Саттри

Это я знаю.

Не знаю, от чего. Так вышло. Ты родился до срока. Клянешься, что это я тебе говорил?

Не важно.

Ты ж ничего не скажешь, правда?

Не скажу. Мне насчет этого было просто интересно. Что говорит врач, например. В смысле, их же обоих надо забирать домой, вот только одного берешь в сумке или коробке. Наверное, там есть такие люди, кто всем этим занимается.

Только ничего не говори.

Саттри подавался вперед, глядя на свои дешевые и гниющие башмаки вповалку на полу. Господи, Джон, не волнуйся так. Не буду.

Ладно.

Не говори им, что меня видел.

Ладно. Резонно. По рукам.

Я все равно с ними не вижусь.

Ты уже сказал.

Дядя поерзал на стуле и длинным желтым указательным пальцем оттянул себе воротник. Он мог бы мне помочь, знаешь. Я у него никогда ни о чем не просил. Ей-богу никогда. Он бы мог мне помочь.

Ну, сказал Саттри, не помог же.

Дядя кивнул, вперившись в пол. Знаешь, сказал он, у нас с тобой много общего.

Это вряд ли.

В каких-то смыслах.

Нет, ответил Саттри. Мы не похожи.

Ну, я в смысле… Дядя махнул рукой.

Это его тезис. Но я не как ты.

Ну, ты меня понял.

Я понимаю, о чем ты. Но я не как ты. Я не как он. Я не как Карл. Я как я. Не надо мне говорить, на кого я похож.

Ну послушай, Кореш, вовсе не нужно…

Думаю, нужно. И не желаю я тебя тут видеть. Я знаю, что им ты не нравишься, ему не нравишься. Ты тут ни при чем. Ты не виноват. Я ничего не могу поделать.

Дядя сощурился на Саттри. Вот только не надо тут со мной на белого коня влезать, сказал он. Я хотя бы в чертовом исправдоме не был никогда.

Саттри улыбнулся. В работном доме, Джон. Это немножко другое. Но я – то, что я. Я ж не хожу и не рассказываю всем, что был в туберкулезном санатории.

И что? Я ж не утверждаю, что я трезвенник, если ты на это намекаешь.

А ты алкоголик?

Нет. Чего улыбаешься? Никакой я не алкоголик, к черту.

Он тебя всегда пьянью называл. Наверно, это не так скверно.

Да наплевать мне, что б он там ни говорил. Пусть хоть…

Договаривай.

Дядя с опаской посмотрел на него. Крохотный окурок он щелчком отправил за дверь. Ну, сказал он. Он всего не знает.

Гляди, произнес Саттри, подаваясь вперед. Когда человек женится ниже себя, дети его – ниже его. Если он вообще так думает. Не был бы ты пьянчугой, он и на меня б, может, смотрел другими глазами. А как есть, мой случай всегда был сомнительным. Ожидалось, что от меня толку не будет. Дед мой говорил, бывало: Кровь свое покажет. Любимое присловье у него такое было. Ты куда это смотришь? На меня смотри.

Не понимаю я, о чем ты.

Да понимаешь. Я о том, что мой отец меня презирает, потому что я твоя родня. Не считаешь, что это справедливое утверждение?

Не знаю даже, почему ты пытаешься обвинить меня в своих бедах. Со своими сумасбродными теориями.

Саттри потянулся через небольшое пространство между ними и взял дядины перевитые руки в свои, успокоил их. Я тебя не виню, сказал он. Просто хочу тебе сказать, какими другие бывают.

Я знаю, какие бывают люди. Кому ж еще знать.

С чего бы? Ты считаешь, будто мой отец и такие, как он, – другая раса. Можешь смеяться над их претензиями, но ты никогда не сомневаешься в их праве на тот образ жизни, какую они ведут.

Штаны он надевает так же, как и я свои.

Чепуха, Джон. Ты и сам в это не веришь.

Я ж сам это сказал, нет?

Что, по-твоему, он думает о своей жене?

Нормально они ладят.

Нормально они ладят.

Ага.

Джон, она домработница. Он даже в ее доброту не верит по-настоящему. Неужто ты не догадываешься, что в ней он видит черты того же убожества, какие видит в тебе? Невинный жест способен напомнить о тебе.

Не зови меня убогим, сказал дядя.

Он, вероятно, верит, что лишь его благотворное руководство не дало ей попасть в бордель.

Ты это о моей сестре говоришь, мальчик.

Она моя мать, слюнявый ты дуралей.

Внезапная тишь в каютке. Дядя, трясясь, поднялся, голос его звучал тихо. Они были правы, сказал он. Что они мне говорили. Насчет тебя были правы. Злобная ты личность. Гадкая злобная личность.

Саттри сел, упершись лбом в руки. Дядя опасливо двинулся к двери. Тень его упала на Саттри, и тот поднял голову.

Может это – как цветослепота, сказал он. Женщины – лишь носители. Ты ж дальтоник, правда?

По крайней мере – не полоумный.

Нет, подтвердил Саттри. Не полоумный.

Сузившиеся дядины глаза, казалось, смягчились. Помогай тебе бог, сказал он. Повернулся и шагнул на мостик, и спустился по сходням. Саттри встал и подошел к двери. Дядя пробирался через поля в последнем свете дня, к темневшему городу.

Джон, окликнул он.

Тот оглянулся. Но старик казался будто бы за стеклом в таких мирах, какие сам себе измыслил, и Саттри лишь поднял руку. Дядя кивнул как тот, кто понимает, и двинулся дальше.

В каюте почти совсем стемнело, и Саттри походил по маленькой палубе и пинком поднял табурет, а сам сел на него, опираясь на переборку рубки и закинув ноги на леера. С реки подымался ветерок, неся с собой слабый дух нефти и рыбы. Ночные звуки и смех доносились от желтых хижин за подъездной веткой железной дороги, и река разматывалась мимо, крутоспинная и шипевшая в темноте у его ног, словно кипенье песка в стакане, ветра в пустыне, медленный голос погибели. Костяшки пальцев он вклинил себе в глазницы и уперся головой в доски обшивки. Те были еще теплы от солнца, словно слабое дыхание ему в загривок. За рекой на черной воде укороченно и расчлененно лежали огни лесозаготовительной компании, а ниже по реке от берега к берегу копией гирлянды провисали натянутые огоньки моста и мягко трепетали от слабых порывов ветра. Башенные часы на здании суда пробили полчаса. Одинокий колокол в городе. Вон светлячок. И вон. Он встал и сплюнул в реку, спустился по сходням на берег и двинул через поле к дороге.

Прошел по Передней улице, дыша вечерней прохладой, западное небо перед ним все еще глубокой циановой синевы, простроченной очерками летучих мышей, пересекающих ее вслепую и судорожно, словно споры на предметном стекле. В ночи висел прогорклый смрад вареной зелени, а от дома к дому за ним тянулась нить музыки из радиоприемников. Он шел мимо дворов и засыпанных шлаком садиков, полнившихся сурдинами домашней птицы, мостившейся на своих насестах, и мимо темных гротов средь хибар, где вспыхивала и снова умирала музыка, и мимо тусклых огоньков в окнах, где по потрескавшимся и пожелтевшим бумажным ставням скатывались тени. Сквозь вонючие садки из вагонки, где плакали детишки да тявкали и припадали к земле трусливые облезающие сторожевые собаки.

Он взобрался на горку к краю города, мимо открытой двери негритянского молитвенного дома. Мягко освещенного изнутри. Проповедник, в своем облачении и очках в оправе из золотой проволоки похожий на дрозда из сказок. Саттри, выходящий из этой жаркой и вонькой преисподней под евангельскую музыку. Сумеречные горла, преклоненные и увитые венами, словно изрубцованные конские бока. Он наблюдал за ними летними ночами, бледный язычник, усаженный на обочине снаружи. Однажды дождливым вечером поблизости уловил пломбами в зубах новости, тихую музыку. Его остановило в покое, каким опорожнило ему ум, ибо даже ложный намек на мир духа лучше, нежели никакого.

