Помоги проекту - поделись книгой:
«Дом Живых». Арка первая: «Порт Даль»
Глава 1
Обитатели «Скорлупы»
— Господин, ваш кофий!
— Надо говорить «ваш кофе», Франциско, — безнадёжным тоном напоминает Полчек.
Эта фраза заменяет им «Доброе утро» все те годы, которые престарелый гоблин служит дворецким в Доме Кай. Ежедневный ритуал, включающий в себя такое же ежедневное игнорирование.
Франциско Шнобель Пятый обладает безупречно развитым навыком выборочной глухоты, несмотря на огромные буро-зелёные уши, торчащие из-под засаленного белого паричка, держащегося на лысой шишковатой голове каким-то чудом. Он с поклоном ставит чашку на резной столик рядом с хозяйским креслом и недовольно щурится на цветные, прошедшие через витраж кабинета лучи солнца. Наряженный в пыльный сюртук и короткие штанишки дворецкий ухитряется принять величественный вид, застыв рядом с номинальным главой официально несуществующего Дома.
Полчек отхлёбывает кофе и кривится.
— Франциско!
— Да, господин?
— Ты опять насыпал в кофе соль вместо сахара.
— Как было мне завещано отцом, — строго отвечает гоблин, — Франциско Шнобелем Четвёртым, в кофий следует класть две ложки белого порошка из второй банки слева. Таков рецепт, господин, и он исполнен в точности.
— Франциско.
— Да, господин.
— В моём проклятом кофе проклятая соль. Клянусь клоакой нефилима, если это повторится ещё раз, я запихаю её тебе в глотку вместе с банкой!
— Рецепт исполнен в точности, господин, — отвечает ничуть не испуганный гоблин.
— Франциско!
— Да, господин.
— Ты опять без очков? — констатирует очевидное Полчек. — Услуги оптомеханика обошлись мне недёшево. Особенно с учётом доплаты за стресс. Ты чуть не откусил палец кобольду-оптометристу.
— Мне не нужны очки, господин. Я вовсе не стар и надеюсь служить вам ещё долгие годы, — Франциско кланяется, в последний момент поймав падающий с головы паричок. — А кобольды — зловредные твари, и нечего им тянуть свои грязные конечности к глазам честного гоблина! Уверен, они специально проникают по ночам на кухни и переставляют баночки с порошками, чтобы люди покупали их лживые стекла.
«Почему я это терплю?» — привычно думает Полчек, отхлёбывая солёный кофе.
Можно отправить гоблина сварить новый, можно пойти и сварить самому. Правда, после этого Франциско будет месяц ходить воплощённой укоризной, каждым жестом демонстрируя, как он оскорблён недоверием.
«В конце концов, ему уже под тридцать, — в очередной раз напоминает себе Полчек, — для гоблина это глубокая старость. Проще предоставить события их естественному течению. Да и к солёному кофе я почти привык. Ещё год, ну два. В крайнем случае, три. К счастью, Франциско Шнобеля Шестого мой дворецкий не обеспечил, а значит, его род прервётся. Собственно, как и мой».
— Франциско!
— Да, господин?
— Репетиция уже началась?
Гоблин развернул слегка обвисшие с возрастом уши в сторону задней двери и, прислушавшись, недовольно проворчал:
— Эти бездельники, бездарности и пьяницы уже на сцене. Репетируют свой очередной провал. Как по мне, зря теряют время. Они и без репетиций успешно превращают ваши гениальные сценарии в безобразный пошлый балаган.
— Ты слишком строг к ним, Франциско, — вздыхает Полчек. — Иногда они недурно импровизируют.
— А что остаётся делать тем, кто не может запомнить роль? — фыркает гоблин.
«Годы проживания возле сцены превращают в театральных критиков даже прислугу, — думает Полчек, направляясь к двери. — Это, наверное, магия искусства. Или медленное отравление пылью кулис».
Задняя дверь кабинета ведёт в маленькую ложу, откуда сцена видна сверху и сбоку. Полчек выходит на неё тихо, осторожно прикрывая за собой скрипучую дверь, но даже если бы он топал, как боевой элефант, это не имело бы значения. Внизу, как выражается режиссёр Пан, «рождается великое искусство». Роды, как им и положено, сопровождаются громкими криками, преисполненными неподдельного страдания.
