Кристальный пик

— Дикий, Дикий. Не дайте ей обмануть себя! Она пришла из ниоткуда и в никуда ушла, забрав их всех с собой. И вас тоже заберет! Это не королева Дейрдре! Это Дикий!

В конце концов голос воина затих, и сам он потух, как свечной огарок. Тогда в Свадебной роще стало по-настоящему тихо. Встрепенувшись, Ясу принялась трепать воина и так и сяк, ругаясь, чтобы он не вздумал помирать, не ответив на все наши вопросы. Дайре тем временем молча расхаживал вокруг, но смотрел при этом на меня. Я чувствовала, что Сол тоже смотрит, но не могла голову ни повернуть, ни отвернуться. Подсчет, занявший все мои мысли, требовал предельной концентрации.

— Сколько здесь тел? — спросила я, судорожно оглядывая поле. — Проверьте еще раз. Посчитайте! Сколько их?

Солярис понял все первым. Переступив через разбитые щиты и сломанные мечи, он принялся быстро обходить рощу по новой, пока, проделав круг, не вернулся и не доложил:

— Около тысячи.

— Точно? Не больше?

— Не больше, — Солярис плотно сжал губы. — Я все еще помню, как выглядит тысяча мертвецов. То были дети, а не взрослые, но, поверь, разницы никакой. Здесь определенно тысяча.

— Вот только Мидир говорил, что разведчики насчитали не менее двух тысяч воинов, — прошептала я, вытирая руку о штанину после того, как, сняв перчатку, подобрала кусочек чего-то скрученного и розового, при рассмотрении оказавшегося селезенкой. Вкус желчи наполнил рот, но я заставила себя самостоятельно порыться в останках, чтобы убедиться наверняка. — И погляди, почти нигде нет туловищ. В основном только конечности и головы…

— Вот уж и впрямь яблоко от яблони, — протянул Дайре с неуместным весельем, вытряхивая последние капли вина из фляги себе в рот, и, к его счастью, я не успела понять, что он имеет в виду. — Здесь нет двух тысяч, ящер прав. Но, быть может, разведчики просто от браги окосели, вот и обсчитались?

— В пользу врага? Нет, Мидир в своих рядах таких не держит. — Я подтолкнула носком щит с гербом в виде кирки на фоне горного хребта, и тот перекатился на бок, демонстрируя вырезанные руны богатства и чести с внутренней стороны. — Уверена, что в сумме их было порядка двух тысяч… Но вот вопрос: куда же делась половина?

— Он сказал, их съели, — произнес Солярис, кивнув на почти бездыханного воина, оттащенного Ясу к кромке леса, где она и осталась приглядывать за ним, связав тому руки и лодыжки кожаным шнуром. — Он считает, будто это ты сделала с ними. Неужто кто-то использовал сейд, чтобы повторить твою личину? Помнишь, как Сенджу притворялся твоим отцом… Может, и тут он…

Я покачала головой. Перебив две тысячи моих врагов, этот человек, — или нечеловек, — сделал мне одолжение. Он избавил меня от хлопот и необходимости расправляться с ними собственноручно, фактически подавил один из очагов восстания и вдобавок устрашил Фергус настолько, что, приди они сюда и обнаружь все это, точно не решатся выступить против меня вновь. Пусть это не то, к чему я стремилась, но если так мне удастся удержать Круг…

— Прийти и расквитаться с врагами королевы — так себе месть, — озвучил мои мысли Дайре, явно размышляя о том же самом. — Это сделал не Сенджу. Кто-то другой. Тот, кого ты должна благодарить, а не ненавидеть, госпожа.

— Благодарить? А вот и оно — яркое подтверждение тому, что ты слишком молод и невежественен, ярлов сын, чтобы находиться здесь, — фыркнул Сол. После того, как Дайре пытался убить меня, даже победи он Красный туман и весь Круг в одиночку, Солярис все равно никогда не простил бы его и не начал ему доверять. Он цеплялся за любую возможность напомнить о своем уничижительном отношении. И когда мнения их разошлись, сразу же обнажил острые зубы. Буквально. — Такая помощь — медвежья услуга! Рубин начнут бояться, а на страхе, как мы уже знаем, крепкий союз не построить.

— Но и на нежной дружбе его не построить тоже, — парировал Дайре и обратился ко мне, нарочито игнорируя Сола: — Оставь свои попытки понравиться ярлам для деревенских детей и простаков. Их не пронять ни женским очарованием, ни королевской щедростью. Сила — вот что держит людей в узде, и это, — Дайре обвел рукой в бронзовых наручах поле, как проявление той самой силы, о которой говорил. — Твой шанс. Пусть думают, что это и впрямь содеяла ты, иначе Круг тебе не удержать.

— Не указывай ей, как поступать. Ты не советник, — процедил Сол, и они с Дайре оказались друг к другу так близко, что едва не столкнулись лбами. Кровавая земля хлюпнула под их весом.

— Так и ты тоже, — усмехнулся тот, и Солярис демонстративно разжал стиснутые челюсти, чтобы показать, как во рту у него вьется тонкая струйка пламени. — Ах, как страшно! Королевский зверь есть зверь.

Мне следовало вмешаться и положить конец их распрям, но вместо этого я замерла и обратилась в слух.

Преврати неделю в год,

Преврати год в век,

Я не могу заставить свою любовь заговорить со мной,

И прийти к ней на ночлег.

Преврати реку в колодец,

Преврати колодец в дом,

Я не могу заставить свою любовь делить со мною мысли,

И разделить со мной тот самый дом.

Подведи коня к хомуту,

Подведи кота к миске с молоком,

Ах, я не могу заставить свою любовь сесть мне на колени,

И целовать ее тайком.

Я была готова поклясться, что сквозь перебранку Сола с Дайре слышу, как Свадебная роща поет. Глас этот был ни мужским, ни женским, и звучал, как пастушья флейта, а не как человеческая речь. Однако я все равно каким-то образом разбирала слова — не умом, но сердцем. Старая керидвенская песнь, которую распевали пьяные хускарлы в трактирах и на пирах… Она звучала здесь, среди вербеновых цветов, залитых кровью; звучала для меня, точно зов давнего друга. И, внимательно посмотрев на Соляриса, который ни на секунду не отвлекся от спора, я вдруг поняла: никто более эту песнь не слышит. Она лишь в моей голове, крутится снова и снова, застряв в мыслях так крепко, что даже усилием воли не удавалось ее прервать.

Почему я вспомнила ее именно сейчас? И вспоминала ли вообще?

— Довольно тратить время на пустую болтовню! — воскликнул Солярис и, задев плечом глумящегося Дайре, двинулся к Ясу, чтобы помочь ей поднять бессознательного воина. Мелихор к тому времени как раз приземлилась на окраине поля, подставляя свою спину. — Нам нужно скорее отыскать дружины и сообщить им, что угроза Брикте миновала. Давай, Рубин, чего стоишь? Идем же!

Пока осень лето сменяет,

Пока море соль сохраняет,

Пока старики носят гриву седую,

Я никогда не оставлю свою дорогую.

Когда мы поднялись в небо и набрали высоту, я посмотрела вниз на рощу и увидела, как солнечный свет странно клубится по земле, словно туман.

Как и все вербеновое поле вокруг, он тоже был красным.

3. Летний Эсбат

В Круге любая смерть считалась почетной, будь то смерть от стали, старости или звериных клыков. Ты обязан обойтись с останками усопшего благосклонно, позаботившись о том, чтобы они обрели свой покой в Мире-под-Луной и затем воплотились в мире Надлунном. Ибо только жизнь дана нам для распрей, войн и отмщения, но никак не смерть — смерть дана исключительно для блаженства. Потому, одержав победу над врагом, воин должен простить его, ибо путь врага окончен. Проявляй снисхождение к мертвым, ведь однажды ты станешь одним из них.

Без сомнений, я тоже собиралась распорядиться погрести воина Фергуса должным образом — сначала предать его плоть огню на нодье из девяти тисовых поленьев, а затем похоронить прах под камнем в кленовом лесу, где его душа могла бы слиться с Медвежьим Стражем. Пускай фергусовец тот и был мятежником, посмевшим поднять меч на свою королеву, но коль ему выпала честь испустить дух в замке Столицы, значит, жители этого замка и должны сопроводить его душу к богам.

Воин Фергуса умер ровно через семь суток после нашего прибытия из Свадебной рощи. Потеряв сознание еще там, во время допроса Ясу, он так ни разу и не пришел в него, сколько бы целителей Гвидион не призвал к его постели, и сколько бы припарок они не приложили к его многочисленным ранам. Все, чего удалось добиться — это бессвязного бреда в приступах лихорадки, когда глаза воина неистово вращались под веками и закатывались, а сам он выгибался дугой, почти складываясь пополам. Во время одного из таких приступов его и не стало. Воин унес в могилу все свои секреты, так и не пролив свет на случившееся средь вербеновых цветов. Мне не оставалось ничего, кроме как смириться с неудачей… Или обратиться к тому, кому смирение было неведомо настолько, что однажды он бросил вызов самой судьбе.

— Его сгубило гнилокровие[13], госпожа, — заключил Ллеу, обходя мраморный жертвенник с разложенным на нем нагим телом. Взгляд королевского сейдмана метался от одной почерневшей язвы к другой, но нигде не задерживался более двух секунд, будто Ллеу читал труп, как книгу. — Мышьяк, ацетат меди и раствор уксуса, чтобы выпустить миазмы — и это вполне можно было предотвратить…

— Так и знала. — Я вздохнула, прикладывая пальцы к переносице. В ней свербело от приторного и бальзамического запаха масел, призванных задержать гниение. — Мне следовало сразу обратиться к тебе. Это Мидир настоял, чтобы воина лечили лекари из Столицы. Зря я его послушала.

— Мидира можно понять, — приободрил меня Ллеу, и я отвела глаза, стыдясь своего недоверия к нему. Ведь, не относись я к Ллеу столь предвзято после смерти отца и экспериментов с солнечной кровью, всего этого и впрямь можно было избежать. — Не похоже, что эти раны воину нанесли мечом. Края подозрительно рваные…

Ллеу сделал вокруг жертвенника еще один круг. «Это не осквернение останков, а всего лишь их изучение. Я обязательно похороню их, просто немного позже», — продолжала убеждать себя я, отрешенно наблюдая за огнем в костровой чаше.

Она совсем не дымила, а пламя в ней было низким и слабым. Стелилось близко к углям, полизывая их набегами, из-за чего казалось, что в чаше плещется оранжевая вода, а не огонь. Когда Ллеу закончил с предварительным осмотром тела, он подбросил в него несколько использованных осиновых игл, как объедки верному псу. Огонь тут же всполохнулся, заставив меня попятиться. Кажется, не сама древесина его накормила, а следы крови, что на ней остались.

Удивительно, но кровь все еще текла из трупа, хоть и прошло почти полдня с его кончины. Всему виной были иглы, которые Ллеу вводил воину под кожу: смазанные чем-то желтым, они ослабляли трупное окоченение и заставляли кровь вновь циркулировать вопреки всем законам природы. Красные дорожки, бегущие по белому мрамору Безмолвного павильона, навевали дурные воспоминания из детства и юности. Куда ни посмотри, всюду здесь были или эти дорожки, или черепки в полах и стенах, служащие частью фундамента. Более-менее приятными взгляду оставались лишь пять алтарей, ныне почему-то пустующие, да костровая чаша, вокруг которой я и раскачивалась на носках, ожидая вестей.

— Драгоценная госпожа, вы точно не видели следов диких зверей на поле битвы? — уточнил Ллеу, ткнув длинной железной спицей в безобразную культю воина. Кожа на той выглядела, как шов, разошедшийся на подкладке платья: и впрямь рваная, висящая клочками, словно руку воину отгрызли, а не отрубили. Ллеу принялся увлеченно ковыряться в ней, перебирая мышцы и сухожилия, на что я покачала головой, проглатывая тошноту. — Хм, странно… Я бы сказал, что это определенно сделал зверь. Или же нечто с челюстью, как у зверя. Даже кости локтя раздроблены, словно воин угодил в медвежий капкан. Переломы и раны на ногах выглядят похожим образом. Нечто подобное я видел у охотников после встречи с горными львами, но они водятся только в Ши…

— Это могут быть увечья от сейда?

— Определенно нет.

Я испустила разочарованный вздох. Уж если сам Ллеу, у которого честолюбие с умом сочетались в равных пропорциях, до сих пор не дал четкого объяснения произошедшему, значит, этого объяснения не даст никто. Мы снова имели дело не с людьми, не с драконами и даже не с богами — но с чем-то, обитавшим за гранью. Что, возможно, породила я, как и предупреждал Совиный Принц.

Ллеу вытер тыльной стороной ладони лоб, блестящий от жара факелов, и меня снова затошнило: до чего же сильно он похож на Матти, даже когда разделывает труп! Его вороные волосы заметно отросли с левой стороны, но правая оставалась выбрита и увенчана элементами сигилов, как прежде. Серые глаза с изумрудными вкраплениями, прищуренные в полумраке павильона, все еще походили на лисьи, хитрые и проницательные, но сам Ллеу стал выглядеть куда безобиднее. Возможно, из-за отсутствия улыбки, что еще полгода назад не сходила с его женственного лица. Теперь же я и вспомнить не могла, когда видела ее в последний раз.

Казалось, Ллеу переживал гибель Оникса ничуть не легче моего, а, может, даже тяжелее. Ведь если я потеряла отца, то он — надежду и веру не только в богов, но и в самого себя. Кто знает, не поэтому ли алтари и были убраны… Зато Ллеу несколько возмужал, прибавив в ширине плеч и крепости рук, даже порос островками щетины на впалых щеках. Возможно, так сказались на нем те дни, что он провел в темнице в ожидании суда. Конечно, Ллеу сроду бы не поверил, что я действительно способна его казнить, но все-таки удивился, когда я сохранила ему не только жизнь, но и титул. «Один верный сейдман стоит сотни верных хускарлов», — прошептал мне на ухо Гвидион тогда, и это поставило точку в моем решении.

Ллеу продлевал жизнь моему отцу долгие годы, а также приходился Гектору и Матти ближайшей родней. Я попросту не могла обойтись с ним сурово. Потому и ограничилась не изгнанием и даже не отстранением от службы, а тремя хускарлами, что отныне бдели за Ллеу денно и нощно, не оставляя его одного даже во время таких процедур, как эта. Сейчас их золотые наручи поблескивали из темноты, скрадывающей силуэты под сводами колонн.

— Я смогу узнать, что случилось в Свадебной роще, — произнес Ллеу вдруг, воодушевленно схватившись за уцелевшую руку покойника, как за руку старого друга. — Дайте мне три дня, госпожа, и, обещаю, я отвечу на ваши вопросы. По крайней мере, на некоторые из них.

Я задумалась, подставляя к костровой чаше озябшие ладони. Даже в месяц благозвучия в катакомбах оставалось холодно, будто побежденная зима уходила под землю и пряталась здесь, чтобы набраться сил. Именно поэтому, прежде чем спуститься в Безмолвный павильон, я не только заняла Соляриса поиском пропавшего куда-то Кочевника, но и накинула поверх атласного платья вязаную шаль. Однако мурашки все равно сбегали вниз по спине. Но они были вовсе не от холода, а от страшного осознания: все это время Ллеу стыдился не тех зверств, на которые пошел ради спасения моего отца — он стыдился того, что этого оказалось недостаточно. И хотел наверстать упущенное.

Помня напутствие Гвидиона, а также помня о том, что я уже упустила из-за недоверия к Ллеу, я сказала:

— Да будет так, — И, обернувшись, увидела, что Ллеу в кои-то веке снова улыбается. — Три дня. Затем погреби воина как положено. Не смей просто бросать его в туннель, как тех бедняг, которых сожгла драконья кровь!

— Слушаюсь, госпожа.

— И обязательно вернись к поискам Сенджу.

Я указала взглядом на перламутровую чешуйку размером с ноготок, переливающуюся разными цветами под стеклянным куполом на одном из столов. Та самая чешуйка, которую Сенджу собственноручно сорвал со своей спины и вручил Солярису, дабы мы смогли узнать больше о Молочном Море от жителей Сердца. Его приманка и его ключ, который теперь был единственной нитью, что могла привести к сбежавшему Старшему.

— А хирды мятежников? — поинтересовался Ллеу осторожно. — Мне заняться ими?

«Заняться ими» из уст сейдмана означало осквернить, проклясть или как минимум навести недуг, покрыв тело врага такими струпьями, чтобы ему только об исцелении думалось, а не о войнах. В конце концов, туат Дейрдре славился не только драконьими сокровищами, которые по сей день позволяли ему процветать даже без помощи соседей, но и самыми искусными в Круге вёльвами. Во многом именно благодаря им никто поныне и не осмеливался нападать на Дейрдре напрямую, а уж тем более пытаться захватить его. Дабы пустить против врага сейд, требовалось не так уж много: прялка, зычная песнь и личная вражеская вещь, будь то клок волос, зуб или хотя бы почерк. Именно поэтому ярлы никогда не писали письма от руки, а диктовали послание писарям.

Однако сражаться тем, от чего нельзя было закрыться щитом, считалось унизительным, потому всегда использовалось в последний черед — либо от отчаяния, либо от беспринципности.

— Пока нет, — ответила я нехотя, снова вспоминая наставления советников. — Мидир желает разобраться с мятежниками собственноручно. Крепость Брикта уже возвращена, королевские хирды движутся к главному городу Фергуса — Нессе. Уже через две недели они будут стоять у ярла на пороге. Посмотрим, что он тогда мне скажет о своих золотоносных шахтах: я велела Мидиру обрушить их все по пути. Сам ведь жаловался в письме на обвалы…

— А что насчет Немайна?

— Не стоит лезть в ульи на востоке, пока не разобрался с осами на западе, — процитировала я слова Мидира, сцепив пальцы замком на животе. — Ярл Дайре и ярлскона Ясу отбыли домой и, как ближайшие соседи Немайна, обещали позаботиться о том, чтоб сдержать их и перекрыть им путь до Дейрдре и союзников. Так что сейчас мы с тобой можем заняться более… насущными заботами.

И хотя мне казалось кощунством говорить подобное, преуменьшая значимость восстаний после всего, чем пожертвовал ради объединения Круга мой отец — я знала, что такова правда. Если мир может расколоться пополам, какая разница, на каком именно его осколке ты окажешься? Стоило мне подумать о войне, и я почувствовала дрожь на кончиках пальцев. Но при воспоминании о кровавом поле эта дрожь охватывало все тело целиком.

То, что уничтожило Свадебную рощу, святыню Кроличьей Невесты, было гораздо — гораздо — страшнее фергусовцев и их мечей. Что будет, если это нечто решит посетить безвинные деревни и города? Что, если оно однажды придет в Столицу?

«Я не заслуживаю твоего доверия, знаю. Но не в моих интересах предавать тебя во второй раз. Мы с пустынной львицей займемся войной людской, а ты пока разберись с войною божественной, или кто тебя там на Кристальном пике ждет», — ручался Дайре перед отъездом, когда я вышла проводить их с Ясу, уже седлающих лошадей. Они оказались единственными ярлами, которые отважились помочь мне не только на словах, но и на деле, потому я и отпустила их, чтобы они продолжили свои деяния на местах, хоть мне и было спокойнее держать их обоих под присмотром.

Надеясь, что хотя бы с ними все сложится благополучно, я положила на край жертвенника цветок — жухлую веточку вербены, которая зацепилась за мою одежду перед отлетом и которую я обнаружила случайно лишь этим утром, когда заглянула в шкаф. Почти все лепестки на ней осыпались, стебель посерел, но сам цветок был твердым, будто окаменел или замерз. Быть может, он как-то прольет свет на произошедшее, если этого не сделают останки фергусовского воина.

Ллеу кивнул, заложил руки за спину, отчего полы его накидки из пурпурной замши смялись и пошли складками. Браслет с пятью колокольчиками на запястье всколыхнулся, но не зазвенел.

— Госпожа! — окликнул меня Ллеу, когда я уже направилась в сторону выхода. Тянущийся оттуда свежий воздух манил на поверхность, а дорожка из факелов мерцала, освещая низкие своды туннелей, в которых у меня более не было причин задерживаться. — Пока вы не ушли… Могу я просить вас еще об одном одолжении?

В былые времена Ллеу считал просьбы ничем не лучше раболепства, потому если и нуждался в чем-либо, то всегда добывал это собственным трудом. Или трудом Маттиолы, красотой которой злоупотреблял в корыстных целях так же часто, как и сейдом. Потому, услышав слово «попросить» из его уст, я мигом обратилась в слух.

— Боги мне свидетели, я всегда хорошо заботился о своей семье, — начал Ллеу издалека, и мое любопытство угасло: за оправданиями такого рода могло последовать лишь одно прошение. — Нашей матери не стало слишком рано, но отца не стало и того раньше, поэтому познавал я, каким должен быть глава семейства, на примере отца вашего, короля Оникса. Я расстался с игрушками и взялся за изучение сейда сразу же, как мне исполнилось девять, а в шестнадцать уже присягнул истинному господину на верность. Я не покладая рук работал над сывороткой, которая излечила бы немощь моего младшего брата и уберегла его от сопора[14]. Я покупал сестре все, что она хотела; все, что в детстве мы видели лишь на прилавках приезжих купцов — дабы высокородные господа не смотрели на нее, как на чернь, хотя мы оба всего на два сословия ниже. Я никогда не обижал, не обделял и не предавал свою семью. Боги мне свидетели, — повторил Ллеу с придыханием, звуча настолько убедительно, что я почти поверила ему. Особенно когда он дошел до сути и позволил своему голосу надорваться: — Я очень скучаю по Матти и Гектору. Не могли бы вы, драгоценная госпожа, как-нибудь… поспособствовать нашему воссоединению?

— Так разве Гектор не навещал тебя вчера? — спросила я озадаченно, ведь совсем недавно Гектор, снаряжая гнедых лошадей и помогая мне проводить Ясу с Дайре в путь, хвастался передо мной новым стеклянным флаконом с сывороткой.

Приготовленную по усовершенствованному рецепту из Сердца, эту сыворотку можно было принимать внутрь, а не вводить иглой подкожно, вдобавок и действия ее хватало на целый месяц, а не на день. Быть может, в этом и заключалась проблема? Ведь теперь поводов встречаться у Ллеу с Гектором резко поубавилось… И последний не сказать, чтобы искал их: разочарование в старшем брате, которое заставило Гектора выбежать из тронного зала во время судебного слушания, все еще трещало в воздухе, когда они ненароком пересекались где-нибудь в коридорах.

— Гектор — добрый малый, — сказал Ллеу, отвернувшись от меня к плоскому алтарному столу, и по крайней мере в этом я была с ним солидарна. — Хоть я и считаю, что добрым в нашем мире быть нельзя, коль хочешь выжить, я рад, что Гектор именно такой. Он всегда был снисходителен ко мне, возможно, даже больше, чем я того заслуживаю. Братские узы всегда такие — крепкие, не рвутся, ибо узлы на них завязывают поступки, а не слова. А вот узы брата с сестрой… Они другие. Тонкие и слабые, как сами женщины, — то есть, г-хм, большинство женщин, — потому и нуждаются в куда более мягком обращении. Я не понимал этого до сей поры, а теперь Маттиола… Она…

— Не желает тебя видеть, — закончила я за Ллеу, и на мгновение его лицо исказила не то злоба, не то досада. Так выглядят дети перед тем, как зайтись плачем, когда считают наказание несправедливым. Но справедливости во всем, что сейчас происходило с Ллеу, уж точно было больше, чем в его решении запереть Маттиолу в комнате с решетками на окнах, откуда я вызволила ее сразу после того, как вернулась к жизни и села на отцовский трон. — Прости, Ллеу, здесь я ничем не могу помочь тебе. Но повинную голову меч не сечет. Ты уже каялся перед Матти и сделал все от тебя зависящее. Теперь решать судьбу ваших уз — рвать их или скреплять — предстоит ей.

Я развернулась на носках башмаков, давая понять, что разговор окончен, и быстро покинула Безмолвный павильон. Вершить судьбу континента было для меня достаточной ношей — не хватало еще вершить судьбу своих друзей! Самой Маттиоле тоже было попросту не до этого.

После того как она стала моим полноправным сенешалем, свободного времени у Матти хватало разве что поспать, помыться и иногда погадать со мной на углях вечерком, дабы отвлечься от суеты и узнать потехи ради, что грядет к нам вместе со следующим днем. Она много суетилась, как всегда, без умолку болтала и колко подшучивала, когда заставала меня с Солярисом наедине, даже если в этом не таилось никакого подтекста и мы просто разговаривали, сидя по разные стороны лавки. Словом, Матти была вполне довольна своей новой жизнью, и в ней уж точно не было места для Ллеу, пока он такой. Пока он не признает, что любовь его ядовита и что именно этот яд угрожал его семье в первую очередь, а не сахарная болезнь или высокомерие господ.

К тому же, не разверзнись между Ллеу и Матти эта пропасть, маловероятно, что она осмелилась бы так открыто лелеять в руке сапфировый медальон и мысли о Вельгаре, как делала это прямо сейчас, думая, что ее никто не видит.

Перед окнами северного крыла Рубиновый лес лежал как на ладони. Маковое поле, протянувшееся вдоль всей его кромки, казалось с такой высоты у́же, чем передник хангерока. Потому и создавалось ощущение, будто лес растет к замку вплотную — протяни руку, и ухватишься за остроконечные листья, шепчущие на ветру о тех жертвах, что его породили, и о белоглазой вёльве, живущей в его глубине. Оттого большая часть спален, расположенных в северном крыле, пустовала: местная прислуга была настолько суеверной, что отворачивала взгляд, даже когда просто проходила мимо окон — и их даже не очищали от пыли. Чистыми стекла оставались только в альковах, где стояли нефритовые скамьи и где я пряталась в детстве, сбегая от весталки. Там же сидела Матти, мечтательно улыбаясь самой себе.

— Она уже почти час не двигается, — раздался шепот над моим ухом, когда я притаилась за углом коридора, подглядывая.

Как-то раз Солярис пошутил, что Гектора не родили, а выковали в горне, ведь как иначе объяснить то, что запах огня и железа так сильно въелся в его кожу? Доля правды в том была: благодаря запаху я и сама учуяла Гектора, еще когда он поднимался по лестнице. За эти полгода его лицо усеяла целая мириада новых веснушек, а мышцы приобрели рельеф и сделались бугристыми, как у мужчины, хотя Гектор только в месяце нектара справил шестнадцатилетние. Несмотря на свежий вид и чистую одежду, он выглядел усталым. Вероятно, только закончил работу в кузнице. Теперь она не ограничивалась ковкой одного лишь оружия: Гектор также мастерил разные приспособления по драконьим чертежам. Именно благодаря ему в некоторых башнях появились круглые бляшки с железными стрелами, указывающие время вместо песчаных или солнечных часов, а добрую часть факелов сменили болотно-зеленые огни в стеклянных коробах.

— Как думаешь, Матти заболела? — забормотал Гектор, тоже вытянув голову из-за угла. — Может, стоит позвать лекаря?

— Ох, Гектор. — Я улыбнулась, умиленная, и тихонько похлопала его по плечу. — Боюсь, любовь — болезнь неизлечимая.

— Какая еще любовь⁈ — скривился он, резко повысив голос, и я шикнула, боясь, что Матти услышит. Мне не хотелось быть той, кто откроет Гектору глаза на очевидное, поэтому я уклончиво ответила:

— Такая же, какая все время следует за тобой по пятам.

— А?

Гектор обернулся. Его глаза — зеленее, чем Изумрудное море, — испуганно округлились, будто он увидел за собой на лестнице тень дикого медведя, а не девочки с косами и веретеном на пояске. Впрочем, то рвение, с которым Тесея преследовала Гектора, и впрямь наводило жуть, как и ее завидные способности охотника, перенятые от старшего брата. Кралась Тесея бесшумно, легко сливалась с окружением и пряталась так хорошо, что почти никогда не попадалась. Все, что могло ее выдать — смущенное хихиканье, с которым она сразу сбегала, стоило Гектору не вовремя повернуться. Прямо как сейчас.

— Знаешь, Тесея отлично шьет, — прошептала я, пытаясь справиться со смехом. — И хозяйка хорошая, Кочевник говорил. Из нее получится славная жена!

Щеки Гектора налились пунцовым.

— Что ты такое говоришь! Ей всего десять.

— Двенадцать, — поправила я. — Ты всего на четыре года ее старше.

— Вот именно! Целых четыре года! Она еще совсем дитя.

— Зато теперь ты понимаешь, каково мне, — усмехнулась я, и Гектор растерянно заморгал.