Помоги проекту - поделись книгой:
Элеонора Гильм
Змеиные слезы
Склон, что поддавался легколапым лисам и зайцам, вздымался неприступной горой перед молодой женщиной. Она карабкалась, падала, цеплялась за приветливые стволы дубов, обнимала вязы, вновь падала, но упрямо шла вверх.
Одежда ее, обычная для замужней хатын1, сшита была из добротных тканей. Льняная рубаха и просторная чоба2, отделанная шелком, не скрывали стройности. Ветерок раздувал тончайшее покрывало, и виден становился волосник с прихотливой вышивкой, над которой провела она немало вечеров. Подол светлой рубахи изляпала весенняя грязь, на длинных рукавах запеклись капли крови – не зря они прятали ее ободранные ладошки.
Чыпчык3 задорно щебетал и перелетал с ветки на ветку, словно приглядывал за измученной путницей. Но и ему наскучило неуклюжее существо. Он улетел к своим сородичам, что собрались на самой вершине горы. Хатын проводила его взглядом, тяжело вздохнула, желая обрести такие же быстрые крылья.
– А может, отыщут меня и здесь? – глухо сказала она.
Устав бороться с собою и своею слабостью, устроилась прямо на подстилке из прошлогодних листьев, не сухих, напоенных растаявшим снегом.
Хатын замерла, и желтая накидка почти слилась с лесом. Покрывало, надежно защищавшее лицо ее, шею и волосы от неосторожного взгляда, казалось лоскутом белого снега, что оставался еще в глубоких оврагах. Она заснула или впала в забытье, но изредка всхлипы проносились легким ветром над самой поверхностью земли, и мошки, ожившие после глубокого сна, отвечали ей. Пробежал пугливый заяц, замер на мгновение, пытаясь понять, что за теплая кочка выросла в лесу. Хатын пошевелилась – ушастый исчез в кустах ивы.
День заканчивался, темнота осторожно опускалась на гору, окутывая голые ветки длинными рукавами. Хатын вновь заворочалась, холод и влага давно превратили одеяние в мокрое тряпье. Озноб пробегал по ее груди и спине, но хатын не пыталась покинуть свое ложе. Она все же заснула, и скоро по озябшей горе поползли несвязные речи:
– Прости, Самат, прости… Не уберегла, не смогла… Руки твои холодны, как лед, язык твой бездвижен. Самат, Самат…
Вечность могла бы услышать, но что для нее бред женщины, скорчившейся на горе?
Прошел час, другой. Златоликая луна появилась на небосклоне и удивленно взглянула на хатын. Несчастная дрожала, обхватив себя руками, иногда звала кого-то: «Придите, оборвите мои мучения», корчилась на холодной земле и не знала покоя. Когда она принималась повторять «Самат» голосом, полным скорби, огромные дубы печально качали ветвями.
Наконец она сделала судорожный вздох и затихла, закутавшись в темное, впитавшее сор покрывало, точно в саван. Земля рядом с ней зашевелилась, какие-то темные тени окружили ее, двигаясь медленно, с тихим шорохом. Тени охватили руки, ноги и тонкий стан хатын.
Не слышно было ни единого звука, только шорох, когда тени касались друг друга. Если бы кто-то из людей увидел происходящее на горе лунной ночью, то кричал бы от ужаса и бежал прочь. Но хатын не чувствовала ничего, глубокий сон ее был подобен смерти.
– Әни4, мне холодно, так холодно…
Она шла по ночному саду, и звезды мигали с вышины. Падали лепестки цветов, их запах дурманил голову, под деревьями ходили дивнохвостые павлины, словно в раю. Но ей до той красоты не было дела, крик велел ей идти все дальше и дальше. На смену цветущему саду пришла дикая чаща. Корявые деревья вздымали ветви, кричали вороны, а «әни» звучало все тише.
– Самат, сынок, где же ты? Я тебя найду, найду и исцелю. – Слезы капали на сухую землю и впитывались, а на этом месте вырастали зеленые травы.
Хатын запнулась раз и другой, услышала громкое шипение. А когда поглядела на землю, то безо всякого удивления увидала огромных черных змей. Они сплетались в клубок и вновь расставались, словно танцевали на празднестве.
– Помогите мне, верните моего Самата, – сказала змеям.
Но те не слышали, танцевали и танцевали, пока она не провалилась в какую-то бездну, где не было ни звезд, ни змей, ни памяти о смерти.
Горел факел.
Его пламя казалось слишком ярким, обжигало привыкшие к сонной тьме глаза. Хатын пугливо смежила веки, а там колыхались огненные точки. Скоро они потускнели, обратились в красно-черное, и хатын вновь открыла глаза.
