История кесарей. Тайны Древнего Рима

Вслед за этим он разобрал по отдельности случай каждого человека, лишившегося жизни, и попробовал показать, как по крайней мере считал народ, что сенаторы были ответственны за смерть большинства из них, осудив всех их голосованием. Подтверждения этого, намекая, что они получены из тех самых документов, которые он когда-то объявил сожженными, он приказал прочитать им императорским вольноотпущенникам. И добавил: «Если бы Тиберий действительно поступал неправильно, то Вы не должны бы чтить его как Юпитера, пока он жил, неоднократно говоря и голосуя тогда так, как вы делали, а теперь поворачиваться в противоположную сторону. Но Тиберий не один, к кому вы относились двуличным образом; Сеяна[198] тоже вы сначала надули тщеславием и испортили, а потом казнили его. Поэтому я также не должен ждать никакого порядочного отношения от вас».

После нескольких подобных замечаний он представил в своей речи самого Тиберия, говорящего ему: «Обо всем этом ты сказал хорошо и по правде. Поэтому не проявляй никакой привязанности к любому из них и не щади ни одного из них. Ведь все они ненавидят тебя, и все они молятся о твоей смерти; и они убьют тебя, если смогут. Не помышляй, чтобы твои поступки понравились им, и они не стали бы возражать против них, если бы заговорили заговорят, но смотри исключительно на свое собственное удовольствие и безопасность, так как они являются самыми справедливыми требованиями. Таким образом, ты не претерпишь никакого ущерба и будешь одновременно наслаждаться всеми величайшими удовольствиями; они будут также уважать тебя, хотят ли они того или нет. Если, однако, ты последуешь противоположным путем, это в действительности не принесет тебе никакой пользы; ведь, хотя на словах ты может и достигнешь пустой славы, ты не получишь никакого выигрыша, но станешь жертвой заговоров и бесславно погибнешь. Ибо ни одним живым человеком не управляют по его доброй воле; напротив, только пока человек боится, он ищет расположения сильнейшего, но когда становится храбрым, он мстит за себя на человеке, который более слаб»[199].

В завершение этого обращения Гай восстановил обвинение в оскорблении величия, приказал, чтобы его повеления были сразу занесены на бронзовую доску, а затем, торопливо умчавшись из здания сената, ушел в тот же день в пригород. Сенат и народ были в большом страхе, поскольку они помнили обвинения, произнесенные ими против Тиберия, и в то же самое время ощутили разницу между словами, только что услышанными от Гая, и его предыдущими высказывания.

В тот момент их тревога и уныние воспрепятствовали им сказать что-нибудь или заняться какими-нибудь делами; но на следующий день они собрались снова и щедро даровали Гаю почести как праведнейшему и благочестивейшему правителю, поскольку почувствовали себя очень благодарными ему за то, что не погибли, как другие. Соответственно, они проголосовали, чтобы приносить ежегодные жертвы его Милосердию, как в годовщины дня, когда он выступил со своим обращением, так и в день Палатинских празднеств; в этих случаях золотое изображение императора следовало нести до Капитолия[200], и мальчикам самого благородного происхождения петь гимны в его честь. Они также предоставили ему право овации[201], как будто он победил неких врагов.

17. Таковы были почести, постановленные ими декретом в том случае; и позже, почти по любому поводу они были верны себе в том, чтобы добавлять другие. Гай, впрочем, вовсе не заботился о таком роде триумфа, поскольку не считал каким-то достижением вести колесницу по суше; с другой стороны, он стремился провести свою упряжь через море, как это произошло, соединив воды между Путеолами и Бавлами (последнее место находится прямо через залив от города Путеолы, на расстоянии двадцати шести стадиев)[202].

Из кораблей для моста некоторые были приведены туда с других стоянок, но прочие были построены на месте, потому что количество, которое могло быть собрано там за краткий промежуток времени, было недостаточно, даже при том, что были собраны все возможные суда — так что в итоге очень серьезный голод случился в Италии, и особенно в Риме. При сооружении моста был не просто создан проезд, но также и места отдыха, и жилые помещения были построены вдоль него, и в них была проточная вода, пригодная для питья.

Когда все было готово, он надел нагрудный доспех Александра (или то, что считал им), а поверх — шелковую лиловую хламиду, расшитую большим количеством золота и многими драгоценными камнями из Индии; кроме того, он опоясался мечом, взял также щит и надел венок из дубовых листьев. Затем он принес жертву Нептуну и некоторым другим богам, а также Зависти (чтобы, как он выразился, ничья ревность не преследовала его), и вступил на мост со стороны Бавл, взяв с собой множество вооруженных всадников и пехотинцев; и стремглав помчался в Путеолы, будто преследуя врага.

Там он оставался в течение следующего дня, словно отдыхая от сражения; затем, одетый в златотканую тунику, он возвратился по тому же самому мосту в колеснице, запряженной скаковыми лошадьми, одержавшими множество побед. Долгая процессия тех, кто подразумевался добычей, следовала за ним, включая Дария из семьи Аршакидов[203], который был одним из парфян, живших тогда в Риме как заложники. Его друзья и спутники в цветастых одеяниях следовали в повозках, а затем прошли войска и остальная часть толпы, каждый человек одетый на свой собственный вкус.

Конечно, во время такого похода и после столь выдающейся победы он должен был произнести речь; потому он поднялся на возвышение, подобным же образом установленное на судах около середины моста. Сначала он расхваливал себя как предпринимающего великие дела, а затем похвалил солдат как мужей, подвергшихся великим тяготам и опасностям, упомянув в особенности это их достижение в пересечении моря пешком. За это он раздал им деньги, и после того они пропировали остальную часть дня и на протяжении всей ночи, он на мосту, словно на острове, а они на лодках, поставленных на якорь вокруг. Свет в изобилии сиял для них с самого моста, и, кроме того, множество огней было в горах. Поскольку местность имела форму полумесяца, и огни были зажжены со всех сторон, как в театре, то темнота не ощущалась вовсе; действительно, его желанием было сделать вечер днем, как он сделал море землей.

Когда он насытился и напился доброго и крепкого вина, он сбросил многих своих спутников с моста в море и топил многих других, подплывая и нападая на них в лодках, снабженных клювами[204]. Некоторые погибли, но большинство, хоть и пьяные, сумели спастись. Это произошло вследствие того, что море было чрезвычайно тихим и спокойным и в то время, когда строился мост, и в то время как имели место другие события. Это тоже сообщило императору некоторый душевный подъем, и он заявил, что даже Нептун побоялся его; что же до Дария и Ксеркса[205], он вовсю потешался над ними, утверждая, что соединил гораздо большее пространство моря, чем сделали они.

18. Это было концом того моста, но также послужило источником смерти для многих; ведь, так как Гай исчерпал свои средства на его строительстве, он принялся злоумышлять против еще большего числа людей, чем когда-либо, из-за их имущества. Он проводил суды и единолично, и вместе со всем сенатом. Это собрание также рассматривало некоторые дела отдельно; оно, однако, не обладало правом окончательного решения, и было много жалоб на его приговоры. Решения сената обнародовались разными способами, но когда какие-нибудь люди осуждались Гаем, их имена вывешивались, как будто он боялся, что народ не мог бы узнать об их участи иначе. Таким образом они были казнены, некоторые в тюрьме, и другие, будучи сброшенными с Капитолийского холма: а некоторые покончили с собой заранее. Не было никакой безопасности даже для тех. кто был сослан, но многие из них также распростились с жизнью или по дороге или в то время, как находились в изгнании[206].

Нет никакой потребности излишне обременять моих читателей, входя в подробности большинства этих случаев, но один или два из них заслуживают особого упоминания. Так. Кальвисий Сабин, один из выдающихся мужей сената, только что возвратившийся из наместничества в Паннонии, был обвинен вместе со своей женой Корнелией. Обвинение против нее состояло в том, что она проверяла часовых и наблюдала за упражнениями солдат[207]. Эти двое не предстали перед судом, но покончили с собой ранее установленного времени тот же самый путь избрал Титий Руф, обвиненный в том, что говорил, будто сенат думает одно, а голосует за другое Также некий Юний Приск, претор, обвинялся в разных преступлениях, но на самом деле его смерть произошла из-за предположения, что он был богат. В этом случае Гай, узнав, что тог человек не имел ничего, что оправдало бы его смерть, сделал замечательное утверждение: «Он дурачил меня и погиб напрасно, и, наверное, точно так же жил».

19. Один из этих людей, попавших в то время под суд, Домитий Афр, оказался на грани смерти по необычной причине, и спасся еще более замечательным образом. Гай в любом случае ненавидел его, потому что в правление Тиберия он обвинил женщину, связанную с его матерью Агриппиной[208]. Как следствие Агриппина, когда она позже встретила Домития и увидела, как в смущении он сошел с ее пути, позвала его и сказала: «Не бойся, Домитий, это не тебя я должна винить, но Агамемнона».

В то время, о котором идет речь, Афр поставил изображение императора и поместил под ним надпись того содержания, что Гай в свои двадцать семь лет уже дважды консул. Это привело в ярость Гая, который решил, что тот упрекает его за молодость и незаконные деяния[209]. Вследствие этого поступка, которым Афр надеялся обрести безопасность, император приказал немедленно привести его в сенат и зачитал длинную речь против него. Так как Гай всегда стремился превзойти всех ораторов[210] и знал, что его противник был чрезвычайно одарен красноречием, он постарался в этом случае превзойти его. И он, конечно, приговорил бы Афра к смерти, если бы последний вступил в малейшее состязание с ним.

Когда так случилось, тот человек не стал как-либо отвечать или защищаться, но изобразил себя изумленным и пораженным способностями Гая, и, повторяя пункт обвинения за пунктом, хвалил его, как будто был просто слушателем, а не сам находился под судом. Когда ему представилась возможность говорить, он прибегнул к просьбам и жалобам; и, наконец, он бросился на землю, и лежа там распростертым ниц, изображал молящего к своему обвинителю, притворяясь боящимся его более как оратора, чем как Кесаря.

Гай, соответственно, когда он все это увидел и услышал, растаял, полагая, что действительно поразил Домития силой и красотой своей речи. Из-за этого, так же как ради Каллиста, вольноотпущенника, которого он обычно уважал и чьего расположения добился Домитий, он оставил тогда свое негодование. И когда Каллист позже укорял его в том, что он поспешно обвинил человека, ответил: «Было бы неправильно для меня такую речь произносить самому себе». Таким образом Домитий был спасен, сумев убедить, что более не является хорошим оратором.

С другой стороны, Лукий Анней Сенека[211], превосходивший мудростью всех римлян своего времени, а также многих других, оказался на краю гибели, хотя не сделал ничего предосудительного, и было неправдоподобно, чтобы он так поступил, но просто потому, что однажды хорошо выступил в сенате в присутствии императора. Гай приказал, чтобы он его казнили, но впоследствии отпустил, поскольку поверил утверждению одной из своих сожительниц, будто Сенека болен запущенной чахоткой и через недолгое время умрет.

20. Он немедля назначил консулом Домития, заменив тех, кто занимал тогда эти должности, потому что они не провели благодарственные молебны в день его рождения[212] (преторы, конечно, устроили скачки и затравили некоторое количество диких зверей, но это происходило ежегодно), и потому, что они справили праздник, дабы отметить победу Августа над Антонием, что было общепринятым; ибо, чтобы найти какие-то основания для обвинений против них, он объявил себя потомком Антония, а не Августа[213].

В действительности же он сказал заранее тем, с кем всегда разделял свои тайны, что, каким бы путем консулы ни последовали, они наверняка сделают ошибку, то есть, принесут ли они жертвы, чтобы праздновать падение Антония или воздержатся от жертвоприношений в честь победы Августа. Это, вкратце, были причины, почему он тогда уволил этих должностных лиц, сначала изломав на куски их фасции; после чего один из них принял это так близко к сердцу, что покончил с собой.

Что касается Домития, он был выбран коллегой императора по видимости народом, но на деле самим Гаем. Последний, что и говорить, восстановил общенародные выборы, но тот стал весьма нерадив в исполнении своих обязанностей, потому что в течение долгого времени они не вели никаких дел как-свободные граждане; и, как правило, выдвигалось не больше кандидатов, чем число избираемых, или, если когда-либо их было больше, чем требовалось, итог они определяли между собой.

Таким образом народоправство внешне было сохранено, но на деле не было никакого народоправства, и это побудило Гая самому отменить выборы еще раз. После этого дела в целом продолжались как в правление Тиберия; но, что касается преторов, иногда их избиралось пятнадцать, а иногда еще один или одним меньше, как случалось. Таков был образ действий, избранный им относительно выборов.

Вообще его отношение одинаково было только завистью и подозрением ко всем. Так, он сослал Каррина Секунда[214], оратора, за то, что тот произнес речь против тиранов как риторическое упражнение. Кроме того, когда Лукию Писону, сыну Планкины и Гнея Писона[215] выпал жребий стать наместником Африки, он побоялся, что высокомерие могло бы побудить его восстать, тем более, что он должен был иметь большие силы из граждан и иностранцев; поэтому он разделил провинцию на две части, передав вооруженные силы вместе с соседними нумидийцами другому должностному лицу, порядок, продолжающийся с того времени до сих пор.

21. Гай тогда растратил практически все средства в Риме и в остальной части Италии, собранные изо всех источников, откуда их каким бы то ни было образом можно было получить, и поскольку никакого источника дохода в значительном количестве или такого, что его на деле можно было собрать, больше нельзя было там найти, а расходы тяжело давили на него, он отправился в Галлию[216], якобы потому, что враждебные германцы вызывали беспокойство, но в действительности с целью извлечь выгоды из Галлии с ее имеющимися в изобилии богатствами, а также из Испании.

Однако, он открыто не объявил о своем походе заранее, но ушел сначала в один из пригородов, а затем внезапно отправился в путь, взяв с собой многих актеров, многих гладиаторов, коней, женщин и все прочие признаки роскоши. Когда он достиг места своего назначения, то не причинил вреда какому-либо врагу — в действительности, как только он прошел короткое расстояние за Рейном, он вернулся, и затем выступил как будто вести военные действия против Британии, но возвратился с берега океана, выказав вовсе немалую досаду своим полководцам, достигшим чуть больших успехов — но подвластным народам, союзникам и гражданам он причинил великие и неисчислимые беды.

Во-первых, он грабил тех, кто чем-нибудь обладал, по всякому и каждому поводу; а во-вторых, и частные лица, и общины сделали ему большие подарки добровольно, когда он к ним заявился. Он убил некоторых людей на том основании, что они восставали, а других под тем предлогом, что они сговаривались против него; но действительная причина была одной и той же для всех — обстоятельство, что они были богаты. Сам продавая их имущество, он получал намного большие суммы, чем могли бы быть в ином случае; поскольку каждый вынужден был покупать их по любой цене и намного дороже их ценности, по причинам, которые я упомянул.

В соответствии с этим он послал также за самыми прекрасными и самыми драгоценными семейными реликвиями монархии и распродал их с торгов, продавая с ними известность людей, некогда ими пользовавшихся. При этом он делал пояснения к каждой, вроде: «Это принадлежало моему отцу», «Это — моей матери», «Это — моему деду», «Это — моему прадеду», «Эта египетская вещь была Антония, победный трофей Августа». Одновременно он также объяснял необходимость их продажи, чтобы никто не мог упорствовать в притворстве, что беден; и таким образом он заставил купить славу каждого предмета вместе с самой вещью[217].

22. Несмотря на все это, он не достиг никакого избытка, но лишь поддержал свои обычные расходы, не только на другие цели, интересовавшие его — показ, например, некоторых игр в Лугдунуме[218] — но особенно на легионы. Ведь он собрал двести тысяч войска, или, как некоторые говорят, двести пятьдесят тысяч. Они провозглашали его победителем семь раз, пока он командовал ими, хотя не выиграл никаких сражений и не убил никаких врагов.

Юлия Друзилла, сестра Калигулы. Римский бюст I века н. э.

Юлия Друзилла ещё с подросткового возраста стала любовницей своего брата, а придя к власти, он открыто жил с Юлией как со своей женой. Помимо этого, ходили слухи, что Калигула состоял в любовной связи и с другими своими сёстрами — Агриппиной и Юлией Ливиллой. Калигула и Юлия Друзилла постоянно давали в императорском дворце пиры, часто заканчивающиеся оргиями, а когда Юлия неожиданно умерла, Калигула вёл себя как безутешный вдовец и долго не позволял захоронить её тело, которое всё время находилось рядом с ним. По приказу Калигулы сенат обожествил Юлию, провозгласив, что она являлась земным воплощением богини Венеры.

Правда, однажды он уловками захватил и связал нескольких противников, когда использовал большую часть своих сил, чтобы свалить некоторых из них поодиночке, но одновременно других он истреблял толпами. Так, один раз, увидев множество узников или каких-то других людей, он отдал приказ известной поговоркой, что они должны быть убиты все «от лысого до лысого».

В другое время он играл в кости, и, обнаружив, что у него совсем нет денег, обратился к спискам переписи галлов и приказал, чтобы самые богатые из них были казнены; затем, вернувшись к своим товарищам-игрокам, он сказал: «Вот, пока вы играете за несколько денариев, я взял хороших полтораста миллионов»[219]. Так эти люди погибли безо всякого рассмотрения. В самом деле, один из них, Юлий Сакердот, который был довольно богат, но все же не столь чрезвычайно богат, чтобы его обвинили из-за этого, был умерщвлен просто из-за сходства имен. Это показывает, как небрежно все было сделано.

Что касается других погибших, мне нет никакой надобности называть большинство из них, но я упомяну тех, чья история требует некоторого рассказа. Во-первых, тогда он казнил Лентула Гетулика, имевшего превосходную славу во всех отношениях и являвшегося в течение десяти лет наместником Германии, по причине, что он заслужил любовь солдат[220]. Другой его жертвой стал Лепид, тот самый его любовник и любимец, муж Друзиллы, человек, одновременно с Гаем поддерживавший непристойные отношения с другими сестрами императора, Агриппиной и Юлией, человек, которому он разрешил занять должность пятью годами ранее, чем позволял закон, и о ком он долгое время говорил, что он будет его преемником на троне. Чтобы отпраздновать смерть этого человека, он раздал деньги воинам, как если бы победил каких-то врагов, и послал три кинжала Марсу Мстителю в Рим[221].

Он выслал своих сестер на Понтийские острова[222] из-за их отношений с Лепидом, прежде обвинив их в письме к сенату во многих нечестивых и безнравственных поступках. Агриппине дали останки Лепида в урне и предписали отнести их в Рим, держа ее на груди в течение всей поездки. Кроме того, так как многочисленные почести были утверждены ранее его сестрам явно по его почину, он запретил присуждать какие-либо отличия любому из своих родственников.

23. Одновременно он послал сообщение о происшедшем сенату, как если бы избежал некоего большого заговора; ибо он всегда изображал, что находится в опасности и влачит жалкое существование. Сенаторы, получив сведения об этом, утвердили ему среди прочего овацию, и отправили посланников, чтобы объявить о своем решении, выбирая некоторых из них жребием, но прямо назначив Клавдия.

Это тоже вызвало недовольство Гая, до такой степени, что он вновь запретил дарование чего-либо, влекущего похвалу или честь, его родственникам; и, кроме того, он решил, что его не почтили так, как он заслужил.

Впрочем, он всегда ни во что не ставил все почести, которые ему предоставляли. Его раздражало, когда утверждали малые отличия, так как это подразумевало небольшие свершения, но великие отличия также досадовали его, ибо, казалось, таким образом у него отнималась возможность больших почестей. Ведь он и на мгновение не желал, чтобы казалось, будто что-нибудь, что оказывало ему честь, находилось во власти сенаторов, так как это подразумевало бы, что они выше него и могут проявлять к нему благосклонность, как будто он был их подчиненным. По этой причине он часто придирался к различным почестям, присуждавшимся ему, на том основании, что они не увеличивали его величие, а скорее умаляли его власть.

И все же, хотя он так считал, он имел обычай сердиться, если когда-либо казалось, что ему постановили меньше, нежели он заслужил. Столь капризен он был; и никто не мог легко ему угодить. Естественно, по этим причинам он не принял всех вышеупомянутых посланников, заявляя, что подозревает в них соглядатаев, но выбрал немногих, и отослал остальных назад прежде, чем они достигли Галлии. И даже к тем, кого он принял, он не соизволил проявить хоть какое-то уважение; на самом деле, он убил бы и Клавдия[223], если бы не испытывал к нему пренебрежение, так как последний, частично по своей природе, и частично преднамеренно, создавал впечатление великого тупицы.

Но, когда было послано другое посольство, больше прежнего (ведь он жаловался, между прочим, на малочисленность первого), и принесло известия, что многие знаки отличия были ему утверждены, он принял их с удовольствием, и даже намеревался выйти им навстречу, и именно за это деяние получил из их рук новые почести; но это случилось позже.

Гай тогда развелся с Паулиной, под предлогом, что она была бесплодна, но в действительности потому, что он ею пресытился, и женился на Милонии Кесонии[224]. Эта женщина и прежде была его любовницей, но теперь, так как она была беременна, он пожелал сделать ее своей женой, так, чтобы она родила его одномесячного ребенка. Римляне были встревожены этим поступком, и встревожены также потому, что против них были начаты многие судебные процессы вследствие приязни, которую они проявляли к его сестрам и к казненным людям; даже некоторые эдилы и преторы были вынуждены оставить свои должности и предстать перед судом. Тем временем они пострадали также от зноя, который стал настолько сильным, что над Форумом был натянут навес. Среди людей, сосланных в то время, Софоний Тигеллин[225] был выслан по обвинению, что имел непристойные отношения с Агриппиной.

24. Все это, однако, не так беспокоило народ, как ожидание, что жестокость и распущенность Гая приобретут еще большие размеры. И они были особенно обеспокоены, узнав, что царь Агриппа и царь Антиох находились при нем, как два наставника в тирании[226]. Вследствие этого, в то время, как он был консулом в третий раз, ни один из трибунов или преторов не рискнул созвать сенат (он не имел никакого коллеги, хотя это не было, как некоторые думают, намеренно, а скорее следствием того, что назначенный консул умер[227], и никто больше не мог быть назначен на его должность даже на такой короткий срок в отсутствие императора).

Конечно, преторы, которые по должности исполняют обязанности консулов при их отсутствии в городе, должны были уделять внимание всем необходимым делам; но, опасаясь, что могло бы показаться, будто они действуют за императора, они не исполнили ни одной из этих обязанностей.

Сенаторы, впрочем, в полном составе явились на Капитолий, принесли положенные жертвы и поприветствовали кресло Гая, стоявшее в храме; кроме того, в соответствии с обычаем, принятым во времена Августа, они оставили там деньги, действуя, как если бы они вручили их самому императору[228]. Тот же путь избрали и в следующем году; но во время описываемых здесь событий они собрались после этих обрядов в здании сената, хотя никто не созывал их, и все же не занимались никакими делами, но попросту потратили впустую целый день на восхваления Гая и моления за него. А так как они не имели никакой любви к нему, и ни малейшего желания, чтобы он жил долго, они дошли до крайних пределов притворства в проявлениях этих чувств, как будто надеясь таким образом скрыть то, что на самом деле чувствовали.

На третий день, бывший днем, посвященным молитвам, они собрались в ответ на объявление о заседании, сделанное всеми преторами в совместном уведомлении; однако, они не занимались никакими делами и в этом случае, и позже, вплоть до двенадцатого дня, когда пришло известие, что Гай оставил свою должность. Тогда люди, избранные на вторую половину года, вступили в должности и принялись за исполнение своих обязанностей. Среди прочих решений, которые они утвердили, было то, что дни рождения Тиберия и Друзиллы должны отмечаться таким же образом, как у Августа. Народ тоже выступил на сцену, устроил празднество, дал зрелища и воздвиг и посвятил изображения Гая и Друзиллы. Все это было сделано, конечно, в связи с посланием от Гая; поскольку всякий раз, когда он желал какого-нибудь дела, он сообщал малую часть этого в письменной форме всем сенаторам, но большинство из этого консулам, а затем иногда приказывал, чтобы это зачитывали в сенате.

В то время как сенаторы издавали эти постановления, Гай послал за Птолемеем, сыном Юбы, и, дознавшись, что он богат, казнил его[229].

25. В то же время Гай сделал вид, будто собирается воевать в Британии[230], но достигнув океана, построил всех солдат на берегу, поднялся на трирему, и затем, отойдя немного от берега, снова приплыл назад. Затем он занял свое место на возвышении и подал воинам сигнал, будто к сражению, приказывая трубачам поторопить их; тогда он вдруг скомандовал, чтобы они собирали раковины. Овладев этими трофеями (ибо он, конечно, нуждался в добыче для своей триумфальной процессии), он стал очень радостным, словно поработил самый океан; и раздал своим солдатам много подарков. Раковины он забрал в Рим ради показа там добычи народу[231].

Сенат не знал, оставаться ли безразличным к этим деяниям, так как стаю известно, что он пребывал в возвышенном расположении духа, или же все снова и снова, насколько возможно, восхвалять его. Ведь, если кто-нибудь восхваляет необыкновенными почестями некоторое обычное дело или вовсе никакое, его можно заподозрить в издевательстве и осмеянии такого дела. Однако, когда Гай вошел в Город, то едва не истребил весь сенат за то, что ему не утвердили божеские почести[232]. Он, однако, собрал народ и разбросал ему большое количество серебра и золота с высокого места[233], и многие погибли, стараясь схватить его; ибо, как говорят некоторые, он смешал с монетами маленькие кусочки железа.

Из-за прелюбодеяний его часто величали «победителем», так же как «покорителем Германии и Британии»[234], как будто он овладел всей Германией и Британией.

Живя таким образом, он неминуемо должен был стать целью заговора. Он раскрыл заговор и схватил Аникия Кереала и его сына, Секста Папиния, которых подверг пытке. И поскольку первый не проронил ни слова, он убедил Папиния, обещая ему жизнь и безнаказанность, выдать некоторых других, действительно или ложно; а затем немедленно казнил и Кереала, и остальных у него на глазах.

Приказав, чтобы Бетиллиен Басс[235] был убит, он заставил Капитона, отца этого человека, присутствовать на казни своего сына, хотя Калитон не был виновен в каком-нибудь преступлении и не получал никакого вызова в суд. Когда отец спросил, позволит ли он ему хотя бы закрыть глаза, Гай приказал умертвить также и его. Тогда Капитон, найдя свою жизнь в опасности, оговорил себя как одного из заговорщиков и пообещал раскрыть имена всех остальных; и он назвал спутников Гая и тех, кто потакал его распущенности и жестокости. Действительно, он уничтожил бы многих, если бы не дошел до того, что обвинил префектов, Каллиста и Кесонию, и тем вызвал недоверие.

Он был, конечно, казнен, но именно этот случай проложил путь к гибели самого Гая. Ибо император тайно вызвал префектов и Каллиста, и сказал им: «Я — всего лишь один, а вас трое; и я беззащитен, тогда как вы вооружены. Если, поэтому, вы ненавидите меня и желаете убить меня, убейте меня»[236].

Вследствие этого дела он решил, что они его ненавидели и были возмущены его поведением, и таким образом он заподозрил их и носил меч на боку, когда был в городе; и, предупреждая любое согласие в действиях с их стороны, он попытался стравить их друг с другом, изображая, что делает доверенным лицом каждого отдельно, и говоря с ним о других, пока они не поняли его цели и не отдали заговорщикам.

Он также приказал, чтобы сенат собрался, и сделал вид, что дарует прощение его членам, сказав, что остались только очень немногие, против кого он все еще сохраняет свой гнев. Это утверждение удвоило беспокойство каждого из них, поскольку всякий подумал о себе.

26. Тогда был некий Протоген, помогавший императору во всех его самых жестоких делах, и он всегда носил с собой две книги, одну из которых называл своим мечом, а другую своим кинжалом[237]. Этот Протоген пришел однажды в сенат, как будто по другому делу, а когда все его члены, как для них было естественно, приветствовали его и высказывали добрые пожелания, он бросил зловещий взгляд на Скрибония Прокула и сказал: «Ты тоже приветствуешь меня, когда гак ненавидишь императора?» Услышав это, все присутствовавшие окружили своего товарища-сенатора и разорвали его на части[238].

Когда Гай выказал удовольствие этим и объявил, что примирился с ними, они утвердили различные празднества, а также установили декретом, что император должен сидеть на возвышении даже в самом здании сената, чтобы воспрепятствовать любому приближаться к нему, и даже там должен иметь вооруженную охрану; они кроме того постановили, что и его статуи должны охраняться. В связи с этими постановлениями Гай оставил свой гнев на них, и с юношеской порывистостью совершил несколько превосходных поступков.

Например, он отпустил Помпония, как говорили, составившего заговор против него, так как тот был предан другом; а когда наложница одного человека, подвергнутая пыткам, не произнесла ни слова, не только не причинил ей вреда, но даже наградил денежным подарком[239].

Гая хвалили за это, частично из опасения, а частично искренне, и когда некоторые назвали его полубогом, и другие — богом, он справедливо потерял голову. Действительно, еще перед этим он требовал, чтобы его считали более, чем человеком, и имел привычку утверждать, что имел сношение с Луной[240], Виктория увенчала его, и притязал на то, чтобы быть Юпитером, и сделал это предлогом для совращения многих женщин, особенно своей сестры; кроме того, одно время он изображал из себя Нептуна, потому что соединил столь большое пространство моря; он играл также роли Геркулеса, Вакха, Аполлона и всех других божеств, не только мужских, но и женских, часто принимая образ Юноны, Дианы или Венеры.

В самом деле, чтобы соответствовать смене имени, он часто принимал и все остальные признаки, свойственные разным богам, так, чтобы могло бы казаться, что он действительно напоминал их. Тогда он бывал замечен как женщина, держащая чашу с вином и тирс, и снова являлся как мужчина, снабженный дубиной и львиной шкурой, а подчас шлемом и щитом. Его видели временами с гладким подбородком, а потом с окладистой бородой. Иногда он имел трезубец, и еще размахивал перуном. Потом он воплощал деву, снаряженную для охоты или для войны, и немного позже играл замужнюю женщину.

Таким образом, меняя характер своего одеяния, и при помощи разных принадлежностей и париков он достигал точности в столь разных ролях; и он стремился казаться чем-нибудь, а не человеком и императором. Как-то один галл, увидев его произносящим под маской Юпитера оракулы с возвышения, расхохотался, после чего Гай вызвал его и спросил: «Чем я тебе показался?» И тот ответил (я привожу его точные слова): «Чушью несусветной»[241].

Все же этому человеку не причинили вреда, поскольку он был только сапожником. Таким образом, очевидно, люди такого сорта как Гай могут легче переносить откровенность простонародья, чем тех, кто занимает высокое положение. Одеяние, которое я сейчас описал, он надевал всякий раз, когда изображал из себя божество; и тогда совершались полагающиеся обряды, моления и жертвы. В другое время он обычно появлялся на людях в шелке или в триумфальном одеянии[242].

27. Он имел обыкновение целовать очень немногих: даже большинству сенаторов он просто протягивал свою руку или ногу для оказания почестей. Поэтому люди, которых он целовал, благодарили его за это даже в сенате, и это несмотря на то, что актеров он целовал каждый день на виду у всех. И все же эти почести, оказывавшиеся ему как богу, исходили не только от толпы, приученной всегда льстить кому-то, но также от тех, кто имел заслуженную добрую славу.

Примечателен случай Лукия Вителлия[243]. Этот человек был отнюдь не низкого происхождения и не испытывал недостатка образования, но, напротив, приобрел себе имя наместничеством в Сирии. Ибо, в дополнение к другим своим блестящим достижениям за время нахождения в должности, он предупредил Артабана, замыслившего нападение также на эту провинцию, поскольку он не понес никакого наказания за свое вторжение в Армению[244]. Он устрашил парфянина, внезапно напав на него, когда тот был уже возле Евфрата, а затем заставил прибыть на переговоры, принудил принести жертвы изображениям Августа и Гая, и заключил мир с ним, выгодный для римлян, даже получив в заложники его сыновей[245].

Этот Вителлий теперь был вызван Гаем на казнь. Жалобы против него были теми же самыми, какие парфяне имели против своего царя, когда они изгнали его[246]; ибо зависть сделала его мишенью ненависти, а страх — целью интриг. Гай ведь ненавидел всех, кто был сильнее него, и с подозрением относился ко всем, кто был успешен, будучи уверенным, что они ополчатся против него.

Все же Вителлий сумел спасти свою жизнь. Он оделся в платье низшего сословия, затем пал к ногам императора со слезами и жалобами, все время называя его именами многих божеств и воздавая ему божеские почести; и, наконец, поклялся, что если бы ему позволили жить, он принес бы ему жертву.

Таким поведением он настолько успокоил и смягчил Гая, что не только сумел выжить, но даже стал считаться одним из ближайших друзей Гая. Однажды, когда Гай утверждал, что наслаждался в обществе Луны, и спросил Вителлия, видел ли тот с ним богиню, последний, дрожа будто от страха, потупив взор, ответил полушепотом: «Только вы, боги, господин, можете созерцать друг друга». Таким образом Вителлий, начав так, пришел позже к тому, чтобы превзойти все прочих в лести[247].

28. Гай приказал, чтобы отдельный священный участок для служения ему был отведен в Милсте в провинции Азия[248]. Причина, которую он выставил, чтобы выбрать этот город, была та, что Диана получила право на Эфес, Август — на Пергам и на Смирну — Тиберий; но правда состояла в том, что он желал приспособить для собственных нужд огромный и чрезвычайно красивый храм, который милетяне построили для Аполлона. Вслед за этим он пошел дальше, и на деле сам строил в Риме два собственных храма, тот, который ему предоставили голосованием сената и другой, за собственные средства, на Палатине.

Кажется, он построил некое помещение на Капитолийском холме, чтобы, как он говорил, мог бы пожить с Юпитером; но, полагая ниже собственного достоинства занять второе место в этом союзе домохозяйств, и, обвинив бога, что тог занял Капитолийский холм раньше него, он поспешил возвести другой храм на Палатине, и пожелал себе для него статую Зевса Олимпийца, которая после обновления должна была стать похожей на него. Но оказалось, что это невозможно, ибо корабль, построенный, чтобы перевезти ее, был разрушен ударом молнии, и громкий смех слышали всякий раз, когда кто-нибудь приближался, чтобы коснуться подножия[249]; соответственно, произнеся угрозы статуе, он поставил еще одну свою. Он уменьшил вдвое храм Кастора и Поллукса на римском Форуме и сделал через него вход во дворец, проходя как раз между этими двумя статуями, чтобы, как он имел привычку говорить, мог бы иметь Диоскуров привратниками[250].

Изображая из себя Юпитера Латиария, он привлек к служению себе в качестве жрецов свою жену Кесонию, Клавдия, и других людей, которые были богаты, получая по десять миллионов сестерциев от каждого из них за такую честь. Он тоже посвящал себя служению самому себе и назначил своего коня жрецом-коллегой; и ему ежедневно жертвовались лакомые и дорогие птицы[251]. Он имел приспособление, которое звонило в ответ, если раздавался гром, и испускало ответные вспышки, когда блистала молния. Точно также, всякий раз, когда ударяла гроза, он в свою очередь бросает копье в скалу, повторяя каждый раз слова Гомера: «Ты подымай, или я подыму…!»[252]

Когда Кесония родила дочь всего через месяц после их свадьбы, он притворился, что это произошло сверхъестественным путем, и важничал оттого, что через столь немного дней после того, как стал мужем, оказался отцом. Он назвал девочку Друзиллой, и, принесши ее на Капитолий, поместил на колени Юпитера, намекая, таким образом, что она была его ребенком, и назначил Минерву кормить ее грудью.

Теперь этот бог, этот Юпитер (ибо его называли этими именами так часто, что они даже проложили себе путь в документы) в то же самое время, когда занимался всем этим, также стяжал деньги многими позорными и отвратительными способами. Можно было бы, конечно, хранить безмолвие по поводу товаров и таверн, проституток и судов, ремесленников и оброчных рабов, и других таких же источников, с которых черпал всякую мыслимую дань[253]; но как можно смолчать об особо отведенных комнатах в самом дворце, и о женах виднейших мужей, так же как о детях знатнейших семей, которых он удерживал в тех комнатах и отдавал на поругание, используя их как средство отбирания денег у первого встречного?

Некоторые из внесших таким образом свой вклад в удовлетворение его нужд сделали это охотно, но другие вопреки всякому желанию, и лишь для того, чтобы не подумали, что они возмущены[254]. Многие, однако, вовсе не испытывали недовольства из-за таких вещей, но даже радовались вместе с ним его распущенности и тому, как он имел обыкновение бросаться всякий раз на добытое из этих источников золото и серебро и осыпать себя им[255].

Но, когда, приняв суровые законы о налогах, он написал их очень маленькими буквами на доске, которую повесил тогда в высоком месте, так, что их почти невозможно было прочитать[256], и многие по незнанию того, что было предписано или запрещено, оказались подвергнуты штрафам, они все вместе немедля помчались в волнении в Цирк и подняли жуткий крик.

Тогда, когда народ собрался в Цирке и возражал против его действий, он приказал солдатам убить их; и после того все успокоилось[257].

29. Поскольку он продолжал безумствовать всеми способами, против него был составлен заговор Кассием Хереей и Корнелием Сабином, хоть они были центурионами преторианской стражи. Разумеется, были и очень многие другие, состоявшие в заговоре или посвященные в то, что делалось, среди них Каллист и префект[258].

Ведь почти все его придворные выигрывали, и в личном отношении, и в видах общего блага. А те, кто не участвовал в заговоре, не выдавали его, когда и знали об этом, и были рады видеть устроенный против него заговор.

Но людьми, которые действительно убили Гая, были те, кого я назвал. Херея был, во-первых, человеком старой закалки, и у него была своя особая причина для негодования. Ведь Гай имел привычку называть его распутной девкой, хотя он был суровейшим из мужей, и всякий раз, когда была очередь Хереи командовать стражей, давал ему пароль вроде «Любовь» или «Венера»[259].

Незадолго до произошедшего к Гаю прибыл оракул, предупреждая, чтобы он остерегался Кассия, и это вызвало подозрение в отношении Гая Кассия, тогдашнего наместника Азии, так как он был потомком Гая Кассия, некогда убившего Цезаря, его приказали вернуть под стражей; но человек, на которого Небеса действительно указывали Гаю, был этот Кассий Хереа. Подобным же образом один египтянин, Аполлоний, предсказал у себя на родине настоящую судьбу Гая; за этого его отослали в Рим и привели к императору в тот самый день, в который последнему было предназначено умереть, но его казнь была отложена на чуть более поздний срок, и таким образом его жизнь оказалась спасена.

Дело было сделано следующим образом. Гай справлял праздник во дворце и давал зрелища[260]. Во время него он ел и пил сам, и пировала остальная часть компании. Даже Помпоний Секунд, тогдашний консул[261], поглощал свою порцию еды, хотя сидел у ног императора и одновременно непрерывно склонялся, чтобы осыпать их поцелуями.

Херее и Сабину причиняли боль эти позорные дела, однако они сдерживались в течение пяти дней. Но когда сам Гай захотел станцевать и сыграть в трагедии, и с этой целью объявил еще три дня развлечений, последователи Хереи не смогли этого больше снести[262], но, едва дождавшись, пока он не выйдет из театра, чтобы взглянуть на мальчиков знатного происхождения, которых он вызвал из Греции и Ионии, якобы для исполнения гимна, сложенного в его честь, они перехватили его в узком проходе и убили.

Когда он упал, ни один из присутствовавших людей не оказал ему помощи, но все принялись с жестокостью наносить удары, даже тогда, когда он уже был мертв; а некоторые даже рвали зубами его плоть. Его жена и дочь вскоре тоже были убиты[263].

30. Так Гай, совершая в течение трех лет. девяти месяцев и двадцати восьми дней все то, о чем рассказано, подтвердил практическим опытом, что не был богом.

Теперь его оплевывали те, кто был приучен оказывать ему почет даже в его отсутствие; и он сделался жертвенным животным в руках тех, кто привык говорить и писать о нем как о «Юпитере» и «боге». Его статуи и его изображения сбросили с оснований, поскольку народ особенно припомнил бедствия, которые перенес.

Все солдаты германского отряда обратились к беспорядкам и стычкам, так что в итоге произошло некоторое кровопролитие[264].

Свидетели повторяли слова, однажды сказанные им народу: «Вот если бы у вас была только одна шея», — а оказалось, что как раз у него была только одна шея, тогда как они имели множество рук. И когда преторианская стража в беспокойстве стала бегать повсюду и спрашивать, кто убил Гая, Валерий Азиатик, бывший консул, замечательным образом утихомирил их; он поднялся на возвышение в заметном месте и крикнул: «Это я убил его!» Они так испугались, что прекратили свои крики[265].

Все, кто как-либо признавали власть сената, оказались верны своей присяге и сохраняли спокойствие. В то время, как только что описанные сцены происходили вокруг Гая, консулы Сентий и Секунд немедленно перенесли деньги из казначейства на Капитолий. Они разместили там большинство сенаторов и большое число солдат для его охраны, чтобы воспрепятствовать любому разграблению со стороны плебса.

Клавдий

1. После убийства Гая Калигулы консулы послали стражу во все части города и созвали сенат на Капитолии, где были высказаны многие и разнообразные мнения; поскольку некоторые одобряли народовластие, некоторые единодержавие, и некоторые были за то, чтобы избрать одного человека, а некоторые — другого. Вследствие этого они провели там остальную часть дня и всю ночь, ничего не достигнув[266].

Тем временем кое-какие солдаты, вошедшие во дворец для грабежа, нашли Клавдия, спрятавшегося в каком-то темном углу. Он был с Гаем, когда тот вышел из театра, и теперь, испугавшись шума, припал к земле подальше от прохода. Сначала солдаты приняли его за кого-то другого или, возможно, решили, что у него есть что-нибудь стоящее, чтобы забрать, и потянули его наружу; а потом, узнав, приветствовали его императором и повели в лагерь. Впоследствии они вместе со своими товарищами вручили ему высшую власть, так как он был из императорской семьи и считался подходящим[267].

Напрасно он упирался и отказывался; ведь, чем больше он старался уклониться от такой чести и сопротивлялся, тем настоятельнее побуждал солдат, в свою очередь, настаивать на непринятии императора, назначенного другими, и на том, чтобы именно они дали его всему миру. Наконец, он уступил, хотя с очевидным нежеланием.

Консулы какое-то время посылали трибунов и других, запрещавших ему делать что-нибудь подобное, но подчиниться власти народа, сената и законов; когда, однако, солдаты, бывшие с ними, покинули их, тогда, наконец, также и они предоставили и утвердили ему все имевшиеся полномочия, относящиеся к верховной власти[268].

2. Так случилось, что Тиберий Клавдий Нерон Германик, сын Друза, сына Ливии, получил императорское достоинство, не будучи перед тем испытан никакой властью, за исключением того, что побывал консулом. Ему было пятьдесят лет[269].

По умственным способностям он отнюдь не был худшим[270], так как его природные задатки находились в постоянном упражнении (он написал некоторые исторические сочинения[271]), но он был слаб телом, так что его голова и руки слегка тряслись. Из-за этого его голос также был дрожащим, и он не зачитывал сам обо всех мерах, какие учреждал, перед сенатом, но обычно передавал их для зачитывания квестору, хотя вообще-то по большому и малому поводу присутствовал[272]. Что бы он ни читал сам, он обычно произносил это сидя. Более того, он был первым из римлян в пользовании крытым креслом, и это благодаря его примеру сегодня не только императоров, но и нас, бывших консулов, носят в креслах; конечно, даже перед ним Августа, Тиберия и некоторых других носили в носилках, таких, какие все еще предназначены для женщин вплоть до сегодняшнего дня.

Но не так эти немощи, однако, вызвали порчу Клавдия, сколько вольноотпущенники и женщины, с которыми он был близок, ибо он, заметнее, нежели любой, из равных ему, управлялся рабами и женщинами. С детства он рос постоянной жертвой болезней и большого страха[273], и по этой причине притворялся более глупым, чем был на самом деле (обстоятельство, которое он сам признал в сенате[274]); и он прожил долгое время со своей бабушкой Ливией и другой долгий срок со своей матерью Антонией и вольноотпущенниками, и кроме того он имел многочисленные любовные отношения с ними[275]. Поэтому он не приобрел никаких качеств, приличествующих свободному мужчине, но, хоть и был правителем всех римлян и подчиненных им, сам сделался рабом.

Они, кажется, извлекали выгоды из него особенно тогда, когда он был склонен пьянствовать или развратничать, так как он предавался обоим этим порокам ненасытно, и когда он занимался ими, было чрезвычайно легко господствовать над ним. Кроме того, он был поражен трусостью, которая зачастую настолько овладевала им, что он не мог рассуждать о чем-либо здраво. Они ухватились также и за эту его слабость, чтобы достигать своих целей, ибо, запугивая его, они могли целиком использовать его в собственных интересах, и в то же время возбуждать в остальных великий страх. Пример показывает, что однажды, когда многие лица были приглашены на ужин в один и тот же день Клавдием и этими его домочадцами, гости пренебрегли Клавдием с той или иной отговоркой, и столпились вокруг тех.

3. Хотя, вообще говоря, он был таким, как я описал, пока он не совершил некоторых поступков в таком духе, он всякий раз был свободен от вышесказанных слабостей и владел собой. Я рассмотрю сейчас эти деяния в подробностях.

Он быстро принял все почести, проголосованные ему, за исключением звания Отца, и его он впоследствии принял; однако, он не вступил в сенат немедленно, но подождал до тридцатого дня. Ибо, видя, как погиб Гай, и, усвоив, что некоторые другие были бы предпочтены большинством на престоле как лучшие, чем он, люди, он был склонен к неуверенности. Вследствие этого он соблюдал большие предосторожности во всем, он приказал, чтобы всех, кто приходил к нему, мужчин и женщин одинаково, обыскивали, из страха, что у них мог бы быть кинжал, и на пирах у него непременно присутствовали некоторые воины[276]. Последний обычай, установленный таким образом, соблюдается до сегодняшнего дня, но одинаковый обыск всех прекратился при Веспасиане.

Он приговорил Херею и некоторых других к смерти, несмотря на радость по поводу гибели Гая. Ибо он смотрел далеко вперед относительно обеспечения собственной безопасности, и потому, вместо того, чтобы испытывать благодарность к человеку, вследствие поступка которого он достиг престола, он был разгневан на него за то, что тот посмел убить императора. Он действовал в этом случае не как мститель за Гая, но будто бы схватил Херею за заговор против себя. Вскоре после смерти Хереи покончил с собой Сабин, не желая жить после того, как его товарищ был казнен[277].