Наши гости

РИСУНКИ А.ГРАШИНА

Пайтык А. Наши гости: Повесть/Пер. с туркм. Т. Лихоталь; Рис. А. Грашина. — М.: Дет. лит., 1984.— 143 с., ил. В пер.: 45 к.

@ Перевод. Иллюстрации. ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА», 1984 г.

ДЕТСТВО СВОЁ ПОМНЯ…

Двенадцать лет назад в Москве в издательстве «Детская литература» вышла первая книжка туркменского писателя Анна Пайтыка «Мальчишки военных лет». Книга эта привлекла внимание юных читателей, покорила их своей искренностью, доверительностью, с которой рассказывал писатель о своем детстве. В предисловии к повести Анна Пайтык писал: «Эта книга обо мне и моих сверстниках. Далеко, в Каракумах, там, где теряется в песках река Мургаб, находится мой родной аул. Он очень похож на тот, в котором живут герои моей повести… Рос я в большой, дружной семье, но жилось нам нелегко…»

Когда будущему писателю было четыре года, умер его отец. Многодетная семья осталась без кормильца. Но главные трудности и невзгоды, оказывается, были впереди, — грянула война. Ушел на фронт старший брат Джума, вышли замуж и покинули отчий дом сестры. И так же, как Коссёк, герой повести «Мальчишки военных лет», Анна Пайтык остался в старой кибитке вдвоем с матерью.

Мальчишки военных лет… Они любили игры и шалости, как все мальчишки во все времена, но при всем этом они делили со взрослыми все тяготы военного лихолетья.

Анна Пайтык с одиннадцати лет стал работать в колхозе. Уже после войны он закончил Марыйское педагогическое училище, преподавал в школе, затем продолжил образование в Ашхабаде в Туркменском Государственном университете им. М. Горького. Потом не один год писатель посвятил журналистике: работал на радио и телевидении, в республиканской газете «Эдебият ва сунгат» («Литература и искусство»). Он буквально вдоль и поперек изъездил всю Туркмению. Поездки эти помогли писателю лучше, поближе познакомиться с людьми и природой родного края. Он увидел, как преображается и цветет Туркменистан, как трудятся на его бескрайних просторах геологи и рыбаки, хлопкоробы и железнодорожники, гидростроители и энергетики.

Свой творческий путь в литературе Анна Пайтык начал как переводчик. Он познакомил юных читателей с «Приключениями Незнайки» Н. Носова, со стихами Б. Заходера, сказками Г.-Х. Андерсена, рассказами Б. Житкова и др.

Первая прозаическая книга Анна Пайтыка «Мальчишки военных лет» на туркменском языке получила широкую популярность и была удостоена премии на республиканском конкурсе. Впоследствии эта повесть была переведена на русский, украинский и молдавский языки.

Судьбы маленьких героев А. Пайтыка волнуют как читателя-подростка, так и взрослого. Писатель умеет в сложной динамике взаимоотношений своих героев раскрыть красоту их душевного мира, доброту сердец и их способность творить добро.

Герои Анна Пайтыка добрые, душевные люди, с твердыми убеждениями. Никакие жизненные невзгоды не способны заставить их отступить от намеченных целей, изменить своим идеалам. Не случайно поэтому еще три повести А. Пайтыка — «Красный учитель», «Наследник» и «Матери не спят» — в разные годы были удостоены республиканских премий.

В последние годы Анна Пайтык параллельно с прозой занимается и кинодраматургией. Окончив в Москве Высшие двухгодичные сценарные курсы, А. Пайтык написал сценарии для полнометражных художественных фильмов «Мой друг Мелекуш», «Наследник», которые были сняты на киностудии «Туркменфильм». А «Пост № 1» — короткометражная новелла — была снята на киностудии детских и юношеских фильмов имени А. М. Горького.

Писатель Анна Пайтык популярен, любим юными читателями Советского Туркменистана, и я убежден, мой дорогой друг, что предлагаемая книжка понравится тебе, ты полюбишь и запомнишь ее героев, край, в котором они живут.

Каюм Тангрыкулиев

В ДЕДУШКИНОМ ШАЛАШЕ

Пусть хоть что говорят, но я не думаю, что на свете может быть что-нибудь слаще сна. Правда, вкусных вещей много. И поесть вкусно приятно. И пить вкусные напитки тоже. И играть с ребятами очень даже неплохое дело. Но все равно слаще всего — сон. Потому что можно обойтись и без еды и без игр. А вот без сна — никак нельзя. В этом я сам убедился. В прошлом году я упал с урюкового дерева и сломал ногу. Доктор сказал, что мне придется лежать в больнице столько дней, сколько мне лет. Выходило, по одному дню на год. На первый взгляд кажется: подумаешь, один день в год. Но это легко сказать. А я подсчитал, и получилась целая неделя, да еще с половиной. И плюс еще один день. Я подумал, что ошибся, и стал пересчитывать. Для верности считал, загибая пальцы. Но, сколько ни считал, счет не менялся. Вот тогда я и понял, как много прожил на свете. И зачем нужно было жить столько? Было бы мне шесть или семь лет, тогда бы пришлось полежать всего неделю. Но теперь уже поздно сожалеть. Когда твою ногу до колена заковывают в гипс, да еще и подвешивают ее, куда ты денешься? Будешь лежать как миленький. Вот я и лежал с подвешенной ногой на узенькой больничной кровати. Не очень-то веселое занятие! А тут еще бородатая медсестра. Подойдет и ворчит: «Надо было хорошо вести себя, тогда не пришлось бы лежать в больнице. Выдумал с ветки на ветку прыгать! Разве ты обезьяна?»

Мне кажется, правильно говорят, если у женщины растет борода, она очень злая. У медсестры на подбородке, правда, торчит всего один волосок. Ну и что, что один, все равно ведь это борода. Когда сестра, склонившись над тобой, начинает сердито ворчать, кажется, что этот волосок вот-вот вонзится тебе в глаз. А рассердиться ей ничего не стоит. Лежишь, например, и чувствуешь: то бок зачесался, то спина. Не утерпишь же, если чешется. А она сразу начинает кричать: «Что ты чешешься, словно с собакой спишь!» Или кровать заскрипит, и опять раздается ее голос: «Ты что вертишься, как юла!» А если тебе становится тоскливо и ты вдруг засвистишь, то она и вовсе готова растерзать тебя. Сидит у входа в палату, вяжет что-то, но тут бросит все свои дела и подскочит к тебе: «Ты что, забыл, где находишься? Здесь тебе не баня, чтобы свистеть…»

Да ладно, теперь все это позади. Нога давно зажила, и меня выписали из больницы. Я опять могу бегать и прыгать и даже на деревья взбираться. Я бы, наверное, и не вспомнил про больницу, но просто хотел сказать, что можно обойтись без игр. И без еды можно обойтись. Не верите? Однажды к нам в гости приехала моя тетя. Как обычно, она привезла гостинцы. Развязала завязанный в большой узел платок. А там в маленьких узелках и горох, и кишмиш без косточек, и миндаль. Мама только попробовала понемногу от всех гостинцев, а остальное разделила между нами. Старший брат Кервен тогда еще не был солдатом. Он учился не то в шестом, не то в седьмом классе. И сестра Тазегуль тогда еще не была такой взрослой, как сейчас. Только-только начинала косички заплетать. Они торчали в разные стороны, как мышиные хвостики. Теперь совсем другое дело, теперь она взрослая девушка с двумя толстыми косами на груди. При виде гостей смущается, а когда мы с ней одни, важная такая, словно большой начальник. Но тогда и Кервен и Та-зегуль были просто школьниками. А я и вовсе был совсем маленьким, ни в каком классе не учился. Увязался было за братом и сестрой в школу, даже старый букварь Тазегуль взял с собой, а учительница погладила меня по голове и сказала: «Приходи в будущем году». Так я и вернулся с букварем домой. Дома скучно, особенно если нету ребят. И я очень обрадовался приезду тети. Только когда мама стала делить гостинцы, мне досталось меньше, чем Кервену и Тазегуль. Может, и не меньше, но мне так показалось. Я обиделся. Кервен и Тазегуль закричали: «На обиженных воду возят!» — и быстренько съели мою долю. А мама, вместо того чтобы отругать их, меня же и упрекнула:

— Ах ты жадина! Вот и сиди без угощения!

Я еще больше разобиделся.

— Не надо мне никаких гостинцев! — закричал я. — Я совсем не буду есть… И десять дней, и тысячу дней буду ходить голодным…

— Ходи, ходи! — засмеялась мама.

Я чуть не заплакал, но слово свое сдержал. Только один раз, спрятавшись, выпил воды из кумгана[1], а так в тот день ни крохи во рту не было… Вот видите, оказывается, можно и без еды прожить. А вот попробуйте обойтись без сна. Я, например, не могу. Уж сладок больно сон. И особенно утренний. Просыпаться-то я просыпаюсь, но вставать не хочется. «Еще немножечко посплю. Еще чуть-чуть…» — и лежу в полудреме. Потом приходит мама, и все кончается тем, что она откидывает мое одеяло: «Завтра же перенесу твою кровать на солнечную сторону шалаша, посмотрим тогда, как ты будешь валяться! Солнце припечет, быстро поднимешься!»

Но я знаю, что мама только грозит, на самом же деле не сделает этого. Потому что я сплю вовсе и не на кровати, чтобы можно было перетаскивать ее с места на место. Постель у меня знаете какая? Наверное, ни у кого такой нет! Две пустые железные бочки из-под керосина, на которые уложены доски. По углам отец с дедушкой вбили четыре высоких кола, а на них натянули полог. По вечерам, как только комары оживают, я, мама и дедушка забираемся под полог. А иначе эти противные комары не дают даже чаю попить. Одно спасение под пологом. И только когда уже пора спать, мама уходит в шалаш, дедушка забирается на стог сена. Под пологом на своей постели остаюсь я один.

Я забыл сказать, что это лето я, мама и дедушка живем не в ауле, а на бахче. Здесь ни улицы нет, ни дома. Только дедушкин шалаш. Да моя постель под пологом. Да тамдыр[2], в котором мама печет чурек[3]. Ну и, конечно, хлев, в котором живут ишак и верблюдица.

Еще когда мы собирали вещи, чтобы ехать сюда, дедушка сказал: «На бахче очень хорошо. Проснешься утром и вдруг увидишь серенькую крольчиху. Прибежала прямо к шалашу, сидит и жует цветочки люцерны…»

В первое же утро, едва открыв глаза, я сразу же в одних трусах побежал к грядке с люцерной. Люцерна высокая, мне до пояса. Я ползал в ней, искал крольчиху, но ее нигде не было.

— Не огорчайся, — стал утешать меня дедушка, — не сегодня, так завтра обязательно увидишь. Может, она окотилась.

— А что это значит? — спросил я.

Дедушка сказал:

— Родила детенышей. Пройдет немного времени, и увидишь ее вместе с маленькими крольчатами.

Дедушка много раз видел ее. Уши большие, как у нашего ишака, губа раздвоенная. Прыгает и в люцерне, и в грядках с фасолью и морковкой.

А мне вот не везет. Ну хоть бы один разок увидеть ее. Я еще ни разу в жизни не видел диких кроликов. Однажды эта крольчиха даже приснилась мне во сне: будто бы бежит за шалашом, своровав морковку. «Эй, крольчиха, постой! Не убегай, я не трону тебя!» — кричу я. И сам от собственного голоса просыпаюсь. И никакой крольчихи нет.

Но сегодня я не побежал ее искать. Сколько же можно без толку ползать по люцерне? Может, она и вовсе никогда больше не появится, эта крольчиха с большими ушами и раздвоенной губой. Убежала и живет со своими крольчатами где-нибудь в другом месте. Я сел на постели и прислушался. Кругом тихо. Знаю, мама сейчас отправилась на грядки с дынями снимать с них плющ. А дедушка погнал пастись верблюдицу. Он каждое утро, пока еще стоит прохлада, некоторое время пасет верблюдицу возле огорода, а потом спутывает ей передние ноги и отпускает в заросли верблюжьей колючки.

Я сидел и думал:

«Что делать? Чем заняться?» В ауле хорошо! Там ребят много, выбеги на улицу и играй. А здесь надо самому себе придумывать развлечения. Я всего дня три-четыре назад приехал сюда, а уже мне скучно. Всю зиму ждал каникул, хотел поехать к дедушке на бахчу, а теперь вот сижу и думаю, скорее бы начинался учебный год. Если слушать маму, то надо утром, проснувшись, поиграть немного на песочке. А потом умыться, позавтракать и сидеть в шалаше, не вылезая на солнце. Но разве можно так жить? Не дождешься, пока кончится день. А летние дни особенно длинные. И впереди их знаете сколько? Почти сто!

Я сидел и думал об этом и вдруг вспомнил: пока не вернулась мама, надо поскорее сбегать к арыку. Потому что мама не пустит меня туда. Она меня хорошо знает. Когда я иду к арыку, я не скоро возвращаюсь домой. Арык, поросший по краям камышом, не так далеко от нашего шалаша. Я бегом добегаю до него. Здесь достаточно развлечений. Я сажусь на берегу, отламываю куски высохшей под зеленой травкой глины, и начинаю бросать их в арык. Они с плеском падают в воду, образуя на ее поверхности круги. А потом, выпуская пузырьки, медленно опускаются на дно. На противоположном берегу квакают пучеглазые лягушки. Каждый раз, когда раздается всплеск воды, они испуганно прыгают в воду. Сначала я боялся, что они утонут, но им в воде не страшно. Они плавают, ныряют. Вроде бы только что были в воде — и опять слышно, на берегу квакают. А те самые или другие — не разберешь. Руки мои все в глине. Я споласкиваю их в арыке, а заодно и лицо. Здесь легко умываться. Никто не пристает к тебе, чтобы ты мыл руки с мылом, чтобы чистил щеткой зубы. Да и вообще на бахче ни к чему щеткой чистить зубы. Целыми днями только и грызешь зеленые дыни, морковь, так что зубы сами по себе очень чистые…

Возле арыка можно даже ничем не заниматься. Просто сидеть и смотреть на течение воды и то удовольствие. Посмотришь — вроде бы обыкновенная проточная голубая вода. Но если посмотреть попристальнее, то на поверхности ее увидишь всякую живность. Вот плывет навозный жук. Наверное, упал в воду вместе с навозом. Ему все равно, куда плыть, главное — не упустить свою добычу. Сидит себе на комочке навоза, крепко обхватив его лапками. А вот другой путешественник — совсем маленький жучок. Плывет, уцепившись за соломинку. Наверное, страшно ему. Однажды утром я сидел возле арыка. Вдруг что-то шлепнулось в воду. Посмотрел, а это черепаха. И плывет как-то чудно: брюхом кверху. Когтистые ноги широко разбросаны. Шею вытянула. Обычно глазки ее еле прорезаны, а сейчас они выпучены. И морщинистая морда синяя-синяя. Вначале даже не верится, что это черепаха. Ведь, когда ее видишь в песках, она совсем другая. Карабкается на сыпучие холмы, как маленький танк. Кроме нее, никто так не умеет. Надменная такая. И морды не покажет, даже если захочешь посмотреть. А сейчас она жалкая. «Ах ты трусиха. Посмотри, лягушка вдвое меньше тебя, а как легко ныряет вниз головой, и то ей ничего. А ты лежишь на спине, даже перевернуться не можешь». Я схватил в руки прутик и, наступая на колючки, побежал вдоль арыка. Дотянулся до черепахи и перевернул ее брюхом вниз. Теперь она сама выберется на берег, если захочет.

— Зачем ты вытаскивал эту тварь! — ворчит дедушка, когда я рассказываю ему, как спас черепаху. — Лучше бы они все потонули!

Говорит он так потому, что черепахи погрызли всходы дыни. И тогда дедушка, ругаясь, снова посадил на этой грядке, но уже не дыни, а огурцы, причем поздний сорт. «Нет, надо мне покончить с этими дармоедами», — говорит дедушка сердито. Роет большую яму и складывает в нее всех черепах, которые ползают по огороду. А потом ему становится жаль их: «Подохнут с голоду». Он складывает черепах в мешок, уносит подальше от огорода и высыпает. «Пока вы оттуда доберетесь, все дыни вырастут!» — говорит он.

Я только было собрался отправиться к арыку. Вдруг угол полога за моей спиной легонько приподнялся. Смотрю, дедушка. Подошел неслышно, кошачьим шагом, стоит и улыбается.

— Ого, ты уже проснулся, соня!

БЕЛЛИ-УСТА

Моего дедушку называют в ауле Белли-уста. Уста — это значит мастер. Я очень часто слышу: «У Белли-уста золотые руки. Он все умеет». Некоторые спрашивают: «Скажи, Базар, кем ты будешь, когда вырастешь? Наверное, таким же мастером, как дедушка?»

Однажды я спросил у папы:

— Папа, а почему все называют дедушку уста? Он ведь ничего не мастерит!

— Дедушка твой замечательный мастер, сынок, — стал расхваливать его отец. — Когда я сам был таким же мальчишкой, как ты, в его кузнице не утихал стук молота. Днем он чинил колхозные бороны, мастерил сохи, шил седла для верблюдов, чинил хомуты. Мастерил колеса для мельниц. Строгал деревянные вилы для ворошения соломы… Точил серпы, делал черенки для лопат, кетмени закалял… — Я впервые слышал названия многих инструментов, которые перечислял мой отец, и не знал, какие они, для чего нужны. А отец продолжал. — Днем дедушка работал в колхозе, а по ночам чинил людям ичиги и чарыки.

— А что это такое? — спросил я.

— Самодельная обувь, — отвечал отец.

Ремесло дедушки показалось мне неинтересным: к чему надо носить залатанные ичиги и чарыки, когда можно пойти в магазин и купить новые башмаки? Впрочем, одно изделие дедушки, очень красивое, я видел. Когда Тазегуль закончила десятый класс, мама подарила ей свой дагдан — женское украшение. Тазегуль собиралась на школьный вечер, надела новое нарядное платье, прошлась по комнате. И вот тут мама достала из шкатулки украшение и протянула Тазегуль. «На, дочка, носи! Этот дагдан достался мне в наследство от твоей бабушки. А бабушке его собственными руками смастерил твой дедушка».

Тазегуль прицепила дагдан к платью. Маленький дагдан из светлого дерева был очень красивым, на нем сверкали красные камни. Дагдан еще бывает из серебра или же каркасового дерева, иногда отделан красными камнями. После этого, когда я видел на платьях девушек украшения, мне казалось, что все они сделаны руками дедушки.

«Дедушка, а у кого ты научился все мастерить?» — спросил я как-то.

Дедушка с улыбкой посмотрел на меня и сам задал мне вопрос:

«Ты скажи мне вначале, у кого ты научился писать?»

Я немного растерялся. Писать? Подумаешь, какое дело! Любой мальчишка, любая девчонка умеют писать. Но как бы там ни было, я вспомнил человека, обучившего меня грамоте. Да и как можно такое забыть? Я быстро и уверенно ответил:

«Учительница Шекер! А кто же еще!»

«Молодчина! Вот видишь, ты научился писать не сам. У тебя была учительница. Никто ничему не учится в чреве матери. У каждого непременно есть свой учитель. А моим учителем был отец! Он тоже был кузнецом. Но отец отца был еще большим мастером. И слава о нем шла по аулам. Все так и называли его — Белли-уста, что значит „известный мастер“. А потом и вовсе забыли имя, которое было ему дано в детстве! А когда я вырос и стал работать, меня тоже стали называть так же. Ну а раз я ношу это имя, значит, и я тоже немножечко мастер…»

Дедушка мой одноногий. И поэтому некоторые называли его Белли-одноногий. Я ненавидел этих людей. Ну и что, что он без одной ноги, разве надо за это обзывать его одноногим? Ему ведь тоже это совсем не по душе. Каждое утро он цеплял на обрубок ноги деревянный протез и в двух местах закреплял ремнями. Видя, с каким удивлением мы, ребята, смотрели на него, он спрашивал:

«Ну, как, идет?»

Куда уж там идти! Как ни аккуратно была вырезана деревянная нога, как ни красивы были желтые ремни, которыми дедушка прикреплял ее, все равно она не шла ему. Ведь живая нога все равно лучше деревянной. Мы молчали. И тогда дедушка говорил бодрым голосом:

«Ничего страшного, ребята. Но вы берегите свои ноги. Не дайте их украсть. Мне тоже, по правде говоря, надоела эта деревянная нога. Если нельзя бегать, нельзя перепрыгнуть через арык, залезть на дерево, пропади она пропадом, эта нога! Как только она сломается, я пойду и заберу у фашистов свою настоящую ногу…

Мама как-то рассказывала, что в семье у дедушки долго не было сыновей. Дочка, моя мама, росла, а ее маленькие братишки умирали. И один, и второй. Наконец у дедушки родился третий сын. Из суеверия мальчику не давали имени целый год. Когда же, наконец, маленькому братишке моей мамы исполнился год и он начал ходить и вообще рос крепкий и здоровый, его назвали Дурды, что означает „выжил“.

Дядю Дурды я видел редко. Он уехал учиться в Ашхабад и приезжал в аул только на каникулы, да и то не всегда. Гораздо чаще я стал видеть его после того, как он окончил институт и приехал работать в аул. Он был юношей с большой копной волос, очень веселый. Вернулся он в аул не один — привез с собой жену. Поселились они недалеко от нас у дедушки и к нам в гости приходили и на праздники, и просто так. Дядя Дурды работал в колхозе агрономом, а его жена — докторшей в нашей больнице. Кто-то сказал, что у жены дяди Дурды длинная шея, как у жирафа. Но я все равно очень любил ее. Глаза ли она закапывает, рану ли перевязывает — все делает не больно. И лекарства дает самые негорькие. И мама ее полюбила, и дедушка. Но вот однажды к нам прибежала соседка и стала потихоньку что-то рассказывать маме. У мамы сразу стало испуганное лицо. Мне было интересно узнать, что сказала маме соседка, но она говорила очень тихо, и я ничего не расслышал. Потом я узнал, что жена дяди Дурды уехала в Ашхабад. А еще через несколько дней я пришел из школы домой и увидел, что мама плачет. Правда, как только я вошел, она быстро вытерла слезы, но глаза у нее были красные.

„Что случилось?“ — спросил я.

„Ничего… Ничего не случилось, детка. Иди играй“, — отвечала мама. Но я ведь не ребенок, понимаю, что если бы ничего не случилось, она бы не плакала. Тогда я стал приставать с расспросами к Тазегуль. Она тоже сначала не хотела ничего говорить, но потом не выдержала — наверное, ей нравилось, что она большая и все знает. Она напустила на себя важный вид и сказала:

„Ты можешь поклясться, что никому не скажешь?“

„Ба, да я ведь мужчина!“

Тазегуль нахмурилась, и я испугался, что она разозлится и ничего мне не расскажет. Она всегда злится, когда я напоминаю ей, что я не девчонка, а мужчина. Наверное, ей обидно, что она хоть почти взрослая, а все равно девчонка.

„Тоже мне еще, мужчина, — проворчала она. — Поклянись, что будешь молчать!“

Я согласен был на все. Поклялся, что никому не скажу. И Тазегуль сдержала свое слово. Она наклонилась ко мне и прошептала:

„У дяди Дурды жена сбежала!“

„Подумаешь, какая важная новость! — чуть было не закричал я. — И это все, что ты хотела мне сказать?“ Я думал, она и в самом деле что-нибудь интересное мне скажет. Про жену дяди Дурды я и без нее знал. Вот уже несколько дней все соседки об этом судачили. Уехала, мол, докторша потому, что в ауле негде танцевать и кино всего два раза в неделю привозят. Не то что в городе. Там хоть каждый день ходи в кино. Соседки дружно осуждали жену дяди Дурды, и сам он ходил грустный. Но тут Тазегуль и в самом деле удивила меня:

„А о том, что дядя Дурды уехал следом за женой, ты знаешь?“

Вот этого я не знал. Эту новость я услышал только что от Тазегуль.

„Он поехал, чтобы привезти жену назад, а вместо этого сам остался в городе!“

„А тебе откуда известно?“

„Дедушка письмо получил. Дядя Дурды написал: „Я вынужден был остаться в Ашхабаде. Пока мы живем у тещи, но вскоре получим квартиру и возьмем тебя в город“. Дедушка очень рассердился, — продолжала рассказывать Тазегуль. — Дядя Дурды прислал дедушке деньги, но дедушка не взял их. „На что мне деньги, — сказал он. — Мне не деньги его нужны, мне он сам нужен…“

Теперь мне стало понятно, почему плакала мама. Прошло немного времени после отъезда дяди, и папа с мамой уговорили дедушку, чтобы он переехал жить к нам. А его дом закрыли и заколотили досками крест-накрест. Дедушка стал жить у нас. Я был очень рад, потому что люблю дедушку. Я и раньше бегал к нему каждый день. А теперь и бегать не надо, он всегда рядом. Однажды, когда мы с дедушкой были дома одни, я спросил у него:

„Деда, а когда теперь дядя Дурды приедет к нам?“ Спросить-то спросил, но тут же и пожалел об этом, потому что дедушка прикрикнул на меня:

„Нет у тебя дяди Дурды!.. Нет больше у тебя этого дяди!“ — И он выплеснул из пиалы остатки чая.

Мы оба помолчали. Потом ему стало жаль меня, он погладил меня по голове и ласково сказал:

„Нельзя называть сыном человека, который оставляет одного своего старого отца. Для меня теперь все равно, есть он или нет его…“

Я думал некоторое время. Мне кажется, что здесь дедушка неправ. Во-первых, он не одинок. Есть мы. И особенно мама очень заботится о нем. „Папа, чего тебе недостает?“, „Папа, одежда у тебя уже грязная, смени“, „Папа, я приготовила лапшу, как раз по твоим зубам…“