Помоги проекту - поделись книгой:
— Ого! — воскликнул Кнут, рассматривая полупрозрачный, с диковинными цветными зверюшками фантик. — За такой можно кучу картошек сторговать.
— Нет, его я ни за что не променяю. Вот полюбуюсь на него, и приятные мысли в голову забираются.
— А что это такое на каждом фантике написано? — спросил Кнут, ткнув пальцем в буквы.
— Написано? Слово. Вот оно и делает фантики фантиками. Если ничего не написано, значит, это не фантик, а бумажка, хотя, если красивая, то тоже ценная. — Культя спрятал свои сокровища в карман.
— Давай спать, — предложил Кнут, старательно делая вид, что ему вовсе и не завидно.
— Давай, — согласился Культя. Он быстро вырыл в земле ямку, опустил туда таз, лёг сверху и стал закапывать себя мусором.
В это утро Культя проснулся первым. Огляделся и, взволнованно суетясь, начал разрывать своё лежбище.
— Я уж испугался, не приснилось ли мне. Нет, всё в порядке, вот он родимый, — Культя вытащил таз, протёр и стал любоваться. — А ты особо не разлеживайся, — крикнул он приятелю, — пора на рынок топать.
Мусор над Кнутом зашевелился.
— Давай, давай, поднимайся! Сам меня вечно ругаешь, что засоня, мол, лучшие продукты другим достаются, мол, поздно приходим.
— Да ведь ещё и не рассвело, — пробурчал Кнут, приподняв голову.
— Ну и что. Зато первыми прибудем. У кого замечу больше всех картошек, тому и предложу свою вещицу.
— Ты же собирался на фантики меняться?
— Сначала сменяю на картошки, а потом эти картошки толкну за фантики в каком-нибудь ресторане. Чем больше обменов, тем выгоднее. При толковой голове, конечно.
— Так у тебя попрошайки всё выпросят.
— Что-то выпросят, а что-то и не успеют, — не сдавался Культя.
Кнут нехотя выбрался из-под мусора. Подвигал суставами, одеревеневшими от лежания на одном боку, сделал пару приседаний.
Его товарищ продолжал распалять воображение, намереваясь чуть ли не всю оставшуюся жизнь пользоваться плодами от предстоящей сделки. Не переставая расхваливать необыкновенные потребительские свойства найденной штуковины, Культя любовно уложил таз на возвышенность и отошёл в сторонку, не спуская глаз с предмета своего необыкновенного везения. Потом поёрзал рукой в штанах, смачно пукнул и, зажмурившись от блаженства, пустил тугую струю под ноги. После чего подцепил свой таз пальцем и, замурлыкав какой-то незатейливый мотив, с видом настоящего хозяина жизни направился в сторону города. «Пусть сегодня он меня догоняет», — подумал горделиво, резко увеличивая шаги.
Кнут вскочил, недовольно ворча:
— Совсем обалдел на радостях. Куда в такую рань?..
Культя удалялся, не оглядываясь.
Кнут сделал шаг и замер. Там, где его приятель минуту назад справлял естественные надобности, в пробуравленной струёй ямке что-то поблескивало. Кнут нагнулся, ковырнул пальцем. Стекло!
К сожалению, это оказалась не бутылка и не пузырёк, а просто осколок размером с две ладони. Но все равно ценность немалая. Колхозники щедро расплачивались даже за мелкие кусочки. Они расплавляли их на огне, а потом лепили из них посуду. А вот этакий обломок вполне годился для окна.
Кнут осторожно протёр стекло ладонью. Культя уже вертелся рядом и соображал, как бы отсудить у товарища право на находку.
— А ты говорил — тыква… — начал Культя издалека.
— Что?
— Не ты ли утверждал, будто от тыквы одна моча? А ведь не являйся тыква мощным мочегонным средством, то глубина ямки, безусловно, не достигла бы необходимых размеров и никогда бы мы это стекло не нашли. И заметь, как точно я выбрал место!
— Ладно, — сказал простоватый Кнут, — будем считать его общим.
Культя сразу согласился, но до самого рынка продолжал разглагольствовать о том, какой он умный, что предпочитает тыквочки картошкам, о том, как сильно он напрягался, направляя струю в заветное место.
— Вот другие любят брызгать по сторонам, трясут своей елдой как идиоты, а я не такой, я все делаю с пользой. Правда?..
30
На рынке ещё не было ни души. Культя выбрал место посередине поляны и установил таз на вытоптанную землю. Он поворачивал его так и этак, стараясь, чтобы потенциальный покупатель увидел его с наиболее привлекательной стороны. Стекло Культя решил держать в руках.
Спустя некоторое время появились с набитым под рубахи товаром колхозники, отчего выглядели ужасно пузатыми. Некоторые, из тех, что позажиточнее, несли продукты в вёдрах, дырки в которых были искусно переплетены проволокой и замазаны глиной. Многих сразу заинтересовало стекло. За него предлагались и картошки, и тыквочки, но Культя запрашивал такое неимоверное их количество, что труженики полей обескуражено качали головами и отходили. Таз, несмотря на его крепкую ручку и жёсткий ободок, почему-то не привлекал большого внимания, хотя Культя расписывал его достоинства с огромным энтузиазмом. Один работяга предложил за него пару картошек, другой — малюсенькую тыквочку.
— Была бы жесть крепкая… — почему-то, словно сговорившись, твердили колхозники.
— Жесть, жесть, — Культя корчил пренебрежительную гримасу. — Ты посмотри, какой ободок упругий. А ручка? Это же металл! Из него можно сумку сделать.
— Вот если бы в нём дно было, — твердили колхозники.
— Дно, — фыркал Культя. — Где вы таз с дном найдете?
— Хотя бы дырявое. Мы бы залатали.
— Да отдай ты его хоть за что-нибудь, — советовал Кнут.
— Нет уж. Здесь не поменяю — в другой город пойдём. Туда, где люди посмышленее.
— Ладно, давай хоть свои способности продемонстрируем, а то что-то жрать захотелось.
— Давай, — согласился Культя, высматривая подходящую жертву. Облюбовав колхозника, который разложил перед собой кучу прекрасных продуктов, Культя со знанием дела реализовал свои способности, за что и получил одну из тыквочек для удовлетворения насущных пищевых потребностей. Теперь необходимо было сдать колхознику Кал. Эта обязательная процедура вменялась каждому коммунисту, дабы не возникало искушения получать продукты на халяву, сверх предписанных Членами Политбюро потребностей, а именно: раз в день. Культя уселся на глиняный горшок, положил тыквочку на колени и стал тужиться.
Через некоторое время друзья встретились на краю поляны. Они уж было собрались перекусить, как вдруг послышался громкий клич:
— Сбор Партвзносов!
Культя чуть не выронил тыквочку, но сразу опомнился, вытянул шею и выкрикнул визгливо:
— Сбор Партвзносов!
— Сбор Партвзносов! — заорал Кнут.
— Сбор Партвзносов! — крикнул кто-то невдалеке.
— Сбор Партвзносов!..
— Сбор Партвзносов!..
— Сбор Партвзносов!.. — слышалось со всех сторон. Народ тут же начал стекаться к памятнику Кузьмичу.
Случись в этот ответственный момент кому-то остановиться, повернуть в другую сторону или хотя бы замешкаться — и в Коммунизии на одного беспартийного стало бы больше.
В каждом городе Партвзносы принимал Секретарь Парткома. Он укладывал их в тачку, а потом, отделив необходимое количество для себя и своей жены, отвозил в Столицу.
Культя приблизился к монументу на дрожащих от патриотического восторга ножках. Его лицо горело вдохновением:
— Слава Партии! Да здравствует Коммунизм! Учение Великого Кузьмича — бессмертно! Слава мудрым руководителям Партии — Членам Политбюро!
Стоял невообразимый гвалт. Все орали примерно то же самое, стараясь перекричать друг друга.
— Да здравствуют наши вдохновители и учителя — Секретари Парткомов! — выдал Культя, сияя глазами. С гордым видом он поднял таз повыше, задержал руку, чтобы все оценили его щедрость, и бухнул своё сокровище под ноги Секретарю. Тот опустил глаза, скривил рот, немного удивился, присел, потрогал пальцем и, покачав недовольно головой, произнёс брезгливо:
— Не годится.
Культя чуть было не рухнул в обморок. Всю дорогу до памятника он боролся с собой. Хотелось продемонстрировать свою щедрость, отличиться, возвыситься над толпой, бросающей в тачку картошки и тыквочки, и вдруг… такой облом.
— Тыкву клади, дурак, — зашипели вокруг.
Культя уложил тыквочку на кучу. Секретарь одобрительно кивнул.
Кнут сдал три картошины. Кто-то, не имея продуктов, стягивал с себя единственную рубаху, а кто-то и штаны. Никому не могло прийти в голову явиться к Великому Кузьмину с пустыми руками, или, скажем, голым, чтобы наглядно продемонстрировать свою невзнососпособность. В таком случае Секретарь тут же произносил душераздирающую речь о вредителях, льющих воду на какую-то там неведомую капиталистическую мельницу, вражьих происках, саботаже, антикоммунистическом заговоре, после чего протягивал руку и забирал Партбилет.
Тем, кого клич «Сбор Партвзносов!» заставал врасплох, разрешалось тут же столковаться с кем-нибудь о предоставлении, так сказать, кредита, предварительно обговорив условия возврата. А поскольку всегда можно принизить достоинства того, что вам возвращают, от желающих дать взаймы не было отбоя. В спорных ситуациях, когда кто-то слишком уж зарывался в своих претензиях, вердикт выносили местные Секретари, что кончалось для одной из сторон либо значительным материальным взносом в пользу Партии, либо лишением Партбилета. В Партком тянули обидчика лишь тогда, когда были абсолютно уверены в своей правоте, ибо Секретари не очень-то заботились о справедливости и часто решали споры на ширмачка, руководствуясь внутренним позывом, обычно в пользу того, кто ловчее выкрикивал коммунистические заклятия.
Здесь же, у памятника Великому Кузьмичу, товарищи узнали важную новость: Члены Политбюро вновь переименовали Коммунизию в Коммунякию. О подобном историческом событии полагалось узнавать вовремя, ведь случилось, сохрани Кузьмич и помилуй, предстать перед одним из Секретарей, не зная о столь важном политическом происшествии, и… прощай Партбилет.
29
Культя и Кнут вышли из города, слегка переругиваясь. Кнут посмеивался над патриотическим порывом друга, а тот в ответ уверял, что ради дорогих Членов Политбюро согласен на любые лишения, готов даже голодать. Хоть несколько дней. Хоть больше.
— Хорошо, — обрадовался Кнут, — с завтрашнего дня отдавай продукты мне, а я буду всем говорить, что ты это делаешь в знак уважения, любви и признательности к родному правительству.
Культя подумал, но не согласился.
Тогда Кнут предложил загнать таз какому-нибудь колхознику хотя бы за пару картошек. Ведь Кал уже сдали, и больше за их способности нигде ничего не обломится. А если они не поедят сегодня, то завтра Кала у них, естественно, тоже не будет, и их способности опять окажутся неиспользованными.
Культя кивнул. Да, поесть, конечно, надо, но вот загвоздка: таз-то его личный. И в связи с тем, что у нас, Слава Кузьмичу, все-таки не анархия и не капитализм, претендовать на личное имущество Кнут не имеет никакого права. Вот если бы у них имелось что-нибудь общее…
Кнут озадаченно осмотрел товарища с головы до ног.
— А стекло? — спросил он, внутренне холодея от ужасных предчувствий.
Культя замер, зачем-то посмотрел на таз, зажмурился. Осторожно ткнул себя пальцем в живот, потом пониже.
— Здесь оно было. Я его, когда клич раздался, спрятал, — жалобно пролепетал Культя. Ноги критика подкосились, в штанах тонко хрустнуло. Кнут рванул товарища за рубаху. Из Культиных штанин посыпались осколки.
— Ах ты, балда! Раздавил стекло наше. Взял и раздавил. Да чтоб тебя!..
Культя понуро молчал. Оправдываться не стоило. Кнут был незлобив и, если подольше сохранять скорбный вид, мог быстро отойти и даже начать сочувствовать.
Осколки собрали в тряпицу. По пути к ближайшему колхозу Культя усердно припадал то на одну ногу, то на другую.
— Чего хромаешь? Жопа — не ноги, — ехидничал Кнут.
Критик захромал ещё сильнее.
В деревне, облюбовав землянку покрупнее и с трубой, что являлось конкретным признаком зажиточности, друзья, решительно подталкивая друг друга, вошли внутрь, беспрестанно повторяя: «Мы по делу. Мы по делу…».
Колхозники не очень-то жаловали праздных гостей или попрошаек. Могли, не разобравшись, спустить на них учёную крысу, а то и подослать ядовитого паука, от укуса которого человека пробирал неистребимый понос и отнимались ноги, так что нетрудно представить, в каких условиях помирал укушенный.
Быстро перезвездившись на икону Кузьмича, висевшую в углу, Культя и Кнут присели на громоздкие табуретки — обломки железобетона от городских грибов. Колхозник не спеша выполз из-за печки, так же не спеша осмотрел осколки, смерил пальцами, оценил прозрачность, попробовал на зуб. Потом очень долго и основательно изучал таз: прикладывал к уху, стучал по нему и опять пробовал на зуб.
— Чего желаете за предметы? — спросил протяжно.
— Стекло — за продукты, ну а таз — за фантики. — Культя пошнырял глазами по углам — вдруг крыса выскочит.
Хозяин поковылял к божнице, машинально осенил себя звездой, вынул из-за иконы Кузькиной Матери небольшой свёрточек.
— А правда, что Кузьмич спустился с неба и освободил народ от цепей капиталистов? — шепотом спросил Кнут.
— Как это с неба? — поразился Культя. — Там же бесконечная пустота. Кузьмич вышел из-под земли. Ведь кланяемся мы земле, а не небу.
— Ага, — кивнул Кнут, — показал он тогда этим капиталистам Кузькину Мать. Страшная она была. Капиталисты так и дохли с испугу.
— Путаешь ты что-то. Это товарищ Маузер был страшный. Это он их всех сгубил. А Кузькина Мать была доброй и любила детей. И ещё она громко стучала лаптем по капиталистической трибуне, запугивая буржуев Красной кнопкой. А после Великой Революции — вся эта святая троица: Кузьмич, Кузькина Мать и товарищ Маузер — скормили буржуйские трупы опарышам и насытили этими опарышами народ. Вот после этого и зажили мы счастливо. — Глаза Культи заблестели. — Эх, давно я что-то опарышками не лакомился.
— С пивком, — облизнулся Кнут.
Культя перезвездился ещё раз. Кнут тоже. Хозяин халупы развернул свёрток, выложил на стол несколько фантиков — невзрачных, помятых, с выцветшим рисунком.
— За таз? — удивился Культя. — По-моему, это бесконечно мало. А по-твоему? — зыркнул он на Кнута.
— Очень мало, — с видом знатока кивнул вырубала.
Колхозник осмотрел свои фантики, добавил ещё один, покрасивее.
— Нет, нет, — не сдавался Культя. — Ещё минимум с десяток, а потом только начнём торговаться.
Колхозник удивился, подвигал бровями, собрал свои фантики и понёс на прежнее место.
— Экий ты тип нудный, — огорчился Культя. — Совсем не умеешь торговаться. Ты бы мой таз покритиковал, я твои фантики, глядишь — кто-нибудь и уступил бы.
— Так ты, небось, из критиков?
— Ага! Имею соответствующие способности.
— Не люблю я критиков. Продукты у меня добрые, а они все хают, хают. У кого хреновые, у того не хают, а вот мои хают.
Поделиться книгой: