Томление духа

— О чем? — спросил хозяин.

— Я попрошу у общества разрешения сесть, потому что положительно я слишком взволнован. Я им всем сказал: ни за что не допущу, чтобы этот некролог писал кто-нибудь другой, кроме меня… Я его слишком люблю и… вот ммэ… я набросал несколько строк, — продолжал он и повторил прежнее движение большим и указательным пальцем. — Я написал сегодня же, чтобы впоследствии скорбь разлуки не омрачила ясности изложения.

Голос его задрожал, и он едва сдерживал слезы.

Актриса ушла в другую комнату, кусая губы. За дверью она так расхохоталась, что заплакала. Нехорошев тотчас же привел офицера.

— Успокойтесь, — сказал ей Щетинин, усаживаясь и согнув углом длинные ноги. — Подумайте о чем-нибудь печальном, например, о смерти вашей матушки.

— Как вы угадали? — сказала актриса и в волнении схватила его за руку. — Вы умеете предсказывать? Скажите мне.

Узкие холодные глаза Щетинина сделались неприятно внимательными.

— Виноват, — произнес он, — вы позволите? — Он взял ее тонкую изящную руку с оточенными крашенными ногтями, поднес к своему носу и внимательно стал нюхать.

— Запах вашего тела мне родственен, — сказал он холодно. — Между нами могла бы быть любовь, но, — тут он раздвинул рот и оскалил крепкие плотные зубы, похожие на лошадиные, — но этого никогда не будет.

— Почему? — удивленно спросила актриса, немного испуганная необычным тоном.

— Почему? — он намеренно сделал паузу, пренебрежительно оглядывая ее. — Я этого не захочу. Мне этого не хочется. — И низко поклонился.

В другой комнате Слязкин подошел к Колымовой; прищурив глаз и внимательно оглядывая ее, он произнес:

— Извините меня, но кажется, мы встречались в Самаре?

Елена Дмитриевна спокойно ответила:

— Никогда не была в Самаре.

— Я тоже нет, — искренно подхватил Слязкин. — Очень грязный и некультурный город. Еще много веков пройдет прежде, нежели люди поймут… поймут, что есть нечто другое, кроме жранья. Ваше лицо кажется мне знакомым. Если мы и не встретились раньше, то это была непростительная ошибка, ein grosser Fehler der Wirklichkeit, une faute de… de… Одним словом, я знал, что встречу вас сегодня. Можно сказать, что я вас ждал. Русская девушка, — проговорил Слязкин и закрыл глаза, как будто собирался петь, — русская девушка! Вся наша жизнь есть апофеоз русской девушки потому что… потому что это именно так. Вся страна тоскует по дев… Извините меня, — он наклонился к ней, — вы, если не ошибаюсь, девушка?

— Да — болезненно отозвалась она, передернув углами рта.

— Вот именно! — продолжал Слязкин. — Вся страна тоскует по девушке. Она спасет Россию. Как это чудесно, что вы именно девушка и то, что мы встретились! Не угодно ли вам стакан чаю?

Он сделал такой жест, как будто чай и все, что в комнате, принадлежали ему. Колымова согласилась. Слязкин пошел к столу и на полдороге забыл поручение. Он увидел Субботина. Прищурив правый глаз и дружески понизив голос, он фамильярно сказал ему:

— Скажите, пожалуйста, эта Колымова — кто она такая? Мне кажется в ней что-то подозрительное.

Субботин серьезно и немного враждебно ответил:

— Посмотрите на нее. Посмотрите на ее глаза.

— Чудесный ответ! — умиленно отозвался Слязкин. — Я именно сразу увидел это. Светлый ангел поцеловал ее в уста. Русская девушка непременно спасет человечество. Я давно уже это подозревал. Позвольте познакомиться: Слязкин.

Бывают люди, которые в чужом мнении ищут подкрепления своих вкусов; они женятся, если невеста нравится их друзьям, и искренно счастливы в браке. После отзыва Субботина, Слязкин почувствовал к Колымовой прилив дружеского расположения. Он вернулся к девушке и, глядя на нее умными детскими ясными глазами, конфиденциально сообщил:

— На днях разрешится роковой вопрос моей жизни: я развожусь с моей женой.

Колымова, не глядя на собеседника, негромко ответила:

— Не надо.

— Что?

— Вы не должны уходить от жены.

— А! — крякнул приват-доцент и восхищенно зашептал: — Вы чудесная, чудесная! Вы сразу угадали что она для меня. Это моя сестра, моя тихая пристань. Без нее… — он быстро заморгал глазами и искривил лицо, — без нее я бы погиб… а!.. Кроме того, если мы разведемся, она, без сомнения, попросит порядочную сумму.

Гости прощались, шел третий час. Хозяин никого не удерживал. Хирург успел соснуть в углу дивана и теперь, разминаясь и потягиваясь, лениво жал руку кому попало.

— Очень интересный вечер — сказал он и пошел к дверям.

В передней, заваленной книгами, он сказал больничному служителю:

— Что же там случилось? Трамвай?

— Руку отрезало и голову помяло, — бойко ответил служитель.

— Руку? — сказал хирург. — Галоши. Лезут под трамвай. Пьян? — И оба вышли.

— Вы не слышали, как он сегодня говорил, — шептал Нехорошев Слязкину, но так, что до хозяина долетало каждое слово. — Вы много потеряли.

— А! — не то в восхищении, не то в сомнении крякнул Слязкин. — Великий человек! О чем же он говорил?

— Понимаете? Христос среди тупых буржуа. Христос, как таковой.

— Золотые слова, золотые! — убежденно забормотал Михаил Иосифович. — Я не успокоюсь до тех пор, пока он не повторит этого, по крайней мере, в общих чертах.

Субботин подошел к Колымовой и сказал то, что мысленно говорил ей уже более двух часов:

— Могу я вас увидеть когда-нибудь?

Она не сделала ни одного движения, не подняла глаз. Прошло несколько секунд прежде, чем она ответила.

— Да, — проговорила она.

Он почувствовал будто его освободили от чего-то и обременили новым… В передней он молча помог ей одеться. Теперь она была в низкой английской шляпе; руки засунуты в карманы синего жакета и прижаты к телу. Все производило впечатление прекрасной недоступности. Она молча кивнула Нилу и вышла с отцом Механиковым.

Субботин вдруг понял то удивительное, что освещало всю квартиру великого человека: это была Колымова. Он подошел к хозяину и быстро произнес:

— Я счастлив, что могу пожать руку одного из выдающихся людей Европы. Благодарю.

Кирилл Гавриилович почувствовал, что покраснел от неожиданности; кроме того, Субботин увлекшись слишком сильно сжимал его руку.

Последними ушли Слязкин с Нехорошевым, который продолжал громко восторгаться речью философа.

— Да, да, — кивал приват-доцент, делая значительное лицо. — Я связан с ним пятнадцатилетней дружбой. Он несомненно останется в истории.

Когда дверь за ними захлопнулась, Слязкин остановился, прищурившись глянул на Нехорошева и, указывая тростью на металлическую дощечку, прикрепленную к двери, убежденно проговорил:

— Извините меня, дорогой мой, но с фамилией «Яшевский» нельзя быть великим.

Когда гости ушли, великий человек оглянулся. Стулья были в беспорядке, на рабочем столе стояли стаканы с пивом и чаем; вокруг лампы были набросаны окурки. В комнате тяжело висел сизый табачный дым. На ковре лежала груша.

Яшевский чувствовал себя вовлеченным во что-то суетное, мелкое, — как чувствовал это всегда после общения с людьми. Ряд мыслей поплыл в его мозгу. Необычные торжественные слова освещали их, как горящие факелы ночную реку. Он видел мир, который не существовал: Господь Бог забыл его сотворить… Неизъяснимое ощущение превосходства испытывал он. Он позабыл всех женщин, с которыми сейчас говорил и которые улыбались ему. Исчезли все суетные слова и мысли. Его душа омылась, и он опять ушел в родную стихию высокого и ясного мышления.

Глухо подходило утро. Великий человек сидел неподвижно и думал. Перед ним на письменном столе рядом с недопитым стаканом чаю лежало латинское евангелие, раскрытое на 31-ой странице.

III

Нил Субботин влюбился сразу, в один вечер, как только взглянул на Колымову. «Могу я вас увидеть когда-нибудь?» — «Да», — сказала она. Ничего больше. Из всех букв азбуки она произнесла только две: «Да», ответила она, подумав. Но ему казалось, что они вели длинный разговор, и каждый ушел с сознанием, что оставил другому часть себя. Было удивительно думать: в каком-то неизвестном ему доме находится девушка и хранит про себя то большое, что он доверил ей. Но и он взял от нее самое большое. Люди, проходящие мимо него, не догадывались об этом; не догадывался и Сергей. «Да», сказала она, подумав и не подняла своих черных, далеко расставленных глаз.

Но Сергей как будто догадывался; он был старше Нила на полтора года. Они жили в светлой, просторной комнате вблизи университета; два небольших столика стояли у каждого окна; две одинаковых кровати были поставлены вдоль стены. Керосиновые лампы с большими зелеными колпаками по вечерам давали комнате свет, уют и мягкие, подвижные тени. Нил тихонько поднимал голову и глядел на брата Сергея. Тот сидел нагнувшись, работая над темой, предложенной университетом. Тень от лампы окутывала его умное, доброе лицо. Умиление охватывало Нила. Оживала и тихо дышала комната. Стены, потолок и вся мебель приобретали воздушность. Сергей чувствовал его взгляд и оглядывался на брата.

— Ты изменился, Нил, — сказал он.

— Чем?

— Ты смотришь на меня и точно иронизируешь.

Сергей мягко улыбнулся своей доброй, как бы безответной улыбкой.

Нил промолчал. Ему показалось, что брат прав.

Сергей поднял карие тихие глаза и, ласково понизив голос, осторожно произнес:

— Что ж, я рад за тебя.

Следовательно, Сергей догадался. Он только не хотел говорить яснее по своей обычной деликатности. Прежде, в юности, когда бывали незначительные увлечения, Нил стыдливо отшучивался. Но теперь ответил, не смущаясь:

— Колымова удивительная девушка. Если бы ты знал ее!

Сергей повторил:

— Я рад.

Но на утро Нил пожалел о том, что говорил брату. Он был уверен, что Сергей никогда не напомнит ему и будет делать вид, что ничего не знает; но все же раскаивался в своей откровенности. Неожиданно он почувствовал необъяснимую отчужденность к телу Сергея, к его рукам, одежде и книгам. Это было похоже на брезгливость, но гораздо тоньше и без малейшей гадливости. Быть может, это явилось следствием короткой исповеди или того чувства, которое унес с «четверга» великого человека. Впервые почувствовал он, что Сергей ему чужой: у него чужое тело, чужое существование. В то же время еще тоньше внутренним умилением полюбил этого тихого человека, который был похож на него и как бы шел впереди него — на полтора года. Но в этом умилении был заключен добродушный смешок, словно Нил узнал что-то такое, чего не знает Сергей и теперь почувствовал себя старше и, может быть, умнее… Удивительно сплелись в его сердце влюбленность в девушку и чувство умиления к Сергею. Когда Нил не видел брата, это чувство делалось сильнее: вблизи что-то утрачивалось, расплывалось, и опять появлялась та странная брезгливость к его телу, к запаху его платьев, в которой он не хотел себе признаться…

Нил любил. Но его чувство еще не было ясно, не имело корней и было молодо, как зеленый листочек весною… В каком-то неизвестном ему доме, в комнате, которой он никогда не видел, находится девушка и хранит то большое, что он дал ей. Нет, она сама взяла. Или — как это случилось?.. Но то огромное, что она дала в обмен — или как это случилось? — принесло ему новые впечатления и мысли. Его органы чувств изменились, обновились. Будто длинный каменный сон снился… Долго, до сентября стояли, словно забывшись, летние дни. Это была прекрасная неподвижная позолоченная осень. Изумительны были закаты — пурпурно-красные с золотом! Казалось, никогда еще женщины так не тянулись к любви, как в эту неподвижную осень. Прозрачный воздух был насыщен неслышными словами прощания. Через гигантские железные мосты мчались изящные экипажи, отсвечивали лаком автомобили; едва можно было уловить профили молодых женщин; от быстрой езды у всех были прищурены глаза и бледные лица. Наклонясь к ним, сидели молодые мужчины в цилиндрах, темных шляпах, военных фуражках. Все казалось загадочным.

— Скоро, — бормотал Нил, провожая их взглядом. — Уж все заспешили.

Он улыбнулся: как будто близился и его черед…

Он слышал запах осени, нежное гниение умершего лета, дыхание развалившегося длинного дня. Он слышал звуки, мимо которых прежде равнодушно проходил. Как удивительно пели однотонные медленные часы! Как глубоко бил колокол собора! Однажды далеко за городом он увидел большую старую рябину. Она стояла среди поля, и ее красные, густо сближенные гроздья резко выделялись в голубом небе. Словно их бросили на кусок голубого атласа. Это было чудесно: ярко красные капли крови на безмятежно голубой странице. Никогда прежде он не замечал этого.

Нил любил. Его молодое чувство нежным туманом висело вокруг него, вбирая в себя все, на что упадал глаз. Сергей был ближе всех, и оно окрасило его ярче. Все получило особый смысл. Громады домов, железные мосты, гранитные глыбы набережных и бронзовые памятники казались легкими и прозрачными. За освещенными окнами ему представлялась загадочная жизнь, в которой и он скоро примет участие. Все двери были закрыты — они скоро откроются, — думал Нил Субботин.

С внутренним эгоизмом неоглядывающейся молодости забыл он тишину провинциальной жизни патриархальную прохладу пригородных лесов, прозрачные струи милой речки и зеленоватую торжественную луну, лившую глубокую печаль на маленькие улицы. Теперь ее торжественность казалась немного смешной, каким кажется приезжий дядя в старомодном платье…

Другой мир ждал его — ждал за каждым поворотом широких улиц, за каждой запертой дверью и освещенным окном.

Только к неодушевленному миру относился он с тем благоговейным вниманием, которое заменяло ему радость; все, что жило, двигалось, заявляло о своей воле, — возбуждало в нем легкую, добродушную иронию. Нил наблюдал людей, ко всему любопытно присматриваясь, и говорил себе:

— Идет. Стучит тростью. Жирный.

— Спешит. Ее дома ждут. Милая. Не смотрит.

— Просит милостыню. Сколько ему лет? Наверное, воришка. Надо дать.

— Лошадь. Челка упала на глаза. Добрая лошадь, равнодушная.

Он останавливал незнакомых и без нужды спрашивал который час или как пройти туда — куда он и не собирался. Ему доставляло удовольствие оказывать незнакомым людям мелкие услуги: поднять упавший зонтик, уступить место в трамвае. Его благодарили, он улыбался, бормоча что-то, и думал, что он еще милее, чем они знают. Один раз вмешался в ссору извозчика с седоком, посмеиваясь горячился, полез в участок свидетелем, хотя ничего не видел и объясняя говорил приставу «полковник». Пристав был очарован любезным студентом, протянув ему жирную руку и отпустил извозчика с миром.

По вечерам он сидел на гранитной скамье у реки против прекрасного дворца, в окна которого глядела незрячим глазом сама история. Огромной полосой, водяной нивой, подвижным полем блестела внизу река, розовая от красок заката. Никто не мешал ему. Городовой стоял черным молчаливым монументом, словно охраняя глаза истории. Сюда не долетал шум, редко проезжали экипажи, не проходили люди. Нил любил. Он думал — думал о том длинном разговоре, который вел с девушкой… Каждый вечер он приходил сюда. Счастье овевало его вместе с нежным ветром, поднимавшимся снизу, с ровной водяной нивы… Вспоминал свои слова: «Могу я вас увидеть когда-нибудь?»…

Городовой, монументом стоящий на набережной, заспорил с каким-то велосипедистом. Нил подошел к ним.

— В чем дело? — спросил он городового.

— Говорю им, здеся не полагается ездить.

— Почему? — спрашивал велосипедист.

— Не полагается, — твердил городовой с тупой загадочностью.

— Да почему же? — сердясь настаивал велосипедист.

— Вот оны знают, — указал городовой на Субботина и по-заговорщичьи неприметно толкнул его локтем.

Нил недоумевая смотрел на него.

— В самом деле, почему? Пусть себе едет, — предложил он городовому.

— Что ж вы? Не знаете, что? — фамильярно сердясь отозвался тот, как бы намекая на общую тайну.

Тут Нил сообразил, что городовой все время принимал его за сыщика, который по вечерам караулит на гранитной скамье набережной. Теперь он понял, почему здесь было тихо и никто не мешал ему.

Он расхохотался и пошел. Городовой недружелюбно смотрел ему вслед.

Необыкновенный вечер, как нежная смерть, как медленное умирение в счастье, разлился над всем севером.

— Поздравляю вас с назначением! — громко сказал себе Нил. На него оглянулась девушка и весело рассмеялась.

В каменном сне текли минуты, и каждая из них до краев была насыщена глубоким ощущением жизни. Мерные удары сердца выковывали их одну за другой, одну за другой…

В неподвижном воздухе относимые назад ветром движения, развевались коричневые, лиловые и темно-синие вуали женщин, проезжавших по железному воздушному мосту.