Помоги проекту - поделись книгой:
В январе 1893 года Лёва счастлив: его рассказ «Ильюшкины яблоки» опубликован в журнале «Родник». Ильюшка, десятилетний крестьянский мальчик, зарабатывает деньги для больной матери и младшей сестры, продавая яблоки на железнодорожной станции. Читатель проводит с ним один день, на протяжении которого эйфорическое ликование от торговой удачи превращается в бескрайнее горе, потому что любимая мать умирает. В рассказе говорится не только о нищете и тяготах на фоне холодного зимнего пейзажа, но и о человеческой доброте и желании помочь ближнему.
В лице Алексея Альмедингена, издателя и редактора «Родника», Лёва обретает защитника и друга. В том же месяце Лёва случайно знакомится и с Антоном Чеховым. Чехов признаётся, что у него есть мечта: посетить мировую выставку в Чикаго. Может быть, сын Толстого составит ему компанию? Вернуться можно через Японию, что тоже привлекательная перспектива. Пробудить Лёвин энтузиазм легко. «Славный, кажется, человек и во всяком случае интересный спутник», – пишет он о Чехове матери. В Америке, в отличие от Чехова, Лёва побывает много раз, но пока ему придется воздержаться от приглашения. Горькая правда такова, что отправиться в путешествие ему сейчас не позволяет здоровье.
Лёва снова лишается планов на будущее. Без образования, без профессии, без работы. Плоды сочинительства весьма скромны. Попытка заняться благотворительной деятельностью в Тульской губернии не удается. Ничего не выходит и из мечтаний о жизни в деревне и служении людям, открытии школ, библиотек и изб-читален. Лёва проводит время в одиночестве, гуляя и читая – и страдает от непрекращающихся болей в животе. Лёва болен, и болен серьезно.
История болезни
Лёвино здоровье тревожит всю семью. Софье Андреевне мрачный вид сына причиняет страдания. Беспокоиться начинает и Толстой. В письме к жене он пишет:
Лëва не поправился, и мне жалко смотреть на него, как из такого жизнерадостного, красивого мальчика сделался такой болезненный. Хотя я надеюсь, что это пройдет. Духом он бодр и весел.
Может, речь идет только об «ослабленной жизненной энергии», типичном для возраста Лёвы? Может, проблемы с желудком можно решить курсом кумыса? Преодолев недоверие к терапевтической силе кобыльего молока и извинившись за капризность, Лёва вместе с сестрой Марией отправляется в мае в Самарскую губернию. Мария вернется менее чем через месяц, Лёва же откажется ехать домой в том же плачевном состоянии. Но и через шесть недель улучшение не наступит. Бездеятельность, несомненно, укрепила нервы, но пищеварение доставляет сплошные мучения. Весы показывают, что за год он потерял целых двенадцать килограммов.
Требуется профессиональное медицинское обследование. По совету Толстого Лёва записывается на прием к доктору Григорию Захарьину, у которого двадцать лет назад лечился отец. Лëве велено беспрекословно выполнять все предписания Захарьина, поскольку единственной инстанцией для жалоб на этого врача был, по мнению Толстого, сам Господь Бог. Захарьин устанавливает диагноз: тяжелая форма нервного расстройства, влияющая на процесс переваривания пищи и работу почек. Лечение включает в себя солевые ванны, промывание кишечника клизмами, минеральную воду и горькие капли после завтрака и ужина. Главное – умеренность, и в питании, и в физических нагрузках. А о кумысе Лёве нужно забыть.
Лёва выполняет все, что рекомендовал Захарьин, но безрезультатно. У Лёвы постоянные перепады между здоровьем и болезнью, оптимизмом и отчаянием. Мысли Софьи Андреевны неотступно вращаются вокруг здоровья сына. При виде желтоватого угрюмого лица она плачет. В приступе отчаяния она находит собственное объяснение сыновьим мукам. Злой дух овладел ее мужем, и каждый попавший под его влияние обречен на погибель. Теперь речь идет о Лёве и дочерях Марии и Татьяне. «Я молюсь днем и ночью», – пишет Софья Андреевна в дневнике. Впоследствие и сам Лёва будет готов согласиться, что его проблемы были следствием попыток принять радикальные взгляды отца.
Лёва ищет сочувствия, Толстой же считает, что сын сам виноват в своем недомогании. Может, это воображаемая болезнь? Явно задетый, Лёва цитирует слова, подтверждающие несерьезное отношение отца к его болезни: «Да помилуй, ты ешь и ходишь, как все, чего же тебе еще?» Когда каждый кусок пищи и каждое движение вызывают боль, такое отношение не может не ранить.
В октябре Лёва снова посещает Захарьина. Диагноз доктор оставляет прежним, но в этот раз дополнительно выписывает рецепт на бром и ляпис. К медицине Лёва относится скептически, и Федор Флеров, другой врач, пользовавший семью, с ним соглашается. «Флеров, которому я это говорил, – объясняет Захарьин, – он сам понимает, что это пустяки и ожидать от лекарств можно мало». Но, с другой стороны, это и не повредит. Более привлекательной выглядит рекомендация переменить климат. Несколько месяцев на Ривьере, вдали от промозглой ветренной Москвы могут пойти на пользу. Идея кажется Лёве отличной, он давно мечтал о путешествии по Европе.
