Очерки и воспоминания

{95} В августе 1908 г. в Париже на мою квартиру эмигранта, который несомненно находился под бдительным надзором русской полиции, неожиданно явился Браудо. Он, конечно, понимал опасность этого визита ко мне для него, находящегося на правительственной службе. Он меня ни о чем не расспрашивал, и мы вообще говорили на общие темы. Но он только как будто мимоходом сообщил мне адрес Лопухина и указал точно день, когда он уезжает в Poccию, и когда у него будет пересадка в Кельне на поезд, идущий в Берлин. Я понял, что ему ясна важность для меня этого сообщения. Я поблагодарил его за сообщение, но мы не говорили, почему для меня встреча с Лопухиным так важна.

Через несколько дней я был в Кельне и стал осматривать все поезда, на которых мог приехать Лопухин. И, действительно, в одном из этих поездов я встретил Лопухина, и мы вместе доехали до Берлина. Дорогой у меня произошел с Лопухиным очень важный разговор об Азефе. То, что было дальше, - известно. Но тут был один эпизод, о котором до сих пор не рассказывал никто из тех, кто мог бы рассказать.

В октябре 1908 г. в Париже был суд надо мной по обвинению Азефа в провокации. По настоянию судей, П. А. Кропоткина, Г. А. Лопатина и В. Н. Фигнер, мне пришлось рассказать о моем разговоре с Лопухиным. Мои обвинители настаивали на том, что Лопухин был подослан ко мне, что он сознательно оклеветал Азефа, и мне сообщили, что в Петербурге будет послан специальный представитель с. р. для допроса Лопухина.

С. р. были убеждены, что в Петербурге они докажут провокацию Лопухина. Я понял, какая туча сбирается над головой Лопухина в случай какой-либо ошибки с. р. при расследовании. Член Центр. Ком. с. р. должен был немедленно выехать в Петербург. Я считал нужным предупредить Лопухина, что его имя делается, помимо моей воли, связанным с разоблачением Азефа и может дойти до департамента полиции. У меня не было никакой возможности снестись непосредственно с Лопухиным.

Я тогда написал письмо прямо в Петербургскую Публичную Библиотеку. Во внутреннем конверте была моя записка с просьбой передать это письмо, подписанное вымышленным именем, библиотекарю А. И. Браудо, а в письме к нему я уже от своего имени писал очень сухо, что буду очень благодарен, {96} если он лично передаст мое письмо нашему общему знакомому Лопухину, адреса которого я, к сожалению, якобы не знал. А. И. Браудо исполнил мою просьбу, и Лопухин был вовремя предупрежден. Тем же путем я потом успел написать еще два письма к Лопухину до его ареста. Одно из них, третье, Лопухин нарочно сохранил и во время известного обыска, сделанного жандармами у него, он передал им мое письмо и сказал: - "Это письмо от Бурцева. Это самое интересное для вас. У меня более ничего интересного для вас нет".

Мне не нужно комментировать, какую услугу оказал мне А. И. Браудо, устроив в Кельне мое свидание с Лопухиным, уезжавшим в Poccию. Большую услугу он нам оказал и передачей моих трех писем Лопухину.

Во всей истории с моими письмами Лопухину имя А. И. Браудо нигде никем не было упомянуто.

В 1909 г. Лопухин, после знаменитого своего процесса, был с лишением прав сослан в Восточную Сибирь, а в 1912 г., когда и правительству было ясно, что представлял собою Азеф, Лопухин был возвращен из Сибири, восстановлен в правах и жил в Петербурге.

В сентябре 1914 г. я, добровольно возвращавшийся в Poccию во время войны, был тоже арестован. После суда я с лишением прав был сослан в Восточную Сибирь, в Туруханский край, - кстати сказать - в то село, где я встретил среди ссыльных Свердлова и Сталина. Потом туда же, когда я еще был в Сибири, был сослан и Каменев со всеми с. д. депутатами членами Гос. Думы.

В конце 1915 г. я тоже был амнистирован, восстановлен в правах и мог жить свободно в Петербурге.

Там, в Петербургской Публичной Библиотеке я встретил А. И. Браудо и сказал ему,

- Я вам очень благодарен за все ваши указания, которые вы мне в свое время сделали.

- Очень рад, если я мог быть вам полезным, - ответил он мне. Между нами не было и тогда произнесено ни имени Лопухина, ни имени Азефа.

Тогда же в Петербурге я встретился с Лопухиным. С ним мы говорили уже более подробно об Азефе. Много говорили и обо всем деле с его высылкой. Много мне {97} пришлось потом на эту тему говорить с Лопухиным и в Париже, в последние годы его жизни.

Во время этих бесед я понял, какую огромную роль в моем разоблачении Азефа сыграл А. И. Браудо. Понял и то, что А. И. все это делал по личной инициативе, потому что это нужно было для общего дела.

Сделав дело, он сам постарался остаться в тени.

Вл. Бурцев.

II.

(А. Аргунов)

Встречи мои с покойным А .И .Браудо были кратковременны.

Мы знали друг о друге давно, но встретиться пришлось спустя долгое время и в такую пору и в таких условиях, которые не располагали к частым встречам и долгим беседам. Я - глубоко ушедший в революционное подполье вперемежку с тюрьмой, с редкими вылазками из подполья на желанный вольный свет; он - каким-то образом сумевший удерживаться на легальном поприще, хотя и с постоянной угрозой провалиться в это же подполье.

В период, о котором идет речь (годы 1905-910), много интеллигентной публики было на таком полуподпольном, полулегальном положении. Особенно это наблюдалось в столицах, в кругах профессорских, литературных, адвокатских и пр.

А. И. Браудо был широко связан с этой средой, в особенности с той ее частью, которая не довольствовалась ролью наблюдателя, а активно реагировала на окружающую обстановку, будировала.

Таким будирующим, хлопочущим, подвижным, рисует мне память А. И. Браудо.

В 1906-08 гг. революционное подполье переживало тревожные дни. Разгром организации, смертные приговоры, расстрелы... А главное - толки о провокации, и притом о провокации в самом центре, который руководил движением... Все это делало атмосферу подполья совершенно невыносимой. Доходило до того, что прямо указывали на центр партии с. р., как на рассадник провокации с указанием имени одного из членов его, который ведал как раз наиболее опасным орудием борьбы - террором. {98} Эти толки росли и ширились, особенно в связи с загадочными неудачами и провалами террористических групп, повлекшими гибель немалого числа участников.

Освободившись в 1907 г. из петербургской одиночной тюрьмы, я поспешил навстречу всем этим толкам и слухам. Нужно было найти источник их и принять какие-то меры.

И вот тут мы столкнулись с А. И. Браудо. Он, как и многие связанные так или иначе с подпольем, был в курсе этих толков, но подобно другим не имел тогда определенной оценки их. Слухи ведь шли разные и с разных сторон, в том числе и из заграницы через В. Л. Бурцева.

Согласившись со мной, что нужно как-то обследовать среду, в которой особенно усердно говорили о провокации и провокаторах, А. И. Браудо указал ряд лиц, и я, пользуясь своим кругом знакомств, попробовал провести это обследование. Проба не дала желаемых результатов. Выяснилась лишь картина нездоровой атмосферы, насыщенной подозрениями и недоумением. Было, впрочем, и нечто новое: имя Азефа, которое не произносилось, но напрашивалось на уста собеседников.

С такого рода материалами пришлось уехать заграницу, куда перебрался центр партии, где собиралась общепартийная конференция, и дело о провокации становилось наконец на реальную почву.

Осенью 1908 г. я снова оказался нелегально в Петербурге. Единственным заданием поездки было на этот раз проверка личности и данных важного свидетеля против Азефа, которого выдвинул в Париже В. Бурцев. Свидетелем этим явился быв. директор департамента полиции тайный советник А. А. Лопухин.

Нужно было во что бы то ни стало увидеть этого свидетеля, узнать суть его свидетельства и мотивы, которыми он руководился, выступая разоблачителем Азефа. Задача была не из легких. О личности Лопухина у меня было представление, основанное на весьма скудных и односторонних данных: как бывший руководитель политического розыска, он, думалось мне, не утратил того духовного склада, который порождается такого рода службой, и кроме того наверное считает себя связанным чиновничьей дисциплиной хранения тайн.

{99} Всплывала невольно и "обида", которую, в ряде бесчисленных "обид" вообще, причинил мне лично Лопухин, скрепя своею подписью в 1903 г. приговор административной ссылки на 10 лет в Якутскую область. Как, спрашивается, добраться до такого лица, а, главное, как расположить его к беседе на столь щекотливую тему об Азефе?

Я отправился прежде всего к Браудо за советом и неожиданно наткнулся на деятельную поддержку. Он, оказывается, знаком с Лопухиным и берется помочь мне найти к нему дорогу.

При поддержке Браудо и при участии Кальмановича (моего знакомого еще по Саратову), который жил в одном доме с Лопухиным (где-то в районе Таврического сада) и который, как и Браудо, был с ним знаком, я стал понемногу приближаться к цели. Оба они, Браудо и Кальманович, сообщили кое-что о жизни и деятельности Лопухина за последнее время, об его оппозиционности правящим сферам, о желании вступить в кадетскую партию и пр., - что уже существенно изменяло первоначальное мое представление о Лопухине.

Но дни шли за днями, а впереди все еще стояло много трудностей для выполнения миссии "следователя", которую я взял на себя. И прежде всего разговор с Лопухиным. Как это устроить? Предложить свидание? А вдруг откажется? Или согласится, но замкнет уста, когда узнает суть моего визита и услышит имя Азефа? Колебания были тем невыносимее, что нужно было спешить, ибо жить приходилось под ежедневной угрозой ареста и под неотступной слежкой агентов охранки.

Помог случай. И сыграл в нем свою роль А. И. Браудо. 18 ноября вызвал меня в экстренном порядке Кальманович и сообщил ошеломляющую новость. Он видел А. И. Браудо, и тот передал ему рассказ Лопухина о том, что 11 ноября на его квартиру явился Азеф, умоляя Лопухина спасти его, опровергнуть сведения о его службе в охранке и т. д. Сообщив все это, Кальманович добавил, что по собственной инициативе и по совету А. И. Браудо он предложил Лопухину свидеться со мной, на что тот дал согласие. {100} Свидание назначено на тот же день, т. е. 18 ноября вечером на квартире Кальмановича.

Свидание состоялось в назначенный срок и тянулось до раннего утра.

Здесь не место передавать подробности этой ночной встречи с Лопухиным, которая и сейчас, несмотря на почти тридцатилетий срок, не утратила волнующего значения для меня (См. об этом, как и вообще о деле Азефа в моих воспоминаниях, напечатанных в №№ 6 и 7 сборника "На чужой стороне", изд. под ред. С. П. Мельгунова.).

Нас было четверо: Лопухин, Браудо, Кальманович и я. Лопухин говорил спокойным тоном о фактах из прошлого Азефа, описывал до деталей фигуру Азефа, каким он только что видел его на своей квартире, спокойно отвечал на мои придирчивые вопросы. По выражению лица и поведению Браудо и Кальмановича я видел, что они уже покорены правдой свидетельства Лопухина. Но я еще не сдавался перед этой правдой.

Сдаться и поверить пришлось очень скоро, в ближайшие же дни. От А. И. Браудо пришло новое сообщение о Лопухине, а именно, что к нему, вслед за Азефом, явился на квартиру 21 ноября ген. Герасимов и в грубой форме, с угрозами репрессий, требовал отказа Лопухина от свидетельства против Азефа. Я попросил А. И. Браудо убедить Лопухина свидеться еще раз со мной. А. И. Браудо сообщил об этом Лопухину. Последний ответил, что он "к моим услугам", но просил перенести свидание в Лондон, куда он едет на днях, что это будет удобнее во многих отношениях и, в частности, потому что он сильно опасается "прямых действий" со стороны ген. Герасимова, который уже поставил слежку за его квартирой.

В доказательство же своего твердого решения не уклоняться от роли обвинителя Азефа, Лопухин написал письмо в трех копиях на имя Столыпина, Макарова и Трусевича, где, именуя Азефа полицейским агентом и сообщая о визите и угрозах ген. Герасимова, просил избавить его от подобных "махинаций". Этот шаг открытого письменного {101} выступления был, думается мне, подсказан Лопухину или во всяком случае поддержан никем иным, как А. И. Браудо.

Письма были мне вручены через А. И. Браудо незапечатанными с пожеланием Лопухина, чтобы я сам их бросил в почтовый ящик. Пожелания этого я не мог исполнить, опасаясь слежки и ареста. Взял и отправил письма А. И. Браудо.

Такова справка об отдельных эпизодах давно минувших лет. Следует, пожалуй, еще отметить, что потом, когда судили Лопухина, ни в обвинительном акте, ни в материалах следствия, нигде не упоминалось ни словом о наших с Лопухиным встречах в Петербурге и Лондоне, не было и имен участников, как Браудо и Кальманович.

Заканчивая краткую заметку о роли покойного А. И. Браудо в деле разоблачения Азефа, могу засвидетельствовать, что она была очень существенной, как это мог, надеюсь, убедиться читатель. И следует еще добавить, что, берясь помогать в такого рода рискованных делах, А. И. Браудо действовал не в порядке партийной заинтересованности (он не был эсером), а просто как человек чуткий к вопросам общественного значения, готовый на помощь. На помощь не словами лишь, а опытом практика.

Таким он, вероятно, был и во всех иных делах, число коих велико.

А. Аргунов. {103}

А. И. БРАУДО И ПОСЛЕДНИЕ ЭТАПЫ

БОРЬБЫ ЗА ЭМАНСИПАЦИЮ ЕВРЕЕВ

В РОССИИ

(Д. Мовшович)

После разгрома второй Думы и изменения избирательного закона, давшего для третьей Думы состав, в котором прогрессивный элемент, склонный к реформам в управлении страной, составлял слабое меньшинство, вопрос об изменении законодательства об евреях отошел на задний план.

О систематической работе путем разумной пропаганды нечего было и мечтать. Даже либеральное крыло Думы было настолько подавлено заботами об общих государственных делах, о расширении в этой области влияния и роли законодательной власти, что и от него трудно было требовать проявления какой бы то ни было энергии. Все бремя этой работы в Думе должны были нести почти исключительно еврейские депутаты, которые получали возможность выступать в Думе в сравнительно редких случаях, когда их выступления не могли помешать общей тактике кадетской партии, в которую они входили. Для помощи еврейским депутатам существовал Еврейский Общественный Комитет, одной из задач которого было влиять на общественное мнение и через него на правительство. С общественным мнением правительство мало считалось, и борьба его с русской прессой достаточно известна, чтобы надо было описывать ее здесь.

Ход событий привел к тому, что разбитое в России либеральное крыло русского общественного мнения стало искать себе поддержки в западноевропейском общественном мнении, и русская эмиграция в Лондоне, Париже и Швейцарии стала быстро расти. В этих центрах стали появляться органы печати, открыто критиковавшие русское правительство, и многие из эмигрантов, которые несколько лет позже, после {104} мартовской революции, играли крупную роль, искали возможности сотрудничать в общей, не только русско-эмигрантской прессе.

Руководящие еврейские круги в России знали о том сближении, которое понемногу, благодаря активному старанию французского правительства, начинало налаживаться между русским и английским правительством в целях укрепления политики так называемой Антанты.

Русское правительство было сильно заинтересовано в том, чтобы создать в английском общественном мнении дружественное отношение к России, и с английским общественным мнением, за которым следили как министр Иностранных Дел, так и министр Финансов, очень считались.

В английской прессе следовательно была та опорная точка, к которой должен был быть приложен рычаг давления на русское правительство. Никто из русских евреев не был в состоянии выполнить эту задачу лучше Александра Исаевича. Он был лично знаком с некоторыми виднейшими представителями английского еврейства; в среде их видную роль в делах политических и особенно литературно-полититических играл Люсьен Вульф, редактор иностранного отдела "Дейли График", к мнению которого в вопросах иностранной политики прислушивались во всей Европе.

Еще до созыва третьей Думы Александр Исаевич предпринял вместе с Вульфом издание книги Семенова о погромах в России после революционных событий 1905 года, и уже тогда А. И. содействовал подбору материала для этой книги, к которой Л. Вульф написал резкое против русского правительства предисловие.

Когда после первых двух-трех лет работы новой Государственной думы сделалось совершенно очевидным, что нужно искать путей влияния на правительство через английское общественное мнение, А. И. Браудо снесся с Люсьеном Вульфом. Вульф согласился взять на себя все дело по изданию журнала с тем, чтобы нужный материал доставлялся из России А. И. Уже с первых шагов по организации этого дела выяснилось, с какой осторожностью А. И относился к интересам России. Он настаивал на том, чтобы в новом органе ясно была проведена линия, что русское правительство это не Poccия, и требовал, чтобы это был {105} орган не боевой, а теоретический и умеренный.

Характерно для мнения А. И. в этом вопросе было его отрицательное отношение к самому названию органа, который в Англии хотели сделать именно боевым и резким. Журнал был назван "Darkest Russia". Несмотря на протесты А. И., название журнала (которое имело уже некоторую известность, так как подобный журнал под этим же названием издавался в 1888 году) не было изменено. Люсьен Вульф стоял тогда в резкой оппозиции к сэру Эдуарду Грею, министру Иностранных Дел, главным образом из-за его русской политики. Для руководящих политиков и журналистов того времени (всего за 2-3 года до войны) было уже ясно, что только чудо могло предотвратить мировой конфликт, и английское министерство не хотело портить свои отношения с русским правительством.

Люсьен Вульф же не желал замалчивать темные стороны русской политики в еврейском вопросе. А. И. имел не мало терзаний и в письме к Вульфу от 17-го марта 1912 года он писал: "Ваше последнее письмо меня убедило, что недоразумение между нами все еще не устранено. То, что вы пишете о "боевом" тоне еженедельника, и есть именно то, что нам всем здесь кажется бесцельным. Если тот материал, который мы вам посылаем, вам кажется слишком академичным, то это не случайно. Мы все здесь того мнения, что этот журнал должен именно вестись в духе академической объективности и так, чтобы все события изображались в полном соответствии с действительностью. Название издания противоречит тому изменению тона, которое нам желательно, и мы очень жалеем, что это несоответствие пока еще не может быть устранено.

"Я показывал полученные здесь номера журнала целому ряду видных политических деятелей (исключая крайних левых), и общее мнение совпадает с моими вышеизложенными взглядами. Особенно нравятся всем ваши собственный статьи (редакторские заметки). Тем более приходится жалеть, что мы расходимся в принципиальной постановке вопроса об отношении к России в вашем органе. Надеюсь, что при личной встрече с вами мне удастся наши недоразумения устранить."

Борьба А. И. за бережное отношение к интересам Poccии и его настояния на том, чтобы понятия "русское правительство" {106} и "русский народ" ясно разграничивались в виду особых условий в Poccии того времени, затруднялись тем, что из-за трудностей сношений с Россией, немало материала доставлялось в газету видными русскими и еврейскими политическими эмигрантами левого крыла - социалистами-революционерами и социал-демократами. Достаточно сказать, что среди сотрудников журнала были такие лица, как Рубанович, Черкесов, Степанковский, Фельдман, Трусевич, Житловский, Соскис, Расторгуев, Маслов, Дан, Вельтман-Павлович, Алексинский, Ракитников. Максимов, Рафалович, Петров, Вера Фигнер и целый ряд других лип, впоследствии игравших крупную роль в революционном движении 1917 и 1918 годов, чтобы понять как трудно было Александру Исаевичу проводить свою точку зрения.

"Darkest Russia" имела значительный успех, так как журнал расходился в 5.000 экземпляров, посылался многим членам парламента в Англии, в редакции газет, писателям, журналистам и целому ряду других лиц, которые могли иметь влияние на общественное мнение. Пока русское правительство не спохватилось и не встревожилось, газета получалась замаскированным путем и в России.

В Америку посылалось по специально отобранным адресам свыше тысячи экземпляров, и хотя газета перестала выходить в день объявления войны Англией (4-го августа 1911 года), еврейское общественное мнение Америки к тому времени было достаточно подготовлено, чтобы требовать, как цену за доброжелательное отношение к Антанте, вмешательства со стороны Англии и Франции в вопросе об изменении еврейской политики русского правительства.

В 1912 году устроена была поездка английских парламентариев в Poccию. Entente Cordiale к тому времени считалась уже фактом твердо установленным, и английские парламентарии, которым предстояло поддерживать свое правительство во время войны, имели в виду войти в контакт с руководящими сферами Думы и убедиться, насколько в предстоящих совместных испытаниях можно полагаться на то, что русское правительство сможет опираться на русское общественное мнение. Как впоследствии и оказалось в действительности, еврейский вопрос в Poccии был большим тормозом в укреплении влияния союзников в {107} нейтральных странах, особенно в Америке.

В интересах самой России и для того, чтобы она могла играть соответствующую роль среди западноевропейских держав, надо было ослабить остроту еврейского вопроса, т. е. провести какую-нибудь реформу, которая показала бы общественному мнению мира, что Poccия сама готова устранить причины розни внутри страны. Предполагалось, и оптимисты, в том числе и А. И., надеялись, что английская парламентская делегация во время пребывания в России, могла бы побудить и думцев, а через них и правительство к такому изменению тона. При помощи своих друзей специалистов А. И. подготовил записку, которая подробно излагала юридическое и социальное положение евреев в России и предлагала минимум необходимых реформ. Записка была обработана на английском языке Л. Вульфом и издана в виде отдельной брошюры (The legal sufferings of the jews in Russia) с предисловием известного государствоведа Дайси.

Все члены парламентской делегации были снабжены экземпляром ее. С целым рядом членов этой делегации велись в Лондоне предварительные разговоры, и когда они очутились в Петербурге, А. И. взял на себя устройство всех тех разговоров с представителями русской бюрократии, на которых англичане должны были влиять.

Контакт А. И. с Лондоном оказался в высшей степени важным во время разбирательства дела Бейлиса, когда суд потребовал приложения к делу заверенного текста известной папской буллы по поводу обвинения евреев в ритуальных убийствах. А. И. принимал самое активное участие в организации защиты и подготовки исторического материала, нужного защитникам. Когда эта булла понадобилась, телеграмма А. И. в Лондон побудила лорда Ротшильда обратиться в английский форейн-офис, который послал телеграфную инструкцию английскому послу в Риме получить эту буллу. В течение трех дней после отсылки телеграммы в Лондон булла была с нарочным доставлена из Рима в Киев.

С началом войны методы влияния на русское правительство должны были радикально измениться. В условиях военных действий нельзя было вести пропаганды в иностранной прессе за внутреннюю реформу, как бы ни важна была эта реформа для самого успеха войны. Пришлось ограничиться {108} переговорами исключительно в политических кругах, которые имели сношения с правительством. Опять на долю А. И. выпала задача установления регулярных сношений с еврейскими Комитетами в странах союзников.

Благодаря материалам, которые А. И. доставлял в Англию, английское и французское правительства, очень осторожно и с большими колебаниями, подготовили целый ряд шагов, которые должны были сдвинуть русское правительство с точки сопротивления улучшению правовых условий жизни русского еврейства. В 1916 году английское правительство просило Англо-еврейский Комитет получить от его друзей в Петрограде тот минимальный план реформ, который бы временно, пока длилась война, удовлетворил русских евреев. Летом 1916 года этот план был прислан в Лондон Александром Исаевичем.

Правительства союзников вели между собой по этому поводу переговоры, когда вспыхнула революция. Реформа была осуществлена новым русским правительством.

Д. Мовшович. {109}

А. И. БРАУДО И ВОПРОСЫ ЕВРЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЫ

(С. Гинзбург)

Принято говорить о решающем влиянии среды и воспитания на личность, на выработку основных черт ее характера. Если бы еще требовались новые подтверждения, что правило это не во всех случаях может претендовать на безусловную достоверность, то разительным примером тому мог бы служить А. И. Браудо.

Он родился в ассимилированной еврейской семье, которой чужды были еврейские интересы; юность провел в городе Владимире, вдали от злополучной "черты", где не имел еврейских товарищей и редко встречался с единоверцами вообще. Еврейский элемент играл весьма незначительную роль в его воспитании; древнееврейского языка и его литературы он не знал и даже с разговорным "идиш" он совершенно не был знаком. Казалось бы, все складывалось так, чтобы выработать из него человека ассимилированного, оторванного от своего народа. Между тем, в действительности произошло совершенно иное. Интересы еврейства оказались ему чрезвычайно близкими и дорогими.

Я разумею не только его неустанные труды и усилия, направленные к борьбе за еврейское равноправие, к борьбе против клеветы и поклепов, сыпавшихся непрерывно на русских евреев со стороны известной части печати и реакционных общественных кругов. Гуманист, в лучшем смысле этого слова, политический деятель, глубоко преданный заветам свободы, права и равенства, - А. И. несомненно откликался бы на еврейские страдания и в том случае, если бы он лично не был евреем.

Достаточно вспомнить, напр., с каким активным сочувствием он относился к борьбе финляндцев или поляков за освобождение от гнета, {110} тяготевшего над ними во времена царизма. Я в данном случае имею в виду также его живой интерес к вопросам еврейской литературы, науки и культуры вообще - явление совершенно изумительное, если вспомнить условия его воспитания. Очевидно в нем крепко было заложено то нечто, что преодолело всё неблагоприятные нивелирующие обстоятельства и сотворило прекрасный образ человека, глубоко проникнутого всеми лучшими достояниями европейской культуры и в то же время беззаветно преданного еврейским идеалам, - гордо несущего свое еврейство.

Вероятно не всем известен один чрезвычайно характерный эпизод из жизни А. И. Когда он еще учился в дерптском университете, один немецкий бурш-корпорант его однажды оскорбил, как еврея. Типичный русский интеллигент, молодой А. И. был, конечно, противником дуэлей вообще. Но в данном случае, отстаивая свою честь, как еврея, он не счел возможным уклониться от принятого у дерптских буршей обычая, и вызвал обидчика на поединок. Дуэль состоялась, и А. И. получил опасную рану в грудь, от которой чуть было не умер.

Познакомился я с А. И. Браудо в 1890 г., когда работал над своей кандидатской диссертацией, на тему по истории "бумаг на предъявителя". А. И. тогда уже служил в Публичной Библиотеке, где заведывал в ту пору отделом юридической литературы на иностранных языках. Мне, конечно, приходилось непрерывно обращаться к нему за разными книгами и библиографическими справками. Излишне распространяться о том, какую предупредительность я тут всегда встречал с его стороны. Все те, кто сталкивались с ним в продолжении его десятилетней работы в Публичной Библиотеке, знают хорошо эту его черту его всегдашнюю готовность служить каждому своими обширными познаниями и большим библиографическим опытом. Я хочу здесь только отметить следующий любопытный штрих. Когда часть моей диссертации вскоре была напечатана в журнале "Вестник Права", А. И. выразил мне свое удовлетворение по поводу того, что я одну главу посвятил изложению талмудического законодательства о бумагах на предъявителя.

Признаюсь, это меня несколько удивило. Будучи с ним еще мало знаком, я предполагал в нем совершенный индифферентизм к вопросам еврейской литературы или науки. {111} Но недолго спустя я имел полную возможность убедиться в своей ошибке. Совместная работа с ним в Обществе распространения просвещения между евреями показала мне, с каким вниманием и интересом он относился к вопросам еврейской культуры. Он был одним из инициаторов Историко-этнографической комиссии при названном Обществе, и много содействовал развитию ее деятельности.

Нельзя не отметить той чуткости, которую А. И. проявил в конце 1905 года к интересам периодической печати на древнееврейском языке и на идиш: когда Комиссия под председательством Кобеко работала над составлением проекта нового закона о повременной печати, явилось опасение, что в виду совершенного незнакомства членов Комиссии с характером еврейской прессы, она оставлена будет в прежнем, подцензурном положении. Браудо немедленно использовал свою близость к Кобеко, занимавшему пост директора Публичной Библиотеки, и в заседание Комиссии были приглашены два представителя еврейской печати - редактор "Гацефиры" Н. Соколов и я, в качестве редактора газеты "Фрайнд". В результате, в отношении еврейских периодических изданий в новом законе, не было сделано никаких изъятий.

В 1902 г, при моих хлопотах о получении разрешения на издание газеты "Фрайнд", А. И. оказал мне содействие через одного своего товарища по Дерптскому университету, занимавшего довольно влиятельный пост в Главном управлении по делам печати. Со стороны Браудо это было не только дружеской услугой, но и шагом, который ему подсказывали мотивы более общего характера. Хотя он сам не владел разговорно-еврейским языком, он тем не менее прекрасно понимал, как важно в культурном и политическом отношении дать еврейской массе ежедневную газету на ее родном языке. Другом "Фрайнда" он неизменно оставался за все время существования этого органа, всегда приходя ему на помощь советами, указаниями и моральной поддержкой вообще.

Нет надобности перечислять все отдельные факты, в которых сказывался живой интерес А. И. к еврейской литературе и науке. Без него не обходилось ни одно литературное начинание, и всюду он вносил много инициативы, внимания и практического умения. И еще нечто особенно ценное всегда исходило от него: его способность сглаживать резкие {112} шероховатости, устранять партийные разноглася, находить примиряющее начало. Бывшие участники редакции "Восхода", "Еврейского Mиpa", или издательства "Разум" многое могли бы рассказать об этой стороне его деятельности, о том авторитете, каким всегда пользовалось его слово, лишенное внешнего блеска, но исполненное глубокого внутреннего убеждения.

А. И. Браудо особенно интересовался историей евреев в России (по этому предмету он напечатал в "Восходе" обширную работу о трудах проф. С. Бершадского). Когда в 1908 г. возникла мысль об издании сборников "Пережитое", посвященных культурной и общественной истории русского еврейства, он немедленно примкнул к редакционному кружку, взявшему на себя эту задачу. Можно без преувеличения сказать, что он был живой душой этого начинания: добывал средства, принимал деятельное участие в подборе литературного материала, в привлечении сотрудников и т. п. Без его горячего, любовного участия появление в свет четырех увесистых томов "Пережитого" было бы совершенно невозможно.

С таким же увлечением А. И. отнесся и к возникшей в 1914 г. мысли об издании обширной "Истории евреев в России". Будучи участником московского издательства "Мир" и его литературным представителем в Петербурге, А.И. Браудо предложил "Mиpy" принять на себя выполнение этого издания. Подробный план пятитомной "Истории евреев в Росcии" был разработан покойным П. С. Мареком и обсужден в ряде заседаний редакционной Коллегии (А. И. Браудо, М. И. Кулишер, С. Л. Цинберг, Ю. И. Гессен, С. М. Гинзбург и М. Л. Вишницер). Браудо и я поехали в Москву для переговоров с издательством "Мир".

Помню, какую настойчивость и вместе с тем деловитость обнаружил здесь А. И. Если "Мир", доселе стоявший в стороне от еврейской литературы, взял на себя это трудное начинание, то в значительной мере это объяснялось влиянием Браудо.

Издание "Истории евреев в России" было задумано весьма широко, как коллективный труд, в котором должны были принять участие все лучшие силы, все лучшие специалисты, как в России, так и в Польше. Редакция, в составе перечисленных выше лиц, находилась в Петербурге, и в ней, как ранее в "Пережитом" видную роль играл А. И., {113} благодаря своей вдумчивости, практической опытности и тем обширным литературным связям, который он имел. Столь серьезное коллективное издание, естественно, требовало продолжительной подготовительной работы.

В 1916 г. появился в свет его первый том, и уже сдана была в набор большая часть второго тома. Заказано было уже много статей и для третьего. К глубокому сожалению, налетевший затем вихрь революционных событий положил конец этому ценному предприятию, и издание остановилось на первом же томе.

Особенно памятным для меня осталось участие А. И. Браудо в работе Комиссии по составлению положения о "высшей школе, еврейского знания". Мысль о создании такого рассадника еврейской науки в России давно уже лелеяли лучшие представители нашей интеллигенции. Но практически осуществимой она стала только после февральской революции 1917 г. При Обществе просвещения тогда образовалась Комиссия для составления плана и программы проектированной высшей школы. Koмиссия, под председательством М. И. Кулишера, была немноголюдной, сплоченной и весьма работоспособной.

В ней принимал усердное участие А. И., и здесь особенно ярко сказались широта его кругозора, его глубокий интерес к вопросам еврейской культуры, его серьезная вдумчивость, его уменье устранять резкие разногласия. Комиссия работала весьма интенсивно и, в сравнительно короткий срок, она составила подробное положение о еврейском научном институте в Петербурге. Падение Временного Правительства и приход большевиков к власти, к несчастью, не дали осуществиться этому важному начинанию.

В других статьях настоящего сборника будет, вероятно, подробно охарактеризована политическая и общественная деятельность незабвенного А. И. Браудо.

Мне хотелось обрисовать его хотя бы в самых общих чертах, как еврея. Редко кому удается так гармонично сочетать в себе вселенское с народным, общечеловеческое с национальным, как это дано было покойному А. И. Браудо.

И в памяти всех тех, кто имел радость его близко знать и с ним работать, его образ сохранится навсегда, как одно из лучших воплощений человека - и еврея.

С. Гинзбург.

{115}

ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ А. И. БРАУДО

НА ПОПРИЩЕ БИБЛИОТЕКОВЕДЕНИЯ

(Ек. Лаппа-Старженецкая)

(Мы перепечатываем эту статью из журнала "Библиотечное Обозрение", 1925 г., кн. 1-ая. Редакция сборника извиняется перед ее автором, что была лишена возможности снестись с ним, чтобы получить разрешение на перепечатку очерка.)