На бывшей Жандармской

На бывшей Жандармской

Драка за угол

Возле станционного забора двое мальчишек колотили третьего. Остальные ребята, чистильщики сапог, с любопытством наблюдали за дракой.

— Кто тебя звал на этот угол? А? Кто?! Уселся, как пупырь на носу, и сидит! Силком не сдвинешь, — кричал долговязый Панька. Помелом колыхались белобрысые космы давно не стриженных волос. Лицо, усеянное рыжими конопушками, вымазанное вдоль и поперек ваксой, покраснело.

С другой стороны бодливым козлом наскакивал черноголовый Тюнька.

— Убирайся отседова, татарская морда! Другим отдай угол!..

Только тот, которого били, даже не оборонялся. Закрыв лицо, он съежился, свернулся в улитку и лишь тихо, но упрямо твердил:

— Не уйдет Ахметка. Тут будет сидеть. Моя угол…

Поглазеть на драку явились два закадычных дружка — сын жандармского вахмистра Васька, розовый от сытости красавчик, и Сенька, сын лавочника, сухопарый и костлявый парень. Таких людей хоть каждый день корми блинами да оладьями — все не в коня овес.

Друзья остановились неподалеку, выставив напоказ носки лакированных сапог.

— Бей его, немаканного, Панька! Го-го-го, — по-лошадиному ржал Васька.

— А я бы его вот так… вот так! — крутил костлявыми кулаками Сенька лавочников. У него никогда не закрывался рот из-за длинных, как у зайца, зубов.

— Уйдешь, ай нет?! — продолжал наседать Панька, чувствуя поддержку со стороны.

Ахмет не выдержал. Он ловко вывернулся от наседавших обидчиков, схватил свой деревянный ящик и поднял над головой.

— Глянь, окрысился татарчонок-то! — заорал Сенька. — А вы всей кучей навалитесь на него, всей кучей…

Неизвестно, чем бы все кончилось. Но тут вмешался широкоплечий человек в коричневом потертом костюме. Он подошел незаметно.

— Что здесь происходит, хлопцы? Двое бьют одного? Неладно выходит, — заговорил он с мягким, чуть заметным украинским акцентом. Кулаки драчунов опустились. Ахмет поставил ящик на землю перед собой. Он дрожал, как в ознобе.

— Сядь, успокойся, — положил ему на плечо руку незнакомец и обратился уже ко всему ряду: — Не годится, хлопцы, так-то: до чего довели человека! Ну-ка, выкладывайте, из-за чего сыр-бор загорелся? Чего не поделили?

Удивленно смотрел Ахмет на своего защитника, на его добродушное, чуть тронутое оспинками лицо с пушистыми усами и небольшой бородкой. Верхние пуговки серой сатиновой косоворотки были расстегнуты, открывая загорелую шею.

— Ну, что же вы молчите? — допытывался незнакомец.

— А что он не уходит, — сердито шмыгая носом, проворчал Панька.

— Ага, захватил угол и никого не пускает, — подтвердил Тюнька.

— Да что он вам дался, угол-то? Вон сколько места, всем хватит.

— Да ить место-то самолуччее! Когда господа со станции идут, он перехватывает, — объяснил Панька. — Пожалте, господин! — Эти слова уже относились к человеку в пенсне, который поставил ногу на его деревянный ящик. Панька быстро заработал щетками.

— Во-он что… Стало быть, хлеб отбиваешь. А сам тоже, видать, не сытый, — тихо проговорил незнакомец, оглядывая одетого в заплатанные лохмотья татарчонка.

— Уй-уй, не сытый. Совсем голодный. Папа-та нету, умирал. Мама к господам ходит, пол моет. Зимой печка топит, водичка таскает… Кушать-та нада. А дома два малайки. Рубашка-штанишка нету. Совсем худо живем-та, — Ахмет говорил торопливо, боялся: надоест человеку, и он уйдет.

Но тот не уходил. Наклонив голову, он внимательно слушал. И ребята возле забора притихли. Ахмет вовсе осмелел и с жаром начал доказывать:

— Моя давно тут сидит! Давно кричит: «Пажалста, почистим сапожки, ботинки!» А Панька говорит уходи, дерется. Нет, Ахмет не будет уходить! Не будет!

— И правильно, Ахмет. Так тебя зовут?

— Так, так… Шайфутдинов моя фамилия, — обрадовался мальчуган теплому слову.

— И сиди, Ахмет Шайфутдинов, где сидишь. Вот что, хлопцы, — вновь обратился незнакомец к притихшим ребятам. — Вы больше Ахмета не обижайте. А тебя как звать-то? Павел, кажется?

— Ага, Панька, — тихо ответил мальчишка и начал в смущении долбить землю грязной пяткой.

— Скажи мне, Павел, чем ты лучше Ахмета, хоть ты и русский? Такой же оборванный и голодный. Так же трудно тебе достается каждый ломоть хлеба. А на своего товарища руку поднимаешь… На потеху вон тем толстомордикам. Попробуйте троньте кого-нибудь из них, — незнакомец кивнул головой вслед уходящим в обнимку сынкам богатеев. — Не только их отцы, за них и власть заступится. Поэтому вам, беднякам, и русским, и татарам, надо крепко друг за дружку держаться, чтобы никто не посмел вас обидеть. А уж если драться, так за дело, за справедливость. Поняли, хлопцы?

— Угу… Поняли… — загудели мальчишки.

— Топайте отседова, толстомордики! Неча на нас глаза пялить, без вас разберемся, — Тюнька погрозил Сеньке с Васькой, которые остановились возле угла и начали прислушиваться, о чем идет разговор. Увидев кулак, они тотчас отвернулись и скоро скрылись за углом. Мальчишки дружно расхохотались.

— Вот и добре, вижу, что поняли. А теперь скажите, кто из вас умеет читать? — незнакомец вытащил из кармана книжку Конан-Дойля.

Загалдели ребята:

— Я маленько читаю…

— И я тоже. Зиму в школу ходил.

— Я мала-мала буквы знаю, — тише всех ответил Ахмет.

— Вот я и подарю тебе книжку. Читать будете по очереди, а его грамоте подучите. И давай договоримся, Ахмет: будет худо, приходи ко мне. Живу я недалеко, на Жандармской улице. Спросишь Кущенко Ивана Васильевича, каждый укажет.

Молча смотрели мальчишки вслед новому знакомому.

— Этот дяденька с плужного. В нашем околотке живет, — сообщил один из них, перелистывая книжку с картинками.

«Хороший человек», — думал Ахмет. У него на все случаи жизни было два понятия в оценке людей: хороший и плохой. Ахмет был рад, что законное место на углу осталось за ним.

Только Панька долго не мог успокоиться и сидел надутый, как индюк.

— Иду-иду-у! — донесся издали гудок паровоза. Зашевелились мальчишки, готовясь к встрече пассажиров.

Невдалеке на станционной площади гуськом друг за другом стояли экипажи, возле которых застоялся навозный дух, роями летали мухи и слепни. Каждый из прибывающих в город обязательно пожелает соскоблить с обуви дорожную пыль. А потом уж направится со своим чемоданом к извозчичьему ряду.

Секретный пакет

Когда Кущенко вышел на дощатый станционный перрон, на путях огромной зеленой гусеницей растянулся только что прибывший состав. От его хвоста, подпрыгивая на костылях, ковыляли калеки — солдаты в прожженных солнцем и порохом шинелях.

— Удружи, браток, на закрутку, — услышал Иван Васильевич. Возле него остановился высокий, худой, заросший щетиной солдат. Кущенко поспешно протянул кисет. Но солдат не мог скрутить цигарку. Левой рукой он опирался на костыль, а вместо правой болтался пустой рукав.

— Сейчас, дорогой, сейчас, — Иван Васильевич принялся шарить по карманам в поисках клочка бумаги. Но так и не нашел.

— На-ка, служивый, посмоли из моей трубки, — предложил он.

— Какой уж я теперь служивый, — горько усмехнулся солдат. — Обломок от меня остался. Стало быть, царю-батюшке больше не нужен. Не поверишь, одна нога и та домой не идет. Не я один такой-то, гляди, сколько нас. А ведь все людьми были в полном аккурате в четырнадцатом году, как нас на войну гнали. Спасителями называли, героями, братцами навеличивали. Вот они, «спасители»: не работники и не воины, — он кивком головы указал на калек, которых с плачем уводили с перрона матери и жены.

— Никак жалеешь, что не пришлось больше служить царю-батюшке?..

Испытующе посмотрел солдат на собеседника, словно хотел узнать, с кем имеет дело, и тихо, но зло выдохнул вместе с табачным дымом:

— Жалею, что не захлебнулся он людской кровью, окаянный. Там ведь ее реки пролиты за два года, на позициях-то. Даже у солдат терпенье лопнуло, огрызаться стали.

— Огрызаться, говоришь? — с живостью переспросил Кущенко.

— Еще ка-ак! Первое время перед каждым благородием тряслись. Теперь не то-о! Надоела война людям. Спасибо, дорогой, за трубочку.

Солдат вдруг засуетился и быстро заковылял навстречу женщине с двумя ребятами. Одного она несла на руках, другой держался за юбку.

— Сеня-а… горький ты на-аш, — запричитала женщина, бросаясь к солдату. Иван Васильевич смотрел им вслед, нахмурив брови.

Своего двоюродного брата Кущенко увидел издали возле почтового вагона. Афоня был выше других грузчиков. Только лицо еще совсем ребячье, безусое. Он стоял в дверях вагона и быстро перекладывал мешки с письмами, пакеты и ящики с посылками, поторапливая остальных:

— Шевелись, ребята! Через пять минут отправление. Давай-давай!

Иван Васильевич встал в сторонке в ожидании конца погрузки.

— Здравствуй, братко, — заговорил Афоня, подходя к старшему Кущенко, когда после третьего удара в медный колокол поезд медленно пополз по рельсам, набирая скорость. — Сегодня сам пришел? Фу-у, упарился я.

— Что-то покрикиваешь ты на хлопцев. В начальство, что ли, вышел? — с усмешкой спросил Иван Васильевич.

— Угадал, братко. Старший почтовый грузчик я теперь. Назначили. Ты, говорят, парень старательный, не хуже любого чиновника можешь принять и отправить почту. Два рубля жалованья добавили. Начальство мне доверяет.

Иван Васильевич посмотрел на собеседника немного сверху: он был на полголовы выше великорослого Афони.

— Это хорошо, когда доверяют. Но держи ухо востро, не попадись, — Иван Васильевич кивнул головой вслед проходившему мимо линейному жандарму. — Не то сам в Сибирь угодишь и других подведешь.

— Что ты, братко, я ведь не дите. Понимаю, что к чему. Сегодня стал почту разбирать, гляжу, — опять господину Семенову ценная бандероль и спрятал тихонько.

— Где она?

— У меня под рубахой.

— А как после не досчитаются? — старший Кущенко испытующе посмотрел на брата, прищурив глаза.

— Кто их считать-то будет? Говорю, я тут за старшего.

— А ты не кипятись. Но коль спросят, надо знать, что сказать. Эти каждый день тут бывают? — указал Иван Васильевич на группу казаков возле расседланных коней.

— Казаки-то? А как же. Изо всех станиц по одному, а то и по два за почтой приезжают. Все поезда пережидают, а к вечеру по домам. На другой день опять едут.

— Как вы с ними? Ладите?

— Чего нам делить? Такая же голь перекатная, как и мы. Я уж с ними толковал. Жалуются на жизнь. Ребята славные, ничего.

— Славные… до поры до времени. — Иван Васильевич оглянулся и заговорил шепотом: — На днях к тебе человек подойдет. Чернявый такой, Степаном назовется. Ты его примешь за нового грузчика. Понял, что к чему?

— Соображаю…

— Вот и добре. А почту для нас будешь передавать заводскому рассылке.

— Николке?! — удивился Афанасий.

— А что? Хлопец он толковый.

— Мал еще…

— Ему новую жизнь строить, так пусть знает, как за нее боролись.

Через несколько минут Афанасий ушел в почтовое отделение. Пакета у него под рубахой уже не было. А в низеньком домике на Жандармской улице долго в ту ночь светилось оконце. Иван Васильевич читал тоненькую книжечку из секретного пакета, отпечатанную на папиросной бумаге.

Николай Николаич

Сон у Николки крепкий. На какой бок с вечера уляжется на деревянный голбец возле печки, на том боку его и утро захватывает. Люди про какие-то сны рассказывают. А он и снов не видит, даже обидно.

Когда загудел заводской гудок, бабка принялась тормошить внука. Сперва уговаривала тихонько, ласково:

— Николушка, вставай, на работу пора. Ишь, убегался.

Бабка потрясла его за вихрастую голову. Но Николка не просыпался.

— Вставай, дитенок, люди на завод идут…

В соседних дворах заскрипели калитки, зазвякали железные щеколды. Гудок набрал полную силу, с баса перешел на требовательный тенор. А Николка так и не шелохнулся.

Бабушка собрала на стол и уже сердито закричала в самое ухо:

— Вставай, говорят! Завтрак на столе. Каждое утро хоть из пушки пали, не добудишься. Наказание божеское, да и только. Знали бы отец с матерью, как я с тобой маюсь. — Она в сердцах сорвала с Николки одеяло из разноцветных лоскутиков.

Гудок все надрывался. Наконец, бабка схватила внука за плечи и стащила с низенького голбца на пол.

— А? Чего?.. — невнятно бормотнул Николка.

— Гудок, говорю, орет! Люди на завод идут! Конторщик ругаться будет, не дай бог, с работы выгонит. С голоду ить пропадем тогда. Вставай, соколик, сиротка моя, — запричитала бабушка над внуком жалобным голосом.