В ноябре 1893 года он выезжает в направлении Канн. В качестве компаньона с ним Владимир Горбачев, молодой врач, знакомый по работе в Патровке. В подробных письмам к домашним Лёва рассказывает о своих впечатлениях. Варшава встретила дождем и туманом, но во многом этот город производит сильное впечатление: «Извозчики с кнутами в ливреях, прекрасные издания иностранных книг в магазинах и учтивость, утонченность, которые видны даже во внешности». По совету Горбачева он покупает балалайку (которую можно считать лекарством) и разговорник для шести европейских языков. Больше всего Лёва сомневается в своем немецком.
Уже в Вене чувствуется Европа. «Все делается чинно, тихо, без крика жандармов, как у нас, хотя в пять раз люднее». Но горожане, конечно, отличаются некоторой холодностью: «Австрийцы, видно, народ сухой и суровый, и нет нашего добродушия ни на улицах, ни в кафе». Иными словами, немного похоже на Петербург. Руссо был абсолютно прав, пишет Лёва отцу: «Вся эта культура – ложь и губит истинную жизнь. Все ни к чему». Читая слова сына, Толстой наверняка удовлетворенно кивает. Когда-то Руссо очень много для него значил.
Лёва проницательно замечает, что под внешним дружелюбием скрыта ненависть, которую разные национальности питают друг у другу. И ничего хорошего это не сулит:
Много и много еще будет столкновений и войн, и Сутнер и конгрессы мира – все это капля в море перед этим средним человеком, который везде царствует в мире со своим самодовольно все разрешившим и понимающим видом и «рылом».
Толстой рекомендует Лёве побеседовать с Бертой фон Зутнер, видным борцом за мир, но случай не представляется. Автора романа
После визита в оперу, где давали «Трубадура» Верди, путешествие продолжается, следующая остановка – в Венеции. К
Ну, дешево все удивительно, учтиво, упрощено, гигиенично, холодные комнаты, еда, ходьба пешком, раннее вставание и раннее ложение спать. Здесь можно остаться навсегда.
Двое русских осматривают все обязательные достопримечательности, но Лёва признается:
Но я всегда смотрю на людей больше, чем на памятники, мозаику и капители, и когда около Тинторетто стоит итальянский мальчишка или нищий, или офицер в своем голубом плаще – все живые, настоящие, невольно смотришь на них больше.
Отрадно сообщить домой, что пьесы Толстого «Власть тьмы» и «Плоды просвещения» с успехом идут не только в Милане, но и в Венеции.
В Канны они прибывают в начале декабря. Дорогостоящему
Первые впечатления от местных жителей положительны. Разговорившийся с извозчиком и пассажирами омнибуса Лёва очарован их дружелюбием и внимательностью. Мы, русские, к такому не привыкли, признается он. Общается он с соотечественниками из местной диаспоры, ходит в банк Crédit Lyonnais читать русские газеты, посещает остров Сент-Онора, Ниццу, Ментон, Монако, Монте-Карло… Думая о здоровье, придерживается распорядка дня: пребывание на свежем воздухе до восхода солнца, прогулка до и после завтрака, катание на велосипеде или лаун-теннис в середине дня, вечер у камина в гостинице, ранний отход ко сну. По вечерам становится холодно, и Лёву удручает невозможность читать и писать в номере. Что, впрочем, тоже полезно для здоровья, как ему хочется верить.
Лёва преисполнен оптимизма. Но в середине месяца Толстой получает тревожное письмо. Речь идет о поездке в Монте-Карло:
Я сделал ужасную глупость, милуй друг папá, и мне было бы тяжело не покаяться тебе, как я каялся себе, т. е. Богу во мне. Это рулетка. Я поехал туда, не зная сам, зачем я еду; я говорил себе, что хочу посмотреть, видеть, но, может быть и даже наверное, во мне сидело простое желание играть. Первое впечатление отвратительное. Когда входишь в эти великолепные залы, куда убиты миллионы, видишь эти громадные столы, окруженные чистой публикой с сосредоточенно-зверскими лицами, видишь эту тишину и таинственность, делается страшно, как когда попадаешь в самое гадкое место, и хочется скорей бежать, бежать. Так и надо было сделать, но я остался и сам поставил пятифранковую монету на noir. Ты уже не замечаешь, где ты и что ты делаешь, не смотришь на взволнованные лица, потные, с блестящими глазами, потому что сам делаешь, что другие. Я не ожидал, что я так слаб и глуп и гадок. Но это оказалось так, и мне горько на душе. Заразительность игры страшная, и в ней весь ужас рулетки.
Лёва потрясен, но это не удерживает его от новой поездки в Монте-Карло. Он хочет испытать себя еще раз, пережить магию игры. Возможно, это даже полезно для пищеварения, кто знает. Но теперь он раз и навсегда решает:
Я уже не войду больше никогда в этот вертеп. Если представлять себе как-нибудь ад – то это Монте-Карло. Это все пороки людские. На золоте и все остальное – и разврат, и вино, и убийства, и т. д.
Однажды, когда Лёва был маленьким, князь Леонид Оболенский взял его, Софью Андреевну и других детей с собой на бега. И Софья Андреевна обратила внимание на азартность сыновей – они очень быстро заговорили о наездниках и лошадях, как настоящие знатоки. Уже тогда в Лёве явно проснулся инстинкт игрока. Тотализатор может стать легким способом добычи денег! Но поездка в Монте-Карло, разумеется, дело куда более серьезное. Лёва выиграл восемьдесят франков, но ему стыдно. Он истязает себя самоанализом, свою силу продемонстрировал «дьявол, сидящий в нас». В качестве ответного хода Лёва сорок раз читает «Отче наш» в гостиничном номере. «Молитва – это именно борьба хорошего в человеке с дурным, – извещает он отца, – и вот пришлось помолиться, и хорошо и радостно опять на душе».
От купания в теплом море на следующий день настроение поправляется. Похоже, бес азарта побежден – раз и навсегда.
В Каннах действует общество популяризации Евангелия среди детей. Лёва попадает на устроенный этим обществом праздник, где о жизни Иисуса рассказывают с помощью волшебного фонаря,
Но хуже всего, что выздоровление протекает так медленно. Говорят, что он сейчас выглядит лучше, но на самом деле он чувствует боль ежеминутно. Порции, которые ему удается проглотить, очень невелики, и он похудел еще больше. Начались проблемы и со сном. Ничего больше не удерживает Лёву в Каннах.
После двух месяцев на Ривьере Лёва и Горбачев направляются в Париж, куда прибывают в начале февраля 1894 года. Из Парижа Горбачев возвращается в Россию, где при смерти его отец, но у Лёвы причин торопиться домой нет. Сначала он намерен выслушать мнение французских специалистов о его проблемах. Не исключено, что врачи ему помогут.
Не теряя времени, Лёва связывается с Пьером Потеном, известным опытным кардиологом, членом Французской академии. Потен, одетый в дафлкот, с белым шарфом на шее, приходит с визитом на дом. Внимательный, серьезный, сочувствующий, начисто лишенный свойственной Захарьину заносчивости. Обследование показывает неполадки с желудком и кишечником, а также анемию, результат проблем с нервами. В данном случае ни смена климата, ни специальная диета помочь не могут. Для поправки здоровья Лёве, по мнению Потена, необходимо принимать целую гору лекарств. Выписываются рецепты на всевозможные порошки, пилюли, растворы и капсулы. Доктор говорит, что хорошо бы еще бросить курить (увы, невозможно). И в конце визита выписывает заоблачный счет. Лёва вынужден писать домой и просить родителей прислать пятьсот рублей в Crédit Lyonnais. Пациент разочарован, но предписания решает выполнять. Возможно, лекарства помогут, вопреки всему.
Он читает, пишет, гуляет. Катается на лодке, поднимается на Эйфелеву башню, слушает лекции в Сорбонне, идет на экскурсию в парламент. Из любопытства дважды посещает собрания Армии спасения. В России это движение неизвестно, поэтому «Северный вестник» охотно берет Левину статью «Письмо из Парижа: У салютистов». По дороге на Рю Обер, где проводятся собрания, Лёва рассматривает город из окна омнибуса, потом внимательно слушает разговоры новичков, отмечая национальные особенности. «Разве люди по сути не одинаковы?» – спрашивает он себя. Взаимопонимание определенно достижимо. Возможно, здесь и появляются ростки его мечты о мире и взаимопонимании между народами?
Лёва видит молодых людей, для которых, судя по всему, лучшая вечерняя программа – смеяться над активистами Армии спасения. Он листает лежащие на столе брошюры. Песни и музыка заставляют его невольно топать в такт, рассказы участников кажутся искренними. Лёва приятно удивлен. Армия спасения действительно воплощает в жизнь учение Христа: отказ от эгоизма, прославление воздержания и смирения, помощь нуждающимся. Но помимо этих серьезных моментов, есть здесь и то, что представляется Лёве чужеродным. Одежда, программа, музыка – разве все это не нарочито театрально? Кроме того, здесь со всей очевидностью никогда не забывают о меркантильном аспекте.
В Москве на «Письмо из Парижа» с большим энтузиазмом реагирует старый учитель Лёвы Поливанов. Софья Андреевна передает сыну его хвалебные слова:
Вот прочел я его статейку о салютистах, ведь как это мило, как все в меру, умно, хорошо написано. У него положительно талант, пожалуйста, скажите ему мое мнение и передайте, что я верю в его будущность, чтоб он не переставал писать, это положительно его призвание.
Это же мнение разделяет литературный критик и философ Николай Страхов. «Передайте Льву Львовичу привет от меня!» – просит он Толстого. Статья об Армии спасения оказывается удачей.
От нехватки общения Лёва в Париже не страдает. Частый гость в его «берлоге» – Шарль Саломон, французский переводчик Толстого. Саломон всегда был готов прийти на помощь, в большом и малом. Эдуарда Рода, автора книги
Три недели в Париже – и эйфория развеялась, как дым. Наступает полнейший кризис. Любое незначительное отклонение в диете влечет за собой невыносимые боли. Лёва пишет родным:
Давно не был так мрачен и грустен, как эти дни. Черные мысли, начиная от самоубийства – надо говорить правду – и кончая тем же стремлением куда-то лететь, возвратиться в Москву, лечь в больницу… У меня нет ни воли, ни рассудка, ни спокойствия, ни сил – ничего, что только мне и может помочь. И нужна надо мной другая воля…
Беспокоят нервы, не работает кишечник. Лёва принимает лекарства, хотя они вызывают лишь искусственный голод. Он в глубоком отчаянии: «Это не жизнь. Это хуже тюремного наказания, хуже ссылки и смерти». Он просит Потена поместить его в больницу, но врач считает, что там больному не помогут. Вместо этого француз меняет прежнее решение относительно смены климата: возможно, русскому пациенту все же нужен воздух Ривьеры или Монтрё. Сам Лёва все сильнее убеждается, что наилучшая альтернатива – спокойная жизнь в Ясной Поляне. Там у него была бы няня, которая заботилась бы о нем. Он очень скучает по семье:
Никогда не ценил я так вас всех. Никогда не чувствовал так сильно значение и прелесть семьи, матери, отца и всех. Грустно, грустно!
Лёвино письмо повергает родных в ужас. Отчаянию Софьи Андреевны нет предела. Может быть, ее сын «слишком исключителен, хорош и неуравновешен» и не предназначен для того, чтобы жить в этом мире? Толстой рассказывает Татьяне, как дорог ему Лёва. Физическая сторона второстепенна, но духовное развитие сына – за этим отец следил сверхвнимательно. Радовался, когда он приближался к истине, и страдал, когда сбивался с пути. Совсем не обращать внимания на физические страдания Лёвы Толстой не может. Он спешно сообщает в Париж, что московские врачи отзываются о Потене нелестно, и рекомендует обратиться к Эдуарду Бриссо, любимому ученику профессора неврологии Жана-Мартена Шарко. Это определенно хорошая рекомендация, полагает Толстой.
Боли снова обостряются. Облегчение наступает, только когда он принимает лежачее положение. Из Парижа он шлет Татьяне телеграмму простого содержания: приезжай и забери меня. Сам я не справлюсь. В письме добавляет: «Мне нужны люди свои, обычная тихая и скучная жизнь и нянька или я лягу в московские клиники».
Толстой призывает дочь рассуждать здраво. Возможно, Лёва уже сожалеет о написанном? Татьяна решает проконтролировать ситуацию, отправив телеграмму Саломону. Ответ приходит тем же вечером: сильные перепады настроения, но серьезных причин для беспокойства нет. Но если Лёва действительно хочет вернуться в Россию, ему действительно нужен помощник.
Татьяна приезжает в Париж 4 марта 1894 года. Бобринский встречает ее на вокзале и, рассказывая о состоянии Лёвы, рисует весьма мрачную картину. Но Татьяна считает, что выглядит брат не хуже, чем четыре месяца назад, в момент отъезда из России. Хуже обстоит дело с его настроением. Спокойное общение с Лёвой, то жалким и смиренным, то громогласным и вспыльчивым, становится для сестры испытанием. Лёва хочет, чтобы с ним обращались как с маленьким ребенком, и отказывается говорить о чем-либо, кроме своей болезни. Татьяна готовит бульоны, варит каши и следит за тем, чтобы он принимал лекарства. В их эффективность Лёва не очень верит. Жесткая диета – вот что ему нужно. Обед из двух яиц и тарелки каши провоцирует у него сильнейшие боли.
Брат с сестрой определяют дату отъезда домой, но сначала нужно дать шанс доктору Бриссо, неврологу и психиатру. Явившийся парижанин осмотрел пациента и всех обаял. К разрыдавшемуся во время осмотра Лёве Бриссо проявляет максимальное участие. Для определения плана лечения, по словам врача, нужны две недели. Лёва с энтузиазмом обещает задержаться хоть на два месяца, если будет необходимо. Надежда возвращается. Возможно, Бриссо все же разбирается в болезни лучше Потена? Татьяна, впрочем, сомневается. Вероятнее всего, и в этот раз энтузиазм иссякнет быстро.
По совету Бриссо Татьяна и Лёва переезжают в трехкомнатную квартиру на Рю дю Эльдер. По старому адресу живут шумные соседи и часто звучит слишком громкая музыка. Новое место оказывается немногим лучше. Квартира темная и пыльная, но расположена ближе к центру. Лёва ведет пассивный образ жизни, однако находит силы посетить мастерскую скульптора Александра Фальгьера в компании Саломона и Татьяны. Желанным гостем в новом жилище становится философ и писатель Поль Дежарден. Татьяна считает его первым французом, который осознал учение Христа и пытается жить в соответствии с ним. Но от предложенного Лёвой визита к Эмилю Золя Татьяна отказывается. Что нового и полезного он может сказать? Ничего, равно как и прочие парижане.
Лёва долго остается довольным лечением Бриссо. Он соблюдал предписанную диету и бесконечно обследуется. Но в перспективе усилия и этого доктора никаких результатов не приносят. В действительности это делает Лёву еще более нервным и раздражительным, что нисколько не удивляет Татьяну. Потен прописал ревень и касторку, а Бриссо ограничился ревенем, едко комментирует она.
11 марта ситуация накаляется. Не сдержавшись, Лёва обвиняет Бриссо в том, что тот окончательно подорвал его здоровье. Бриссо нужны исключительно деньги, у него несмешные шутки, и ни при каких обстоятельствах Лёва не намерен более следовать его предписаниям. Бриссо в гневе уходит, а Татьяна бросается за ним, уговаривая прийти в другой раз. Заболевание Лёвы вызвано исключительно нервами, уверяет ее Бриссо. Да и чего можно ожидать от пациента, который целый день занят только разглядыванием языка, ощупыванием живота и изучением собственных экскрементов? Татьяна возвращается в квартиру к всхлипывающему Лёве. Вид у того непривлекательный: «Щеки впалые, лоб – одна кость, обтянутая кожей».
Лёва абсолютно уверен: Бриссо и все его речи о нервах – огромное заблуждение. Проблема же в желудке! Угробленный желудок – вот чего добились все эти парижские знаменитости, залечившие его своими лекарствами и железом. Теперь он хочет в клинику. В Москву. Преодолев себя, Лёва пишет Бриссо письмо, в котором извиняется за свое поведение во время их последней встречи. Незадолго до отъезда Бриссо звонит в дверь. На сей раз он ограничивается тем, что называет болезнь Лёвы неопасной, но требующей длительного лечения. В конце концов, все зависит от собственной воли пациента.
В конце марта 1894 года Лёва и Татьяна возвращаются поездом в Москву. При виде любимого сына – исхудалого, нервного, неуравновешенного – Софья Андреевна плачет. Долгожданная встреча с родиной, вопреки Лёвиным надеждам, улучшения не приносит. Навестив Илью, который к этому времени воссоединился с семьей, Лёва возвращается в Ясную Поляну, где изводит всех дурным настроением. Он пытается заняться переплетным ремеслом и даже гордится первыми результатами, но быстро устает. Кумыс, который по просьбе Софьи Андреевны привозят башкиры, никакого эффекта не оказывает.
Разочарованный неудавшимся французским турне, Лёва отвергает любую врачебную помощь. Возможный выход подсказывают отцовские слова: «Ужасно то, что это cercle vicious[5], от нездоровья ты думаешь о своем здоровье, а от думы ты делаешься нездоров». К болезни надо относиться как к испытанию, одному из многих, выпадающий на долю человека, надо избавиться от мыслей о ней, возвыситься над болью и страданием, не погружаться в собственные ощущения. Такое отношение, однако, не может длиться долго. Кроме того, Лёву преследует подозрение, что отец не воспринимает его страдания всерьез, а возможно, вообще не верит в его болезнь. Софья Андреевна описывает одну из таких сцен:
Не могу вспомнить без боли эти черные, болезненные глаза Лёвы, с каким упреком и горем он смотрел на отца, когда тот упрекал ему его болезнь и не верил страданиям. Он никогда их не испытал сам, а когда болел, то был нетерпелив и капризен.
Лето и осень 1894 года Лёва проводит в Москве. Его психическое состояние вызывает больше беспокойства, чем физическое здоровье. Родителям он пишет пугающе мрачные письма. Он потерял аппетит и сон, любое движение причиняет сильную боль. Дни напролет Лёва лежит в постели, размышляя, листая Библию и читая философские книги.
Толстой Черткову в октябре: «Больно что-нибудь физически или нравственно, – умирает Лëва, погибает то, что я люблю, сам я ничего уже не могу сделать». Возобновляются контакты с Захарьиным. Доктор утверждает, что состояние здоровья Лёвы вызывает большую тревогу, и даже сомневается в возможности выздоровления. Любая помощь, со всей очевидностью, бесполезна. (Следует заметить, что в это же время Захарьин пользует еще одного давнего и важного пациента – находящегося при смерти императора Александра III.) В ноябре Толстой обсуждает состояние Лёвы с другим доктором – Николаем Белоголовым, который выражает готовность взяться лечить, несмотря на то что он уже закрыл врачебную практику. На прием к нему приходит худой, с бледной желтоватой кожей, обессиленный двадцатипятилетний Лёва. Он не может сидеть и просит разрешения лечь на диван, после чего начинает бессвязно и высокопарно излагать историю собственных страданий. Речь в основном идет о критике всего врачебного цеха и конкретно французов с их уверенностью в лечебных свойствах железистых препаратов.
Более детальный осмотр осложняется тем, что от каждого удара молоточком и прикосновения холодного стетоскопа Лёва стонет и вздрагивает. Дотронуться до живота врачу вообще не удается. Ни о каких лекарствах Лёва даже слушать не желает, ему нужна только диета. И несколько утешительных слов.
Белоголовый устанавливает диагноз: нервное истощение и катар желудка, вследствие которого любой прием пищи вызывает боль. Утром по воскресеньям на протяжении нескольких недель Лёва приходит на прием к новому доктору. Состояние здоровья сына врач отдельно обсуждает с Толстым. Толстой теперь настаивает, что причина всего – барские капризы. Лёва вырос в комфорте и достатке. Если бы ему пришлось жить так, как живут бедные студенты, все было бы иначе. В шутку (надо надеяться) Толстой предлагает Белоголовому метод лечения: Лёву надо посадить в сани, отвезти в зимний лес и оставить в снегу, чтобы он сам оттуда выбрался. С тем, что состояние Лёвы не так опасно, как кажется самому Лёве, доктор соглашается. Белоголовый, со своей стороны, рекомендует
Лёва слоняется по дому со страдающей миной и, задыхаясь, хватает ртом воздух. Попытки писать немедленно вызывают сильную боль. С родными Лев груб, почти враждебен. Утомившись от материнского внимания, он требует, чтобы его оставили в покое, но уже в следующую минуту просит за это прощения. Толстой встревожен – в основном душевным состоянием Лёвы. Что он думает о Боге? В перерывах между приступами боли Лёва отвечает:
Есть что-то в жизни людей, что двигает их по пути к истине и что руководит и отдельного человека в его делах, это что-то, совесть ли или разум, против нашей воли ведет нас куда-то, к чему-то лучшему, и вот в это что-то, в этого Бога я верю.
На сцене появляется еще один доктор – Александр Руднев из Тулы. Лёва страдает от анемии, заявляет он, что в свою очередь может привести к изменению состава крови, а раз так, то надежды больше нет. Лëве необходимы только холодные ванны и компрессы на живот. Плюс солнце, движение и тепло. На самом деле поездка на юг могла бы снова оказаться благотворной. Софья Андреевна и Татьяна немедленно выражают готовность отправиться с Лёвой на Ривьеру, но Толстой призывает их одуматься.
В декабре по инициативе Софьи Андреевны сына обследуют два невролога – профессор Алексей Кожевников и приват-доцент Владимир Рот. Врачи подтверждают: нарушение работы кишечника и нервное истощение. Можно попробовать лечение электричеством, но всякую надежду на выздоровление следует забыть. По мнению Кожевникова, вариантов может быть только два: смерть или безумие. Лëве осталось жить не более двух лет. «Утешительный» комментарий Толстого полоснул Лёву ножом по сердцу: «Каждому дан свой круг жизни: одному сто лет, другому два года, третьему двадцать пять». И зачем мать снова приглашает докторов, если Лёве необходима только забота? Софью Андреевну он называет «злобной старухой», и ей приходится это вытерпеть.
В январе 1895 года Лёва проходит курс лечения электричеством в одной из московских клиник. Это дает недолгий успокоительный эффект. Лёва, однако, настаивает, что причина его страданий не нервы, а желудок. В середине февраля его тем не менее кладут в «Санитарную колонию доктора М. П. Ограновича», расположенную в Аляухово на расстоянии нескольких часов езды от Москвы. Здесь, как указывается в уставе лечебного учреждения, лечатся «преимущественное малокровные, нервные, переутомленные пациенты». Помимо водолечения, электропроцедур и лечения кумысом, здесь практикуются такие формы полезного отдыха, как спорт (гребля, крокет, лаун-теннис), физический труд (колка дров), столярное дело, садоводство и постановка любительских спектаклей. О чем-то подобном и просил Лёва: забыть о собственной воле, снять с себя любую ответственность и полностью подчиниться детальнейшим требованиям врачей. Освобождением становится для него и возможность уехать от семьи.
Огранович заключает, что Лёва страдает от скрытой формы малярии, осложнения затяжных болезней, преследовавших его в юные годы. Услышав диагноз, Толстой чувствует укол в сердце. Может, он был несправедлив в отношении к сыну: «И мне стало понятно его состояние и стало жаль его, но все не могу вызвать живого чувства любви к нему».
В аляуховском санатории Лёва знакомится с отставным полковником с обезображенным лицом. История болезни Лёвы впечатления на него не производит. Все эти нервы, проблемы с кишечником и слабость – это вздор. Смеясь, новый знакомый дает молодому графу Толстому дельный совет: «Жениться вам надо – вот что. Тогда и все будет – и припарки, и массаж, и гимнастика…»
Для поправки кишечника Лёва принимает хинин и три-четыре раза в день ест жидкую гречневую кашу, сваренную на воде. В солнечные дни ложится в снег, надев отцовскую медвежью шубу. Слабость сохраняется, но за три проведенных в Аляухове месяца его желудок начал работать значительно лучше. Именно здесь его застает печальная весть о смерти младшего брата Вани. Шестилетний мальчик всегда упоминал Лёву в своих молитвах. «Вот я молюсь, молюсь, а Лёва все болен», – мог пожаловаться он, и все же его молитвы как будто были услышаны.
Софье Андреевне, приехавшей к Лёве в апреле, он признается, что уже чувствует себя значительно лучше. А еще он набрал почти десять килограммов. Уныние преодолено, и Лёва оживленно расспрашивает об остальных членах семьи. Впоследствии он назовет пребывание в санатории Ограновича поворотным пунктом в истории своих страданий.
Прощаясь, Огранович советует Лёве отправиться в Хангё, что в Финляндии. Сухая песчаная местность и скалистая почва должны благотворно подействовать на здоровье. Хангё в тот период – популярный курорт с живительным воздухом, куда летом приезжают многие русские. Отдыхающим здесь предлагаются теплые и морские ванны, прогулочные маршруты, концерты и занятия спортом.
В обществе брата Андрея и слуги Ивана в 1895 году Лёва едет в Хангё. Расставание с родителями проходит тяжело. Бросив прощальный взгляд на стоящего на московском перроне отца, Лёва разражается рыданиями. В Финляндии не дремлет местная пресса – уже 19 мая в местной газете появляется заметка о том, что в «Гранд-отеле» Хангё поселились два графа Толстых, сыновья великого писателя. Приезд Лёвы привлекает внимание, и он жалуется матери в письме: «Вот здесь меня знают и часто указывают друг другу – „вон сын Толстого“, и мне это обидно и неприятно».
Некто за подписью «Сельма», читавший Лёвину «Синюю тетрадь» в немецком переводе, извещает читателей, что граф прибыл в Хангё укутанным в длинное толстое пальто. На ногах его, независимо от погоды, всегда галоши. Перемещается он в инвалидном кресле, а когда выходит на прогулку, следом за ним идет слуга со множеством одеял и подушек, на случай, если графу Толстому срочно захочется вздремнуть. Он часто останавливается, чтобы прийти в себя.
Впервые за много лет Лёва чувствует, что способен свободно дышать. Это правильное место, здесь правильный климат. Никаких разговоров о лекарствах и никаких строгих диет. Лёва пьет хинин для улучшения аппетита, в отдельные дни не ест ничего, кроме гречневой каши. Но он не находит общий язык с местным врачом, считающим, что вегетарианец Лёва должен есть мясо. Лёва пишет: «…хотя по климату действительно здоровым людям здесь трудно быть вегетарианцами».
Потрясающей была встреча с морем. Каждый день Лёва несколько часов проводит на парусной яхте в море в компании местного матроса. В море его душа погружается в такой покой, что не хочется возвращаться туда, где тебя окружают «люди, музыка и глупость людская, вся на глазах».
В письме к родным Лёва описывает собственные впечатления о жителях Хангё:
Прекрасные живут тут люди. Есть настоящие счастливые, каких я у нас не видал. Хорошо едят, спят, здоровы, довольны и всю жизнь благодушествуют. И горе принимают как-то спокойно и радостно. И все это, т. е. очень многое в их характере, от климата.
Отцу Лëва сообщает, что побеседовал о религии с мадемуазель С. Лепсен, румяной, округлых форм старой девой шестидесяти трех лет, которая проявляет участие ко всему и всем. Сидя в саду на качелях, Лепсен с иронией сказала Лёве, что искупительная смерть Христа действительно полезная догма. Но зачем Христос при этом проповедовал покаяние и искупление? Этого Лепсен не понимает. Протестантка Лепсен, презирая католиков и православных, к отцу Лёвы питает огромное уважение. Равно как и сам Лёва, между прочим. В письме к отцу, где в качестве обратного адреса указана Villa Haartman, он пишет:
Милый друг папá, нет дня, чтобы я не думал о тебе, потому что нет человека, который бы тебя больше любил и знал, и чувствовал.
Единственным развлекательным чтением в Хангё становится для Лёвы учебник грамматики шведского языка и соответствующий словарь. Он практикуется и понимании и говорении на шведском. Зачем? «Какой народ и страна любопытные, если буду жив и сильнее, поеду к ним». Журналист Сельма информирует читателей, что по мере улучшения здоровья сына Толстого поэтапно исчезают инвалидная коляска, слуга, подушки и, наконец, пальто и галоши. До конца лета еще далеко, а молодой граф уже играет в лаун-теннис с кадетом и энергично бегает туда-сюда по корту. Позже Лёва скажет, что, возможно, переусердствовал тогда в своем рвении. От лаун-тенниса стоило, пожалуй, воздержаться.
Купальный сезон уже завершен, но в конце августа – начале сентября, как замечает другой местный журналист по имени Вильгельм, курорт не покидают двое важных отдыхающих, а именно полковница Аврора Карамзина, известная филантропка и некогда самая красивая придворная дама, и граф Лев Толстой – младший. Лето в Хангё со всей очевидностью пошло последнему на пользу; с каждым днем он внешне выглядит все более здоровым. Концерты в Павильоне больше не проводятся, и гости развлекают друг друга собственными выступлениями, сеансами чтения мыслей и гипноза, а также прогулками верхом и на велосипедах.
Погода переменилась, подули сильные и холодные северные ветры. Температура в комнате всего семь градусов. Пора уезжать, но Лёва еще не готов вернуться в Москву. Там он, вероятнее всего, снова заболеет. И на ближайшее будущее планируется поездка на пароходе в Стокгольм. Сначала он проведет неделю у Юнаса Стадлинга, своего шведского друга со времен работы в Патровке, а затем поедет в Энчёпинг к доктору Вестерлунду, о котором слышал прекрасные отзывы. Ближайшее будущее представляется Лёве светлым.
Семейное счастье
Эрнст Вестерлунд: выручивший из беды
Совет обратиться к Эрнсту Вестерлунду дал Лёве Юнас Стадлинг. Услышав, что его русский друг находится в Хангё, Стадлинг связался с ним и порекомендовал продолжить лечение у знаменитого доктора из Энчёпинга. Лёва навел справки и отовсюду получил исключительно хвалебные отзывы. Этот врач творит чудеса! У него выздоравливают неизлечимые пациенты, неважно, идет ли речь о неврологии или туберкулезе, он спас умирающего мальчика, пролежавшая десять лет парализованная женщина встала и пошла, у ребенка с рахитом выпрямился искривленный позвоночник! Возможно, это были небылицы, но небылицы
И Лёва легко принимает решение. Вернуться в Москву – значит подвергнуть риску тот позитивный вектор, который был запущен усилиями Ограновича и затем окреп в Финляндии. Именно Вестерлунд может помочь ему окончательно выздороветь. Кроме того, Лёву привлекает сама Швеция. Еще в школьные годы ему нравилась история варягов, основавших, мол, российское государство. Эта история была вдвойне интересной, поскольку считалось, что и сам он по линии матери отца являлся потомком Рюриковичей. В свете этой легенды, которую Лёва охотно поддерживает, поездка в Швецию воспринимается как возвращение на «древнюю родину».
Лев еще не отъехал из Финляндии, а шведские газеты уже тиражируют новость о предстоящем визите сына Толстого. Газета
Сын Льва Толстого в ближайшее время намерен посетить Швецию, дабы, помимо прочего, принять курс лечения у доктора Вестерлунда в Энчёпинге. Толстой-младший долгое время находился на курорте в Хангё, где лечился от заболевания, развившегося вследствие переутомления, связанного с его деятельностью по ликвидации чудовищного голода в России.
26 сентября 1895 года Лев и его слуга Иван садятся на пароход
Стокгольм – красивый город, сообщает Лев в письмах домой. Свежий воздух и всюду вода, точно как в Венеции. Люди серьезны и дружелюбны, честны и трудолюбивы. Симпатичны во всех смыслах. И в Стокгольме Лев слышит только хвалебные слова о Вестерлунде. Это сулит ему быстрое выздоровление.
Через четыре дня он выезжает в Энчёпинг. Четыре часа пароходом по озеру Меларен – и он у цели. Энчёпинг – городок маленький, объясняет Лев близким, не больше тульского Одоева. Всюду царят тишина и нерушимый покой.
Лев селится в городском отеле на площади Стура-Торгет. Новость о его прибытии распространяется молниеносно, и вскоре в дверь стучит Вестерлунд. В письме домой Лев рисует портрет доктора: пятьдесят семь лет, но выглядит сорокалетним, невысокий и крепкий, румяные щеки, широко посаженные большие прищуренные глаза. Фигурой и статью напоминает Наполеона. Орлиный нос, тонкие губы, сильные руки. Все свидетельствует о сильной воле. Секрет прославленного доктора из небольшого городка Лев уже знает:
Он умен, добр и, что объясняет его силу, умеет влиять на больных, входя в их души и попадая именно на те места, откуда и где мучит болезнь.
Между врачом и пациентом в первые же мгновения возникает полная симпатия. В диагнозе ничего нового нет: никаких органических нарушений, только невроз и проблемы с пищеварением как следствие. Лев попал в хорошие руки, поскольку доктор Вестерлунд специализируется именно на нервных болезнях. Его авторитарный тон заставляет Льва с готовностью выполнять все указания, хотя раньше он отказывался верить, что нервы – главная причина его бед. Кроме того, Вестерлунд излучает уверенность в выздоровлении. Трехмесячного курса должно хватить. Слугу Лëва может спокойно отпустить в Россию уже сейчас.
Это последний день, когда Лев еще может следовать собственной воле. Уже на следующий день он переезжает из отеля в лечебницу, частный пансионат. В разбросанных по городу многочисленных лечебницах находятся сотни пациентов, преимущественно из Скандинавии и Финляндии. У мисс Гильемо, хозяйки лечебницы, где размещают Льва, живет порядка десяти человек, и каждому предписан подробнейший персональный терапевтический план. Обязательное условие – безоговорочное подчинение, иначе больного отправляют домой. Лев доволен: именно такой подход он и искал. И не это ли предлагал ему Белоголовый в Москве, говоря о
Для начала Льву назначают постельный режим на протяжении не менее двух недель. Разрешается только есть, спать и принимать массаж. Диета похожа на откорм: пять приемов пищи в день, независимо от того, голоден пациент или нет. Каждую субботу надлежит становиться на весы и тщательно фиксировать прибавку в весе. В первое время запрещается читать газеты, а также писать и получать письма. «Спокойствие, только спокойствие» – так звучит мантра, которую гипнотически повторяет Вестерлунд. А еще: «Мы поправимся – нам уже лучше!»
Лев едва успевает устроиться в Энчёпинге, а газеты уже продолжают отчет.
Граф Лев Толстой – младший страдает от нервно-желудочного недуга, одолевшего его вследствие нечеловеческого перенапряжения во время чудовищного голода в России зимой и весной 1892 года. В Самаре, центре его благотворительной деятельности, его работа осуществлялась более чем в ста деревнях, разбросанных по степи. Численность населения здесь превышает 100 000 человек, из которых более 20 000 ежедневно получали питание в его народных столовых.
Всюду успевал 22-летний граф, ранее обучавшийся на классическом и медицинском факультетах, организуя и возглавляя трудную работу, денно и нощно, так сказать, перемещаясь из одной деревни в другую, ночуя подчас на толстом одеяле, расстеленном на земляном полу в сыром доме со спертым воздухом, и питаясь едой, предназначенной для голодающих.
Не имело смысла предупреждать его о переутомлении – ни один из тех, кто выполнял спасательные работы, не думал о собственном удобстве, а менее всего граф, который часто приказывал своему товарищу лечь в кровать, если таковая имелась, а сам располагался на полу. Итогом всего этого и стало подорванное здоровье. Как следствие, он потом постоянно болел, иногда его состояние становилось весьма серьезным. За время пребывания в Хангё ему стало значительно лучше, что позволяет надеяться, что из нашей страны он уедет полностью излечившимся.
Поделиться книгой: