Апокалипсис 1920

Печать первая — Феликс — Допрос

Я проходил через приёмную со стеклянной бутылью, когда наш штатный секретарь вдруг остановил меня неожиданным вопросом:

— Я так понимаю, что ваше дело оказалось не столь уж и скучным, как следовало бы полагать?

— Учитывая, что мы подвергли опасности полгорода? — я задумался на секунду, а затем продолжил, — Вполне. Это даже не слишком похоже на наказание.

— Теперь вас едва ли кто-то снова накажет или отнимет ваше дело. Начальство отметило вашу роль в устранении угрозы заражения.

— Но всё планировалось не так?

— Планировалось, что вы сразу провалитесь и будет резонный повод вас отстранить.

— А оно вот как вышло, ха! — меня обуяло злорадство над несбывшимися планами Бельчина, нашего начальника.

— Но этот успех всё ещё не искупает ТОТ СЛУЧАЙ… — ибис помрачнел.

— Ну да, ТОТ СЛУЧАЙ… Вы из-за него и хотели от нас избавиться, я понял.

— Тебя никто не винит. А вот товарища Ярузельского…

— И, тем не менее, избавиться вы хотите от нас обоих?

— Ты же понимаешь, что это всё вполне себе заслужено? По крайней мере с точки зрения других сотрудников Особого отдела?

— Ну спасибо хоть, что как профессионалов нас цените! — возмущённый этим скоротечным диалогом, я направился дальше.

Мне и думать то более не хотелось о ТОМ СЛУЧАЕ. Но мне, конечно же, все будут постоянно о нём напоминать, забывая и про мои прошлые заслуги, и про то, что моей вины не было. Как, всё же, иногда одно событие может повлиять на репутацию человека столь сильно, что его иногда и, собственно, за человека перестают считать.

Мне было жаль, что такое случилось с Йозефом. Да и себя самого было жаль не меньше. Но жалость ситуации не исправит, особенно той, что уже произошла и переросла в факт. Так что приходится жить с тем, что мы имеем. И стараться не сильно вспоминать о прошлом. Оно всё равно само о себе напомнит.

Я дошёл до двери, у которой меня ждал мой напарник. За ней располагалась небольшая комнатка для допросов, куда мы оба и направились без лишних разговоров. За столом сидел козёл, закованный в наручники. Его глаза всё ещё не переставая слезились, и я всё ждал, когда же вода в его организме закончится. Но воды в нём, кажется, был неиссякаемый источник и несмотря на покраснение глазных яблок, монах чувствовал себя бодрячком.

— И так, Матфей, Матвей или как там тебя ещё звать… зачем ты убил доктора Шарикова? — спросил Йозеф, грозно хлопнув по столу.

— Я его не убивал. Не знаю, с чего вы это взяли… — козёл покачал головой.

— Шарикова убили палашом. Мы нашли палаш… — начал было я, но Матфей меня быстро прервал.

— Вы что?! Вы думаете я мог убить кого-то священным клинком короля Иштвана?! Или вы всех считаете святотами навроде себя?

— Ну да, едва ли он мог… — шепнул я товарищу, а затем вновь обратился к допрашиваемому — А что ты скажешь насчёт того, что таких мечей в Москве почти нет? А на твоём есть капли крови.

— Это кровь Базула, князя, что восстал супротив Иштвана. Ей лет девятьсот уже! Кроме того, вы не думаете, что палаш не настолько редкий меч, чтобы подозревать одного меня. Мало в Москве музеев? А бывших кавалегардов мало?

— Значит, ты и про кавалегардов знаешь. — заметил я.

— Знаю. Они даже среди нашего маленького аристократического сообщества были.

— И много из них в городе на семи холмах? — спросил Йозеф.

— Один. Но с вашим профессионализмом в обвинении случайных людей, вы его точно не поймаете. Почему этим делом вообще занимаетесь вы, а не сотрудники московского уголовного розыска?

— Кто это? Кого ты имеешь в виду? — Йозеф ещё раз стукнул по столу.

— Скажу, когда ответите на мой вопрос. Я на ваши вопросы охотно отвечаю. Почему меня мучаете вы, а не МУР?

— Сотрудники уголовного розыска не занимаются делами, связанными со смертью проклятых. Это наша работа. — пояснил я.

— Кроме того, Шариков сотрудничал с ВЧК. — добавил мой напарник.

— Правда? Почему ты мне об этом не сказал? — я был удивлён вскрывшемуся факту не меньше, чем наш пленник.

— Потому что сам только недавно узнал. Шариков и правда был кротом. И в руководстве Особого отдела знали, куда примерно нас приведёт эта ниточка. — сказал Йозеф.

— И думали, что нас этот контрреволюционный клубок задушит. Ясно. — я кивнул.

— Так всё же, кто этот московский кавалергард? — мой напарник вернулся к допросу.

— Морозов.

— Глава Синдиката? — глаза Йозефа радостно расширились

— Он самый.

— И какой у него был мотив? — спросил я, не доверяя возникновению нового подозреваемого.

— А вам нужен мотив? Меня вы, кажется, решили обвинить без мотива. — козёл покачал головой.

— У тебя мотив как раз был. — сказал я, — Едва ли ты одобрял эксперименты Шарикова с заккумом, в чём бы они там ни заключались.

— Не одобрял, — подтвердил Матфей, — но и не препятствовал им. Да, то что он хотел даровать проклятия простым смертным, является явным вмешательством в божий замысел. Но как я сказал во время твоего рассказа об Иштване, мы верим в то, что вскоре может прийти человек, который перевернёт устоявшийся порядок вещей. И уж я больше поверю в то, что это будет благоразумный интеллигент с его странным экспериментом, чем какой-нибудь неотёсанный смерд, решивший взять богом данную власть в свои грязные руки. Я настолько благоприятно относился к экспериментам этого доктора, что даже позволил ему взять плоды со священного дерева.

— Почему же они с Заречным тебя тогда так сильно боялись, что хотели скрыть свой эксперимент?

— От меня? Нет, быть не может. Мы как раз собирались об этом вчера поговорить. Все втроём. Они хотели меня о чём-то предупредить. Мне кажется, что это мне стоило бояться того разговора. Всё же, как сейчас выяснилось, Шариков был из ваших. Значит он вас ко мне и привёл.

— Нас к тебе привёл настоятель храма на набережной.

— Вот оно как… Значит, мне не стоило звать его в наш маленький круг. Да и Шарикова тоже не стоило. Знаете что? Следить за чистотой наших рядов было работой Морозова. Вот вам и мотив. Может он знал, что наш доктор, на самом деле — крыса? Он даже пригласил меня поговорить о безопасности нашего сообщества недавно. Может, как раз о том, что хочет расправиться с Шариковым.

— И где эта встреча должна была произойти? — Йозеф проявлял какой-то чрезмерный интерес к Синдикату и всему, что с ним связано.

— Сегодня в восемь вечера, в клубе "Чёрная кошка". Знаете такой?

— Известное кабаре. — произнёс я, — Но на кой чёрт ты нам так просто это рассказал? Разве вы не… м-м, сообщество?

— У вас, дорогой чекист, в руках бутылка явно не с водой. Это ведь спирт, так? — он указал на бутыль, что я всё ещё держал в руках, — Я разумею, как он действует на проклятые органы и части тела. Я пользовался им ещё когда состоял в епархии. С его помощью мы "очищали нечистых". Я этим не горжусь, особенно учитывая, что я сам был проклят. Но испытывать что-то такое на себе, я бы не хотел.

— А тебе стоило бы. — я поставил бутыль перед ним.

— И вам бы не помешало. — шикнул козёл.

— Ладно. — заключил Йозеф, — Пошли, Феликс, навестим "Чёрную кошку".

— А меня вы не собираетесь освобождать? — спросил вдруг Матфей.

— Нет, с чего бы вдруг? — сказал мой товарищ, — Подозрения с тебя ещё не сняты. Кроме того, даже если не брать убийство, ты виноват ещё во многих других контрреволюционных делах. Например, в пособничестве бандитизму, организации антинародных религиозных структур и прочих, прочих нарушениях.

Выходя из комнаты, он добавил:

— Не скучай, святоша. Как вернёмся с главой синдиката под мышкой, проведём очную ставку с Морозовым.

Оказавшись в коридоре, вне досягаемости глаз и ушей козла, он спросил уже у меня:

— Что думаешь?

— Думаю, что вы стоите друг друга. Удивительно, сколь похожие люди могут быть по разные стороны баррикад.

— И чем же я на него похож?

— Он такой же язвительный пофигист.

— Ты так говоришь, будто бы тебе это не нравится.

— А ты так говоришь, будто бы тебе не нравится, что я этим возмущаюсь.

— Ха! Справедливо. В любом случае, я хотел спросить про то, что ты думаешь о поимке Морозова.

— Я думаю, что нам надо проверить эту версию. Но как мы его узнаем, когда придём на место?

— Я знаю, как он выглядит, поверь.

— Но откуда?

— Мы как-то пересекались, в прошлом.

— Ты не рассказывал.

— У меня должны быть хоть какие-то секреты от вас, пан следователь? У тебя, Феликс, наверняка тоже есть что скрывать от меня.

— А если я тебе расскажу свою тайну?

— Тогда и я поделюсь своей.

1905 — Феликс — Июньские дни

Нам ненавистны тиранов короны, Цепи народа-страдальца мы чтим. Кровью народной залитые троныКровью мы наших врагов обагрим! Вацлав Свенцицкий, "Варшавянка"

Год 1905 — Лодзь, Царство Польское

Призраки прошлого очень часто следуют за тобой по пятам, но обретя внутреннюю силу от них можно избавиться. Некоторые предпочитают черпать эту самую силу в этих же самых призраках. Вскоре они уживаются с ними и даже воздвигают их на своеобразный внутренний престол, холя и лелея мертвецов, приносящих боль. Я не из таких, и никогда из таких не был.

Конечно, на самом начале жизненного пути у меня был соблазн удариться в ностальгию по временам и нравам, в которых моё естество едва ли смогло бы прижиться. Но я просто долго не видел никаких альтернатив духовному эзотеризму и почитанию крови.

Это не мудрено, когда ты растёшь в богатой аристократической семье, не зная ничего о том, как живёт внешний мир. Просто потому, что ни разу этот самый "внешний мир" не видел. Всё детство и юность прутья золотой клетки в лодзинском особняке загораживали мне вид на людские страдания. Вернее, чисто идейно, они должны были загораживать мой образ от чужих взглядов, ибо мне не повезло родиться с демоническим глазом и мои родители очень уж хотели сокрыть факт того, что их ребёнок был "дефектен" по всеобщим представлениям.

Не гоже члену царского дома, пусть ныне и очень далёкой от трона ветви, иметь на своём теле проклятие. Тем более прямо на лице, что скрывать долго практически невозможно. Да и не хотели они, чтобы я что-то скрывал всю жизнь. Ибо сами стыдились того, что породили.

В рациональном обществе считается, что люди могут приобретать проклятие в течении жизни, переживая трагедии, или, если их воля была сильна с самого рождения, а в роду уже были проклятые, приобретать их в результате утробных мутаций. Но в поместной аристократической среде, далёкой от рационализма, мнение на счёт появления таких изменений было совсем иным.

Здесь считали, что все те мутации, что не были похожи на божественные благословения, были происками демонов и дарами самого дьявола. Под благословениями подразумевалось всё то, что умел когда-то Иисус. К моему сожалению, из всей той массы чудес, что творил он своими руками, расчёта траекторий не было. А потому мой дар был отнесён к проискам дьявола и должен был быть выжжен. Причём не сразу.

Ходило бредовое поверье, что от проклятия можно было вылечиться, если долго и искренне каяться за свои грехи. Чисто физически, учитывая биологию проклятия, как мутации ген и базовых особенностей тела, это было невозможно. Но многие аристократы, в чьих семьях рождались такие дети, считали, что ещё могут их исправить, если воспитают сугубо по религиозным канонам. Разумеется, это едва ли у кого-то выходило и ровно в пятнадцать, детей приводили в храм для очищения.

Меня тоже это ждало. Даже в том случае, если бы вся эта история с покаянием за грехи работала. Просто потому, что я не знал, в чём виноват. Я не чувствовал вины за своё рождение и не мог понять, почему мой дар так уж плох. Не мог я этого понять и в тот момент, когда меня привели в лодзинский собор, вместе с другими несчастными подростками. При всех, одного из нас взяли под руки двое крепких мужиков.

Его вывели на солею и продемонстрировали всем чёрную опухоль на его животе. Затем на эту опухоль стали лить спирт. Тот, едва касаясь искажённой плоти, зашипел, вспенился и задымился. Парень заорал так, как никто ещё на моей памяти не орал. Это был практически потусторонний крик, ибо по-моему представлению, в момент подобной боли, сознание несчастного было где-то между нашим миром и загробным.

Инквизитор, производивший экзекуцию, прекрасно знал, что бедняга может умереть от такой боли. Знал он и то, что если парень и выживет, то навсегда останется инвалидом. Но, несмотря на это и заполнявшие своды истошные вопли, очиститель продолжал абсолютно буднично лить растворяющую жидкость на едва живое тело. В его взгляде не было никакой жалости, ибо в его глазах, перед ним был не человек и даже не дикий зверь, а нечто мерзкое, что нужно срочно уничтожить.

Он без сомнения и жалости продолжал пытку, потому что считал, что нечто столь непохожее на него самого, не имеет права на жизнь. И это действительно пугало меня. Я никогда не испытывал подобного ужаса, как в тот самый момент. Даже несмотря на то, что в целом, в обстановке вокруг не было ничего особо страшного. Место, участники действа и даже само действо были обыденны и даже банальны. Но это и пугало. Зло было в абсолюте своём банально.

Оно, руководствуясь лишь своим желанием сделать так, чтобы абсолютно незнакомый человек вёл себя точно также как оно само, без сомнения причиняло ужасную боль. И, наверное, могло просто убить извивавшегося юношу, когда сочло бы, что тот уже достаточно отплатил за свою непохожесть на это самое зло.

Нас всех ждало бы тоже самое, что и первого несчастного, если бы в момент, когда тот наконец был "очищен" и осел на пол, без чувств, в собор не ворвались бы бойцы польских социалистов. Стреляя в воздух, бравые революционеры одним своим появлением заставили пуститься в бегство и инквизитора, и его подручных. Они разрезали путы, в которых мы всё это время стояли и отпустили нас наружу.

Не из желания взять нас на свою сторону они пришли на помощь. И не из большой любви к проклятым. Но, скорее, как таких же угнетённых царским режимом, какими были они сами. Это было чистое революционное благородство и настоящая солидарность. И я, без сомнения, был готов проявить к ним свою благодарность.

В тот же день я встал на баррикады, которые рабочие собирали неподалёку. Мне тогда не были понятны их идеи революционного социализма, как не был ясен посыл их борьбы за своё собственное государство. Но я так пропитался их устремлением, что и без этого знания был готов встать с ними плечом к плечу.

Оружия у нас было немного, да и никто бы не доверил пятнадцатилетнему мне винтовку, особенно учитывая, что я ни разу не держал в руках чего-то подобного. Но я всё равно стоял на ограждении в ожидании тех, от кого рабочие планировали обороняться. С моей стороны, это был ответный жест помощи, ибо я планировал хоть как-то помочь в борьбе с теми, кто угрожал их жизни. Как они сами без раздумья помогли мне.

Но долгое время никто не появлялся. Я успел несколько раз разделить с рабочими кров. Мы посменно спали в помещениях заводских общежитий, где в другое время, рабочие отдыхали после четырнадцатичасовых смен. В этих тёмных, маленьких коморках, куда набивалось с десяток человек, я спал на нижнем уровне ветхой двуспальной кровати на матрасе, полном клопов. И эта лежанка была для меня многим удобнее, чем пышные перины.

Скудный рабочий паёк, состоявший из варева и чёрствого хлеба, стал для меня многим вкуснее осетрины в шампанском. Я самолично помогал раздавать запасы бунтующему заводу и чувствовал, что эту пищу я по-настоящему заработал. Именно в тот момент во мне возникло отвращение к личным вещам. Особенно после того, как мы с товарищами стали грабить особняк, принадлежавший моим родителям.

Они уже давно трусливо сбежали из города, опасаясь гнева толпы, а мы решили позаимствовать их вещи, заработанные нечестным трудом. Брали, в основном, что-то полезное, вроде еды и денег, которые могли бы понадобиться во время революции. Всё остальное, роскошное и бесполезное, предпочитали крушить. Просто потому, что все эти безвкусные статуи, картины, что легко могли быть заменены фотографиями, и прочий позолоченный мусор был добыт за счёт чужих страданий. Не портили только книги, ибо в них было то, чего не было в любом другом аристократическом искусстве: смысл и знания.

Я тоже крушил. Даже в собственной комнате всё перевернул и разрушил. Потому что это была больше не моя комната. Феликс Романов, из рода Константина Павловича, умер в церкви, в результате того, что его собственная родня отправила его очищаться от врождённой особенности. Теперь жил только Феликс Рокош, польский бунтарь без рода и племени.

Я отверг своё прошлое даже не из ощущения глобального предательства, но из презрения к тем традициям, что олицетворяла собой моя собственная семья. Мой прадед был наместником в Царстве Польском и подавлял восстания поляков. Мои родители жили за счёт тех людей, которых прадед подавлял. Они ели изысканные французские пирожные, ни разу в жизни не марав рук в машинном масле.

Через несколько дней после разграбления, в город прибыли царские части. При чём, в большинстве своём, состоящие из таких же поляков, какими были и те, что стояли бок о бок со мной. Они прошли маршем по улицам, стреляя по всем, кто оказывал сопротивление. Многие рабочие погибли, не имея даже возможности отстреляться. Все прочие разбежались, не в силах противостоять армейским пулям. Всё закончилось очень быстро и бесславно, практически также быстро и бесславно, как и началось.

На улицах было много трупов, и мне чудом повезло не оказаться среди них. Я скрылся, как и многие мои товарищи. Взял новую фамилию и решил тянуть лямку на фабрике, вместо того, чтобы возвращаться к себе домой. И это было лучшее решение в моей жизни.