Ложе ее было мягким, словно кто-то набил перину тончайшим пером. У изголовья стоял золотой, чуть потускневший кувшин. Протянула руку, чтобы взять его и утолить жажду. Тело казалось чужим, немощным, совсем не желало повиноваться. Но хатын все же справилась с собою, ухватила за тонкую ручку кувшин, вздрогнула от непривычной тяжести – кувшинов из золота ей держать не приходилось, – пролила несколько капель, ощутила их цветочный запах и наконец поднесла ко рту вожделенное горлышко.
Вода оказалась столь приятна на вкус, что долго не могла от нее оторваться. Был ли то отвар роз? Или просто жажда превратила воду в нечто особенное? Хатын не успокоилась, пока не выпила все до капли. Руки онемели, и опустевший кувшин упал со звонким, чистым звуком. Ей стало стыдно, подняла, погладила золотисто-тисненый бок и поставила возле своего ложа.
– Что же это за место? – прошептала она. Да только кувшин не мог дать ответа.
Выпитая вода придала сил. Хатын встала со своего ложа и, пошатываясь, отправилась к тому факелу, что при пробуждении ослепил ее.
Нежданным прибежищем ее стала пещера. Высокая – когда хатын поглядела вверх, ей пришлось задрать голову до хруста, – похожая на обиталище богатого бея. Пол пещеры кое-где устилали яркие ковры с ворсом, в котором можно было утонуть. Несколько диванов соревновались друг с другом величиной своей и красотой обивки. Горкой стояли разукрашенные сундуки из дальних земель – похожие, только победнее, видела она в покоях свекрови.
Отчего-то здесь не было холодно, хотя проникающий снаружи ветер шевелил пламя. Пол и стены пещеры сложены были из белого, с темными прожилками камня, он согревал ее босые ноги, и она даже не стала тому изумляться: так чудна была пещера.
– А где же хозяин? О Всевышний, куда я попала?..
Она лишь сейчас поняла, что глубокое, словно море после великого потопа, невиданное горе ее куда-то отступило. Нет, она не забыла про Самата, помнила его запах и милый голос, помнила каждый стежок вышивки на рубахе, в которой его предали земле. Но теперь горе это отдалилось, будто бы утонуло в том золотом кувшине, из которого так жадно пила.
«Ты погубила моего внука! Ты, все ты виновата!»
В память ворвался голос свекрови. Она не упускала ни единой возможности, колола и колола, да только ядовитые слова ее вовсе не были важны. Самат, самый прекрасный сын восьми лет от роду, ушел на небеса. И перед этим любые слова и молитвы были бессильны.
Орхан-әфәнде, сын тархана5-землевладельца, взял ее третьей женой. «Фарида, глаза твои блистают во тьме, руки красивы, словно отец твой не бедняк, а богатый эмир», – так сказал он однажды, увидев Фариду на базаре с корзиной, полной яблок. И заплатил хороший калым. Отец ее купил целое стадо овец и благодарил Всевышнего за щедрого зятя.
Фарида стала привыкать к новой жизни. В шестнадцать лет многое кажется удивительным и достойным восхищения. Не жалея спины, она кланялась седому свекру, своему любимому мужу, его младшему брату, красавцу Туфану. Кланялась она и свекрови, и двум старшим женам Орхан-әфәнде. Фарида проводила дни в праведной работе на кухне и в саду, а муж часто звал в свои покои, гладил каштановые волосы, говорил про шелк и усладу.
Хатын и сама не заметила, что села на мягкое ложе и, вспоминая нелегкую историю жизни, стала раскачиваться – движением тем пыталась облегчить боль. Ощутила жажду, вновь потянулась к кувшину, забыв, что осушила его недавно. Он оказался полон, вода вновь пахла цветами и покоем, Фарида выпила ее и уснула.
– Мы помогли тебе, а теперь и ты помоги нам, – шуршал кто-то под ее ухом. Фарида повернулась на другой бок, вспомнила про пещеру, полную загадок, и вытянула себя из дремы.
В эту ночь – или день, она и сама не знала, – ей привиделось жуткое: змей с улыбкой ее сына. Гад ползал в высокой траве, точно не знал другой жизни. Она шепотом прочла молитву, ужаснулась своей лени – сколько она не совершала намаз, не омывала руки и ноги.
Вновь горел факел, рядом с ложем стоял золотой кувшин, но что-то в пещере неощутимо изменилось. Какой-то негромкий, размеренный звук заполнял ее, холодил кожу. И Фарида невольно вспомнила о плеске речных волн, о камнепаде, о шуме ветра в кронах деревьев.
– Очнулась?
Голос говорившего был странен. Глухой, словно вырывавшийся из подземелья, он сдавливал нутро ее, заполнял его все без остатка и рвался наружу. Фарида выдохнула, и стало чуть легче.
– Кто ты?
Как она жалка, слаба в сравнении с тем мощным потоком, что звучал в ней.
– Поди сюда и узреешь меня.
Голос словно бы смеялся над ее замешательством. Фарида поглядела на себя – впервые пришло в голову подумать о такой мелочи. Заляпанная одежда исчезла, загадочный хозяин обрядил ее в белоснежную рубаху с синей вышивкой на груди, по узким запястьям и подолу. Пряди ее, не прикрытые волосником и покрывалом, обрели ненужную свободу. От стыда Фарида раскраснелась: обладатель голоса посмел к ней прикоснуться и увидеть ее волосы. Но голос не дал утонуть в этой пучине и вновь позвал к себе.
Фарида, словно зачарованная, пошла к тому голосу, в самый темный угол. И когда увидала хозяина пещеры, то побежала прочь, заметалась, словно умалишенная, пытаясь найти выход. А он смеялся, и смех тот казался ядом.
Орхан-әфәнде был добр к Фариде, скоро она понесла. Старая бабка, принимавшая всех детей в слободе, сказала, что в животе молодой хатын мальчик. И вся семья поверила.
Фариду кормили бараниной и молоком, освободили от всякой работы. Старшие жены Орхан-әфәнде рожали только девочек, словно кто-то их проклял, и муж мечтал о наследнике.
В положенный срок Фарида родила мальчика. Во всей слободе не было людей счастливей ее семьи. То было сладостное время, и даже сейчас, потеряв свое долгожданное дитя, улыбалась, будто наяву ощутив его теплое, медовое тельце на своих руках. Сына назвали Саматом. На празднестве, устроенном в его честь, все желали долгих лет жизни, родной дядя, Туфан, подарил ему жеребенка со звездой во лбу, а мать надеялась, что сын проживет вечность6.
Он был крепок, ее ненаглядный сын. Не плакал, не хворал, часто улыбался, держался в седле, точно джигит, и любил всех на свете. Орхан-әфәнде ночью звал Фариду любимой женой, а днем дарил серьги, янтарные ожерелья и хаситә7 с драгоценными камнями. Он баловал и сына, прощал ему любые шалости и звал «своим батуром».
Ах, если бы Фарида не была так глупа!
– Погляди на меня, хатын.
Голос стал громче. Она вздрогнула, но все ж не решилась убрать руки от лица.
Когда она обмывала уснувшего навеки сына, ей было страшно.
Когда она ушла из родного дома, ей было страшно.
Когда она ждала ядовитых укусов, ей было страшно.
Но, лишь на миг узрев хозяина пещеры, она ощутила нечто больше, чем обычный страх. О нем пели сказители. Его имя повторяли дети. По ночам его видели в отблесках огня или танце теней на бревенчатой стене.
И вот Фарида стояла пред свернувшимся на мягком диване, слышала его глубокое дыхание и молилась, чтобы не лишиться рассудка.
Родители Фариды были бедны. Она не обнимала их долгие годы после свадьбы. Благодарная за каждый день, хатын не осмеливалась испросить у мужа позволения навестить родителей и показать внука.
Но однажды Орхан-әфәнде, находясь в особо благодушном настроении после сытной трапезы, завел речь про уважение к старшим, семью и родителей, что вовсе не молодеют. Туфан сказал о мудрости старшего брата, подобной разлившейся по весне Идели8. На следующий же день Фарида нарядила сына в лучшую рубаху, полосатые штаны и новую тюбетейку, села в крытый возок и, словно ханша, поехала в гости.
В тот день она пролила целые ручьи слез и услышала много добрых слов. Мать тут же принялась стряпать пироги с красными ягодами, отец не спускал с коленей долгожданного внука, а Фарида рассказывала, как ей чудесно живется, да только думала о другом.
Самат уже клевал носом, тени стали длинны и печальны, когда они собрались в обратную дорогу. Мать сложила в корзину свою стряпню, Фарида не посмела отказать. Родители вышли со двора, мать вытирала глаза платочком, отец бодро улыбался, да только в глазах его читалось иное.
– Хочу домой, – приплясывал сын и размахивал корзиной с пирогами.
– Внучек, приезжай к нам. Фарида, ты наше единственное дитя! Не забывай нас, – говорили родители.
– Әни, – повторял сын нараспев.
Он, размахивая корзиной, выскочил на дорогу, изрытую сотнями подков, и Фарида крикнула ему: «Иди сюда, баловник», догнала в несколько шагов, обхватила маленькую липкую ладошку. Самат все не мог угомониться, переступал с ног на ногу, ждал, пока Фарида попрощается с родителями.
– Погляди, как умею! – выкрикнул он, вырвался из материных рук, перескочил с ноги на ногу, скакнул козликом – будто взрослые мужи на Сабантуе9. Мать окликнула Фариду, спросив что-то совсем неважное, она отвернулась на мгновение: дорога была пуста, и запряженный возок ждал их.
А когда Фарида вновь посмотрела на Самата, он замер в испуге прямо посреди дороги. Вороной жеребец мчался, быстрый демон, всхрапывал, словно предупреждал, что случится страшное. Она закричала, рванулась к сыну.
И время замедлилось.
Все вокруг стало туманом и болью.
– Думаешь, я привиделся тебе?
Он смеялся над Фаридой, глупой хатын, которая потеряла все. Как разлепить онемевшие губы, как ответить, что положено? Наконец она собралась с силами, упала на мягкий ковер, колени ее не ощутили удара, и молвила:
– Змеиный падишах, Властитель горы, смилуйся надо мной.
Хозяин пещеры молчал, какой-то резкий звук заставил вздрогнуть. Фарида подняла взор: в двух шагах от нее острые желтоватые когти постукивали по полу. Кажется, ему жаль было тратить время на глупую хатын.
– Ты спас меня от верной смерти…
Фарида замолкла, ожидая, что Змей будет насмехаться, опровергнет ее слова или скажет, зачем принес умирающую в свои покои. Тщетно.
– Ты могуч и всесилен, о тебе народ мой слагает легенды и песни. О Змеиный падишах, ты можешь вернуть мне сына?
Она осмелилась поглядеть на того, кто теперь величественно сидел на покрытом коврами диване, спустив когтистые лапы, точно человек. Сейчас Змей был спокоен и прикрыл глаза светлыми, почти прозрачными веками. Фарида затруднилась бы сказать, на какого зверя больше всего походило чудище. Морда его напоминала собачью, раздвоенный язык при разговоре являлся наружу, два длинных зуба снизу и сверху приковывали взгляд. Кожистые крылья, сложенные на спине, не были птичьими. Фарида попыталась представить, как выглядят они расправленными – и поняла, отчего пещера столь велика.
– Говорят, ты можешь сотворить невиданное. В награду за жизнь. Отдай меня своим слугам, убей меня сам… Только верни Самата.
– Вы ничтожны.
Хозяин пещеры не открывал своих страшных челюстей. Но слова его явственно звучали в голове и нутре хатын.
– Вы живете всего мгновение. Слабы, не умеете летать, всего боитесь и готовы на подлость. – Он так и не открыл глаза, видно, не желая смотреть на представительницу человечьего племени. – Я велел своим слугам принести тебя в пещеру, но вовсе не для того, чтобы ты просила меня о несбыточном.
– Несбыточном? – Надежда, встрепенувшаяся в ней, подобно весеннему побегу, начала вянуть. – Для чего же?
А если Падишах просто испытывает ее? С Фаридой произошло невиданное: она встретила чудище из сказок, тех самых сказок, которые пела своему ненаглядному сыну.
Должна была замерзнуть – оказалась в тепле и на мягком ложе.
Боялась всего – а сейчас стоит перед чудищем и просит о снисхождении. Фарида сошла с ума, да только какая бы хатын на ее месте осталась в рассудке?
Змей не ответил на второй вопрос, но вновь говорил то, что лишало ее надежды:
– Живое можно сделать мертвым, а мертвое в живое не превратится. Ты не столь глупа, чтобы не знать об этом. Твой сын давно в дивном саду, и не нужно его тревожить.
Голос Змея вновь бродил в ее утробе, и внутренности сжимались, но боль куда-то ушла, точно плоть ее понемногу привыкала. Фарида стала дышать глубоко, вздымая живот, и, когда Змей продолжил, поглядела на него открыто, без страха и робости. Сейчас он походил на диковинную птицу, покрытую толстой чешуей. А бывают ли такие? Грудь и тело его были белыми, точно первый снег, по морде, крыльям и хвосту расползались красные всполохи.
– И слез ты больше не лей… Не лей, хатын.
И от «хатын», что прозвучало куда тише – со змеиным шипением и незмеиной растерянностью, – она заплакала еще горше и упала на толстый ковер подле когтистых лап падишаха.
Поделиться книгой: