Солнце в руке

Буало-Нарсежак

Солнце в руке

Le Soleil Dans La Main (1990)

Перевод с французского Е. Головиной

Предисловие

Странную историю, которую вы сейчас прочтете, мне самому когда-то рассказали. Выдумать ее у меня просто не хватило бы смелости — слишком уж она похожа на романтическую легенду, не имеющую ничего общего с реальной действительностью. Озеро в горах, затонувший в нем клад, старинный замок, помнящий Дю Гесклена, но самое главное — героиня. Женщина, всю жизнь взращивающая в душе раковую опухоль беспощадной мести… В наши дни это может, конечно, пленить наивного читателя, наделенного богатым воображением, но рискует показаться несколько старомодным. И тем не менее все это — правда! События, о которых здесь рассказано, произошли на самом деле, я же лишь изложил их в чуть более связной последовательности. Мог ли я, случайно услышав подобную историю, остаться глухим к ее призыву? По счастью, в ней изначально содержалось зерно той странной правды, которую невозможно сочинить, разрываясь между стремлением к грубой точности и желанием поразить окружающих. Она заслуживает того, чтобы быть воспетой бардом, но в моем лице обрела лишь скромного ремесленника, который, не имея иных побуждений, постарался изложить ее с предельной достоверностью.

Глава 1

Золото греет. Ветер с запада обдувает гладь озера своим свежим дыханием и заставляет зябнуть руки, засунутые глубоко в карманы. Жан-Мари крепко сжимает в руке монету. Он держит ее плотно, чтобы контакт ладони с металлом был полнее, иногда с нежностью оглаживает большим пальцем гладкую округлость или бережно проводит им по ребру монетки и тогда чувствует, что она словно живая. Ах, как ему хочется смотреть и смотреть на нее, но он не позволяет себе этого наслаждения, боясь, как бы сиюминутное счастье не иссякло и не лишило его будущих радостей любовного созерцания, — так берегут свет фонарика, включая его лишь по необходимости, иначе он начнет меркнуть, пока не погаснет совсем. И Жан-Мари крепко держит монету в плотно сжатом кулаке. Он уже досконально изучил ее рисунок: на одной стороне — двуглавый орел с развернутыми крыльями… впрочем, нет, не с развернутыми, а скорее с угрожающе приподнятыми, так, что растопыренные перья напоминают протянутые пальцы; на другой — вполне добродушный профиль с закругленным кончиком носа, валиком усов и бородой, какие носили эрцгерцоги. Но только этот человек куда больше, чем эрцгерцог. Он — император. Среди слов, выбитых по окружности монеты, ясно читается: «Imperator». Остальные слова он оставил себе на потом, это как бы сокровище в сокровище, неисчерпаемое до тех пор, пока его можно смаковать один на один. Почему, например, своей когтистой правой лапой орел сжимает меч, а левой — круглый шар, увенчанный крестом? Здесь есть над чем подумать, и каждое новое предположение — новый источник радости. Дата читается ясно: 1915-й — и сразу же вызывает в памяти какие-то смутные образы войн и трагических событий. Дед сказал: «Мне кажется, это четыре дуката». Подумать только, шестьдесят пять лет она кочевала из кармана в карман, из кошелька в кошелек, из бумажника в бумажник, из копилки в копилку, переходя из тонкой надушенной ручки в грубую лапу наемника, оплачивая то карточный долг, то услуги сводни — известно, на что богачи тратят золото, — словно искала хозяина, и вот теперь Жан-Мари, слегка надавливая на монету пальцем, как бы дает ей понять, что здесь, в Герледане 1980 года, она наконец-то обретет покой.

Он идет медленно. Ветер надувает его подбитую мехом куртку, ерошит бороду и усы. Взгляд его рассеян. Дукаты! Само слово внушает невольное уважение. Насколько оно звучит лучше, чем, например, пиастры, или луидоры, или флорины. Это слово из тех, что связаны с большими состояниями. Лакею платят в экю, это само собой разумеется. Но там, где речь идет о приданом или выкупе, — там нужны дукаты. «Моя монета», — с обожанием любовника шепчет Жан-Мари. Он уже отчистил, оттер, до блеска отполировал ее. Дед не слишком-то о ней заботился. Вместо того чтобы приделать ее к цепочке для часов или приспособить к булавке для галстука, как и следует поступать с драгоценностью, он просто закинул ее в дальний угол ящика, к другим ненужным вещам, которые постепенно накопило время: военному кресту, боевой медали, ордену Почетного легиона и документам, из которых следует, что солдат морской пехоты Ив Ронан Ле Юеде успел за свою жизнь повоевать во всех мыслимых и немыслимых войнах. Монета потеряла со временем свой первоначальный блеск и превратилась в нечто вроде трофея. «Не трогай! — говорил дед. — Это память…» Память о чем? С наградами все понятно. Их давали за боевые заслуги. Но монета? Все разъяснилось позавчера. И вот уже два дня, как он чувствует себя онемевшим от потрясения. И все из-за одного-единственного слова. Слитки! Да, дед так и сказал: «Слитки!» Конечно, их еще надо найти, но уже одно то, что он знает об их существовании, в какой-то мере делает его их обладателем. А главное — больше никто не знает этой тайны! Дед хранил ее много лет… Жана-Мари бросает в жар. Он помнит каждое слово… Бедный старик задыхался. Его руки, лежащие на груди, сводило судорогой. Каждая морщина на лице извивалась в мучительном спазме… «Ближе… ближе… Там золото… в ящиках. Я должен был сам… но я не… я не умею нырять… ты знаешь». Жан-Мари видел, что дед умирает, и внезапно на него накатил какой-то парализующий ужас. Он понимал, что должен что-то сделать, но не мог пошевелиться. Сердечный приступ… Надо позвонить врачу… Что-то надо делать… Но сначала… Сначала надо помочь ему договорить. Зачем нырять?

— Дед! Ты меня слышишь? Куда нырять?

Старик не слушал его. Он чувствовал, что собственный рот больше не повинуется ему. Язык не слушался. Он отчаянно спешил сказать.

— Кто еще об этом знает? — спросил Жан-Мари.

— Все погибли, — ответил дед. — Грузовик… гранатой…

Наконец дыхание восстановилось. Вернулся и голос. Дед схватил Жана-Мари за руку. И замолчал, словно взвешивал, на сколько ему хватит сил.

— Все в порядке, малыш. Не волнуйся…

И снова задумался, наверное, собираясь с силами.

— В сорок четвертом, — тихо начал он, — когда Паттон прорвал оборону немцев, они бросились удирать. Все люди, которые занимали замок… Помнишь?

Конечно, Жан-Мари столько раз слышал рассказ об этих событиях! Бронированные автомобили держали под прикрытием дорогу на Мортен, по которой шла эвакуация из Бретани, а вспомогательные службы тем временем бежали по дороге на Ренн, потому что она была самой короткой. Кого там только не было! Старик резервист, до смерти напуганный студент, не вернувшийся на фронт после госпиталя дезертир, какой-то неизвестно откуда прибившийся украинец, раненый солдат… Они по двадцать человек набивались в грузовики, и без того заваленные какими-то ящиками, мешками, чемоданами… Курс — на восток! Ночами, выбирая самые непроходимые дороги, через холмы и леса они удирали, больше всего боясь встречи с макизарами. Что-что, а уж свою историю Жан-Мари знает! Он был тогда совсем малявкой, но в его разумной памяти взрослого человека до сих пор как бы вторым слоем живет очарованная память ребенка.

— Дай сахару, — просит дед.

Это его лекарство на все случаи жизни: кусочек сахару и на палец водки. Медленно рассасывает сахар, успокаивается и даже пробует шутить:

— Испугался, Жан-Мари? Ничего, я вывернусь…

— Ты что-то говорил про какие-то слитки…

— Ну да. Это целая история. Замок Кильмер служил им базой для разных вспомогательных служб. Их полковник на гражданке был хранителем музея где-то в Баварии. А здесь ему поручили собирать в кучу все ценности, которые его шеф — генерал Генрих фон Ла Саль — награбил везде, где мог. Говорят, он был из потомков гугенотов-эмигрантов. И считал грабеж предметов искусства их возвращением истинному владельцу. Здесь, в замке, в 1944 году было много чего! Картины, старинный фарфор, коллекционное оружие… Ну и конечно, коллекция старинных часов нашей Армели… Ясное дело, ее увели… А из особняка Друэнов, что в Динане, увезли коллекцию старинных монет…

— Да, дед, да. Ну а клад-то?

Жан-Мари хочет знать все. Он хочет этого всем своим существом. Он надеется, он сомневается, он ждет. Он охвачен тревогой. Клад! Нет, это несерьезно! Это сюжет для комикса, не более. Деда всегда заносит. Вечно он затевает что-нибудь грандиозное, вечно его окружают легенды. Ну, разве в это можно поверить — здесь, совсем рядом, рукой подать — ящики, битком набитые золотыми слитками?! Антильские острова, какой-нибудь Барбадос — вот места, где прячут сокровища! Ты отсчитываешь 20 шагов от третьей пальмы, начинаешь копать и натыкаешься на скелет, проржавевший пистолет и сундук, полный пиастров и дублонов! Но Герледан! Озеро, в котором ловят лещей и плотву! Оно создано для катания мечтательных влюбленных в лодке! Правда, прошедшая война тоже была в каком-то смысле пиратской. Черный флаг или свастика — такая ли уж между ними разница? И все-таки, дед, откуда же там взялось это золото, кто и где его украл? Старик похрустывает сахарком и задумчиво качает головой.

— Возле мельницы… — начинает он. — Как раз за этим, как его… Грузовик был марки «мерседес»…

— Ты хочешь сказать, что грузовик упал в воду?

— Ну да. Поправь подушку. Так. Уже получше… Нас предупредил один товарищ — его сестра спала с фрицем… Мы знали и место, и час…

— Подожди, — прерывает Жан-Мари. — Разве грузовик ехал без охраны?

— В том-то и дело. Они нарочно так сделали… Чтобы не привлекать внимания…

Он умолкает. Отдышавшись, продолжает:

— Монету дал нам фельдфебель, чтобы доказать, что не врет. Ну, про ящики с золотом… Но взять их нам так и не удалось. Грузовик занесло с дороги на обрыв, а потом…

Приподняв руку, он делает в воздухе жест, обозначающий погружение.

— Там глубоко… — замечает Жан-Мари.

Ему кажется, что он отчетливо видит всю сцену. Вот в этом месте на грузовик напали. Здесь он свернул с дороги. Она как раз вьется над озером, и довольно высоко. Местные всегда называли обрыв «мельницей», хотя здесь, на холме, сроду не было никакой мельницы, а были развалины какой-то башни, в которой теперь гнездились вороны. Оккупанты соорудили здесь бункер, чтобы перекрыть доступ к узкому пляжу, на котором купались солдаты.

Жан-Мари подходит к краю обрыва. Теперь здесь установлена подзорная труба на поворотном устройстве, через которую туристы обозревают панораму, открывающуюся на северном берегу: лес, гладь озера, дамбу, с которой с шумом срывается вниз вода, а если посмотреть дальше, то будут видны ланды и словно перечеркивающие пространство линии электропередач, прогнутые под тяжестью тепла, которое несут в себе, отчего кажется, что они волочатся прямо по земле. Обычный пейзаж для этого времени года — ведь сегодня 1 ноября, День всех святых. Ветер, облачное небо, а внизу, на дороге — старый междугородный автобус, одиноко мчащийся в сторону Жослена. Дед умер, но перед смертью успел передать Жану-Мари монету: так выбившийся из сил бегун на последнем метре дистанции передает товарищу палочку эстафеты. Значит, Жан-Мари должен найти и вытащить утерянное сокровище. По обрывистой тропке он спускается к узкой прибрежной косе, в которую краткими ударами бьют волны, увенчанные пенными гребешками. Где-то там, под водой, оно и лежит. Можно себе представить, во что его превратили прошедшие годы. Сначала грузовик разнесло взрывом гранаты, потом, под натиском течения, его обломки должны были рассеяться по каменистому дну, на расстояние метров тридцать, а то и все сорок. Наверняка в самом дне полно ям и впадин; наверняка оно завалено обломками домов, снесенных водой во время паводка. Как же их вытаскивать, эти ящики? Еще неизвестно, сколько времени уйдет на то, чтобы отыскать точное место падения грузовика. Жан-Мари пробует рукой воду у берега. Какая холодная! Не иначе дед позволил, чтобы клад столько лет дремал на дне, только потому, что считал — поднять его будет слишком опасно… Жан-Мари забрасывает в воду камешек и, следя взглядом, как здорово тот прыгает, невольно улыбается. Конечно, риск есть. Ну и что? Где-то в глубине его души уже теплится, подобно мерцающему огоньку счастья, уверенность, что теперь он богат. Он пока еще не говорил себе: «Я смогу купить все, что захочу». Просто он чувствует себя как-то выше, крупнее, сильнее. Он привык жить с ощущением, что очутился в этом мире почти случайно. И имя свое — Ле Юеде — он носит только потому, что его усыновили. Но теперь он наконец-то станет настоящим Ле Юеде! Его, именно его избрал своим преемником человек, который врос в эту землю корнями. Он — наследник. Сокровище не принадлежит никому, значит, оно достанется первому, кто его найдет. Ронан Ле Юеде не трогал его — видно, приберегал на черный день. Конечно, он мог заболеть или старуха, владелица замка, могла в один прекрасный день решить, что обойдется без его услуг, а слитки тем временем лежали, укрытые надежней, чем в бронированной камере какого-нибудь банка. Иногда старик приходил сюда подышать одним с ними воздухом. Он присаживался на краю оврага, закуривал трубку и говорил себе: «Вот малыш подрастет…» А может быть, он вообще ни о чем не думал. Он просто радовался оттого, что знал, где лежит золото, как звери радуются солнечному теплу. А теперь Жан-Мари держит в руках это солнце и даже не чувствует, что, оказывается, пошел дождь. А ведь подумать только, все висело на волоске! А если бы сердце у старика не выдержало и остановилось раньше, чем он успел передать ему свою тайну? Тогда Жан-Мари по-прежнему оставался бы здесь кем-то вроде слуги… Смерть настигла деда в тот глухой час, когда над ландами, словно перекрещенные в ночи шпаги, загораются лучи прожекторов. Жан-Мари не плакал. Когда зашла Мадлен Ле Коз, ей пришлось потрясти его за плечи. «Смотрите, он покинул нас». Это она взяла на себя все хлопоты. Подготовила тело к погребению, позаботилась о свечах и обо всем остальном… Она догадалась даже аккуратно приколоть булавками все награды покойного к его выходному пиджаку. От Жана-Мари не было никакого толку. Стоило ему вспомнить: «Я богат», как голова его немедленно пустела. Он и сейчас, хоть и прошло уже два дня, все еще не очухался. Он поднимает велосипед и за руль ведет его по каменистой тропе, которая отвесно поднимается от озера. Бросает взгляд на часы. Время еще есть. В одиннадцать часов у него назначена встреча в «Кафе дю Каналь» с Франсуа Ле Гийу. Да, время еще есть, но ему так нужно перед этой встречей побыть наедине со своим прошлым, да еще в такой день — в Праздник всех святых. Он словно в последний раз гуляет здесь с дедом, как когда-то в детстве держась за его руку. Они шагали рядом по этой горной тропинке, с которой так далеко видно все вокруг, и иногда дед шутя говорил: «А может быть, ты — маленький поляк. У тебя глаза совсем не здешние. У нас глаза хоть и голубые, как у тебя, но все-таки не такие. Наши глаза — как море. Они не сероватые, не зеленоватые, они просто голубые. А такие глаза, как у тебя, бывают у тех, кто привык смотреть не на море, а на бескрайнюю равнину. Не на воду! На травы. На поля пшеницы, которым нет конца…» Вот какой он был, дед. В его жилах текла ирландская кровь. Он был поэт, но только наедине с самим собой. Он крепче сжимал детскую ладошку. «Маленький мой полячок, — шептал он. — Вон оттуда пришел твой поезд. Ну и народ в нем ехал! Цирк, а не народ! Все смуглые, обветренные, в каких-то овчинных шкурах! А женщины!.. Юбки на них были всех цветов радуги, а самые старые курили трубку». Он ненадолго замолкал, словно отгоняя какую-то неприятную мысль, а потом весело встряхивал детскую ручку. «По сути дела, ты — человек ниоткуда! Поди разберись, откуда ты взялся!» У него в ушах все еще звучит любимый голос, которому вторит негромкое погромыхивание свободного колеса. Все это так похоже на сказку вроде тех, что печатают в альманахах. Бродячие цыгане, озеро Герледан, замок Кильмер… Старик, который с одинаковой ловкостью держал в руках весло, лопату и ружье… И наконец, монета… Отчеканенная в 1915 году — дата читается свободно — в Вене, в разгар войны. Европа полыхала пожаром, и может быть, где-то под бомбами тогда тоже бродил потерявшийся маленький мальчик… «Я богат!» Пока еще эти слова не значат ничего конкретного. Это истина, которой предстоит проделать долгий путь, словно мерцающему свету далекой звезды. Он робко пытается осознать, что золото — это власть, а власть — это бесконечное желание. Разве бедняк может желать? Эта простая мысль вдруг потрясает его, и ему хочется плакать.

Жан-Мари вытирает лицо отворотом рукава. Вороватый мелкий дождик успел набиться ему и в бороду, и в усы. Он поворачивает назад и идет туда, откуда пришел. Никто не должен знать о его богатстве, иначе со всех сторон набегут завистники и прицепятся, как колючие кусты ежевики. Да, о найденном сокровище, наверное, придется официально заявить. Придется заполнять какие-нибудь бумаги. Давать объяснения. На него будут подозрительно коситься. Вокруг него туманом скопится враждебность. Нет! Никто не должен узнать его тайну! Но как же тогда достать клад? Ведь озеро лежит, как на ладони, открытое всем взорам. Пройдет всего несколько месяцев, и Герледан, как и каждое лето, превратится в нечто вроде бассейна в городском парке. Повсюду появятся байдарки, водные велосипеды, доски с парусами для виндсерфинга, прогулочные катера! Откроются бистро, набегут уличные торговцы, загремит музыка из транзисторов, эхом летая от берега к берегу! Нырять среди этого базара? Немыслимо! Вывод: надо не упустить день и час, пока ветер, холод и угрюмый пейзаж еще не манят сюда туристов. Теперь прикинем: от Дня всех святых до Пасхи неполных четыре месяца. Значит, за эти четыре месяца клад должен быть найден! Кто будет искать? Озеро глубокое. Жан-Мари не раз нырял в него, охотясь на щук. Будь он лет на двадцать моложе, он и не подумал бы обращаться за помощью к кому бы то ни было. Пятнадцать метров! Двадцать метров! Для него тогда это было плевое дело! Но теперь!..

Жан-Мари чувствует, как его охватывает тревога. А вдруг дед ошибся? Ведь нападение случилось ночью и никаких точных ориентиров, где именно оно произошло, у него нет. Чуть левее, чуть правее, а в результате ему придется обследовать многие квадратные метры озерного дна. На самом деле это работа для водолаза, а не для ныряльщика. Он понимает, что отныне обречен балансировать между надеждой и сомнением… Ого! А ему уже пора на встречу…

Журналист ждет его в баре. Молодой парень в видавшей виды куртке и до дыр протертых джинсах. На плечах болтаются два фотоаппарата. Готов к записи магнитофон. Ему нужны подробности о жизни Ронана Ле Юеде, последнего руководителя подпольной ячейки имени Дю Гесклена. Пожалуйста! Разумеется, никто не собирается ему рассказывать об эпизоде с грузовиком. Жан-Мари сначала в общих чертах описывает жизнь старика. Сын управляющего маркизы де Кильмер, он всю жизнь прожил в этом замке и унаследовал должность от своего отца. У него был отдельный небольшой домик, что стоит возле самой ограды, у входа. Он умел делать абсолютно все, а когда наступал туристский сезон, надевал парадный костюм и водил посетителей по бесчисленным залам дворца, раньше, до прихода оккупантов, заставленным роскошной мебелью… Зал Дю Гесклена, Королевский зал, зал Герцогини Анны, зал… и т. д. Дед специально учил историю, особенно выбирая малоизвестные страницы времен Столетней войны, в которой один из предков маркизы играл видную роль. Когда подходили к портрету владельца замка работы Клуэ, дед, понизив голос, с гордостью цитировал девиз Кильмеров: «Не отступать ни перед кем!» Когда замок был захвачен немцами, он вместе с еще несколькими добровольцами перетащил из него все, что смог: сундуки, лари, застекленные витрины, картины, ковры. К сожалению, он не успел спрятать великолепную коллекцию часов (в справочнике Мишлена отмечена двумя звездочками), но, несмотря на запрет старой маркизы, все равно и после войны продолжал водить посетителей в «часовой зал» — теперь абсолютно пустой. Туристы обступали его плотной толпой, а он, указывая пальцем на очерченные мелом на полу круги и квадраты, говорил: «Перед нами три пары часов, подаренных Людовиком XV, одни из них украшены бриллиантами. Бесценная вещь…» «Здесь, чуть в стороне, — настенные часы наполеоновской эпохи. Несмотря на возраст, продолжают показывать время с точностью хронометра». «Вот перед… Прошу вас, чуть в сторону, мадам! Вы загораживаете другим верстак Бомарше! Инструменты можно посмотреть, но прошу вас, руками ничего не трогайте!» Если в Мюр-де-Бретани какой-нибудь приезжий спрашивал: «А что это за замок Кильмер? Есть там что смотреть?» — ему неизменно отвечали: «А то как же! Ради одного „часового зала“ стоит сделать крюк!» Это превратилось во что-то вроде местной шутки.

— И маркиза все это ему позволяла?

— Маркизе девяносто три года, — сказал Жан-Мари. — Все это ей уже давно безразлично.

— Кто живет в замке?

— Значит, так. В правом крыле, почти не разрушенном бомбардировками, сама маркиза. На втором этаже апартаменты ее племянницы, Армели де Кермарек. Окна выходят в парк.

— Она ведь тоже уже довольно пожилая?

— Вовсе нет. Ей лет пятьдесят или чуть больше. Зато характер! Не приведи Боже! Только это не для печати. Я живу на первом этаже. Дед занимал отдельный домик. Есть еще служебные постройки. Там живут Мари-Анн и Иветта. Они прислуживают в замке.

— Это все?

— Все. После смерти маркизы все будет продано. Если только замок не наследует племянница.

— Я сделал вчера несколько снимков, — сказал журналист. — На первый взгляд замок не слишком пострадал?

— Это только так кажется, — ответил Жан-Мари. — На самом деле кровлю давно пора менять. Но на это нужны миллионы…

Они помолчали. Потом Жан-Мари повел головой.

— Признайтесь, вы ведь немного и из-за меня приехали? Вам рассказали, что я не настоящий Ле Юеде? Конечно! Я так и знал! Не надо, не извиняйтесь! На самом деле все очень просто. В 1940 году я оказался в поезде, который вез беженцев с севера. Там были шахтеры, сельские рабочие, цыгане… Да кого там только не было! А в Ренне на вокзале поезд разбомбили. Целую тучу бомб сбросили! Представляете, что там творилось? Меня нашли среди трупов — голого, но живого и даже не задетого. На мне не было ничего: ни браслета, ни полоски с именем вокруг шеи, ни медальона — ничего. Я был никто. Сам я рассказать ничего не мог, потому что был совсем маленький. Спас меня дед, и он же усыновил. В то время это было просто. И я всю жизнь прожил с ним. Пока шла война, днем дед работал у маркизы, а по ночам — в Сопротивлении… Конечно, я упрощаю! Во всяком случае, знайте: взрыв шлюза в Бельвю — его рук дело. Вооруженное нападение в ущелье Дауля — тоже он. Он был незаурядный человек, вы уж мне поверьте! Эх, будь у него побольше тщеславия… Кстати, идею насчет катера тоже ведь он предложил!

— Какого катера?

— У нас на Блаве есть небольшой экскурсионный катерок, и он курсирует между Мюр-де-Бретань и Дорианом. Довольно выгодное дело, к тому же привлекает в замок туристов. Мы ведь живем за счет туризма. Здесь не так легко найти работу. У деда были грандиозные планы. Он хотел организовать «кельтские походы» — так он сам их называл. Он умел заглядывать далеко в будущее. И еще он считал, что замок Кильмер мог бы стать идеальным местом для музея Сопротивления. Места в нем хватает! Он даже распланировал, где что будет находиться: в одном зале — карты, в другом — парашюты и оружие, отбитое у врага; зал, посвященный подводникам, еще один — истории диверсионной работы. А назвать он его хотел «Музей имени Дю Гесклена».

— Потрясающе! — прерывает его журналист. — Но почему же он не воплотил свою идею в жизнь?

— Хороший вопрос! Он был уже стар. А потом, для него сказать и сделать — это было практически одно и то же. Помните, что я вам рассказывал про исчезнувшие коллекции? Ему достаточно было их описать, и люди начинали чувствовать их присутствие рядом с собой, пусть даже в виде слов. А главное, откуда было взять деньги?

Тут он умолкает. Деньги-то теперь есть! Так вот чего ждал от него старик! Он должен довести до конца задуманное им дело. Должен сделать реальностью его мечту.

— Вы еще что-то сказали? — встрепенулся журналист.

— Нет-нет… Ничего…

— Ну что ж, спасибо вам. Напоследок ваше фото. Сидите там, где сидите. Отлично!

Вспышка, вторая, третья… Жан-Мари не жалеет, что согласился на это интервью. Теперь ему многое стало видеться яснее. Какие бы трудности его ни ждали, он просто обязан отыскать сокровище. Это приказ. Больше, чем приказ. Это — его посвящение в рыцари. Где-то он читал об этом. Сейчас он уже не помнит, что именно в этот момент происходит, но это точно какая-то торжественная церемония. На одной гравюре он видел картинку: коленопреклоненный рыцарь опускает голову… Вспышки фотокамеры кажутся ему сейчас бликами сверкающих мечей. «Обещаю», — думает про себя Жан-Мари. И в порыве восторга добавляет: «Не жалея сил!»

Дождь усилился. Возле кафе есть парикмахерская, и Жан-Мари вскакивает на крыльцо, спасаясь от дождя. Он уже принял решение, но внутренний порыв действовать в нем не ослабевает. Не долго раздумывая, он решительным шагом входит в салон.

— Привет, мсье Ле Юеде! Пришли подстричься? Конечно-конечно, понимаю. Я обязательно буду на похоронах. Весь город придет.

Жан-Мари усаживается в кресло и говорит:

— Волосы, усы, борода. Все!

В комнате повисает тишина. К парикмахеру поворачивается сразу несколько голов, лежащих, словно отрезанные, на безупречно чистых салфетках. Может быть, плохо расслышали?

— Подровнять? — переспрашивает брадобрей.

— Отрезать!

И вот уже вокруг его лица с прикрытыми веками порхают ножницы.

— Ваш дед! — говорит мастер. — Какая потеря! Сколько всего он мог рассказать! Ему ведь говорили: «Мсье Ронан, вы должны об этом написать!» Разумеется, мы не принимали все его байки за чистую монету. Но слушать его можно было часами! Мне приходилось выставлять его отсюда вместе с клиентами. «Ступайте в бистро! — говорил я им. — Мне работать надо!» Чуть-чуть усов оставлю?

— Нет!

— Совсем узенькую полосочку! Тонюсенькую! Вы их будете поглаживать, когда вам надо будет произвести впечатление!

— Нет.

— Знаете, вас это здорово изменит. Вам будет казаться, что вы своим новым лицом тайком подглядываете за старым. Первое время вы будете без конца ощупывать лицо. И будете удивляться: а что я, собственно говоря, глажу: свои щеки или чью-то задницу?

Раздается громкий взрыв хохота. Пара-тройка самых любопытных подходит ближе — посмотреть.

— Знаете, на кого вы теперь похожи? — говорит парикмахер. — На Жана Габена. Нет, не в профиль. Но подбородок и глаза… — Он отступает на шаг и, склонив голову, изучает взглядом творение рук своих, а потом громко зовет: — Моника! Хочешь взглянуть?

Его жена встает из-за кассы и подходит ближе. «Ах Боже мой!» Она потрясенно обходит вокруг кресла.

— Тебе не кажется, что он похож на Габена?

— Что ты, совсем нет! Я бы сказала, скорее на Карда Юргенса — смотри, такой же открытый лоб! Да вас дома не узнают, мсье Ле Юеде!

Парикмахер снимает салфетку и протягивает зеркало. Жан-Мари в шоке. Неужели этот незнакомый мужчина со слишком светлыми глазами, с веснушками на лице — это он? Остальным клиентам почему-то становится не по себе, и они старательно смотрят в другую сторону. Когда Жан-Мари идет к выходу, все до одного провожают его взглядами, и в этих взглядах ясно сквозит осуждение. Он шагает прямо под ливень. Он уже жалеет о том, что натворил. Что скажет Армель? Ведь он с ней не посоветовался! Он, у которого вошло в привычку посвящать ее во все свои планы, даже самые ничтожные, никогда ничего не покупать, не поставив ее в известность. Как будто после смерти деда она стала главой семьи! Чем ближе к замку, тем определеннее зреет в нем мучительная мысль, что хочешь не хочешь, а придется показать ей монету и открыть секрет. Она и так уже после смерти деда ходит вокруг него кругами. Она уже чует тайну. Стоит ей увидеть, что из города вернулся совершенно новый Жан-Мари — не Жан-Мари, а какой-то незнакомец, явно замысливший что-то подозрительное, — конечно, ему придется во всем признаться. Он чувствует непривычный холод вокруг глаз и ушей и ускоряет шаги. Он и так опоздал. Армель уже накормила тетку обедом и теперь наверняка ждет его в столовой. С некоторых пор, стремясь упростить жизнь слугам, они стали есть вместе: Армель с теткой на одном конце огромного стола, дед с внуком — на другом. Пустое пространство зияло между ними. Блюда друг другу передавали через середину, где обычно стояли, остывая, соусы. Все-таки нужно было соблюдать хотя бы видимость дистанции. Еду привозил дед на специальном столике на колесах, потому что кухня была далеко, а повариха Мари-Анн мучилась тромбофлебитом. Если бы не дед, не его всегда приподнятое настроение и изобретательность, эти трапезы были бы еще угрюмее и мрачнее. Он обожал шутить и изо всех сил изображал из себя глуповатого метрдотеля, преисполненного важности и подобострастия одновременно. Названия блюд он сообщал с таким видом, будто был шеф-поваром знаменитого ресторана. Если это были устрицы, то он представлял их не иначе как «дщери Океана». Жареная мелкая рыба превращалась в «любимое лакомство Нептуна». Он не любил сыр и потому, когда наступала очередь десерта, морщился и брезгливо цедил: «экскремент дю Канталь» или просто: «нормандский навоз». Старая маркиза, приставив к уху руку, внимательно слушала, что он скажет, а потом хохотала до слез. А теперь… Жану-Мари становится страшно. Через парк он уже не идет, а бежит и останавливается только в вестибюле, чтобы прислушаться. Тихо. Кашлянув, он говорит себе: «Да что такое! Что я, не у себя дома?!» И тихо толкает дверь. Они здесь, обе. Старуха надела лиловый костюм, в котором она похожа на прелата. На ней блестят драгоценности. Как всегда, Армель сделала ей макияж, отчего высохшее лицо старой дамы напоминает фарфоровую маску. Глаза ее смотрят живо и строго, и в них мерцает что-то вроде укора. Армель сегодня в сером — полумонахиня, полу-учительница. В уголке рта пролегла горькая складка. Волосы она собрала назад, чтобы они не закрывали ее узкого и бледного лба. Глаза у нее неуловимого голубого цвета — цвета страсти. Она в упор смотрит на Жана-Мари, а у того нет даже сил шагнуть через порог. «Извините», — бормочет он.

Глава 2

Армель сидит перед мольбертом в своей комнате у окна. Освещенные косыми лучами солнца краски кажутся в этот час особенно нежными. Слева, на подставке, перед ней раскрыт альбом Катрин Кардиналь, но она все никак не может решить, что же ей выбрать: часы из позолоченного серебра или часы из горного хрусталя? Обе драгоценные вещицы воспроизведены на гравюре с замечательной точностью, но она понимает: чтобы передать игру света в хрустальных гранях, ей потребуется упорство, труд и неистовство, на которые сейчас, после ссоры с Жаном-Мари, она не способна. Бесспорно, вещь стоит того, чтобы занять свое место в коллекции редчайших часов — она относится ко времени Людовика XIII, — но, в конце концов, сколько можно! Почему она должна мучить себя? Ей гораздо больше нравятся другие часы, выполненные в форме черепа. Этот цвет тусклого серебра! Блики будет трудно передать, особенно те, что придают зубам выражение злобной агрессии. В профиль хорошо виден шарнир, соединенный с нижней челюстью и спрятанный сзади: он служит крышкой циферблату, но вся эта причудливая механика должна быть передана только более или менее контрастной тенью. На лбу — медальон, очевидно, изображающий Адама и Еву посреди стилизованных цветов. Все вместе производит впечатление мрачности и враждебности, особенно из-за этой челюсти, которая будто спешит ухватить зубами убегающее время. Убегающее время! Ведь это не более чем красивая ложь! Я даже не знаю, какое сегодня число, думает она. Когда мы похоронили Ронана? Позавчера? Не помню… У нас здесь вечно понедельник. Или вторник, или среда — не важно. Время никуда не бежит. Оно стирается. Ты чувствуешь холод или тепло — по сезону, — и все. Замок вращается вместе с землей, а мы, внутри, — жалкие тени солнечного циферблата. Я просто идиотка. Зачем я рисую все эти часы? Разве можно нарисовать время? Как будто от себя убежишь! Как будто в моих силах приказать часам идти так, как хочу я, как будто гномон управляет солнцем, а не наоборот. Раньше… когда-то… до того как… Не знаю, как сказать, но тогда я и вправду любила живопись… Армель закрывает глаза. Как хотелось бы ей вернуться назад, обрести себя, прежнюю, снова погрузиться в то безжизненное существование, только со стороны казавшееся наполненным деятельности, заботами, когда окружающие говорили друг другу: «Не мешайте ей, она работает». В каком-то смысле она действительно работала. Иногда у нее возникало ощущение, что она — муха, заживо спеленутая пауком и оставленная им про запас. Только она сама была одновременно и мухой, и пауком. Она не притрагивалась к скрученной шелковой нитью жертве — прежней Армели, Армели ее юности. Просто время от времени проверяла, на месте ли тельце. Оно всегда было на месте и потихоньку усыхало. Дергаться оно перестало уже давно — время страданий для него миновало. Скоро оно высохнет окончательно, и тогда, подумала Армель, я стану настоящей старой девой — такой очаровательной безобидной старушкой, подбирающей брошенных котов и раненых птичек. Рассеянным взглядом она бродит по палитре, стараясь отыскать нужное сочетание красок, тот самый оттенок, в котором металл сливается с костью. Если ей удастся поймать этот блеск, что играет на округлости черепа и заставляет почувствовать движение часовой стрелки на дне глазниц, тогда, быть может, уйдет наконец из сердца эта грызущая тревога, которая не дает ей покоя и терзает ее с тех самых пор, как Жан-Мари… Конечно, он обрился наголо не просто так. Это была с его стороны провокация. Разумеется, смерть Ронана стала для него тяжелым ударом. Но не только в этом дело… В первые два-три дня он был похож на смертельно раненного… Но не так, как обычно выглядят люди, утратившие дорогое существо и сознающие, что отныне никто его не заменит. Уж в чем, в чем, а в умении скорбеть Армели нет равных. Эту партию она вытвердила наизусть. Было время, и она пролила немало слез. Все секреты печали — ближайшей соседки смерти — ей известны лучше, чем кому бы то ни было. Она чутко прислушивалась к боли Жана-Мари — так маэстро прослушивает пробу ученика. Горечь его утраты была искренней и глубокой, но… Опытное ухо не могло не уловить фальшивой ноты. Страшно подумать, но в отчаянии горя эта нота звучала какой-то неуместной радостью! К траурной скорби примешивался чуть уловимый оттенок довольства, лишающий саму скорбь ее безысходности. На кладбище он, похоже, даже не слушал, о чем говорил полковник Геэнно. Все вокруг вспоминали славные дела ветерана Сопротивления, и один только Жан-Мари был все это время где-то далеко, поглощенный собственными мечтами. Неужели зарождающаяся любовь воздвигла на пути страдания загадочный барьер нового счастья? Так вот в чем дело! Жан-Мари влюбился! Не успел его дед закрыть глаза, как он уже помчался к парикмахеру! Наверное, его красотка ему сказала: не желаю больше видеть ни твоей бороды отшельника, ни усов, с которыми ты похож на лангуста. Именно так сказала бы сама Армель, если бы у нее появился такой вот, заросший до глаз воздыхатель. Слава Богу, ей ни разу не пришлось делать ничего подобного. О! Наконец-то! Вот тот самый бронзовый оттенок, который она искала. Теперь чуточку белого, чтобы череп не превратился в каску… Маленькая эта победа немного согревает Армели кровь. Ее глухое недовольство Жаном-Мари понемногу утихает, уступая место — нет, не снисходительности; такое чувство, как снисходительность, паук убил сразу, — а чему-то вроде жалости. Замерев с занесенной кистью, Армель погружается в раздумье. Сначала была Алиса, потом дылда Фернанда. После Фернанды появилась эта шлюшка, что служила официанткой в «Веселой плотве», а после нее — толстуха Жоэль из магазина «Призюник». И это не считая всяких случайных знакомых, подцепленных то на пляже, то в прибрежных забегаловках, куда он, по его собственному выражению, время от времени «заходит на посадку». Дурак! Кто тебя на этот раз подцепил? Видно же, что он места себе не находит! Он, наверное, думал, что теперь, когда Ронана не стало, он может демонстрировать здесь свои непотребные победы! Что такое две женщины для юного варвара? Ему сейчас кажется, что пришло его время и пора ему перестать играть роль домашнего слуги. Армель уже говорит сама с собой. Неужели ему трудно было прийти к ней и честно сказать: «Крестная, у меня появилась подружка. Это не то, что было раньше. Это серьезно…» А, ладно! В конце концов, он уже в том возрасте, когда пора знать, чего хочешь. Она тщательно вытирает кисть, закрывает альбом и отталкивает мольберт. Часами из горного хрусталя она займется потом, когда успокоится. А эту «мертвую голову», ну ее совсем. Она отказывается. Чего она не может простить Жану-Мари, так это его манеры смотреть на людей, никого не видя, как будто он спит наяву! Пусть себе волочится за юбками, это его право! Но только нечего изображать перед ней великую любовь! Не его это дело! Разыгрывает тут комедию страсти! Да что он знает о страсти? Страсть! Ей хочется плюнуть. Но все-таки, что же с ним творится? Чем он так захвачен? А вдруг он вздумает отсюда уйти? Может быть, в замке его держало только присутствие деда? Вдруг мы с ним оба, сами того не подозревая, томимся одной и той же грызущей тоской? Скрестив руки, Армель начинает кружить по комнате, словно монахиня в своей келье. Она умеет мыслить жестко. От хвори, затуманившей мечтами голову мальчишке, нет лекарства — если только это та же хворь, что годами гложет и ее. Эта горькая судьба — быть не тем, чем тебе хочется быть, желать чего-то, не имея желаний. Кто сказал: «Быть или не быть?» Нет, не то. Просто быть, существовать во всей бессознательной силе бытия, как дерево, в нужный момент теряющее отмершие части себя, утрачивать сожаления, угрызения совести, сознание ошибок, как засохшую кору. Или стать пресмыкающимся, сбрасывающим кожу, — да, оставить на колючках свое прошлое, как ставшую ненужной оболочку. Быть проще, проще и опроститься настолько, чтобы суметь поделиться хоть с кем-нибудь мыслями, в которых не смеешь сознаться даже себе! С Ронаном это было возможно. С Жаном-Мари — нет. Со старой тетушкой — тем более. Никого у нее нет. Одни эти стены, что без конца твердят все те же старинные истории. Со старческим брюзжанием изношенных колесиков начинают бить древние часы. Пора идти укладывать маркизу спать. Потом надо обойти замок, проверить, заперты ли окна и двери, подергать за все ручки, повернуть все ключи, погасить свет, а потом, шагая долгими коридорами, слушать за своей спиной краткое эхо звяканья ключей, собранных в тяжелую связку. Ей безразлично, вернулся Жан-Мари или нет. У него свой универсальный ключ, и если даже он придет домой, когда замок будет заперт, сможет переночевать в домике деда. Впрочем, из-за траура он, наверное, оттуда и не выходил. Армель уже у себя в кабинете. Здесь она по вечерам кое-что записывает. Нельзя сказать, что она ведет дневник. Нет, ей бывает достаточно нескольких коротких заметок, сделанных в толстой школьной тетради с обложкой, украшенной гравюрой, на которой изображен с ног до головы вооруженный рыцарь, приподнявшийся в стременах и сжимающий в руке копье. Она усаживается, открывает тетрадь и пытается сосредоточиться. Так, если верить дате последней записи, прошло уже пятнадцать дней. «Как хорошо говорил полковник Геэнно. Тетушка утверждает, что он приходится нам родней по линии Ле Гийу. Надо будет послать ему открытку». На следующей странице запись: «Зачем ему понадобилось покупать себе этот кожаный пиджак, в котором он похож на охотника за бизонами? Не знаю, сколько это может стоить, но готова держать пари, что очень дорого».

Еще через два дня.

«Он совсем сдурел. Купил себе губную гармошку. Нет, конечно, не концертный инструмент, а такую маленькую прелестную никелированную гармонику, которую носит теперь в нагрудном кармане. Я довольно глупо ему заметила:

— Ведь ты не умеешь играть?

Он моментально принял оборонительный тон:

— Мне захотелось!

И эти злые, колючие глаза, которые смотрят на тебя в упор, как будто хотят ранить. Кого он мне напоминает? Хищного зверька, вскормленного из детского рожка — послушного, ласкового — и вдруг кидающегося на кормящую его руку.

Неужели я разбудила гепарда?»

С того дня записей больше нет. Армель не открывала тетради. Она ненадолго задумывается, бросает взгляд на часы. Уже восемь. И пишет: «Ветер. Дождь все льет. Устала от живописи». Вздыхает и закрывает тетрадь. Снова задумывается. «Мне захотелось!» И это он, который всегда был таким хорошим мальчиком! Сама покладистость, само послушание! «Хорошо, крестная… Уже иду, крестная…» И вдруг: «Мне захотелось!» Что это — бунт? Ну уж нет, этого Армель не потерпит. Если ему захочется чего-нибудь еще, пусть придет и скажет ей. Она не позволит ему тратить деньги на всякие глупости! Не так уж много он зарабатывает.

Ее снова охватывает гнев. Еще раз бросает она беглый взгляд на часы и внезапно принимает решение. Ужинать он не приходил, значит, наверняка сидит в домике деда. Все чаще он там отсиживается. Вот, кстати, еще один знак — откуда в нем взялось это стремление обособиться? Он — единственный спасшийся ребенок из горящего поезда. Ему так часто рассказывали об этом случае, что он стал считать его чем-то вроде своего рождения. Славный Ронан! Он тоже иногда был способен на глупости. Армель берет фонарь, ключи, набрасывает на голову и плечи большую черную шаль и выходит наружу. От лампы перед ней бежит кружок света, выхватывающий из тени лужи воды и ямки, через которые она перескакивает. Дождь теперь превратился в мокрую пыль, во влажный и теплый моросящий туман, липнущий к коже и каплями собирающийся на кончике носа. Где-то в глубинах памяти перед ней всплывают картины ярко освещенного Парижа. Время от времени с ней это случается: вдруг настигнет какой-нибудь забытый образ, зримый, словно живой, и толкает ее изнутри, как ребенок в утробе. Ей приходится остановиться и, прижимая к бедрам руку, отдышаться. А все из-за этой гармоники! Ну, пусть теперь изволит объясниться! Он у себя. Армель с хозяйским видом толкает дверь. Она не просительница! Она у себя дома! В том числе и здесь. Он занят делом: проверяет кислородный баллон. Левой рукой держит возле губ клапан, который издает какие-то вздохи, похожие на кукольное лопотание, а другой крутит что-то вроде крана. Армель в этом ровным счетом ничего не смыслит, но ее сразу же охватывает тревога. Она вскрикивает: «Для кого это?»

Застигнутый врасплох, он тем не менее невозмутимо отвечает: «Для меня».

Продолжать расспросы бессмысленно. Причиндалы, разложенные на кровати и стульях, без слов говорят о том, что задумал Жан-Мари. Но ей еще хочется сомневаться, и она начинает медленно рассматривать снаряжение, похожее ей приходилось видеть по телевизору: облегающий черный костюм — такие надевают подводники и сразу становятся похожими на гостиничных воров, — баллоны со сложной системой трубок, маску с задранной кверху дыхательной трубкой. Полный комплект. Жан-Мари не отводя глаз следит за каждым ее шагом.

— Зачем все это? — тихо и неуверенно спрашивает она.

— Секрет!

— Ты что, смеешься надо мной? Но я все поняла… Она…

Он резко машет рукой и прерывает ее не дослушав:

— Нет никакой «ее»! Это дело касается только нас с дедом!

— Допустим, оно и меня касается!

Тут он взрывается:

— Черт возьми! Почему я вечно должен спрашивать разрешения? Я собираюсь исследовать участок дна в озере, вот и все!