Помоги проекту - поделись книгой:
12 августа 1741 года маленькому императору исполнился год. Что такое год в жизни среднестатистического ребенка? Он уже спит гораздо меньше, около 13 часов в день. Осмысленно произносит слова, правда речь понятна всего на четверть[95]. В этом возрасте малыш уже, должно быть, различает предметы по форме, вводит в игру элемент сюжета, скажем, качает или баюкает куклу. Уже самостоятельно ходит, понимает, когда ему что-то запрещают[96]. Он уже может помочь взрослому одеть себя, умеет отдать предмет как ответ на просьбу сделать это. С радостью играет в простые игры[97].
Примерно таким представим себе Ивана Антоновича. Монарх прожил свой первый год – большая радость. Вероятность детской смерти для него сильно снижается, она опаснее в первые месяцы жизни. Больше теперь шансов, что вырастет, станет сильным и мудрым правителем России.
В первый праздничный день проводили парады, на которые вышли несколько полков, общей численностью около 7000 человек[98]. Явились полковые музыканты. Эти участники парада получали деньги, а простым солдатам наливали вина или пива.
На воду был торжественно спущен шестипушечный корабль, именованный в честь императора. На верных чиновников в тот день сыпались из рога изобилия ордена, награды, должности.
Ко дворцу бесконечным караваном ехали знатные особы. Было устроено два банкета: один днем, другой уже вечером. Разумеется, завершал первый день фейерверк – главное праздничное событие тех лет. На второй день были снова банкеты. На них приезжали те, кто не успел пробиться в первый день, да и по второму кругу те, кому и вчера посчастливилось отведать царских щей. Хотя, чего уж скромничать – не щами потчевали во дворце. Даже конфеты изготавливать (в промышленных масштабах) был ангажирован французский мастер. А накормить людей следовало столько, что 220 человек были задействованы только в переноске столов и стульев, а помимо дворцового штата официантов, добавлено для обслуживания торжества около 50 дополнительных.
Иллюминация устроена была и на Неве, чтобы видно было из окон дворца, украшались и частные, и казенные дома. А фейерверки были смысловыми. Это не просто запуск цветных огней в небо. Изготавливались эмблемы по случаю. Необходим был значительный символизм. И он был найден. Малыш-император был сравнен с Гераклом, который в младенческом возрасте душил опаснейших змей.
Объемную и всехвальную оду посвятил ребенку Михаил Васильевич Ломоносов. Лучше её прочесть самим, нежели мы здесь примемся ее пересказывать. Приведем лишь несколько строк:
Досталось елея в этом произведении и его матери, Анне Леопольдовне:
В тот момент, конечно, эти строки звучали возвышенно и почтенно, слушающие, наверняка благоговейно кивали, но для нас, понимающих, что случится уже буквально через несколько месяцев, они представляются полными сарказма и язвительной ухмылки. Нет, не Михаила Васильевича, а самой истории.
«Где же в этом празднике сам виновник торжества?», – резонно поинтересуется наш читатель. Нет, не забыли про мальчонку ни мы, ни его родители, ни устроители праздника.
На главном из банкетов случился торжественный вход. Сначала вошли придворные, за ними шли родители императора: Анна и Антон Ульрих, а уж за тем торжественно внесли самого Иоанна. Войти самому годовалому мальчику не дали. Может, побоялись, что разволнуется, ведь он большую часть жизни жил в глубинах комнат, где няньки суетливые, да птички голосистые. А тут десятки людей с восторженными вздохами. А, может быть, еще и не умел ходить, ведь мы не знаем, насколько качественно занимались его развитием и воспитанием. У родителей было много других забот. Да и легко может возникнуть мнение, что в интересах императорского окружения было не форсировать процесс созревания Ивана Антоновича. Всем выгодно, чтобы оставался он просто символом, который сам ничего не решает, а просто выполняет роль гарантии спокойной и комфортной жизни для родителей и их друзей. На редких торжественных церемониях можно и внести его, как ценный атрибут. Например, как во время прибытия персидского посольства, Ивана вынесли на балкон – ребенок хоть слонов настоящих тогда повидал[99].
Вот тут следует вспомнить о важном событии, которое состоялось на второй день празднования дня рождения императора. Обручились Мориц Линар и Юлиана Менгден. Это событие было важно в первую очередь для Анны Леопольдовны. Во-первых, её подруга обретала статус замужней дамы. Во-вторых, не будет предосудительного факта, что рядом вьется неженатый мужчина – в статусе мужа подруги он может бывать рядом сколько захочется. В-третьих, степень доверия к госпоже Менгден у Анны такая, что только ей может доверить драгоценнейшего мужчину. В-четвертых, если вдруг у регента на свет появится плод любви от Морица Линара, то этот ребенок благополучно и легко будет признан дитем, рожденным в браке с Юлианой – она и подушечку на животе положенный срок относит.
Здесь самое время вспомнить Анну Иоанновну. Помните, мы говорили, что о разговорах, которые существовали раньше и есть сегодня, о том, что брак фаворита её Эрнста Иоганна Бирона с Бенигной Готлибой – лишь ширма, которая должна спрятать предосудительную связь с известнейшей особой, а также, по слухам, и обеспечить законность происхождения их детей? Возможно, и в те годы принцесса Мекленбургская слышала такие перетолки, могла в них в полной мере и не верить, но как удобный инструмент могла воспринять. Тем более, что она решила взять и другой пример с отношений своей тетушки и её фаворита.
Как Бирон был назначен обер-камергером Императорского двора, так и граф Линар должен был обрести аналогичную должность, а значит вступить в официальный статус, перейдя из разряда теневых советников. Но для этого следовало уволиться с должности иностранного посла. С этой целью Мориц Карл и засобирался в Дрезден. Прежде он получил разных подарков от своей любимой Анны. Кроме того, он еще до свадьбы получил под расписку от Юлианы деньги и имущество. С ним уехала и шкатулка с драгоценными камнями, из которых, по одной из версий, он должен был у европейских ювелиров изготовить корону для головы будущей императрицы Анны II[100]. Именно Линару приписывают возникшую в те дни идею о переходе его любовницы из регентства в полноценное правление.
По другой версии, часть вывезенных сокровищ следовало выгодно продать, чтобы сформировать запас денег в виде «военной казны», которая позволит Анне (и Линару) удержать власть и опять же получить императорскую корону[101]. Кстати, мы потом увидим, что в год нахождения у власти Анны Леопольдовны исчезло большое количество драгоценных изделий. По этому поводу будут большие вопросы в будущем.
Общее количество сокровищ, в чемодане у Линара нам неизвестно, но важно здесь то, что уехал он все же в Саксонию, оставив своих любовницу и невесту одних. В самое неподходящее время.
В ноябре 1741 года мама-регент торжественно отпраздновала другую годовщину, а именно, дату её правления. Празднование по этому случаю было, но не широкое. Состоялся бал в доме Миниха, с итальянской музыкой, ужином. Собравшийся цвет российского общества чествовал именно Анну Леопольдовну, правительницу. Тогда уже чаще звучит мнение, что ей следует быть не только регентом при малолетнем сыне, а объявить себя полновластной императрицей. Столь смелая идея находит своих сторонников, что объясняется вполне понятной предосторожностью. Двор и министры, уставшие от частой смены правителя, фаворитов, регентов захотели стабильности. Раз уж во главе государства встала семья Анны Леопольдовны, то пусть уж она и правит. С маленьким Иваном Антоновичем может приключиться любая неприятность, младенческая смертность была высокой и не особо разбиралась в титулах и званиях, забирала детей и у крестьян обычных, и у княгинь, и у цариц. Если не станет маленького императора, то поднимется вопрос о том, кто ему наследовать должен, а ответ здесь может быть и оспорен. Но вот если регентом станет императрица Анна II, то это решает многие вопросы. Она сама ещё молодая, долго будет править, да к тому же вполне может родить еще детей, все они станут законными наследниками даже в этом случае если их отцом будет другой муж. К тому же управлять Анной уже все научились, вмешиваться в их большие и важные дела она не стремилась. Особенно за идею карьерного роста регента выступал вице-канцлер Головкин. И с ним, по словам Х-Г. Манштейна, согласились все, включая саму Анну. Хотя и она, и её муж, и Елизавета, и двор – все присягали в октябре 1740-го года, что признают наследником именно Ивана Антоновича. К тому же было четко оговорено в распоряжениях о наследстве, что наследует ему следующий по старшинству брат и далее в порядке старшинства.
Но уже даже была назначена дата объявления Анны императрицей – 7 декабря. Дата не случайная – её день рождения. Мы видим, что мальчика с правящего кресла сгоняли уже однозначно, да, к тому же, человеком, потеснившим Ивана Антоновича, должна была стать родная мама. Такое развитие событий стало бы удивительно похоже на то, как после отречения и смерти Петра III ему наследовал не Павел Петрович, а мать наследника – Екатерина Вторая, хоть она, конечно, подсидела сыночка до его провозглашения, ничего не отбирая, кроме места в очереди на трон.
Глава 3. Елизаветинская ночь
Ещё некоторое время назад о том, чтобы возвести на престол Елизавету Петровну, мало кто помышлял, но засилье курляндских, немецких фамилий во власти, выяснение отношений между людьми, с которыми вообще мало себя ассоциировал народ (да и русское дворянство), привело к тому, что образ этой женщины стал преображаться буквально на глазах. Ей словно забыли рождение до брака, нескрываемую вольную личную жизнь, словом, всё то, что делало её раньше если и не маргинальной личностью, то явно недостойной для власти. Теперь её имидж складывался из понимания того, что она дочь великого Петра, русская цесаревна, что сильна характером и доброжелательна ко всем вне зависимости от титулов и происхождения.
В поддержание своего русского образа Елизавета умело использовала и внешнюю сторону: ездила на санях, которые были расписаны в русском народном стиле, на ней были соболья шапочка, из-под которой нарочито виднелась русая коса[102].
Это так контрастировало с тем засильем иностранных имен во властных и околовластных кругах, что не могло не сыграть в пользу Елизаветы. Давайте просто представим, как для русского человека могли восприниматься новости о том, что происходит во Дворце.
Что интересно, свергнувший Бирона Миних, по бытовавшим тогда слухам, был не прочь свергнуть и Брауншвейгскую фамилию. Он якобы предлагал свои услуги опытного свергателя Елизавете в деле возведения её на трон взамен Брауншвейгской фамилии. Этим предложением он только разозлил дочь Петра. Резко его прервав, она заметила, что корону может получить и без него: «Ты ли тот, кто дает корону, кому хочет?»[103]. Такие соратники ей были ни к чему. И без Миниха было достаточно подталкивающих её к получению власти. Недоставало лишь её личной решимости.
В представлении народа Елизавета превратилась в аутентичную русскую цесаревну. Она дочь великого Петра, а мать… пусть у нее мать и неизвестного точно происхождения, но она была крещена, и была даже нашей императрицей. Значит, она дитя двух законных правителей России.
Недовольства властью фиксировались на разных уровнях, в вину им ставили многое, например, Михайло Алексеев, крестьянин, прилюдно в церкви заявлял, что «как де как государь настал, так и хлеб у нас не стал родитца», за что примерно был наказан кнутом для вразумления[104].
Ну и активно старалась Заграница в деле смены власти в России. Первый министр Франции кардинал де Флери направил в Петербург наставления к послу де ла Шетарди с тем, чтобы способствовал всеми способами низвержению правительницы и главнокомандующего войсками[105]. Глава французского правительства продолжал верить, что смена власти повлечет за собой лояльность со стороны новой императрицы и согласие на выгодный для Швеции мир. Как окажется после, западные политтехнологи просчитались по поводу Елизаветы, тем не менее иностранные государства оказывали влияние на процесс смены власти в стране и политическое, и финансовое, и информационное.
Дела французов не вызывали восторга у английской короны. Британцам, напротив, было важно не допустить смены власти в пользу Франции. Посланник Лондона Финч сообщил Анне Леопольдовне, что известно ему о заговоре Елизаветы против нее. Это были не единственные донесения на сей счет, но великая княгиня предпочитала опасаться не дочь Петра, а его внука, тринадцатилетнего сиротку Карла Петера Ульриха. Известно, что она неоднократно вслух упоминала: «Чертушка в Голштинии живёт»[106]. В частности, она вспоминала о существовании внука Петра, когда в июле 1741 года после начала войны со шведами, граф Линар резонно предложил объявить, что Елизавета находится в сговоре с противником, и тем самым понудить ее к подписанию отказа от любых притязаний на престол. Регент тогда и сказала, что проблем это не решает, так как тот самый «чертушка» живет и в любой момент может объявиться.
Но подтверждений этим опасениям никаких всерьез не было, более того, петровский внук жил уже сиротой при Кильском дворе. Там не ожидали, что когда-либо его жизнь будет связана с Россией. Якоб Штелин, который в будущем будет одним из доверенных лиц императора Петра III сообщал[107] впоследствии, что в 1740 для мальчика воспринималась более вероятной другая корона – его учили шведскому языку, лютеранскому богословию. У Штелина даже хранились образцы упражнений юного герцога в шведском языке. Учил он его, переводя заметки газетные. А в них речь шла о смерти императрицы Анны, о восшествии на престол её племянника Иоанна Антоновича. Видимо, по логике учителей, мальчик, внимая шведскую лексику, должен усваивать и то обстоятельство, что путь на российский трон для него закрыт. В общем-то, даже наведя небольшие справки о жизни и быте Карла Петера Ульриха, можно было немного выдохнуть относительно опасности с его стороны.
Следовало обратить внимание на более близкие признаки грядущей непогоды. Ведь сообщения о планах Елизаветы продолжали поступать. Это были уже не тревожные звоночки – гремел главный набат! Вице-канцлер Андрей Иванович Остерман[108] рассказал Анне, что Елизавета устраивает тайные совещания, сообщил о секретных переговорах между нею, доктором Лестоком и французским послом де ла Шетарди, которые уже вылились в составленный заговор. Остерман просто требовал от регента принятия мер, пока не поздно. Следовало хоть как-то отреагировать, даже если очень не хочется. Тем более, что уж если и воспринимать со страхом далекого Голштинца, то его большой портрет висит как раз в кабинете Елизаветы Петровны[109], а портрет государя Ивана Антоновича там не помещен.
Вариантов развития событий было множество. Анна Леопольдовна выбрала самый глупый из всех. Решила сообщить самой же кузине о том, что стало известно. Конечно, некоторые историки и даже современники оправдывают регента тем, что он старалась действовать аккуратно, дабы не спровоцировать общественное возмущение, которое неминуемо привело бы к расследованию, а то и аресту Елизаветы Петровны. Представьте, «немцы» бы отправили под арест русскую цесаревну.
Это, во‐первых, большой скандал – еще не утихли страсти по Бирону, к тому же нанесение обиды Петровне могло с большей вероятностью спровоцировать мятеж её сторонников.
Но в столь тонком анализе политической жизни и вариантов развития событий Анну Леопольдовну заподозрить сложно. Вероятнее, она предпочла действовать по наименее трудозатратному пути, предпринять то, что она лучше всего умела – побеседовать. И побеседовала.
23 ноября Анна сообщает Елизавете, что планирует выслать из страны Шетарди, а Лестока арестовать[110], а это значило – лишить ее ближайших соратников. При этом, великая княгиня делится информацией, что и про саму Елизавету есть сведения об участии в заговоре.
Можно только лишь представить, к каким последствиям могло привести заявление регента, матери императора, что Елизавета «корреспонденцию имеет с армиею противника», а «вашего высочества доктор ездит ко французскому посланнику»[111].
Но к такому повороту событий дочь Петра была готова, разумеется, как любой обвиненный, вне зависимости от степени реальной вины, она начинает возмущаться, отрицать. Сначала четко отвечает, что никаких дел с неприятелем отечества не имеет, а по поводу того, куда ездит её лейб-медик Лесток уточнит непременно и доложит. Потом впадает в слезы, уже переходя фактически к упрекам Анны Леопольдовны, что она верит таким доносам. Дальше стандартный набор про «разбитое сердце», «не могла никогда подумать», «так вот же какого ты обо мне мнения», «мы же сестры». В итоге уже не допрос устраивает регент, а успокаивает Елизавету, убеждая, что она изначально не верила ни единому слову. И впредь не поверит. На том и расстались.
Что тогда решила для себя Анна мы не знаем, а вот заговорщица решила, что откладывать задуманное больше нет возможности. Перед ней маячила альтернатива быть помещенной в тюрьму или, как компромиссный вариант, в монастырь. Третьего варианта при бездействии не было. Регента убедят, что заговор реален – вопрос лишь времени.
Потому уже в ночь с 24 на 25 ноября 1741 года Елизавета Петровна совершила аккуратнейшую операцию по захвату власти.
В сопровождении Лестока, Воронцова, Шуваловых она призвала гвардейцев, караульных Зимнего дворца, прямо сообщив, что идет добывать трон, который принадлежит ей по праву, как дочери Петра. Отправила гренадеров собирать верных людей, затем объявилась с крестом в руках в казармах Преображенского полка. Присягнули ей здесь, для того крест и нужен был. Далее поклялись на верность и караульные солдаты Семеновского полка. В это время Брауншвейгская семья безмятежно спала.
Совсем недавно для возведения в регентство Анны Леопольдовны арестовывали в спальне Бирона. Теперь нарушен сон был самой мекленбургской принцессы. Интересно, что точно мы знаем лишь о том, что в спальне находилась сама Анна. А вот кто был с ней – источники разнятся. Точно не было Морица Линара, он уехал. Точно не была она одна. По одним рассказам была она в одной постели с нелюбимым, но законным супругом. По другим сообщениям, рядом с ней была Юлиана Менгден. Когда нет четкой уверенности, надо предполагать самое логичное, потому возьмем за базу ситуацию, что была регент с мужем, как никак, надо укреплять свои права – чем больше детей народится в браке, тем спокойнее.
Ещё один вопрос – врывалась ли в спальню Анны Леопольдовны вместе с гренадерами сама Елизавета Петровна. Часто ей даже приписывают патетические речи о том, что, дескать, «Вставай сестрица! Я дочь Петра! Пришла за тем, что по закону принадлежит мне!». Эта фраза встречается в разных вариантах, но не факт, что была она сказана. Во-первых, не перед кем было изображать театральную сцену, а главное незачем. Елизавета понимала, что совершает незаконное дело, гордиться здесь нечем, тем более перед бедной испуганной Анной, которая по сути-то ничего плохого не сделала, ни у кого престол по своей инициативе не отбирала. Большие исторические события происходят, как правило, очень скучно и прозаично, и лишь потом обрастают лозой удивительных подробностей, на которых гроздьями навешиваются афористические высказывания участников тех событий.
Значит, гренадеры вошли в спальню Анны и Антона Ульриха, кратко и сухо объявили о смене власти, сообщили об аресте. Паники не было. Женщина, ставшая вдруг бывшим регентом, встала, оделась, как удалось, – впопыхах. Наученный горьким опытом её супруг никому не перечил, его вообще словно не было заметно. Вероятно, что он, активный участник боевых действий, в этот момент просто сломался. Когда уже Анну увели, он сидел не вполне одетым, встать не хотел, даже когда ему прямо это указывали, пришлось солдатам на него набросить простыню[112], чтобы хоть как-то прикрыть, да на руках унести вниз. Оставалась ещё полугодовалая Екатерина. Гвардейцы могли справляться хорошо со взрослыми людьми, а вот ребенок давался в руки сложнее. Возникла суматоха среди военных, нянек девочки. В итоге не смогли её удержать и уронили на пол. Это падение не прошло бесследно, Екатерина Антоновна ударилась головой и в результате на всю жизнь стала глухой[113], а следовательно, и имела проблемы с речью.
Иван Антонович так и не был коронован. Либо не успели, либо короноваться должна была прежде его мама. Тем не менее, больше года он был фактическим правителем, от его имени издавались указы и манифесты, совершались реформы, осуществлялись наказания и милости. Теперь уже и не правителя, а максимум – маленького принца, надо было тоже собирать в дорогу. Его не будили, чтоб ненароком так же как сестренку не уронить, да и чтобы не было сцен с криками испуганного ребенка. Ждали пока проснется, а как тот глазки открыл, так собрали и доставили во Дворец Елизаветы. Там же содержались его родители и сестренка.
Поплатились за бездействие своей беспечной правительницы, а равно и за свою безынициативность и многие чиновники самого высшего ранга. Остерман закончит свои дни в Берёзове, куда когда-то были отправлены так же павшие с высот небосвода Меньшиковы, Долгоруковы. Уже ушедший в отставку Миних тоже будет осужден и отправится в сибирский Пелым, откуда уже выезжал помилованный Бирон, вроде бы даже эти заклятые коллеги по несчастью даже пересеклись по дороге, с пониманием дела молча приветствуя друг друга.
Как и любая революция пожирает своих детей, этот переворот тоже через некоторое время нанесет удар по ярким его исполнителям. Де ла Шетарди будет уличен в неприятных выражениях и тайных сговорах относительно Елизаветы, лишен русских наград и выслан из страны. А лекарь Лесток арестован и с конфискацией имущества отправлен в ссылку до конца жизни Елизаветы[114]. Но это случится потом.
Как много поворотов судьбы могло произойти с этой женщиной. Она могла остаться непризнанной дочерью русского царя, если б не случилось чудо, и Петр не женился на их с сестрой матери. Её могла ждать судьбы французской королевы, если б случился задуманный брак с будущим Людовиком XV, Версаль и конкуренция с мадам Помпадур. Но французы как-то замолчали этот вопрос. От этого намерения у Елизаветы осталась на всю жизнь любовь к Франции и французской культуре.
В другом варианте дело почти дошло до свадьбы. Это случилось в уже таком далеком 1727-м. Елизавете было всего восемнадцать лет. Избраннику – двадцать. Женихом был принц Гольштейн-Готторпский Карл Август. Двоюродный брат герцога Голштинского, за которого вышла замуж сестра Анна Петровна – именно от них и родился Карл Петер Ульрих. Но жених заболел и умер во время приготовления к свадебной церемонии. Незакрытый гештальт этот Елизавета завершит через женитьбу своего наследника на племяннице своего жениха Софии Августе Фредерике (будущей Екатерине II).
Были и другие варианты, с кем связать судьбу Елизавете. Могла и в Португалию уехать. Даже персидский шах Надир просил её руки. Хотели её принять в свою семью и Долгорукие, и Меншиков через женитьбу на Елизавете своих сыновей. Была версия даже связать ее судьбу с тем самым Морицем Саксонским, с которым не получилось у Анны Иоанновны.
В конце концов, могла быть много раз отправлена в монастырь, а то и в заключение двумя Аннами. Но нет. Ничего из этого не случилось. Словно целенаправленным потоком вела её жизнь в эту ноябрьскую ночь, в этот новый день.
Одинокая 32-летняя женщина во дворце. Своем дворце. Перед дворцом полки выкрикивали ей, Елизавете Петровне: «Виват!», «Ура!» – всё в честь нее. Она держала на руках свергнутого Ивана, умилительно и, словно даже искренне, приговаривала: «Ах ты, невинный бедняжка!». А мальчик радостно реагировал на крики солдат, повторял за ними: «Ура! Ура!». Тетушка печально замечала ему: «Ты не знаешь, что против себя же говоришь!»[115].
Оставь его при себе, Елизавета! Вырасти себе наследника из него! Нет. Не будет этого. Она запустит новый хоровод исторических событий.
Давайте заметим иной символизм ситуации. На руках Елизаветы в этот момент смещенный ею мальчик, рождение которого было сконструировано. Анна Иоанновна соединила родную племянницу и немецкого принца, чтобы получился Иван Антонович. Сама же дочь Петра, будучи бездетной, ровно также создаст пару из своего родного племянника и немецкой принцессы, в результате на свет появится очередной плод нелюбви – Павел Петрович. Как и Анна Иоанновна, Елизавета заберет под свою опеку будущего новорожденного. Ровно как и сегодня Ивана она будет через 13 лет держать на руках того малыша. Будущего императора Павла I, которому суждено быть убитым на этом же месте, во дворце, который будет им построен на месте Елизаветинского. Такой вот узел исторический на месте современного нам Михайловского замка.
Из подписанной Елизаветой Петровной за год до переворота, 10 ноября 1740 года, Клятвенного обещания[116]:
Елизавета Петровна понимала, что пришла к власти она хоть и на волне народной любви, но все равно незаконно, да и, как-то, не по-человечески. Она не вписана ни в одно завещание. Из аргументов – только отец. Надлежало теперь ей объяснить современникам этой истории цели и задачи. Никто, конечно, не собирался лить слезы по ушедшему со сцены, так толком и не появившемуся Ивану Антоновичу или по Анне Леопольдовне с её свитой. Здесь даже не требовалось особенно оправдываться. Хоть и высказывается порой мнение, что благодаря своей мягкости, Брауншвейгская фамилия завоевала симпатии в гвардии и в высшем обществе, оставив о себе сожаление[117]. Если б действительно было так, то не случился бы никакой переворот, уж тем более, при поддержке гвардии. Скорее всего, это нотки последующей ностальгии, которая непременно возникает во все эпохи «по прежним славным временам».
Но ведь Елизавета не регента сменила. Свергла она малолетнего и законного императора Иоанна III, который ничего плохого в своем правлении совершить не мог чисто физически, а значит и пытаться обвинить его в чем-то невозможно. Новая императрица выбирает другое решение – предать малыша забвению, как будто его никогда и не существовало вовсе. Была Анна Иоанновна, затем некая неразбериха между Бироном и Анной Мекленбургской, и вот явилась она – матушка-государыня-благодетельница. А чтобы про Ивана не вспомнил никто в будущем, то приказала переделать печати государственные с его именем, монеты с этим младенческим ликом перелить. Уничтожена была даже медаль, отчеканенная в память об упокоении императрицы Анны Иоанновны, ведь там был изображен ребенок, передаваемый России с неба[118].
Поручено собрать со всей страны бумаги, изданные в период этого краткого правления и передать в Сенат. Не только указы с его именем изымались. Все документы, которые содержали даже упоминание его титула: манифесты, присяжные листы, церковные книги, проповеди, формы поминовений (это всё сжигали). А указы, грамоты, регламенты – то требовалось поместить в Сенате и Тайной канцелярии под строго ограниченным доступом к ним, а при выдаче справок по ним не следовало упоминать имя и титул монарха. Эти документы получили рабочее название «с известным титулом».
Но одно дело документы. Что же делать с теми живыми людьми, которых от власти-то отстранили. Они же, вон там, сидят, дышат, разговаривают. Вопрос требовал незамедлительного решения, но какого именно, Елизавета никак не могла понять.
Часть 3. Затронная жизнь
Глава 1. Судьба Брауншвейгского семейства
Решение было принято в начале декабря 1741 года. Всю семью было решено выпроводить из России. Можно даже сказать, достойно выгнать. Елизавета Петровна говорила, что отъезд Брауншвейгского семейства – дело решенное, что выделит деньги путевые издержки, сохранит к ним почетное обхождение. Императрица оставляла Анне орден Св. Екатерины, а Ивану и Антону Ульриху Андреевские ордена. Это известно из донесений французского посла, который также сообщал, что Брауншвейгскому семейству будет назначено ежегодное вознаграждение, сумма которого будет зависеть напрямую от того, как они будут себя вести. Надо полагать, что отсутствие выражения рефлексии по былым временам и негативных высказываний семейства в адрес российской власти, могли повышать сумму довольствия.
Елизавета Петровна решила узнать, чего б ещё хотелось Анне Леопольдовне для благополучного отъезда. На тот момент свергнутая регент могла просить чего угодно. Более того, чем больше высказала бы своих обычных меркантильных хотений, тем сильнее формировала бы уверенность правительницы, что материальными благами можно всегда насытить аппетит уезжающих. Но Анна попросила лишь одного: не разлучать её с Юлианой Менгден, чем очень разозлила правительницу[119]. Вероятно, подобная сентиментальность, в представлении Елизаветы, представлялась слабостью, которой могут воспользоваться недоброжелатели за рубежом. Да и Менгден была хорошо известна – прямой канал воздействия на ум и сердце Анны; амбициозная донельзя, она могла и сама надоумить принцессу на опасные мысли и действия. Тем не менее, просьба была удовлетворена. А вот насчет материальных благ Елизавета ещё вопросы задаст.
Расселась бывшая правящая семья по зимним повозкам да покинула Санкт-Петербург в два часа ночи. Со всем их нехитрым скарбом, с преданными им людьми: две сестры Менгден, три камер-юнгферы, карлица, сидельница, две кормилицы, прачка, и другие[120].
Сопровождать было поручено надежному Василию Салтыкову, бывшему ранее генерал-полицмейстером. В качестве конвоя была определена команда в сто человек.
Согласно инструкции, которую получил Салтыков, следовало препроводить вверенных ему особ через Нарву, Дерпт, Ригу к границе Российской империи, до Митавы. Во время пути надлежало обеспечивать должное почтение, выказывать уважение, кормить их и содержать до самой границы наилучшим образом, чтобы вообще не было у них никаких поводов для жалоб. В Митаве сопровождаемым следовало предоставить свободу, перенаправив заграницу, а конвою и самому Салтыкову вернуться в Санкт-Петербург.
Была и другая, секретная инструкция, где указано, чтобы в пути ни с кем принц и принцесса не встречались, не общались, ни под каким предлогом. Если те какие-то письма решат направить, то их перехватывать и отправлять в Кабинет Её Императорского Величества. Но запрещать писать не следовало, говорить о том, что их послания не дойдут до адресата, тоже не дозволялось. Таким образом, в Петербурге могли быть в курсе настроений и намерений политэмигрантов.
Казалось бы, всё предусмотрено, скоро уже бывшая императорская семья окажется в Европе и заживет новой жизнью, которая уже не будет связана с российской историей. Но этот момент всё как-то не наступал. Анна Леопольдовна, а особенно Антон Ульрих, могли отметить, что уж очень эта поездка тягучая и нудная. Лошади словно не торопятся, да их и не погоняют особо. Царила какая-то медлительность, которую урожденные немцы могли запросто списать то ли на природную русскую неповоротливость, то ли просто на свойственную этим местам зимнюю хандру, когда кажется, что все готовы впасть в спячку, подобно медведям и не наблюдать эти скучные холодные дни с совершенно коротким периодом тусклого света. Каждая остановка этого каравана по дороге в Митаву превращалась в потерянный день. Часто и по два дня готовились к следующему переезду.
Невдомек было принцу с принцессой, сопровождающим их лицам и даже конвою, что вся эта нерасторопность была четким исполнением еще одной, третьей, самой секретной инструкции. В ней Елизавета и распорядилась двигаться очень медленно, делать длительные остановки.
Даже то, что после долгой остановки в Нарве, в Риге вновь возникли проблемы с починкою обоза, и приходится расположиться в цитаделе на постой – это всё указания императрицы. Салтыков исполнял всё четко. Теперь требовалось ждать новых указаний.
Всезнающий француз Шетарди писал в те дни, что Елизавета находится в волнении относительно прибытия из Киля своего наследника Карла Петера Ульриха (того, что так боялась Анна Леопольдовна). Новая императрица определила его своим наследником и ждала его приезда. Чтобы доставить этого подростка в Россию, требовалось преодолеть и Мекленбург, и Брауншвейгское герцогство, а потому возможны различные провокации. Для гарантии безопасности проезда и требовалось задержать родню правителей этих земель. Совершался обмен принцами с Европой.
Но можно эту тему развить и в ином направлении. Елизавета Петровна изначально не планировала никого никуда отпускать. Но если сразу же об этом заявить, то могут возникнуть в Европе препятствия по вывозу «голштинского чертушки». Следовательно, объявляется, что Брауншвейгское семейство будет отпущено, эта информация доходит до иностранных послов, осуществляется фактическая отправка людей к границе, но то обоз сломается, то ещё какая чисто бытовая проблема приключится, вектор-то задан. В пользу этой версии говорит и то, что после прибытия уже в Россию герцога Гольштейн Готторпского, вопрос о продолжении следования на Запад Брауншвейгского поезда не поднимался. В начале февраля 1742-го будущий Петр III уже оказался в Петербурге, но в Рижском замке семья Ивана VI оставалась аж до декабря того же года.
Летом 1742 года случилось событие, которое потрясло Елизавету Петровну и показало ей не гипотетическую, а реальную опасность, которая исходит от беззащитных, казалось бы, Антона, Анны и двух их детей. Александр Турчанинов, который был камер-лакеем, то есть придворным служителем невысокого уровня во дворце, вступил в сговор с двумя военными из Преображенского и Измайловского полков. По всей видимости, эти люди во время одной из своих встреч домечтались до скорейшего продвижения по службе. Наиболее кратким для того путем они выбрали государственный переворот. Решили, что Елизавету и её наследника Петра Федоровича следует умертвить, а на престол вернуть Ивана Антоновича. Далее по плану было – купаться пожизненно в благодарности Брауншвейгского семейства. Разумеется, преступниками заговорщики себя не считали, они придумали себе оправдание, что восстанавливают справедливость, припомнили даже Елизавете её рождение вне брака. Дальше планирования дело не зашло, и за такое в прежние времена их бы непременно казнили, но новая императрица дала обет, что не будет никого лишать жизни. Потому заговорщики остались живы, правда им вырвали ноздри, а Турчанинову еще и язык, да и отправили в Сибирь[121].
Это событие укрепило Елизавету в мысли, что нельзя семью Брауншвейгскую далеко отпускать от себя. Должны под контролем быть, причем, все они. Конечно, верный Василий Салтыков за ними смотрит, в этом нет сомнений. Но, представляется, что он слишком мягок к узникам. Закрывает глаза на многое, не сигнализирует о показательных моментах в поведении семьи. Хорошо, что информация поступает и по другим источникам. Именно из них, а не от Салтыкова, Елизавета узнала, что тот подвергается брани от Анны Леопольдовны, а Иван Антонович, которому уже два года исполнилось, играл недавно с собачкой, бил ее в лоб, а на вопрос, кому он хочет голову отсечь, отвечает, что Василию Федоровичу. Интересно, не ту ли он лупил собачку, что досталась от Анны Иоанновны, что изображена на том портрете с ним и Юлианой Магнусовной?
Императрица в письме запросила об ответе, действительно ли такой непорядок имеет место. Салтыков в ответе писал, что ежедневно с принцессой видится, ничего кроме учтивости не слыхал, если ей что-то надо, то просит с почтением. А что касается, малыша и его поведения, то тот и вовсе почти ничего не говорит. Василий Федорович убеждал Елизавету, что если б что подобное случилось, то непременно бы сообщил, но нет ведь повода, а кто такое ей пишет – лишь на гнев в отношении него хотят вывести[122].
Об опасности, исходящей для правительницы от свергнутой фамилии напоминали даже иностранцы. Французский посол уверял, что содержать их следует в российской глуши. Елизавета слушала, думала, но решений никаких не принимала. Разве что повелела держать своих неприкаянных родственников не в самой Риге, а рядом с городом, в крепости Дюнамюнде, куда и перевезли семью в декабре 1742-го года. Во время этого переезда семья лишилась большей части своих вещей, перешедших во владение людей, их сопровождавших[123], а может быть и не только. Ведь где-то во дворцах как раз пересчитывали ценности.
Активно велось следствие в Санкт-Петербурге, сразу по нескольким направлениям. С одной стороны, рассматривали деяния бывших чиновников, людей Двора. Интересовали и политические дела, и проблема недостачи драгоценностей. В первую очередь, важные вопросы были заданы в письме Юлиане Менгден. Спрашивали у нее, где тот или иной сервиз, алмаз, золотые вещи, потребовали отчитаться о том, на какие цели и в каком объеме фрейлина получала от Анны денег, на что их фактически тратила. Отдельно нужно было рассказать сколько алмазов было отдано Морицу Линару. Запрашивали о судьбе бироновских сбережений после его ареста. Юлиане Магнусовне четко указали, либо она говорит правду, либо «в противном случае будешь предоставлена Ея Императорского Величества Высочайшего и правосудному гневу»[124], что рисовало очень не радужную картину. И ведь над этой женщиной угроза действительно нависла. Вице-канцлер Бестужев говорил, что едва удалось не допустить привоза фрейлины в Петербург для следствия и пыток. Важно, что наряду с вопросами о деньгах и ценностях вкралось и требование поведать о том, с кем какие имела она тайные связи, в том числе и «по отмене престола российского». Этот пункт нужен был для того, чтобы в любой момент превратить дело Менгден в политическое. Если б нащупали подтверждение замысла о короновании Анны Леопольдовны, то это очень пришлось бы на руку – объяснили бы всем, что скинули заговорщиков, которые намеревались захватить власть.
Юлиана Магнусовна упираться не стала, рассказала все, что ей известно о том или ином ценном предмете, но на политический вопрос, конечно, дала полный отказ в любых противоправных действиях или намерениях. О том, насколько искренне отвечала, сложно судить. Но показала она, например, что графу Линару было выдано Анной 20 000 рублей, а от нее самой алмазных пряжек на 2 000 рублей.
Допрашивали и других фрейлин, служанок, снова задавали вопросы Юлиане. Конечно, они все жаловались Анне Леопольдовне, что их подвергают таким допросам. Бывшая регент решила сама сделать заявление. Салтыкову и Гурьеву она объявила, что нет у них никаких алмазов, которые бы достались после смерти Анны Иоанновны и ареста Бирона, разве что имеется складень из некоторых переломанных для того вещей, да складок на руки из больших каменьев и часов бриллиантовых. Остальные же бриллианты следует искать в шкафу, в черепаховой табакерке.
Но теперь Елизавете срочно нужно было разыскать опахало с красными камнями и бриллиантами. Она требует Салтыкова добиться ответа у принцессы. Тот за ее подписью присылает ответ, словно полный уже обиды и раздражения: «…осталось с прочими алмазными вещами, а я его к себе не бирала и никого им не подарила, в чем могу бесстрашно и присягнуть».
Допрашивали и Антона Ульриха, ему тоже следовало отчитаться о своих алмазах, табакерках, и других вещах. Он очень нервничал, винил свою супругу в их бедах, называя именно ее беспечность первопричиной их нынешнего положения, упрекал в сокрытии крупиц поступающей извне информации. При этом, сама Анна со свойственной ей меланхоличностью продолжала придерживаться видимой невозмутимости[125].
Но не камушками едиными волнует семейство Елизавету. Грянул новый гром. Обиженный в чинах при смене власти подполковник Иван Лопухин ходил и жаловался, что его обделили, а государыне и дела никакого нет, потому что только и знает, что пьет и гуляет. Может быть такие слова и не заметили, но он же добавил, что Елизавета незаконнорожденная, а значит и прав на трон не имеет. На Лопухина донесли, а он на допросе стал валить всё на свою маму. Наталья Федоровна, якобы зналась с австрийским послом, господином Боттой, а уж он ей обещал помочь вернуться принцессе Анне, указывал на поддержку и со стороны прусского короля Фридриха. На обвинении матери Лопухин не остановился. Рассказал, что информацию та обсуждала ещё с Анной Бестужевой и её дочерью. А это уже серьезно. Как никак, родственники вице-канцлера Бестужева-Рюмина. В итоге на дыбе оказались Иван Лопухин, его отец, мать, упомянутая графиня Бестужева. Выявили всех, кто в заговоре участвовал, кто хотел восстановить власть Анны Леопольдовны. Приговорили их всех к колесованию, но снова Елизавета помиловала заговорщиков. Свой обет о том, что никого не лишит жизни, она держала всю свою жизнь. Россия, наверное, была единственная в мире страна, где не практиковалась в те годы смертная казнь.
Заговорщиков секли кнутом, урезали языки, да отправили в ссылку, лишив всего имущества. Прочих подельников сослали в армейские полки, в матросы, а один из камергеров отправлен в деревню.
Кстати, австрийский посол ко времени следствия страну покинул. Потому стал считаться главным заговорщиком. А упомянутый прусский король Фридрих, дабы отвести от себя всяческие подозрения стал писать письма через своего посла, напрямую, выражая заботу о Елизавете и ее правах на трон. Он советовал императрице принять жесткие меры в отношении опасного Брауншвейгского семейства. Советовал спрятать, заточить их в Сибири, да в таком месте, чтобы и название было мало кому известно[126].
Теперь уже ни о какой свободе, ни о какой Европе не могло быть и речи. Нельзя их и в столицу привозить.
В 1744 году семья уже находилась в Ораниенбурге. Часто его путают то с Оренбургом, то с Ораниенбаумом, то с одноименным городом в Германии. На самом деле, это место находится в Липецкой области и сегодня называется городом Чаплыгиным. В те годы это была Рязанская губерния. Сюда Брауншвейгскую фамилию перевели в январе из крепости. За это время окружение постепенно редело. Свиту из числа урожденных иностранцев постепенно высылали в родные края, да и тех, кто из числа местных, отщипывали, да определяли жить в разные части страны.
Кстати, важное событие произошло в семье Анны и Антона Ульриха за это время. В 1743 году у них родилась ещё одна дочь. Супруги, безусловно, верили в чудеса, назвали девочку Елизаветой. Наивные, ждали, что растает сердце императрицы, узнав о таком милом посвящении. Нет, Елизавета лишь больше волновалась, ведь это очередной претендент на престол в период, когда она еще свою власть совсем не укрепила.
Жила семья в Ораниенбургской крепости, а именно, в деревянных покоях. Там было шесть комнат. Помещение для Ивана Антоновича было отдельно, он проживал там с приставленными к нему сидельницей и карлицей. Именно эти женщины стали для ребенка главным источником информации о мире, по всей видимости, они и обучали его понемногу, закладывали основы и религиозного мировосприятия.
Летом 1744 года принято судьбоносное решение, которое и расставит все по местам на долгие годы. Ответственным за этот переезд был назначен барон Николай Корф, пользующийся неограниченным доверием Двора, в том числе и за счет того, что был женат на племяннице Екатерины I, а значит, кузине нынешней императрицы. Ранее он уже реализовал деликатное дело – привез в Санкт-Петербург из Киля наследника Елизаветы.
При реализации новой задачи по переезду Брауншвейгской фамилии, решено было окончательно разлучить свергнутого малыша-императора с его семьей. Их всех вместе отправляли на Север, в Холмогоры, но уже мальчик теперь будет жить отдельно. Это не единственная потеря, с которой пришлось смириться семье. Запрещено было ехать с ними и их свите. Отлучен был от Антона Ульриха его товарищ и адъютант полковник Геймбург. Но больнее всего давалось расставание Анне Леопольдовне с Юлианой Менгден – принцесса не представляла свою жизнь без ее поддержки, без этого постоянного общения. Николай Корф сообщал о том, что лишение общества Менгден введет принцессу в совершенное отчаяние. Но, разумеется, это никого не волновало. Корф даже не решился сразу сообщить об этом Анне – отвечал, что подруга ее приедет позже.
Словно в насмешку чувствам Анны среди тех служителей, кого следовало взять с собой числилась фрейлина Менгден, но не Юлиана, а Якобина – её сестра. Та самая, младшая из девиц Менгден, которая должна была выйти замуж за брата Бирона. Свадьба не состоялась. Случилась эта ссылка. Предстояло Бине заменить сестру рядом с принцессой. Пусть и родня, но нрав эта женщина имела совершенно иной – совершенно не была подружкой Анне Лепольдовне, постоянно ругалась с Антоном Ульрихом, вступала в интимные отношения с караульными, да и не только. В общем, была не в помощь, а в совершеннейшую тягость. Кроме этой одиозной Менгден дозволялось тогда семейству иметь и других служителей: камердинера, кормилиц для детей, поваров, прачек, портного, башмачника и еще некоторых.
Решено было, что новым местом пребывания семейства будет Соловецкий монастырь. Но пока добрались до Архангельской губернии, началась осенняя непогода. Переправа к монастырю была невозможной. К тому же, оказалось, что Анна Леопольдовна снова в положении. Да и самочувствие у нее было опасное. Корф был прав, Анна в дороге осознала, что она лишена навсегда и сына, и Юлианы. С ней приключилась истерика. Приводили в чувство как могли, в частности, пускали кровь. Пришлось разместить всех в Холмогорах, сначала чтобы перезимовать, а потом и вовсе решили выбрать это место для их жизни.
Места в Холмогорах подходящего не было: ни монастыря, ни крепости. Самым приемлемым помещением признали дом местного архиерея. Иван Антонович жил в одном доме со своей семьей, но в другой его части. Столь тайно, что родители даже не подозревали об этом, у них не было никаких сведений о его судьбе.
В целях конспирации и обеспечения нового уровня безопасности, малышу даже повелели сменить имя. Теперь его называли Григорий. Ему всего четыре года. Он сидит в полном одиночестве. С ним никто не общается. Единственное контактирующее лицо – капитан Миллер. Можем только предполагать, как общался он с ребенком, учитывая все установленные ограничения на взаимодействие с узником. Было запрещено даже учить ребенка грамоте.
На некоторое время оставим его одного в пустой комнате, как большую часть времени он и проводил. Проследим за тем, как жила без Ивана Брауншвейгская семья в другой части дома.
Когда семья прибыла в Холмогоры, то им, как людям верующим, понадобился священник. Корф не мог самолично принимать такого решения. Обратился к государыне. Та разрешила бывшей императорской семье бывать на службе только в церкви в самом архиерейском доме, не покидая его. Чтобы проводить службу дозволили привлечь одного священника из числа монахов, дьякона и пономаря. При этом, общение между верующими и клириками не дозволялось. Но церковная служба в христианстве предполагает и исповедь, а это не просто общение, а тайная беседа, один на один. Секретничать было нельзя, потому к исповеди и причастию велено было не допускать. Откладывать до прибытия в Соловецкий монастырь, где им будет выделен особый духовник, который и исповедует, и причастит.
В качестве новогоднего подарка в конце декабря 1744 года мини-колония получила от Ея Императорского Величества три большие бочки венгерского вина и более двух десяток различных водок. «Обрадуй и заплати Господь Бог Ее Императорскому Величеству нашу всемилостивейшую государыню…», – отвечали узники[127].
Поделиться книгой: