Помоги проекту - поделись книгой:
Мы, Мигель Мартинес. Накануне
Предисловие
Влад Тарханов
Мы, Мигель Мартинес. Накануне
(роман)
Предисловие
Москва. Кремль.
Современность
Когда вызывает высокое начальство, ничего хорошего от этого ожидать не приходится. Конечно, к Самому никто руководителей проекта «Вектор»[1]: научного, академика Марка Соломоновича Гольдштейна, и куратора проекта от силовых структур (фактического его руководителя), Валерия Николаевича Кручинина, генерал-лейтенанта ФСБ не вызывал. Они попали на ковер к человеку, который в иерархии власти находился на несколько ступенек ниже Президента, тем не менее, кое-кто считал его одной из «башен» Кремля. Во всяком случае, Сам ему доверял и, товарищ Н. курировал значительные и важнейшие проекты, связанные с безопасностью страны. Его кабинет был обставлен в современном стиле — не под хай-тек, но и без показной роскоши, приличествующей ушедшему поколению руководителей. Тут всё было функционально, в меру дорого, но собрано весьма умелым дизайнером в целостную гармоничную композицию. И ничего лишнего, что отвлекало бы от работы. Плюс обязательный портрет первого лица государства на стене за спиной товарища (или господина) Н.
— Присаживайтесь, господа! — кивнул на приветствие и широким жестом предложил располагаться за массивным столом в удобных креслах. Как только посетители расселись, чиновник тут же перешёл к делу.
— Итак, господа, хочу задать несколько вопросов. Скажите, что сейчас происходит с объектом М-32–08?[2]
На этот весьма неудобный вопрос первым набрался мужества ответить академик Гольдштейн.
— После событий тридцать пятого — шестого годов объект стал стремительно удаляться от стержневой реальности. К сожалению, вскоре мы не сможем наблюдать за происходящим там без затрат значительного количества энергии.
— А что говорят ваши специалисты, какие прогнозы развития событий ТАМ и как они смогут помочь нам ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС?
Марк Соломонович тяжело вздохнул, но обманывать столь высокое начальство — себе дороже, поэтому произнёс правду:
— Мы считаем, что вторая мировая война начнётся позже, не в тридцать девятом, а в сороковом или даже в сорок первом и с нападения Германии на Францию. И только потом последует Испания и война против ГДР-Польши. Но в случае такого сценария расхождения станут еще мощнее. И никакая информация из этого параллельной реальности к нам попадать не будет.
— То есть, даже чисто научный интерес мы удовлетворить не сможем? Я правильно понимаю?
— Абсолютно.
— А о переносе в этот объект матрицу корректора не думали? — поинтересовался чиновник.
— Обсуждали, потом рассчитывали. Для этого необходимо вот такое количество энергии, а через месяц потребность возрастет в полтора раза, дальше — хуже. — с объяснениями выступил генерал Кручинин.
— Валера! Ну, это же несерьёзно. — Н. был старым знакомым генерала и мог позволить себе такое панибратское обращение, только по имени.
— Поэтому мы просим выделить нам сверх лимита необходимое количество мощностей через пять дней. Корректор у нас есть. Вот! — и генерал подвинул на стол руководителя из администрации папку с докладом. Начальство быстро пробежалось глазами по документу, криво усмехнулось. И сказало:
— Нет, Валера, нет! Это слишком рискованно. Посмотри, к чему привёл всего один ваш прокол! Сколько людей пропало от фиолетовых молний, как назвали этот феномен журналисты? Вот и эта ситуация возникла, потому что в параллельную реальность занесло неподготовленного человека![3]
— У нас всё подсчитано! — довольно едко заметил академик Гольдштейн. Эта его фраза напомнила знаменитую фразу из «Двенадцати стульев»: «у нас все ходы записаны». Наверное, Марк Соломонович уже спрогнозировал, к чему ведет весь этот разговор, поэтому и дерзил, правда, с оглядкой, высокому начальству.
— Знаем мы ваши подсчеты. Только это не на Луну слетать, тут надо рассчитывать точнее, а то организуете здесь черную дыру, прямо под Москвою… Нет, господа, этого мы сделать вам позволить не можем. А то еще и будете всё в спешке гнать… нет, нет и еще раз нет!
Начальство недрогнувшей рукой начертило на прошении Кручинина резолюцию «Отказать». Потом выложил на стол сигары, заметив:
— Это Куба.