Вверх по этим дорожкам с желобками, чтоб дать ноге опору, вольно перемещаются тараканы. Стукнуть в дверь на задвижке косую. Бурые грызуньи зубы Джимми Смита сразу за сеткой. В гнилой ткани прореха, какую, быть может, за годы он продышал. По длинному коридору, освещенному единственной сернистоцветной лампочкой, свисающей с потолка на шнуре. Шаркающие шлепанцы Смита трутся о линолеум. В конце коридора он поворачивает, придерживая дверь. Обвисшая желтая кожа у него на плечах и груди так бескровна и морщиниста, что выглядит он весь залатанным случайными лоскутами и остатками плоти, приваренными нахлесточными швами и тщательно обернутыми в хлипкую и нечистую серую паутину его нательной рубахи. В кухоньке за столом сидят двое, пьют виски. Третий привалился к испятнанному холодильнику. На веранду ведет открытая дверь, там маленький покоробившийся портик из серых досок, висящий в темноте над рекой. Обитателей выдает взлет и паденье сигарет. Доносится смех, и в кухню заглядывает обрюзглая шлюха, а потом уходит опять.

Что будешь, Сат.

Пиво.

Тот, кто опирается о холодильник, слегка сдвигается вбок.

Что скажешь Кореш, говорит он.

Эгей, Меньшой.

Джимми Смит открыл банку пива и протягивает ее Саттри. Тот платит, и владелец выгребает мелочь из своих омерзительных штанов, отсчитывает сдачу в ладонь Саттри и шаркает прочь.

Кто внутри заседает?

Кодла пьянчуг. Брат там внутри.

Саттри опрокинул глоток пива так, чтоб попало на заднюю стенку горла. Холодное и хорошее. Ну, сказал он. Дай зайду повидаюсь.

Он кивнул двоим за столом и прошел мимо них и по коридору – и вступил в громадную старую гостиную с высокими раздвижными дверями, давным-давно вкрашенными намертво в полозья. За карточным столом сидело пятеро, головы никто не поднял. Остальная комната была пустой, камин из белого мрамора загорожен листом жести, старый лакированный ванчёс и высокий потолок с лепниной рококо, гипсовые завитки и капли плавки возле газового рожка, на месте которого теперь горела лампочка.

И без того окруженные в этой чокнутой нищете остатками былой роскоши, игроки в покер сами казались тенями прежних времен или же грубыми самозванцами в декорациях на сцене. Они пили, и делали ставки, и бормотали в воздухе наэлектризованной быстротечности, старики в нарукавниках, оживленных током из какой-то испачканной сепии, показывая в картах время, предвосхищавшее их смутно предвещенную погибель. Саттри прошел дальше.

В передней комнате на кирпичи опирался сломанный диван, больше ничего. Одна шаткая пружина торчала из спинки, ухватив витками своими пивную банку, и сидел, утопая в мышиного цвета обивке без начеса, рядок пьянчуг.

Эй, Саттри, окликнули они.

Черт бы драл, сказал Джейбон, вздымаясь из недр дивана. Обхватил Саттри за плечи одной рукой. Вот мой старый кореш, сказал он. Где виски? Дайте ему хлебнуть этого старого чокнутого говна.

Как поживаешь, Джим?

Поживаю со всякой, какая даст, ты где был? Где виски? Ну вот, на. Хлебни-ка, Кореш.

Что это?

«Быльё». Лучший напиточек на свете. Хлебни, Сат.

Саттри подержал бутылку против света. Веточки, мусор, что-то вихрились в маслянистой жидкости. Он потряс бутылку. С желтого донышка поднялась дымка. Срань всемогущая, сказал он.

Лучший напиточек на свете, пропел Джейбон. Хлебни-ка, Сат.

Он открутил колпачок, нюхнул, содрогнулся, отпил.

Джейбон обнял пьющую фигуру. Глядите, старина Саттри хлебает, выкрикнул он.

Глаза у Саттри зажмурились, а бутылку он протягивал тому, кто ее у него примет. Черт бы драл. Что это за срань?

«Быльё», выкрикнул Джейбон. Лучший напиточек, какой только есть. Хлебни и наутро ничего не почувствуешь.

Или же ни в какое больше утро.

У-у-у господи, давай-ка сюда. Привет, Былька, подваливай к папке.

На вот, плесни в чашку, дай «Кока-Колой» разбавлю.

Не выйдет, Кореш.

Это почему?

Уже пробовали. Дно проедает.

Смотри, Саттри. На башмаки себе не капни.

Эгей, Боббиджон.

Когда старый Кэллахэн откидывается? спросил Боббиджон.

Поди знай. Когда-то в этом месяце. Ты Черпака когда видал?

Он в Бёрлингтон переехал, Черпак-то. Сюда больше не ходит.

Иди посиди с нами, Сат.