— Испражнение низших демонов! — надрывается режиссёр. — Срыгнутый горным троллем копролит! Лежалый помёт гарпии! И это я ещё польстил твоей актёрской игре, будь уверен!
— Но, господин Пан… — растерянно разводит руками наряженный в драное женское платье молодой человек.
— Для тебя Панургодормон! — злобно подпрыгивает режиссёр. Копытца выбивают на сцене свирепую чечётку, борода трясётся, глаза горят негодованием. Юноша с опасением косится на его кривые, но весьма острые рога.
Панургодормон имеет внешность крупного чёрного козла, и хотя на самом деле является демоном-патроном гномихи-ворлока Фаль Жеспар, характер его соответствует физическому облику.
«Впрочем, не таковы ли все режиссёры?» — меланхолично думает наблюдающий за сценой сверху Полчек. Солёный кофе остыл и стал окончательно несъедобен, владелец театра отставил его на ограждение ложи.
Пьеса, которую с переменным успехом пытается ставить труппа, называется «Тихий ужас». Это художественно переработанная Полчеком биография последней Верховной Птахи Империи — Падпараджи Единождымученицы. Трагическая история любви, основанная на слухах, что в молодости у неё случился бурный и страстный роман с замужней оперной дивой Мьёй Алепу. Имя Мьи упоминалось биографами Падпараджи неоднократно, их связь считалась историческим фактом, хотя в её пользу говорит лишь то, что этот период жизни Верховной Птахи зияет незаполненными лакунами. Причиной считается то, что личная жизнь артистов в Диаэнкевале времён Империи утверждалась неприкосновенной. Не ради их блага, а из государственных соображений. Актёры редко являются образцом этики и высокоморального поведения, а если публика узнает, что имперского чиновника, а то и самого Императора, играет какой-нибудь пьяница, бабник или дурак, это могло плохо сказаться на авторитете правящей династии.
Полчек придал гипотетической любовной связи будущей Верховной Птахи и оперной звезды новый трагический поворот. Известно, что уроженка Оранхи Мья Алепу после своих оперных триумфов внезапно получила смертный приговор за сожжение местного пташеского монастыря. В сюжете пьесы муж Мьи узнаёт о её преступной связи, угрозами вынуждает певицу уйти в монастырь и насильно принять посвящение. Но страстная и весьма деятельная Падпараджа даль’Обигни (тогда ещё не Единождымученица) проникает в монастырь и похищает свою любовницу. А что в процессе монастырь сгорел ко всем демонам Края — ну что же, любовь того стоила, а пьеса тем более. В Империи за такую трактовку биографии Верховной Птахи можно было бы запросто лишиться чего-нибудь нужного. Например, головы. Но те времена прошли, да и сама Падпараджа была казнена в 317-м. Причём отнюдь не за мелкие грехи молодости, типа спалённого ради любовницы монастыря, а просто потому, что Империя пала и «горе побеждённым».
По указу Консилиума Верховная Птаха была подвешена за большие пальцы над Осьмишёлковым променадом. Историки пишут, что она провисела там неделю, после чего пропала, оставив в оковах эти самые пальцы — что стало источником множества легенд о том, что Падпараджа спаслась и однажды возвратится, восстановит Империю, и те золотые (как кажется потомкам) деньки вернутся. Но Полчек считал, что с ней произошло то, что обычно происходит с повешенными. К тому времени на руинах Империи творился такой кровавый бардак, что удивляться пропаже тела не приходится.
Вызвавший гнев Пана молодой человек играет как раз любовницу Падпараджи, Мью Алепу, и его натянутое поверх штанов драное платьице изображает сценический костюм оперной дивы. На премьере магические иллюзии закроют недостатки артистического гардероба, но на репетиции играют «как есть». Например, гномиха Фаль Жеспар, исполняющая роль будущей Верховной Птахи, бродит по сцене на ничем не прикрытых ходулях — чтобы партнёры не завели привычку обращать свои реплики к полу.
— По-твоему, так себя ведёт звезда Имперской оперы? Обласканная Императором гранд-дама, к ногам которой пали тысячи поклонников? Та, чьё имя знает каждый? — злобно трясёт бородой режиссёр. Его жёлтые с горизонтальным зрачком глаза полны праведного негодования. — Стоит столбом, отвесив челюсть, как деревенский дурачок, впервые увидевший ездового полуня?
— Он и есть деревенский дурачок, — скептически сообщает своему демону Фаль Жеспар.
На ходулях она перемещается удивительно ловко — сказывается большая практика. В постановках театра редко встречаются гномихи. Откровенного говоря, вообще не встречаются. Хозяин театра и одновременно автор большинства пьес категорически не соглашается «писать роль под актёра», и Фаль вечно играет каких-то длинноногих дылд, бегая взад и вперёд на привязанных к её коротеньким ножкам палках. Искусство, как говорит Полчек, требует жертв.
— Напомни мне, Фаль, откуда он вообще взялся? — бесится Пан. — Я не помню, чтобы мы заключали контракт с этакой бездарью.
— Хозяин притащил и забыл выгнать. А сам он не уходит. Эй, ты почему не уходишь, дубина? — кричит она на парня. — У тебя, наверное, есть какие-то дела? Какая-то жизнь? Родители, не знаю, невеста? Работа, соответствующая твоему интеллектуальному уровню?
— Навоз лопатой кидать, например? — поддерживает её козел.
— Не хочу! — упрямится покрасневший молодой человек. — Дома я много лет смотрел на жопу лошади над рукояткой сохи. А потом родители отправили меня в порт, чтобы я в матросы нанялся, потому что земля всё равно достанется старшему брату. И невесты у меня нет, потому что в наших краях никто не отдаст девушку за безземельного.
— Ты понимаешь, что не актёр? — злится Фаль. — Стоишь как столб и глазами лупаешь!
— Зато тут кормят! — упрямо отвечает парень. — А ваш хозяин что-то во мне увидел! Не зря же он меня сюда привёл. А вы просто завидуете!
— Мы? Завидуем? — от возмущения козёл подпрыгнул четырьмя копытцами разом. — Чему? Твоей непробиваемой бездарности?
Все вздохнули и повернулись к третьему из тройняшек, Эду, который пояснил:
— Мои сиблинги хотели сказать, что Мастер Полчек в своих постановках экспериментирует не только с содержанием, но и с формой, внося непредсказуемый элемент случайности в состав нашей труппы. Потому что наш Мастер — гений постмодерна.
Тройняшки-голиафы, лысые и широкие в плечах полувеликаны, отличаются не только высоким ростом, редкой уродливостью и физической силой, но и фанатичной приверженностью сцене, а также непререкаемой верой в гений хозяина. Их мир — это театр, Полчек — творец его, а значит, равен нефилиму как минимум. И спорить с ними об искусстве не стоит, потому что голиафы хотя и не злы, но вспыльчивы. Они также и отходчивы, так что, хорошенько отколотив спорщика оторванной у него же ногой, они его неизменно прощают и искренне плачут на похоронах.
Правда, злые языки говорят, что это слёзы сожаления о том, что их расовые обычаи поедания умерших соплеменников не одобряются в иных землях, и много вкусного мяса пропадает зря.
— Нам не следует оспаривать действия нашего хозяина, — добавил Кифри Скорбец. — Неисповедимы пути его и резоны.
— Ещё бы, — скептически прокомментировала Фаль. — В твоей точке зрения я и не сомневалась. А я бы выкинула болвана за порог.
Кифри, монах из ордена Скорбцов, прибился к труппе несколько лет назад. Приведённый на спектакль Полчеком, остался насовсем, потому что не помнил, куда и зачем шёл до того. Собирая у людей добровольно отдаваемые вещи, Скорбцы забирают с ними тяжкие воспоминания, тем самым уменьшая страдания несчастных. Отданное они сбрасывают за Край, делая тягостное прошлое неслучившимся. Такова неприятная, но важная миссия ордена. Однажды Кифри, относя на Край очередную порцию пропитанных тяжёлой памятью вещей, сел, подумал, разулся, разделся — и выкинул за пределы мира всё, что у него было, отправившись в обратный путь голым и беспамятным. С какой целью? — Он не помнит. Как давно? — И это забылось. Зачем его подобрал в порту Полчек? Этого не помнит уже и сам Полчек. С ним такое случается: заподозрив в ком-то предмет своих поисков, мастер притаскивал человека в театр, а убедившись, что в очередной раз ошибся, моментально утрачивал интерес и просто забывал выгнать. Большинство уходили сами, растерянно пожимая плечами и размышляя: «Что это было?» Некоторые болтались по «Скорлупе», пытаясь найти своё место, но в итоге шли дальше. И лишь очень немногие, как Кифри, оставались навсегда, вливаясь в странную жизнь полутеатра-полуклуба-полуприюта для потеряшек Альвираха.
Лишившийся памяти Кифри забыл всё виденное им зло, поэтому неизменно позитивен. Он не блещет актёрским талантом, но, не помня себя, легко перевоплощается. Отказавшись помнить о людях плохое, он неизменно искренне добр, и за это ему многое прощается.
— Помёт нефилима! — раздаётся голос из-за кулис. — Что вы жмётесь, как описавшаяся табакси? Спросите уже у Полчека!
* Для читателя, не знакомого с сеттингом DD, заметка от пояснительной бригады. Дварфы и гномы — это совершенно разные существа. Путаница с этим есть только в русском смысловом поле, и вызвана она тем, что в первом переводе Толкиеновского «Хоббита» зачем-то перевели dwarf как «гном», а потом ни у кого не поднялась рука исправить. Толкиеновские «гномы», которые с бородами и топорами, на самом деле дварфы. А гномы — очень низкорослые эльфы. Если вы назовете дварфа гномом, последствия вас не обрадуют.
— Куда ставить вашу троллеву тумбу? — пыхтит дварфиха.
В те моменты, когда она не заправляет баром и не выкидывает на улицу подвыпивших любителей искусства, перешедших в театральной критике от слов к рукопашной, Горелая Спичка занимается изготовлением и установкой декораций, благо плотницкий топор ей столь же привычен, как и боевая секира.
— Это не тумба, — раздражённо отвечает Пан, — а башня монастыря! На ней наша героиня признается в вечной любви на фоне пожара. Гениальная сцена, зрители будут рыдать как дети. Если, конечно, этот болван сможет сыграть Мью Алепу, а не будет и впредь изображать чучело болотного гоблина.
— Это та певичка? — интересуется дварфиха, кантуя здоровенную деревянную конструкцию, раскрашенную сверху под каменную кладку. — Которую Падпараджа поматросила и бросила, а она с досады сожгла монастырь и пошла за это на виселицу?
— Циничная необразованная женщина! — возмущается козёл. — К твоему сведению, достоверно известно, что казнь Мьи так и не состоялась, зато при дворе главы учёного семейства Суудэр в Бос Турохе вскоре появилась эксцентричная оперная певица, которую не отличил бы от Мьи даже самый остроглазый эльф!
— Ну да, ну да… — скептически усмехается Спичка. — Найди теперь того эльфа!
— Это было бы несложно, не будь эльфы такими пафосными засранцами, — обиженно отвечает Пан. — Двести лет для них не возраст, как, кстати, и для демонов. Я, вот, отлично помню закат Империи и Падпараджу Единождымученицу, уверен, множество эльфов припомнили бы и Мью Алепу. Ушастые говнюки обожают оперу. Правда, ходили слухи, что к тому времени роман Мьи и Падпараджи уже закончился.
— Ага, — добавила, слезая с ходуль, Фаль, — Падпараджа тогда как раз вернулась в Корпору и стала правой рукой тогдашней Верховной Птахи. Репутация поджигательницы монастырей и любовницы беглой певички ей была совсем ни к чему. Но то дело давнее. А с нашим болваном надо что-то решать прямо сейчас. Он фонарный столб не способен сыграть, не то что Мью Алепу.
Поделиться книгой: