Венок усадьбам

Алексей Николаевич Греч

ВЕНОК УСАДЬБАМ

В 1917 году началась агония. В 1917 году обозначилась обреченность русской усадьбы, и всего с нею связанного. Опустели дома, белые колонны рухнули. Дорожки парков заросли травою, через десять лет ее уже стали косить. История кончила здесь свою книгу, чтобы начать новую.

Осталось написать эпилог. Эпилог тому, что воспевали поэты и писатели, что слышали музыканты в шумах и шорохах ночи, что видели художники в нежных пастельных тонах весны, в багряных зорях осенних закатов. Ларинский дом сгнил, львы на воротах облезли и рассыпались бесформенными кусками...

"Дворянское гнездо" разрушено навсегда. Тригорское сгорело; разрушены Мара Боратынских, Спасское Тургенева, Остафьево Вяземских... разорено все, а случайно уцелевшее доживает в своей обреченности...

В десять лет создан грандиозный некрополь. В нем — культура двух столетий. Здесь погребены памятники искусства и быта; мысли и образы, вдохновлявшие русскую поэзию, литературу, музыку, общественную мысль. На грандиозном пепелище выросли крапива и бурьян.

Скоро закроют они груды кирпича и щебня...

И нет над некрополем надгробного памятника...

А.Н. ГРЕЧ

Соловки, 1932 г.

Фотографии к изданию предоставили (по страницам): Буторов А.В. 27; Вздорнов Г.И. 7, 9, 10; Выголов В.П. 51, 74, 78; Гейдор Г.И. 16, 17, 21, 23, 25, 26, 35, 38, 41, 43, 55, 57, 59, 61, 93, 96, 100, 101, 106, 107, 128, 130-132, 141, 149, 154, 167, 168, 179, 183(верхн.), 185, 187, Злочевский Г.Д. 99, 121, 184(верхние); Кривонос А.А. 29, 181, 182; Кончин Е.В. 2; Рудченко В.М. 19, 33, 34, 37, 40, 46, 53, 62, 77, 80, 83, 84, 105, 111, 119, 127, 147, 156, 165, 169, 171, 174, 183 (нижн.), Синдеев В В. 136; Торунов A.M. 13,45, 49, 103, 125, 133, 144, 153, 157, 159, 161, 162, 163, 188, 189, 190.

Греч А.Н. Венок усадьбам / А.Н. Греч; под ред. Л.Ф. Писарьковой, М.А. Афанасьевой // Памятники Отечества. — Вып. 32. — М., 1994. — 192 с. : ил.

Л. Писарькова, М. Афанасьева. ПОТЕРЯННАЯ РУКОПИСЬ

Единственная известная фотография искусствоведа А.Н. Греча (с женой). Фото конца 1920-х гг.

"А.Н. Греч. Венок усадьбам, о. Соловки, 1932" — написано на первом листе рукописи, предлагаемой вниманию читателей. Необычно название, загадочна судьба этой тетради, неизвестными путями попавшей в Исторический музей, и так повседневно трагична для советской интеллигенции биография ее автора: лагерь на Соловках, затем второе заключение и смерть в лагере под Тулой[1]. Впрочем, трудно назвать биографией скупые, разрозненные сведения, не сохранившие даже дату смерти. Не выяснен до конца и вопрос о фамилии автора. Известно, что псевдоним Греч, под которым он публиковал свои работы, был взят в память особо почитаемого им литератора и издателя журналов “Сын Отечества” и “Северная пчела” Николая Ивановича Греча (1787—1867). Некоторый свет на этот вопрос проливает приписка на письме А.Н. Греча к В.С. Арсеньеву, сделанная, вероятно, рукой получателя: “Записка историка Алексея Николаевича Греча (председателя Общества изучения русской усадьбы, его прежние фамилии: Залеман, Степанов). Май, 1928”[2]. Известен еще один вариант фамилии Греча — Залиман.[3]

Очевидно, что полную ясность в этот вопрос может внести лишь специальное изучение жизни и творчества ученого. К сожалению, о А.Н. Грече не написано до сих пор ни одной статьи, что объясняется прежде всего скудностью сведений о нем. Остается надеяться, что эта непростая задача окажется посильной для членов воссозданного в апреле 1992 года Общества изучения русской усадьбы — преемника ОИРУ 1920-х годов, деятельность которого неразрывно связана с именем Греча. В настоящий момент мы располагаем лишь немногочисленными сведениями об авторе этой книги.

Алексей Николаевич Греч (Залиман, Залеман, Степанов) родился в 1899 году, а в 1931 году он уже был политзаключенным лагеря на Соловках. К тридцати двум годам Греч успел стать разносторонне образованным историком и искусствоведом, успел многое написать и кое-что опубликовать, а главное — стать соучредителем двух обществ — “Artifex” и Общества изучения русской усадьбы. Идея создания первого принадлежала исключительно Гречу. Однако это Общество, не имевшее четкой программы и отличавшееся некоторой аморфностью, напоминало скорее клуб интеллектуалов, что явно не устраивало его создателя. Мне трудно бывать в Artifex’e, — писал Греч в одном из писем 1921 года, — я вижу, что это не то, чего мне хочется, поэтому я ухожу. Я устал от декадентства, эстетства и дилетантизма...[4]. Эти настроения привели в выходу из “Artifex’a” наиболее активных его членов и созданию в декабре 1922 года Общества изучения русской усадьбы. Его учредителями стали Ю.Б. Бахрушин и А.Н. Греч, а также В.В. Згура, возглавлявший деятельность ОИРУ с 1923 года и до своей трагической смерти во время отдыха в Крыму в 1927 году[5].

Основную свою задачу члены ОИРУ видели в комплексном изучении усадеб[6]. За семь лет Обществом была проведена огромная работа по обследованию, описанию и фотофиксации усадеб Московской и частично Тверской, Тульской и Рязанской губерний; были составлены картотеки документальных материалов и фотографий. Все это бесследно исчезло вместе с архивом Общества[7].

ОИРУ располагалось на Кропоткинской улице, в доме № 2 по Хрущевскому переулку, где жил и председатель Общества В.В. Згура. В 1927 году в нем состояло 150 членов. В правление входили: В.В. Згура, Б.П. Денике, Г.А. Новицкий, А.А. Устинов, Г.В. Жидков и А.Н. Греч. Основным направлениям деятельности Общества соответствовали комиссии: экскурсионная — ученый секретарь В.М. Лобанов, библиографическая — Д.М. Банин, картографическая — А.А. Устинов, фотографическая — Г.В. Жидков. За экскурсионную часть отвечал А.В. Григорьев, а созданные при ОИРУ историко-художественные курсы вели В.В. Згура (председатель Совета) и Г.А. Новицкий (секретарь курсов). К 1930 году — последнему году существованию Общества — число членов сократилось до 97 человек, изменилась и организационная структура ОИРУ. Сохранились только две комиссии: картографическая и фотографическая, работой которых руководили соответственно А.А. Устинов и Ю.Б. Шмаров, и экспедиционно-экскурсионная часть во главе с А.В. Григорьевым[8].

Преемнику В.В. Згуры А.Н. Гречу, председателю Общества в 1927—1930 годы, пришлось пережить со своим детищем наиболее драматический период его истории: гонения, а затем и разгон ОИРУ, заключение и гибель многих его членов. Последовал и арест самого Греча.

Новой власти не нужны были ни усадьбы, ни Общество, их изучавшее, ни люди, самоотверженно и преданно служившие делу сохранения культурного наследия, как не нужны были и культурные традиции дореволюционной России, на которых воспитано первое поколение советской интеллигенции, стремившейся сохранить эти традиции в условиях новой жизни.

1930 год был последним для многих московских обществ. Большинство историко-культурных, искусствоведческих и литературных обществ, сведения о которых занимали многие страницы адресной книги Вся Москва на 1930 год, не было указано в следующем выпуске этого справочника. Безжалостной рукой они были вычеркнуты не только из адресной книги на 1931 год, но и из жизни. Обстановку, сложившуюся к этому времени вокруг ОИРУ и его председателя, позволяет понять письмо Греча к В.С. Арсеньеву, члену Общества, полученное им 31 марта 1930 года. Текст письма публикуется впервые, поэтому приводим его полностью:

“Многоуважаемый Василий Сергеевич! Не думайте, что я забыл про Вашу рукопись. Мне ужасно неприятно — она не находится в делах Общества. Сейчас, в связи с уходом моим из председателей, переберу все дела — но как-то мало надежды, они в порядке. Не знаю, что и делать, что подумать. Рукопись была в портфеле Общества. Оставляю Вам обещанный комплект. Полагаю возможным считать все мои расчеты с Обществом аннулированными. Сейчас мне приходит мысль — не попала ли Ваша рукопись в мой письменный стол в Академии, когда я пытался монтировать сборник декабристов — он был разграблен школьниками, так же как и весь кабинет. Чувствую свою глубокую вину. Уважающий Вас А.Греч”[9].

Это письмо дополняет скудные биографические сведения об авторе публикуемой рукописи. Судя по тематике упоминаемого сборника, Греч был историком. Человек глубоких и разносторонних знаний, он известен специалистам как знаток живописи и усадебного искусства XVIII—XIX веков. Именно этой теме и посвящена самая большая и до сих пор не опубликованная его работа — “Венок усадьбам”.

Греч начал писать ее в лагере в 1932 году и трудился над ней, вероятно, до своего освобождения. Сколько лет длилось его первое заключение, установить пока не удалось. Однако с большой степенью достоверности можно утверждать, что продолжалось оно с 1931-го и по крайней мере до апреля 1936 года. В пользу такого предположения говорит обнаруженный в конце тетради рецепт на бланке санотдела ББК ОГПУ, датированный 31 марта 1936 года.

Замысел этой работы раскрывает его название и введение автора. Осознав в 20-е годы обреченность историко-культурного наследия дореволюционной России, бывший председатель несуществующего уже Общества стремится сохранить хотя бы на бумаге то, что составляло гордость русской культуры. “В десять лет создан грандиозный некрополь. В нем — культура двух столетий. Здесь погребены памятники искусства и быта, мысли и образы, вдохновлявшие русскую поэзию, литературу и музыку, общественную мысль (...) И нет над некрополем надгробного памятника...” Памятником русской усадьбе, этому уникальному явлению отечественной истории и культуры, и стала работа А.Н. Греча “Венок усадьбам”.

Под этим названием объединено 47 очерков с подробным описанием отдельных усадеб или беглым обзором усадеб целых уездов Московской и ряда соседних губерний. Греч не оригинален в выборе усадеб: о них писали до него, писали и после него. Но в то же время его работа уникальна. Ее значение, во-первых, заключается в том, что это своего рода “моментальный снимок”, фиксация состояния усадеб в середине 1920-х годов. По цензурным соображениям в печати не могли быть опубликованы тогда факты варварского использования или просто целенаправленного их уничтожения. Во-вторых, “Венок усадьбам” — это последняя и самая большая работа, написанная с позиций провозглашенного членами ОИРУ “усадьбоведения”. В основе большинства очерков единый план, разработанный в 1920-е годы членами Общества: расположение и история создания усадьбы, характеристика архитектурного ансамбля, подробное описание интерьеров, мебели, осветительных приборов, скульптуры, библиотек, картинных галерей, а также театра, оранжерей и прочих “затей”, сведения о владельцах, архитекторах, художниках и других лицах, живших в усадьбе или посещавших ее. В описании Греча каждая усадьба — это живой организм, в котором архитектура неразрывно связана с природой и укладом жизни ее владельцев. а интерьеры и многочисленные коллекции, дополняя общее восприятие, создавали неповторимый облик русской усадьбы. Комплексный подход к их изучению у Греча получил свое наиболее полное выражение. В работах исследователей, пришедших на смену ОИРУ, разоренные усадьбы превратились в “памятники архитектуры”, для которых уже не имели значения сведения о владельцах, их быте, произведениях искусства, наполнявших усадьбы.

И последнее: несмотря на легкость, с какой читается эта работа, она носит научный характер. “Венок усадьбам” — это результат многолетних экспедиций по обследованию усадеб, сюда вошли многие неопубликованные статьи и материалы, это своего рода итог деятельности ОИРУ. Очевидно, Греч хорошо понимал значение своей работы и для специалистов, поэтому он подробнейшим образом описывает уникальные предметы быта, картины, люстры, росписи, стремясь достигнуть зрительного их восприятия читателем, называет авторов работ и лиц, изображенных на портретах.

В “Венке усадьбам” Греч выступает не только как кропотливый исследователь, но и как бытописатель. В его рукописи нередко можно встретить прекрасные, проникнутые тонким лиризмом, а иногда и легкой иронией описания роскошных празднеств и охот, многочисленных “затей” хозяев усадеб типа захоронения “славы Наполеона” сенатором И.В. Лопухиным в его орловском имении Ретяжах. Книга написана прекрасным, несколько старомодным языком с лирическими отступлениями, которые придают ей особенное своеобразие.

Работа над рукописью была необходима и самому автору — это был способ уйти от окружающего его настоящего и снова окунуться в навсегда утраченный для него мир. Греч неоднократно возвращался к ранее написанному: рукопись имеет серьезную правку и многочисленные приписки, дополнения на полях и отдельных листах, сделанные как чернилами, так и карандашом. Карандашом написаны и последние пять страниц тетради, но работа осталась неоконченной. Не описаны усадьбы в Суханове и Дубровицах (даны только названия), Острове, Жодочах, Красной Пахре и других селениях Подольского уезда, перечисленных автором на полях 256-й страницы тетради, которым он собирался посвятить отдельные очерки.

Можно предположить, что часть рукописи все же была перепечатана на машинке: на это указывают значки в тексте, отмечающие конец машинописной страницы, и надпись "6 печ.л.” на 200-й странице рукописи, примерно соответствующей этому объему. Следует заметить, что на оставшихся 60-и авторских страницах (всего их 260) помещена большая часть рукописи. Объясняется это тем, что четкий и размашистый почерк, каким написаны первые страницы “Венка усадьбам”, к концу сменился мелким и неразборчивым, с пропуском многих букв в словах. Это обстоятельство затрудняло прочтение рукописи, а в отдельных случаях делало его просто невозможным.

При подготовке текста к изданию нами были приняты следующие условные обозначения: курсивом даны авторские дополнения и позднейшие приписки; слова, в правильности прочтения которых существует сомнение, даны в прямых скобках — []; в прямых же скобках со словом “нрзб.” внутри — текст, не поддающийся прочтению; в угловых ‹›, ломаных, скобках помещена наша правка; звездочка* — обозначает перевод или объяснение на полях страницы, арабские цифры сносок относятся к примечаниям всего текста. Орфография и пунктуация по возможности приближены к современным нормам языка, но так, чтобы не нарушить ритмику речи автора; это относится также к написанию имен, терминов и названий.

Составители приносят глубокую благодарность ведущему сотруднику Государственного Исторического музея А.К. Афанасьеву за помощь при работе над рукописью.

От редакции: Публикаторы сопроводили свою работу именным и географическим указателями, но объем нашего альманаха вынуждает нас выпустить эту часть работы отдельным приложением. Редакция также сообщает, что не несет ответственности за фактические данные в тексте А.Н. Греча и полагается на труд публикаторов.

Расположение разделов и порядок глав соответствуют рукописи А.Н. Греча за исключением главы "Покровское-Стрешнево", сшитой отдельной тетрадкой и не имевшей нумерации. (Прим. ред.).

I 

Петровское

Кто в Звенигороде не барин — тот в Москве не боярин.

Старинная поговорка

Дворец Ф.Н. Голицына в усадьбе Петровское-Дурнево Звенигородского уезда. Фото начала XX в.

К вечеру, когда ложатся косые тени, когда отчетливо выступают объемы зданий и древесных крон, когда все стихает и по реке далеко разносятся деревенские звуки, — в эту пору дня, чуть овеянную мечтательной грустью, особенно красиво и душевно-созвучно то, что представляют слова “русская усадьба”. Есть места, бесконечно типичные и цельные, полные гармонических созвучий природы и искусства. Одно из этих мест — усадьба Петровское[10]. О ней написана целая монография. Петровское начало безвременно оборвавшуюся серию книг “Русская усадьба”[11]. С него пусть начнется и эта прогулка по зарастающим дорожкам памяти. Пока еще живут в ней яркие образы, запечатленные картины.

Разросшиеся деревья на склоне холма, отражаясь в водоеме, полускрывают белый дом с нарядным портиком коринфских колонн под треугольным фронтоном. Задумчиво смотрится он в зеркало вод, повторяя в них свои благородные пропорции. Раскрытой рамы касается ветка липы, в угловой комнате кто-то играет на рояле, красные цветы в клумбе ярко освещены солнечными лучами. В парке гуще тени; незаметно переходят в рощу регулярные насаждения XVIII века. Прямая, долгая аллея ведет к беседке-ротонде над крутым откосом Истры. Отсюда на много верст открывается вид на луга, дальние деревни, села и усадьбы.

Патриаршее село Дмитровское, Уборы, старинное гнездо Шереметевых... Субботними вечерами спускается вниз по реке колокольный звон. Глухой, нескончаемо вибрирующий голос саввино-сторожевского колокола, торжественный и патетичный, точно из музыки Бетховена. После него долгая пауза. А потом, разносясь по воде то ближе, то дальше — колокола звенигородских церквей, собора на Городке. Перекликаются Введенское с Поречьем, звон подхватывают Аксиньино и Иславское, Уборы и Петровское, Усово и Ильинское — и дальше по течению реки, от усадьбы к селу — до самой Москвы.

С пригорка, где в зелени прячется беседка-ротонда, широкий вид. Здесь под высоким небом течет, извиваясь голубой лентой, быстрая Истра, здесь впадает около Петровского в Москву-реку, замедляя течение.

Среди этого типичного ландшафта традиционный, но здесь удивительно выисканный по своим простым формам, по дворовому фасаду украшенный колоннами старый дом, с тонким вкусом отделанный внутри.

Особенно памятна голубая гостиная с крашеной мебелью XVIII века, с картинами старых мастеров и изящной росписью стен в синих тонах; продолжая анфиладу — коричневая гостиная с фамильными портретами, где во фресковых десюдепортах* (*[франц. dessus de porte] — панно (картина или барельеф), расположенное над дверью.) изображены были корзины с цветами. Дальше угловая, в розовых и палевых тонах дерева, обивки и бронзы. В одной из комнат висела чудесная воздушная акварель — портрет молодой женщины работы Изабэ — и стояла изящная импрессионистическая фигурка самой хозяйки, кнг. Л.В. Голицыной, отлитая в бронзе Паоло Трубецким. В Петровском никогда не было портретной галереи в собственном смысле слова. Но во всех почти комнатах дома находились масляные, пастельные, акварельные и даже скульптурные портреты. Они начинались хронологически с парсуны — изображения князя Прозоровского, опирающегося на палку, работы Грубе (1767)[12]. Дальше шли очаровательный медальон работы Васса, изображающий императрицу Елисавету, с которой нежными узами был связан гр. И.И. Шувалов, владелец Петровского в середине XVIII века. Любопытные картины какого-то не слишком умелого художника иллюстрировали сцены из путешествия фаворита по “чужим краям”. Портреты работы Матвеева, художника — выученика итальянцев, пастели Барду и Шмидта, изображавшие П.И. Голицыну, урожденную Шувалову, и ее дочь, известную гр. В.Н. Головину, автора интереснейших записок[13], бюст Н.Ф. Голицына работы Шубина, удивительно мягкий по выполнению, и его же работы бюст Екатерины II — таковы главнейшие произведения представленных в Петровском художников. Позднее в интимных комнатах верхнего этажа появились портреты представителей последующих поколений, акварели Шрейнцера и Гау в типичных окантовках с золотыми узорами по цветному полю паспарту...

Никогда не покидали старые вещи старого дома: портреты ушедших людей жили в привычной для них обстановке. Верно, в этом заключалась удивительная гармоничность Петровского. До последнего времени** (** Перед этими словами зачеркнута строка: Со слов художника А.В. Средина, писавшего здесь интерьеры (примеч. Сост.).) в усадьбе строго соблюдались и бытовые семейные традиции — в доме никогда не переставлялась мебель и не было в нем ламп — их всегда заменяли свечи.

Чудится еще — вечерами играли в доме куранты. Рассыпались колокольчиками четверти, башенными колоколами — часы, а потом нежными переливами старые, наивные позабытые пьесы, с четкими фразами мелодий и долгими каденциями; английским часам отвечали другие, в гостиной в стиле Louis XVI своим серебряным звоном — а за ними другие, бронзовые. Потом колокол церкви, и снова часы в доме, часто отбивающие удары, точно заждавшийся голос, и снова молчаливая тишина бесшумного течения времени. Часы отмеряли месяцы, годы и десятилетия и внезапно, как сердце, перестали биться. Но одно [нрзб.] удержало искусство.

На московских художественных выставках промелькнули в десятых годах интерьеры Петровского в чуть смазанных, подернутых мечтательной дымкой картинах А.В. Средина. "Lе Poete des interieurs"*** (*** поэт интерьеров (франц.).) — называли когда-то парижане русского художника, запечатлевшего в своих картинах, нежных, как пастель, красивое умирание старинных усадьб. Эпилог этой уходящей культуры мастер сумел передать в своих работах, передающих виды Петровского, Белкина, Павловска, Кускова, Архангельского, Полотняных Заводов, тот аромат старины, который, как у цветов, увядающих и поблекших, наиболее силен перед смертью. 1917 год грубо оборвал этот медленный, неизбежный процесс умирания усадьбы. Художник-поэт пережил эту дату, определившую и его трагическую обреченность. Глухой, измученный невзгодами, он доживает свои старческие дни в убогой мансарде Парижа.[14]

Сбоку от главного здания стоял флигелек с колоннами — типичный “Ларинский домик", прямо готовый для декорации. La maison de 1’oncle Jean* (* домик дяди Жана (франц.)) — называли его; здесь доживал свои дни старый князь Голицын, владелец Петровского.

Старинные хозяйственные службы, очень красивые по своей архитектуре, придавали усадьбе вид настоящей и цельной домовитости. Более древняя по своим формам барочная церковь конца XVII века в виде четырехлистника соединялась с домом каменной дорожкой. Тускло, борясь с сумраком, горели восковые свечи перед темными стародавними ликами икон; в почти пустом храме повторялись веками скованные слова молитвы.

Точно подчиняясь общему классическому стилю усадьбы, церковь спрятала в кольце полуторасталетних лип свои барочные формы, правда, скромные, приглушенные еще побелкой. Неподалеку, в конце извилистой дорожки, обсаженной акациями, теми акациями, что заменяли в России виноград и вьющуюся розу Италии, еще цела была турецкая беседка, порождение барской фантазии, верно, исполненная крепостной рукой. Эта беседка на высоком берегу Москвы-реки была расписана по потолку и столбикам солнцами, звездами, лунными серпами и прихотливыми арабесками. Она вносила забавную черту экзотики во всю строго классическую архитектуру Петровского. Так было летом 1917 года. В 1920 году усадьба стала неузнаваемой.

Вестибюль дворца в Петровском (Дурневе). Фото начала XX в.

Кабинет в Петровском (Дурневе). Фото начала XX в.

Три года красное зарево пожарищ пылало над старыми усадьбами. Рушились колонны, с глухим стоном падали подсеченные топором липы. Выломанные, развороченные, изнасилованные дворцы зияли, как черепа, черными провалами окон и мрачной пустотой ободранных залов. Дом в Петровском был занят детской колонией; в вестибюле, отделанном искусственным мрамором, чудесно расписанным гризайлью, валялась разбитая мебель, но еще висел чудесный стеклянный екатерининский фонарь. Ведь люстры — последнее, что расхищается, — не легко снять их и трудно увозить — да и никчемны они в “новой” жизни. В коридоре верхнего этажа стояли низкие книжные шкафы с сетками, откуда усердно растаскивались французские томики в кожаных переплетах. Сваленным в груду архивом топили печи — а среди бумаг ведь были здесь ‹и› карты, оставленные некогда пощадившими Петровское наполеоновскими маршалами с их отметками и автографами. Во всех комнатах царила мерзость запустения.

Потом книги вывезли. Их вывозили из усадеб сотнями и тысячами ящиков в Москву и Петербург, в губернские и уездные города, где, никому не нужные, разрозненные, потерявшие свое лицо, лежали они грудами и штабелями в музейных кладовых и библиотечных подвалах. Старые книги, истерзанные и захватанные невежественными руками, четвертованные на части, сгорали в чадном дыму махорочной закрутки, перемалывались в машинах бумажных фабрик. Из них, точно куски живого мяса, выдирались гравюры и виньетки, а страницы, покрытые строчками печати, шли на обклейку стен под обоями или же просто бросались на съедение мышам в ободранных и загаженных комнатах. Ветер сквозь выбитые стекла разносил по пустым залам выдранные листки, тоскливо шелестевшие подобно осыпавшимся листьям на дорожках парков. Так безмолвно, но мучительно умирали после 1917 года старинные книги в русских усадьбах.

Последнее впечатление от Петровского еще через несколько лет. В доме, все еще наружно прекрасном, таком близком по строгости стиля к постройкам Кваренги, уже прочно обосновался санаторий. Все росписи, за исключением наддверных, были бессмысленно забелены. Около дома выросла деревянная пошло-дачная терраса-столовая. Турецкая беседка уже не существовала, обезглавленной, лишенной купола оказалась ротонда над Истрой. Сотни ног дочиста вытоптали траву в куртинах. От старого Петровского ничего не осталось. Вместо рояля назойливо взвизгивала гармонь в развинченно-ухарских руках. Новый быт еще не создал, разрушив старые, свои собственные эстетические и культурные ценности.

Ильинское

 Ильинское, некогда имение графа Остермана[15], было еще в полном порядке в 1917 году. На высоком берегу Москвы-реки стоял двухэтажный деревянный дом неприхотливой архитектуры середины прошлого века, весь посеревший от дождей. С двух сторон к нему примыкали террасы на сводах, украшенные вазами, своеобразные висячие сады. Одна из террас, восточная, сообщалась с пристроенным к ней домиком, некогда заключавшим в себе баню и ванну, носившим милое прозвище “Пойми меня” или “Приют для приятелей”. Он сгорел весной 1917 года. На парапете восточной террасы было установлено небольшое мраморное изваяние, спящий Эрот, довольно ремесленной работы конца XVIII века. Осенью осыпавшиеся листья вековых лип устилали золотом его каменное ложе. Другая терраса, западная, переходила при помощи отлогого пандуса в широкую аллею, обсаженную вековыми березами и липами, а также типичными кустами акаций; аллея приводила к псевдоготическому зданию обсерватории, издавна служившему книгохранилищем, куда, однако, во времена Остермана сходились гости для игры на бильярде и в карты. Здание это являлось, таким образом, привычным, но оригинальным "усадебным клубом”. Эта постройка в виде какого-то корабля, увенчанного двумя башнями с зубцами, романтично стоит над оврагом в густых зарослях деревьев. Она довольно близко напоминает здание Арсенала, выстроенное архитектором Менеласом в Царскосельском парке. В залах обоих этажей и в комнатках круглых башен находилась библиотека великого князя Сергея Александровича. Здесь были и старинные гравированные увражи по искусству, и большой отдел истории, наряду с французскими романами, очень своеобразно и изящно переплетенными в пестрые “бумажки”, подражавшие ситцам. Эти книги с вензелевым экслибрисом хорошо стали известны впоследствии москвичам. Частично вывезенные, они, как и многие другие, попали на книжный развал Смоленского рынка. Ведь книжный фонд в гагаринском доме на Новинском бульваре был так близко...

В библиотеке сыро и мрачно. Тесно подступившие к окнам деревья затемняли свет; в полусумраке поблескивали рамы старинных портретов царей, золото корешков; слышался типичный запах затхлости, сочетавшийся с своеобразным запахом старинных книг. Библиотека была самым заманчивым местом в Ильинском, привлекавшем своей архитектурной романтикой — зубцами, стрельчатыми «замковыми» окнами, типичной расцветкой, сочетавшей кирпич и белый камень. Все это казалось милой, но бесконечно характерной игрушкой, пытавшейся по-своему воскресить в XVIII веке отсутствовавший в России средневековый, готический стиль. Ночью, однако, все Ильинское казалось таинственным и загадочным. Своды под террасами, причудливо сплетаясь, образовывали, иллюзорно, готические пролеты; попадая в их разрез, луна сообщала какую-то сказочность кусочкам пейзажа, точно сошедшего с псевдорыцарских иллюстраций 30-х годов прошлого столетия.

В главном доме сохранялась довольно шаблонная обстановка; кое-где стояла мебель начала XIX века карельской березы, кресла, столы и комоды, украшенные золочеными левкасовыми орнаментами. На стенах висело множество гравюр — и среди них карикатуры Теребенева на войну с Наполеоном. В зале с гнутой мебелью Гамбса, обитой кретоном, такой типично усадебной, была целая серия, по-видимому, очень редких гравюр или скорее всего литографий с видами Ильинского, нигде не зарегистрированная и никогда больше не попадавшаяся. Остальная обстановка дома была заурядна и безвкусна и в высшей степени характерна для упадочного, рыночного искусства второй половины XIX века, когда усадьба, перейдя в собственность Александра II, сделалась местопребыванием болезненной императрицы Марии Александровны.

Парк усадьбы представлял, несомненно, больший интерес, чем барский дом. Перед ним была распланирована полуциркульная лужайка, дальше шло пересечение четырех регулярных липовых аллей с традиционным кругом. Здесь в центре был водружен бронзовый отлив с фигуры “Кульмского героя”, графа Остермана-Толстого[16], по известной скульптуре Демута-Малиновского. Точно античное речное божество, занимающее угол во фронтоне храма, полулежит, опираясь на руку, воин, бесстрастно глядя поверх другой огромной руки. Эта часть парка вокруг монумента являлась некогда небольшим французским садом, сохранив от конца XVIII века, со времени И.А. Остермана, свою планировку. Должно быть, стояли здесь в 80-х годах XVIII века, когда устраивалась усадьба, мраморные статуи — одна из них, какая-то полуразбитая Венус, стыдливо пряталась в кустах разросшейся сирени на лужайке перед домом. Были в парке над обрывом берега плиты с высеченными на них именами собак, своеобразное псовое кладбище, красноречивый пример социального неравенства человека и животного. От старого времени, от основания усадьбы, еще целы были службы, многочисленные надворные постройки начала XIX века, образовывавшие особое каре, церковь, грот в первом овраге, выложенный белым и “диким” камнем с двумя круглыми окнами по сторонам входа, приводившего в помещение под сферическим гротом. Кому-то понадобилось завалить свод...

Во втором парке стояла на небольшом пригорке колонная беседка-ротонда памяти Александра I с бюстом его на постаменте, самая крупная по пропорциям из встречавшихся в усадьбах, вероятно, уже 30-х годов XIX века, и другая беседка, милый березовый домик 1828 года с круглой комнатой, обведенный ‹во›круг галерейкой, несмотря на увеселительный характер свой, всецело ампирный по архитектуре. На чайном фарфоровом сервизе, сохранившемся в Московском музее керамики, были изображены все эти милые незатейливые достопримечательности Ильинского.

Кое-где в парке много лет подстригавшиеся аллеи образовывали вьющиеся спиралью или зигзагами зеленые сводчатые коридоры; послушные ветви все еще изгибались по каркасу, ранее здесь бывшему, но уже давно сгнившему. Неподалеку от дома в куртинах запрятались небольшие домики, большей частью середины XIX века, домики с затейливыми названиями — “Миловид”, где постоянно жил граф Остерман, “Кинь грусть”, “Приют для приятелей”, “Пойми меня”, “Не чуй горе”, домики, меблированные старомодной обстановкой, со стенами, сверху донизу завешанными гравюрами, олеографиями, даже вырезками из “Нивы” и “Всемирной иллюстрации”. Здесь жили когда-то поэт Полежаев и романист Лажечников8, автор прославленной повести "Ледяной дом"[17].

Прошло несколько лет. Библиотеку вывезли. Один за другим погибли в пламени и “Приют для приятелей”, и “Миловид”, и “Кинь грусть”. Рухнула березовая беседка, кем-то никчемно разбит был грот.

На постаменте-ложе — бронзовая фигура графа Остермана-Толстого, почерневшая и поржавевшая, остается немым свидетелем проходящих, все разрушающих дней и лет.

Усово 

Вид господского дома в Ильинском. Гравюра середины XIX в.

Среди построек уходящей дворянской Москвы особенно привлекательным является розовый с белыми колоннами дом на углу Пречистенки и Хрущевского переулка. Собственно, это целая усадьба с садом и службами, конюшней, флигелями, оранжереей, с павильоном и беседкой среди старых деревьев, со сводчатой башней XVII века в ограде и церковью за невысокой каменной стеной. Колонны портика особняка, обрамляя окна с полуциркульными завершениями, несут поверх сочно, богато орнаментированного фриза балкон, обведенный красивой решеткой, куда выходит дверь из мезонина, увенчанного треугольным фронтоном с красиво вписанным в него гербом Хрущевых. Боковые фасады — в сад и в переулок, — выходящие на каменные террасы, украшены нарядными пилястрами и лентами скульптурных панно. К подъезду с типичным навесом некогда подъезжали кареты и сани, выстраиваясь длинной вереницей по переулку, опушенному снегом. Над полуциркульной нишей ворот, украшенных колоннами, висел фонарь, тускло мигавший сквозь кисею падающих хлопьев и пушинок. В длинном двухэтажном крыле помещалась многочисленная прислуга — дворня и лакеи, в будние дни дремавшие в передних, в праздничные же, одетые в ливреи, встречавшие гостей на ступеньках лестницы. В конюшне стояли выездные лошади, в экипажном сарае — сани, кареты и дормезы для дальних переездов...

Ранней весной расцветали в саду подснежники, светло-синим цветом устилая газоны между дорожками. В скромной беседке, в миниатюре повторяющей знаменитый Конный двор Кузьминок, весеннее солнце жарко нагревало скамейки. На страстной вечерне под великопостный благовест по оттаявшим и просохшим плитам дорожки проходили владельцы и дворня через калитку в ограде в свою, тут же расположенную церковь. А к пасхальному столу появлялась первая зелень, выращенная во флигелях, тюльпаны и нарциссы, своим нежным благоуханьем наполнявшие гостиные и залы. Здесь, как свидетельствуют посейчас уцелевшие постройки, широко и деловито протекала жизнь. В дни празднеств ярко горели окна дома, лестницу, где еще уцелели старинные пейзажные фрески на стенах, освещал фонарь с оплывавшими в нем от движения воздуха свечами. В двух залах, отделанных ампирной росписью и лепниной, умело подчеркнутых светом зажженных люстр, растекавшимся на мебели и бронзе, на нарядных платьях и драгоценностях женщин* (* Так в рукописи.). В гостиной карточные столы открывали свое зеленое сукно, а в спальне хозяйки, украшенной колоннами и расписанным плафоном, зеркало отражало раскрасневшиеся от танцев лица. На антресолях в низких комнатках поверялись девичьи тайны, выше, в мезонине, джентльмены раскуривали длинные чубуки под нескончаемые разговоры о философии, политике, искусстве. Такой представляется жизнь хрущевского дома сто лет назад. Ранним летом уезжали отсюда владельцы в свою подмосковную, в Усово на Москве-реке.[18] Здесь также было все устроено хозяйственно и домовито, верно, одновременно с московским домом, при участии архитектора А.Г. Григорьева, талантливого, но еще малоизвестного архитектора московского ампира. Его авторство, правда, лишь угадывается здесь, но угадывается с какой-то безусловной уверенностью.

Усово почти так же хорошо сохранилось, как и московский особняк на Пречистенке. Не уцелел в нем только дом. В новой, заменившей его вилле в вестибюле висел старый снимок прежнего дома. Это было длинное одноэтажное деревянное здание с мезонином. Средние окна, разделенные пилястрами, окна с полуциркульными завершениями красиво и скромно разнообразили вытянутый фасад. Насколько позволяет судить память, ничто не противоречило в формах и деталях обычному характеру сооружений Григорьева, мастера, строившего вообще в Звенигородском уезде, в частности в Ершове у Олсуфьевых.

Участие Григорьева почти несомненно и в переделке церкви. Более старому сооружению середины XVIII века он придал ампирный наряд, пристроив колонные портики, переделав наличники окон, украсив шейку граненого купола ионическими колоннами, придав кое-где стенам рустику. К этому массиву зодчий прибавил трапезную с типичными трехчастными окнами, чрезвычайно близко напоминающими красивый ампирный пролет, украшающий уличный фасад углового домика в саду московской усадьбы Хрущевых. Внутри церкви, в этой более новой ее части, был устроен над входными дверями в храм придел на полатях с двумя винтовыми лестницами по сторонам, придел, сохранивший исключительно стильный ампирный иконостас, темно-синий, с белыми деталями и золотыми украшениями. Лучшее же звено церкви, поистине исключительно удавшееся мастеру, это связанная с нею колокольня — высокий цилиндр, обведенный внизу колоннами, с прорезанными в нем полуциркульными окнами. Ярус звона помещается в своеобразной беседке-ротонде из четырех арок промеж сдвоенных ионических колонн. Выше — купол и типичный ампирный шпиль. Сочетание звучно оранжевой и ослепительно белой раскраски дает яркое и радостное архитектурное пятно на изумрудной траве спускающегося к Москве-реке луга, на который темно-зеленые тени бросают живописно раскинувшиеся по откосу березы.

До сих пор растут здесь кусты сирени; весенними вечерами, росистыми рассветными зорями напоен воздух ароматом тяжелых гроздей цветов, в которых не одно поколение девушек, молодых и мечтательных, искало свое счастье. Только старый дом, свидетель этих грез, лиц, уступил место новому. Это — полузамок, полукоттедж, выстроенный последним владельцем имения великим князем Сергеем Александровичем (архитектор Родионов), довольно безвкусный и снаружи и внутри, обставленный лакированной мебелью и заурядными рыночными вещами. Лишь в одной из комнат были собраны здесь итальянские примитивы, неизвестно куда девшиеся впоследствии, нежные Мадонны и мученицы, святые в золототканых одеждах. В зимнем саду висели антики — обломки стел, фонтанов и монументов — поздние, довольно ремесленные работы римских мастеров, верно, подобранные где-то в Кампаньи, окрестностях Вечного города. Частично попали они впоследствии в Музей изящных искусств.

Новый дом в Усове занял место старого, из окон которого когда-то любовался А.Я. Булгаков,[19] обычный гость в подмосковных усадьбах, несравненным видом на реку и на дальнее Архангельское. Но, как прежде, примыкают к этой новой вилле аллеи векового парка, традиционно пересекающиеся по кругу. Видно, с этой стороны и был въезд в усадьбу; дорога, обсаженная столетними березами, ведет к большаку, соединявшему Москву и Звенигород, большаку, давно заброшенному и пустынному. Слева остаются корпуса служб, также в стиле ампир, очень простые и скромные; справа же к французскому саду примыкает английский парк, вернее, лес с прорезанными в нем, почти заглохшими уже, дорожками. Внизу цепью протянулись выше уровня реки пруды в темных зарослях разросшихся деревьев, пруды, разделенные плотинами, верно, когда-то предназначавшиеся для рыбы. По откосу вьется дорожка в акациях, приводящая к гроту, такому же, как в Ильинском. Разнообразие пород лиственных деревьев создает здесь осенью настоящее пиршество пламенеющих на солнце красок. Так долгие годы стояло Усово с его архитектурными памятниками. нигде не описанными, и чудными пейзажами, почему-то не запечатленными художниками...

Уборы

 Через бор, мимо нового совсем имения Зубалова “Кольчуга", окруженного высокими кирпичными стенами, ведет звенигородский большак. Лес сменяет луг, ручей, снова лес, на пригорке деревня. Отсюда открывается далекий вид. Деревня Борки. Напротив, за рекой — Уборы. Стало быть, был некогда здесь большой лес, куда ездили, верно, охотиться и Борис Годунов, и Тишайший царь Алексей Михайлович. Место это древнее, и воспоминания о нем старее, чем о многих других местах.

Собственно, усадьбы уже давно нет здесь и почти не видно даже места, где стоял прежде барский дом. Только двухсотлетние липы, за вековую жизнь свою величаво разросшиеся, намечают следы еще не вполне исчезнувшего парка, омываемого излучиной синеющей Москвы-реки. В маленьком сереньком флигельке, единственном уцелевшем домике с колоннами-столбиками, украшающими крылечко, жил последний владелец этого родового гнезда, гр. П.С. Шереметев. Здесь сохранялся любопытнейший бытовой архив села Убор, здесь висели между книжными полками старинные портреты Яковлевых из имения Покровское, что выше по реке, на границе Звенигородского и Рузского уезда, где проводил свои молодые годы А.И. Герцен. Все это было увезено потом в Остафьево. А самый домик исчез. Зато стоит, и верно надолго еще, церковь — стройная башня из уменьшающихся восьмигранников, возникающих на фигурном, напоминающим четырехлистник массиве, со звоном вверху, с поясами “петушинных гребешков”, членящих этажи, с нарядными наличниками окон и овальных люкарн с витыми колонками, выражающими на стенах несущие части сооружения. Уже издали, со всех сторон видна эта нарядная церковь 1693 года — сначала только синяя луковка, потом ярусы, краснокирпичные с белокаменными деталями, наконец, весь храм, в силуэте образующий острую пирамиду. Неудержимо стремится кверху и внутреннее пространство здания; изумительную легкость и незаурядное строительное мастерство проявил здесь зодчий Янко Бухвостов “со товарищи”, создав в храме села Убор по поручению помещика боярина П.В. Шереметева одно из самых законченных достижений среди церквей так называемого “нарышкинского барокко”.

В жаркий летний день, на фоне синего неба, покрытого кучевыми облаками, выделяется эта изящная и стройная по своим формам и линиям красная церковь среди зелени старых берез, на берегу Москвы-реки, подмывающей здесь песчаные обсыпи берега. Каменные вазы украшают паперть-галерейку, обводящую кругом выгнутые стены храма: ступени лестниц приводят на луг, где в копны собрана пахучая, недавно скошенная трава. На деревенской дороге, врезавшейся теперь в усадьбу, лениво лежат в пыли утомленные зноем куры. И кажется, что все заснуло здесь крепким послеобеденным сном.

Церковь Спаса Нерукотворного (1694—1697) в усадьбе П.В. Шереметева Уборы Звенигородского уезда. Фото 1960-х гг.