За ним бутылочку арманьяка:
— Франция.
Вот и стопочки нарисовались. Как и лимон, а секретарша занесла кофейник, от которого шёл пар и чашечки мелкого диаметра.
— Валера! Марк Соломонович! Хочу сообщить вам пренеприятнейшее известие: нами, руководством страны, принято окончательное решение прикрыть проект «Вектор». В условиях, в которых находится наше общество и переводе экономики фактически, на военные рельсы, вы же понимаете… ваш проект потребляет слишком много энергии. Это сейчас недопустимо. У тебя, Валера, месяц на ликвидацию коллектива, прикинь, кого в какой сфере можно использовать, а мы его в другие проекты раскидаем, сам знаешь, у нас сейчас есть необходимость в быстрой модернизации нашего оружия. Мест в секретных шарашках с избытком. И не забудь про надёжную консервацию объекта. Кто знает, как дальше пойдут дела. У вас, Марк Соломонович, три месяца на составление подробного отчета по вашей теоретической части и практическим результатам. На это время можете привлечь пару-тройку специалистов из научного отдела проекта. Мы их потом перераспределим. Вижу, всем всё ясно! Тогда, вздрогнули!
[1] См. серии романов «На острие истории», «Михайловичи», где подробнее изложено про работу организации, занимающейся темпоральными исследованиями.
[2] Так в проекте «Вектор» обозначили параллельную реальность, вызванную спонтанным переносом нашего современника, Пятницына, в сознание известного журналиста и писателя Михаила Кольцова в 1932 год.
[3] Перенос Пятницына в Кольцова произошёл случайно, когда в его автомобиль попала шаровая молния, фиолетового цвета — результат природного катаклизма, описанного в серии «Михайловичи». О том, что произошло в новой реальности рассказывается в предыдущих романах цикла «Мы, Мигель Мартинес».
Глава первая
Санаторий
Глава первая
Санаторий
Где-то под Москвою, недалеко от деревни Горки
Декабрь 1936– февраль 1937 года
Тиха зимняя подмосковная ночь. Звезды мерцают так ярко, неожиданно погода безоблачная, видать видимо скорее всего поутру будет крепчать мороз. Крайняя на сегодняшний день папироска скуривается почти до самого финала, обжигая на мгновение губы. В душе у меня пусто. Боль… нет, не ушла, скорее всего, правильно будет сказать, что притупилась. Я сломался. Наверное. Это правильное определение тому состоянию, которое овладело мною после того, как узнал о смерти Лины. Она была не слишком хозяйственной женой. Нельзя сказать, что совсем не умела готовить, но её стряпня соответствовалачисто каталонской традиции с массой острых специй и мой желудок протестовал против такого насилия. Не слишком любила убирать, этим занималась нанятая прислуга. Увы, у меня впервые появилась домработница в московском жилье. Что у нас было общего, кроме постели и жарких часов, проведенных вместе, занимаясь сексом? Общее дело? Тут тоже возникали некоторые нюансы. Паулина Оденсе не просто числилась, а состояла до последних дней сотрудницей Коминтерна, воспитанной именно в его традициях, почти готовая троцкистска. Правда, после знакомства с вождём, личного знакомства, она прониклась к Иосифу Виссарионовичу подлинным уважением, но всё-таки, порой, сомневалась в правильности его идей последнего периода.
И всё-таки мы были очень близки друг другу. Это какая-то химия, из-за которой ты сразу чувствуешь, что перед тобой именно тот человек, которого ты искал всю свою жизнь. Меня тревожит то, что Миша Кольцов, с которым мы делили сознание этого тела, после смерти Марии Остен как-то сразу сник и исчез из моего сознания навсегда.[1] До сих пор не отзывается. Неужели и моя матрица сознания сейчас рассеется, под воздействием психологического стресса? И кем тогда станет это тело? Безумцем, живым трупом, зомби, овощем? Или Миша Кольцов вынужден будет вынырнуть из психологических глубин и снова жить? Не могу понять. В мозгу не укладывается. Чёрт возьми… Я ведь говорил, что любовь — это вопрос времени. Но мне кажется, что у меня весь лимит на время исчерпан. Неужели даже ранее, чем у Кольцова?
Я вернулся в СССР 29 декабря, накануне Нового года. Буквально на пару часов заглянул на свою квартиру в Доме на Набережной. Заскочил к брату Боре, вручил ему сувениры для него лично и для его супруг и детей. Потом помчался в ведомство Артузова, но уже из ИНО не вернулся. Засел писать подробный отчет, который утром следующего дня занёс Артуру. И прямо на выходе из евойного кабинета меня под руки приняли два товарища из ведомства товарища Кирова. Во всяком случае, мне так показалось. Много чего ожидал, но, чтобы вот так сразу взяли в оборот, не рассматривал даже в виде гипотезы. Потом «пока еще товарища кольцова» перевезли на Лубянку, где я написал повторно подробный отчет об испанских делах. Потом продублировал его еще раз, уже для другого следователя.
Первый был старшим майором госбезопасности, если не ошибаюсь, это звание почти что равно армейскому полковнику[2]. Но я в этом не уверен, в любом случае, шишка немаленькая. Крупный, солидный мужчина с квадратным лицом, густыми бровями, массивной нижней челюстью и тяжёлым взглядом. Второй же обычный лейтенант госбезопасности, молодой крысёныш. Он и во внешности что-то от этих противных созданий имеет. Отталкивающая внешность. В общем классическая схема: злой следователь и очень злой следователь. Поясняю: крысёныш — это очень злой. Примерно каждый третий допрос он сопровождал аккуратным, но очень болезненным силовым воздействием. Попросту — бил, но так, чтобы внешне следов не оставлять. Майор физическое насилие не применял, но его тягучие допросы долбили по мозгам не хуже бейсбольной биты (как-то раз, в ТОЙ реальности мне неудачно так прилетело, до сих пор помню эти непередаваемые ощущения). Короче говоря, вместо этого мозголомства, лучше бы меня регулярно били и добили бы до закономерного итога.
Мне стало абсолютно всё равно. Скажете, так не бывает? Отчего же? Но и идти на поводу у следствия, которое искало в моих действиях крамолу, я не собирался. Нет, знаю, что при необходимости, крамолу, родимую, в моих действиях можно обнаружить и без мелкоскопа. Мне говорили, что этот гондон-редактор из «Правды», корректируя мои статьи, кричал, что Кольцов вражеский агент и его надо расстрелять. Интересно, эта падла всё ещё бегает со своим шпицем вокруг Чистых Прудов? Чтоб ему под ноги Аннушка пролила подсолнечное масло! Острослов тупой! Тоже мне родственник товарища Берлиоза, Воланда на его седую голову! Но как оказалось, на все закидоны следаков, мне просто насрать. Я не видел смысла сопротивляться, я не видел смысла в жизни вообще: знания до Сталина я как-то донёс, что-то полезное совершил, а что мне дальше делать? После смерти Лины мне стало всё равно. А почему не подписывал признательные показания? А из-за своего природного упрямства. Пусть лучше тут умучают, но ничего, собакам не скажу, и ни в чём не признаюсь.
Меня даже не возмущало, что ко мне обращались «гражданин Кольцов», подчёркивая, что никакой я им не товарищ. Так это правда, этим товарищам я не товарищ! А гражданин тоже не плохо, отдает чем-то древнегреческим или, на худой конец, римско-республиканским. В общем, пока меня били и допрашивали, используя все возможные методы психологического давления, я отписал еще раз пятнадцать различные детали своих испанских приключений. Удивительное дело, но по Германии ко мне никаких вопросов не было, а вот по Испании — более чем. Отчего это? Неужели кто-то под меня копает? Если же да, то кто? Кому я там дорожку перебежал? Пока что это только вопросы. Мои вопросы, и задать их некому. В камере я один. Самая паршивая пытка — это бессонницей. Мариновали так пару дней, наверное, в таком состоянии очень быстро теряешь способность ориентации во времени. В общем, сколько дней меня прессовали, прежде чем начался настоящий допрос — сказать точно не могу. Но вот, во время очередного разговора со старшим майором госбезопасности и прозвучало то, из-за чего всё это и проходило.
— Гражданин Кольцов, вы утверждали, что на все свои действия вы получили карт-бланш от руководства. Предъявите нам его, сразу же будете свободны. Понимаете сами, это документ решает всё. Почему вы нам его сразу не предъявили?
Ну вот… началось. Во-первых, я никому про свое удостоверение от Сталина не говорил. Только в Испании я воспользовался им буквально два или три раза. Не более того. И старался о наличии «письма кардинала для миледи» вообще не упоминать. Этот небольшой клочок шёлка был всё время со мной. Даже когда я находился в руках испано-американских агентов, этот «вездеход» находился со мной. Я его надежно спрятал, как — мой личный секрет. А когда приехал в Москву, сумел перепрятать его, как только добрался домой. Конечно, не на своей квартире, теперь у меня не было даже малейшего сомнения: эти «товарищи» из органов там побывали и ничего не нашли. Дело в том, что в доме были галереи и переходы, а в одном из них я и оборудовал тайник, который присмотрел еще год назад. Как знал, что пригодится. Тут меня от моей одежды освободили, выдав нечто, что должно напоминать арестантскую робу — какой-то бесформенный мешок без пояса, в котором мне было постоянно холодно. Правда, пока что не заболел, наверное, держался из-за злости, главное, что держался. Я читал, что в экстремальных ситуациях организм мобилизуется и вероятные болезни отходит на второй, даже третий план. Зато этот вопрос сразу же расставляет акценты ситуации. Например, я не уверен, что нахожусь на Лубянке. Ведь глаза у меня были завязаны, а машина покружила по городу достаточно долго. Сначала я решил, что меня специально таскали по городу, чтобы запутать. А теперь появилась уверенность, что я не в подвалах ведомства товарища Кирова нахожусь, и эти два следака к системе НКВД если и имеют отношение, то только как копирайтеры, в смысле, скопировавшие оболочку, но вот смыслы были совсем другие.
— Понятия не имею, о чём это вы, гражданин следователь. — отмахиваюсь от щедрого предложения псевдомайора.
— Вот это ты, Миша, зря!
Не знаю, зря или нет, но только теперь я понял, что до сих пор меня не били, так, приласкали. А тут в кабинет, посмеиваясь, зашёл псевдолейтенант и они на пару принялись меня обрабатывать. Спасительная темнота не сразу спасла меня. Дважды меня отливали ледяной водой. И снова били. Явно в этом деле они имели большой опыт. Было адски больно. Помогало только мысль, что бьют не меня, Михаила Пятницына, а, блядь, Мишу Кольцова… этакое раздвоение личности наоборот. Антишизофрения. С третьего раза темнота пришла надолго.
Очнулся я в одиночке. Зеркала, как вы понимаете, под рукой не было, убедиться в том, что похож на отбитый кусок мяса не смог. Наверное, пару ребер мне всё-таки сломали, суки хреновы! И не только, попытался поссать — получилось кровью, значит, почки тоже отбили. В общем, хреново всё, очень хреново. И как это я не понял сразу, что тут что-то неправильно. Ведь, если вопросы были бы у товарища Сталина, то со мной стали работать два брата-гипнотизера. Они ведь даже в Испанию прилетели, когда возник вопрос по Орлову. Но нет, никто ко мне из этих товарищей не пришёл.
А потом меня потащили в подвал и поставили к стенке, где майор зачитал решение военного трибунала по моему делу, огласив приговор: «высшая мера социальной защиты — расстрел». Потом лейтенант с видимым удовольствием разрядил в меня буквально с пяти метров револьвер. Опять меня накрыла спасительная темнота. И опять ледяная вода привела меня в чувство.
— Кольцов, сученыш! Это была репетиция! Ты колись, ибо следующий раз будет всё всерьёз. И трибунал (сомневаюсь), и пуля в затылок (а вот тут сомнений нет).
После этого меня не били. Так, приласкали, чтобы я помнил, что я ничто и зовут меня никак. Сука! Кто же стоит за этими братьями-акробатами? Кто тут против вождя решил сыграть? Пока не знаю, но понимаю, что такую пешку, как я, раздавят и не поморщатся. Надо что-то придумать. Но что? Голова отказывалась работать. Инстинкт самосохранения куда-то исчез!
[1] См. предыдущие романы серии «Мы, Мигель Мартинес».
[2] Ошибается, это звание приравнивалось к комдиву, то есть командиру дивизии, фактически соответствовало генерал-майору, хотя при переаттестации некоторые комдивы в РИ становились полковниками, могло быть, теоретически, и генерал-лейтенантами, правда, о таких случаях ничего не нашёл.
Глава вторая
Все тайное когда-нибудь становится явным
Глава вторая
Всё тайное когда-нибудь становится явным
Москва. Горки Ленинские.
Февраль 1937 года
И опять никакой свободы. Стоило мне только бросить окурок в стоящую рядом урну, как неизменный вечерний охранник жестом пригласил меня вернуться в помещение. Номер у меня прямо-таки роскошный: в подземном этаже, точнее, во втором подземном этаже, если считать сверху. Всего их тут четыре штуки. Узкими лестничными переходами спускаемся на необходимый уровень. Вот, честное слово, никак не пойму, как они умудрились по таким тонким лестницам протащить да те же топчаны, которые тут заменяют кровати? Впрочем, вот и моё место сна и отдыха… именно что отдыха.
Неделю назад я очнулся от выстрелов. Неужели? На какое-то мгновенье мелькнула надежда, мелькнула, и тут же пропала. Дверь темницы со скрипом открылась и на меня уставился черный зрачок револьвера. «Так вот ты какая, смертушка» — отчетливо мелькнуло в голове. Это был тот самый молодой и злобный лейтёха, вот только смотрел он на меня даже как-то жалостливо, что ли: «Мол, извини, мы это не планировали, ты сам виноват», или «они во всём виноваты». О какой ерунде порой думаешь перед смертью! Выстрел грохнул где-то совсем рядом, голова моего мучителя разлетелась, как арбуз. А неподалеку раздался чей-то властный, но весьма неприятный, даже скрипучий голос: «Симоненков, ну сколько тебе говорить, в тело надо целиться, в тело — а ежели б ты промахнулся?». «Дык я не прамахиваюсь, таварыщ лейтенант госбезапасности» — с неповторимым акающим говором ответил неизвестный мне Симоненков.
Ну вот, глюки пошли у меня, что ли? Совсем крыша поехала, значит, такая моя доля. Откуда тут взяться настоящим энкавэдистам. Нет, я понимал, что меня обязаны искать, но то, что так долго никто не делал попытки вытащить меня отсюдова, это как-то настораживало. Тем не менее, сон оказался явью. В камеру заглянул неизвестный мне человек в форме НКВД. Посмотрев на моё тело, он крикнул: «Врача сюда»! Пришлось перетерпеть еще добрый час медицинских издевательств. Почему издевательств? Потому как малейшее прикосновение к телу вызывало приступ адской боли. Мне казалось, что уже ничего сильнее болеть не может. Может! И доказал мне это не палач неизвестного происхождения, а обычный советский доктор. Правда, скорее всего, этот врач имеет отношение к ведомству товарища Кирова.
И вот я оказался в этом месте. Где конкретно, сказать не могу. По ощущениям и воздуху, который тут опьяняюще чист, мы где-то за пределами города. Это какая-то база или бывшее поместье, может быть, дача какой-то большой шишки. Я тут восстанавливаюсь. Индивидуальный медицинский пост, надежная охрана, специально подобранная диета. К сожалению, моя комната находится в подземном помещении, как сказал начальник охраны объекта, это единственное место, где меня не достанет снайпер. Следовательно, опасность для жизни еще не прошла. Поэтому выхожу на прогулку только перед ночью. И курю очень аккуратно, в специально отведенных местах, откуда огонек папироски никто не сможет увидеть. Вообще прогулки даются мне с большим трудом. Нет, я обхожусь без костылей, но ходить очень и очень трудно. И всё равно, стараюсь двигаться самостоятельно, через боль. Нет, не через слёзы и боль, а только через боль — слёз у меня не осталось. До сих пор не пойму, как мне удалось продержаться до подхода помощи.
На третий день моего восстановления в наших пенатах появился Артузов. Он притащил курево, фрукты и несколько плиток горького шоколада.
— Хотел взять мерзавчик, но тебе пока что нельзя! — сообщил он мне. Я молчал. Отвечать ничего не хотелось. Наверное, меня вытрясли до самого дна за эти непонятно сколько дней заточения.
— Сколько?
— Что сколько?
— Сколько дней меня ТАМ держали?
— Вот как у тебя всё запущено…
— Артур, твою мать…
— Стоп! Миша, успокойся… Тебе сейчас волноваться нельзя. Скажу только одно, что мы тебя стали искать, как только тебя взяли. Но они хорошо тебя спрятали. И да, к ведомству товарища Кирова эти два товарища никакого отношения не имели.
— Это я смог понять. И кому я так понадобился, Артурчик, ты не молчи, уверен, что вы всё уже вычислили. И что, не могли меня раньше вытащить? Не верю.
— Миша, мы тебя обнаружили неделю назад. Потом надо было подготовить операцию по спасению. Там всё сложно.
Я молчу. Артур заткнулся, почувствовал, что я ему не верю. Наконец, решается:
— В чём дело, Миша?
— Артур, прошу тебя, не надо опускаться до примитивной лжи. Рассказывай.
— Миша, давай так… Я тебе всё расскажу. Не сегодня. Поправляйся, набирайся сил. Тебя хочет видеть один человек. Скажу только, что это твоё похищение стало для нас полнейшей неожиданностью. Но оно позволило отрубить гидре троцкизма еще одну голову. Хорошо законспирированную голову.
У меня не было охоты с ним спорить. И вообще, что захочет, то и скажет, проверить его я всё равно не смогу. Обида? Да нет, скорее всего, равнодушие. Показное равнодушие, скорее всего. Внутри всё-таки что-то нехорошее такое шевелилось. Но что я мог себе позволить? Может быть, обиду? Но какой смысл? Какой смысл обижаться, если всё равно, для меня всё кончено. Если не всё, то почти всё. Мне казалось, что душа истончилась и куда-то рвётся. Сколько мне осталось в ЭТОМ мире? Я понятия не имел, было лишь какое-то ощущение, что недолго. Так какого тратить драгоценные секунды жизни на разборки, которые ничего мне не дадут?
— Артур, извини, ты не мог бы оставить меня в покое?
* * *
Москва. Кремль. Кабинет Сталина.
20 февраля 1937 года
В кабинете Сталина тройка посетителей, которые впервые собрались в таком составе. Это начальник ИНО (иностранного отдела НКВД) Артур Христианович Артузов, нарком внутренних дел Сергей Миронович Киров, а также руководитель аналитического центра при секретариате ЦК ВКП(б) Всеволод Николаевич Меркулов. Последний, фактически, стал руководителем тайной спецслужбы вождя, заняв место так рано погибшего Лакобы. По длительному размышлению, Иосиф Виссарионович предпочёл оставить Берию на хозяйственной деятельности, где тот проявил себя лучше всего. Очень может так статься, что дорастет до председателя Совета народных комиссаров. А вот Меркулов, который в ИНОЙ реальности сумел создать СМЕРШ — самую эффективную контрразведку в то время. Сталин присматривался к нему, только недавно ввел его в ближний круг своих соратников, а буквально месяц назад посвятил в секрет особой государственной важности, передав в его руки очень большой кусок власти. Посмотрим, выдержит ли испытание фанфарами или нет! Когда посетители кабинета заняли свои места, Иосиф Виссарионович, сидя во главе стола, мрачно уставился на Кирова.
— Докладывай, что там по делу Строителя.
— Товарищ Сталин, двадцать девятого декабря прошлого года объект Строитель вернулся из командировки за границу. Он приехал утренним поездом в столицу, заехал на свою квартиру, переоделся, зашёл к своему брату, Борису, после чего, в двенадцать ноль девять был у кабинета товарища Артузова. В тринадцать ноль три он вышел из кабинета, где был встречен двумя сотрудниками народного комиссариата внутренних дел. Те предъявили ему какой-то документ, после чего они все вместе отправились из здания ИНО. Поскольку за объектом Строитель велось негласное наблюдение, за машиной, в которую он сел, было установлено наблюдение. Но в тринадцать тридцать пять похитителям удалось уйти от наблюдения, об этом факте сразу же оповестили руководство, объявили план «Перехват», но найти машину не смогли.
— А ви что, не могли выделить для наружки объекта кого-то поопытнее? — неожиданно прорвало вождя.
— Товарищ Сталин, они применили трюк с автомобилем-двойником. Нырнули в проездной двор, оттуда выскочила точно такая же машина с номерами, она увела преследователей в другую сторону. А когда те обнаружили, что в этой машине только один человек — шофёр, было уже поздно. К сожалению, водитель сумел скрыться, так что никаких горячих следов мы не получили.
— Продолжай! — было заметно, что Иосиф Виссарионович в паршивом расположении духа, он, как громада, застыл на своем рабочем месте и даже не делал попыток пройтись или закурить трубку, что для него было делом весьма характерным.
Поделиться книгой: