , тьма заблуждения скрылась из глаз. Кончилось время траура, печаль превратилась в веселие, скорбь в радость. Посему и мы, сорадуясь церквам Божиим, принявшим благодать мира, взываем по — апостольски: радуйтеся, радуйтеся, и паки реку: радуйтеся» (Фил. 4, 4.) (Деян. VI. 549).
Император Константин ревностно содействовал утверждению веры в империи, провозглашенной на Вселенском соборе. До нас сохранился его указ, который для публикации был прибит в притворе Софийской церкви к стене и которым объявлялось императорское покровительство и защита определениям собора Константинопольского. В указе, после исчисления всего, что сделано было на соборе на пользу веры и церкви, постановлялось: «Кто любит Бога и желает будущего спасения, тот пусть держится этой православной веры. Если же кто не окажет ревностной любви к Богу и презрит настоящее наше благочестивое объявление, тот, если он епископ или клирик или одет в монашеское одеяние, подвергается извержению; если же состоит в чине должностных людей, будет наказан конфискацией имущества и лишением пояса (знак воинского достоинства); если же находится в состоянии частного человека, будет осужден на изгнание из столицы и вообще из всякого города, и сверх всего этого не избежит наказания от страшного и праведного суда» (Д. VI. 538–539).
Каким уважением, почтением и благоговением пользовались «деяния» VI Вселенского собора в тогдашнем восточном обществе, об этом может свидетельствовать следующий факт, совершившийся в царствование преемника Константина Погоната, — Юстиниана II. Юстиниан узнал, что подлинный экземпляр актов собора каким-то образом попал в частные руки, в руки каких-то сановников. Император торжественно возвращает их в свои собственные руки для хранения в императорском дворце, так как император находил, что такая драгоценность может храниться только в его руках. Юстиниан собрал собор из патриархов, апокрисиария (уполномоченного) папского, который всегда находился в столице, из митрополитов и епископов, какие только находились в Константинополе; сюда же приглашен был сенат, представители народа, почетная императорская стража, военачальники различных областей. «Деяния» собора были взяты от тех лиц, у кого они хранились, и прочтены на соборе. Но прочтении документы были запечатаны; затем они переданы были в руки императора на хранение, чтобы кто-нибудь не осмелился их попортить или подменить. Император говорил: «Эти бумаги мы всегда будем сохранять неприкосновенными и неизменными, доколе положено Богом пребывать в нас нашему духу» (Д. VI. 561–563).
В тесной связи с шестым Вселенским собором стоит так называемый пятошестой или трулльский, определения которого восточною церковью считаются равными с определениями Вселенских соборов. Этот собор называется пятошестым, потому что на нем составлены были правила, касающиеся положения церкви и христианской жизни, в дополнение к догматическим определениям V и VI Вселенских соборов, на которых не было составлено никаких подобных правил. Он называется Трулльским, потому что собирался в императорском дворце в Константинополе-в зале, носившей имя Труллы. Собор составился в царствование императора Юстиниана II, в 691 или 692 году. Председателем на нем был патриарх Константинопольский Павел; на нем присутствовали патриархи Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский (Д. VI. 631). Лицо Римского папы замещал на нем Василий, митрополит Гортинский с о. Крита, имея полномочие от всей Римской церкви (Д. VI. 632). Всех отцов, подписавшихся под определениями соборными было числом 213 (Д. VI. 631–647). Цель собрания собора состояла исключительно в том, чтобы пополнить определения V и VI Вселенских соборов, так как ни на том, ни на другом не было составлено в руководство церкви никаких правил по вопросам церковной практики (Д. VI. 576. 565). Повод к нему дан был сильным расстройством дел церковных и упадком религиозной жизни между верующими. В этом отношении в «приветственном слове» отцов к императору говорилось, что явилась настоятельная потребность отвратить «народ от худого и порочного поведения и обратить к лучшей и чистой жизни», ибо «народ, раздираемый и истощаемый страданиями, происходящими от бесчиния, мало ·помалу отторгся от божественного стада, блуждает в неведении и забвении успехов в добродетели, говоря по апостольски: «Сына Божия попирают, не почитают за святыню кров завета и Духа благодати оскорбляют (Евр. 10:29); в зрелую пшеницу истины, замешались кой-какие остатки языческой или иудейской незрелости». В виду этих недостатков, вкравшихся в церковь, собор должен был «обсудить все средства к обращению народа на путь спасения», должен был «по подобию пастыря Христа разыскать заблудшую овцу по горам, возвратить в дом Его и убедить сохранять заповеди и божественные повеления» (Д. VI. 676–577). И действительно, если правила Трулльского собора всегда направлялись в самом деле против существовавших, а не возможных только недостатков в церкви, то положение церкви этого времени было существенно печально. Из правил видно, что в духовном чине нравы были в упадке, дисциплина расшаталась. Так в некоторых местах епископы позволяли себе жить с женами (прав. 12); священники вступали во второй брак или прежде посвящения женились на вдовах, блудницах и актрисах (пр. 3); диаконы и иподиаконы вступали в брак после посвящения в сан (пр. 6); во священники, диаконы и иподиаконы посвящались лица, не достигшие узаконенного для сего возраста (пр. 14 и 15); священники и монахи позволяли себе ходить на конския ристалища и в театр (пр. 24); в клир по обычаю иудейскому принимались только лица, происходившие от клириков (пр. 33); митрополиты и епископы являлись корыстолюбцами (пр. 22, 35). В отправление богослужения вкрались непорядки: священники не радели о проповеди или составляли проповеди не в соответствии с строгим православием (пр. 19); св. Причастие раздавалось за деньги (пр. 23); людям богатым позволялось принимать причастие не прямо в уста, а в золотые и серебряные сосуды, из которых они собственноручно и приобщались (пр. 101); выдумали приобщать даже умерших (пр. 83); к бескровной жертве примешивался виноград, то и другое преподавали народу (пр. 28); в некоторых церквах к Трисвятому при пении прибавляли слова, выражающие монофизитское учение: «распныйся за ны» (пр. 81); поучать в церкви позволяли себе миряне, и даже женщины (пр. 64. 70); вовремя общественного пения в церкви, некоторые из народа позволяли себе козлогласовавие (пр. 75); великим постом некоторые по субботам и воскресеньям разрешали себе сыр и яйца (пр. 56); в храмах ставили скот (пр. 88). В чин монашеский также привзошли беспорядки: так называемые пустынники с отращенными волосами и в черных одеждах бродили по городам, ночевали где пришлось (пр. 42); монахи покидали свое звание и женились (ар. 44); монахини к пострижению наряжались в самые пышные одежды, вероятно изображая собою невест Христовых (пр. 45). Трудно исчислить пороки и отступления от христианской жизни, какие замечались в мирянах, — их было великое множество. Народ пристрастился к театрам (пр. 51), предавался азартным играм (пр. 50), допускал браки в самых близких степенях родства (пр. 54), охотно занимался языческими гаданиями и волхованиями (пр. 61, 62, 65); празднование Рождества Христова сопровождалось какими-то суетными обрядами, как бы Богородица была обыкновенною родильницею (пр. 79); вошла в употребление языческая клятва (пр. 94); распространились соблазнительные картины (пр. 100); появились вытрезвители человеческого плода (пр. 91) и пр. Всех правил собором была составлено 102[99]. Правила собора Трулльского не были приняты церковью западною и не признаются ею за одинаковые с правилами Вселенских соборов. Причина этого лежит в том, что некоторые из правил трулльских направлены были против обычаев и учения церкви Римской. Напр. собор принимал в руководство церкви 85 правил апостольских, а западная принимала только 50 (пр. 2); он обличает римское учение об обязательности безбрачия священников (пр. 13); осуждает посты, какие ввела римская церковь во дни субботние (пр. 55); именно против римской же церкви он направляет узаконения, чтобы в церквах не употреблялось изображения Христа в виде агнца , ибо такие изображения были приняты на западе (пр. 82). Вследствие этого тогдашний папа Римский Сергий отказался подписать и принять правила собора Трулльского (Д. VI. 567).
Иконоборство и VII Вселенский собор
I. Происхождение иконоборства
Иконоборство, развившись в начале VIII столетия, окончилось около средины IX века и таким образом волновала церковь больше столетия. Явление иконоборства в своем историческом бытии непосредственно следует за такими движениями, как движения церковные, вызванные вопросами о лице Богочеловека и волях в Нем. Неоспоримо, эти движения были слишком сильны и положили на умы неизгладимое впечатление. Но можно ли иконоборство ставить в родственную связь с ними, можно ли допускать, что так или иначе они подготовили и развили из себя иконоборчество? Едва ли. Нельзя найти ни одного факта во всей истории иконоборства, который бы указывал, что между иконоборством и предшествующими ересями, касавшимися лица Христа и действий в Нем и бывшими предметом осуждения на Вселенских соборах, существовала причинная связь. Напротив, скорее можно усматривать положительно враждебные отношения между иконоборством и ересями несторианскою и монифизитскою с монофелитскою. Иконоборцы не себя, а иконопочитателей поставляли в родственные связи с несторианством и монофизитством. Они объявляли, что иконопочитание явилось и развилось под влиянием идей несторианских; именно они провозглашали: «Живопись (религиозная) напоминает нам Нестория, разделявшего одного Сына и Бога Слова, воплотившегося ради нас, — на двоицу сынов» (Деян. вс. соборов, том VII, стр. 462)[100]. С другой стороны, те же иконоборцы находили, что приверженцы иконопочитания впадают и в ересь монофизитскую. «Живопись — говорили они в упрек православным — напоминает собою Диоскора и Евтихия, учивших, что два естества единого Христа слились и смешались. Вот живописец сделал икону Христа — представляют доказательство своей мысли иконоборцы, — и икона эта есть икона Бога и человека, а следовательно он слил не слитное соединение и впал в нечестивое заблуждение слияния. Тому же самому богохульству подпадает и поклоняющийся иконам» (Д. VII, 469,168). Нет надобности говорить о том, что подобные укоризны православным решительно несправедливы; для нас однако же они важны как доказательство, что иконоборцы ставили себя вдали от ересей предшествующей эпохи. И значит нет оснований допускать, что иконоборцы стояли под влиянием лжеучений, которым они нимало не сочувствовали[101]. Иконоборство по-своему происхождению стоит вне связи с еретическими заблуждениями прежних времен. Оно составляет явление совершенно оригинальное и независимое от них. Оно подготовлялось целыми веками, но могло и вовсе не возникать. Если же оно возникло, то этим оно обязано стечению благоприятных для сего обстоятельств в Ѵ40;ИИИ веке.
Чем же подготовилось иконоборство в истории предшествующей, и какие благоприятные обстоятельства встретило оно для себя в Ѵ40;ИИИ веке, веке своего развития?
Поделиться книгой: