Лицо Дягилева, с большими темными кругами под глазами, страдальчески сморщилось, уголки глаз опустились, брови, наоборот, поднявшись, сложились буквой «л», удивительно точно повторяя линии тонких усов, монокль повис на черном бархатном шнурке.
– Я человек театральный… – он вытянул вперед руку в широком рукаве рубашки.
– Но вы не композитор, Сережа, – быстро вставил Стравинский.
– И слава богу, что не композитор! – выкрикнул импресарио внезапно. – А вот п-почему, позвольте спросить, почему я должен, собственно, быть им?! – При сильном волнении Дягилев начинал заикаться.
– Потому что издевательство над старой музыкой мне претит. Никогда вы этого понять не сможете, вам-то все равно! – Стравинский курил, расхаживая по террасе, иногда он задерживал взгляд на древних постройках Рима, стекла пенсне отражали то солнце, то крыши и купола. – Публика ваш бог.
– Ну хватит! – Дягилев вскочил и подбросил листы партитуры. Он был на голову выше композитора и в широкой рубашке казался огромным. Со стола грохотом полетел кувшин с лимонадом. – Уже двадцать лет мне твердят, что я нич-чего не понимаю в музыке, потому что я не композитор. Нич-чего не понимаю в живописи! Потому как не художник! Надоело! – теряя домашние туфли, Дягилев свирепо пинал нотную бумагу, норовя загнать листы в лимонадную лужу. Листы разлетались, он их догонял и пинал снова.
Стравинский отступил к парапету террасы и отвернулся, выжидая. Его ботинок, высокий, украшенный модной кнопкой, отстукивал плавный ритм, гармонирующий со спокойными силуэтами крыш. Композитор выглядел щеголем: клетчатые брюки, нарядный галстук и напомаженные волосы. Вокруг террасы были крыши старинных домов, между ними виднелся купол Пантеона.
– Как выдержать это, господи?! И зачем? Зачем мне все это? – неуклюже переступая босыми ногами, продолжал стенать Дягилев. Со лба у него катился пот, пенсне на черном шнурке раскачивалось на полотне рубахи – фигура напоминала громоздкие, внезапно взбесившиеся напольные часы. – Почему вы носком стучите?! – импресарио вдруг брезгливо уставился на ботинок Стравинского, будто увидел насекомое.
– А что…
– Все нормальные люди отсчитывают пяткой!
Вышел слуга Василий и стал подбирать осколки стекла, аккуратно обходя ноги хозяина, потом осторожно, ни на кого не глядя, собрал мокрые листы.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал Стравинский. – Пока мы не разругались.
– Никуда вы не уйдете! Будем работать. Василий, где Леонид Федорович?! Он уже позавтракал хотя бы?
Слуга пожал плечами и поспешил скрыться.
– А кто тут должен знать?! Игорь, сейчас оденусь, и мы продолжим, вместе с Леонидом. Я вот хочу, чтобы мы сегодня же вместе прошли первую половину. У нас не так много времени, да нет, у нас вообще уже нет никакого времени! Завтра репетиция с танцорами. И не надо дуться, пожалуйста, Игорь, ей-богу. Я предупреждал, придется труднее, чем когда сочиняешь свое. Как реставрировать ветхий костюм – если тронешь, может рассыпаться! Перголези стоит мучений, уверяю вас. Вы способны услышать его восемнадцатый век и рассказать нам о нем своим неповторимым языком! Беппо, иди же сюда, где ты прячешься?! – зычно крикнул он по-итальянски. – Неси одеваться!
Стравинский долго смотрел на Пантеон, выражение лица у него было уныло-напряженное, толстые губы под идеально подстриженными усами беззвучно шевелились. Наконец он сказал:
– Вернусь часа в четыре пополудни. Или в половине пятого. Сережа, повторяю, подстраиваться под Мясина и его опыты с новыми движениями не намерен, мне не так уж и нравятся эти цирковые номера… – Стравинский приподнял ногу, чтобы показать угловатое движение, но, поймав взгляд Дягилева, осекся.
– А почему ноты оставили? Возьмите, по крайней мере, мой экземпляр с заметками, миленький! – примирительно попросил Дягилев, когда Стравинский взял со стула трость и шляпу. – Дома пройдете спокойненько.
– Я помню и так.
– Все дуются, все обидчивые, а мне что делать? – проворчал Сергей Павлович, оглядывая костюм, который принес второй слуга, итальянец Беппо, коренастый брюнет с грубыми чертами лица. Итальянец держал одежду перед Дягилевым, смотрел вбок и насвистывал.
– Basta cosi![1] Не свисти ты! Сколько раз просил… – накинулся на слугу Сергей Павлович.
– Петь-то мне можно? – огрызнулся Беппо. – Разрешаете, синьор? Или я должен бежать на улицу, как собака?!
Прошлым летом в августе Сергей Дягилев и солист «Русского балета» Леонид Мясин путешествовали по Италии, они ездили сюда каждое лето, и это была их седьмая совместная поездка. В Венеции, Падуе, Перудже, Виченце, Флоренции – были места, где они когда-то вместе любовались архитектурой и живописью, где Дягилев уже показывал и объяснял Леониду картины и фрески. Именно образы Джорджоне, фрески Мазаччо, мозаики Сан-Марко сблизили их в свое время, позволили развивать «Русский балет» в сложное время войны, в первые годы после русской революции.
В путешествиях время до обеда они проводили, любуясь искусством, в музее или в храме, а вечерами читали или ходили по книжным лавкам. В отличие от сверходаренного в танце, но интеллектуально не слишком способного Вацлава Нижинского, юный Мясин с благодарностью принимал «воспитание» Сергея Павловича, который еще в 1914-м вдруг поверил, что сможет создать из невысокого юноши с красивым лицом нового солиста балета. Дягилев мог бесконечно объяснять своему новому протеже пластику фигур и мифологию в полотнах Джорджоне, эволюцию живописи Тициана, золотистый тон полотен Веронезе, психологическое напряжение героев фресок Мазаччо. Каждый год они слушали в Риме и Милане все сколько-нибудь значимые концерты и оперные постановки. Развиваясь рядом с Дягилевым, Мясин смог стать не только звездой «Русских сезонов»; у него со временем стали появляться идеи балетов.
В августе 1919-го Дягилев и Мясин провели несколько недель в Неаполе. Кроме представлений в театре Сан-Карло, они часто бывали в маленьких «народных» театрах, которые, как и двести лет назад, давали спектакли на площадях. Артисты выступали с марионетками в руках, в костюмах персонажей «комедии дель арте», они пели, танцевали, импровизировали, пародировали известных политиков и прохожих. Такие уличные театры сохранились лишь на юге Италии.
У Мясина появилась мечта – создать нечто подобное балету «Петрушка» на музыку Стравинского, но в стиле народной неаполитанской комедии, сделать яркую современную постановку, каких еще не было на европейских театральных подмостках. В Неаполе знакомства позволили Сергею Павловичу найти в разделе редких рукописей Национальной библиотеки неоконченные произведения Перголези; копии с них Дягилев торжественно преподнес Мясину в дар.
Преобразовать музыку барокко в «современную» так, чтобы Леонид смог в полной мере проявить талант постановщика, решил Дягилев, сможет как раз автор «Петрушки» – Игорь Стравинский. У композитора идея не вызвала энтузиазма, ему не хотелось быть и прослыть «интерпретатором» и «аранжировщиком» классики – он дорожил репутацией революционера в музыке. Но Дягилев, как обычно прибегнув к сложной комбинации лести, увещеваний и посулов, смог добиться своего: Стравинский взялся за работу.
Сергей Павлович надел с помощью Беппо рубашку и светлые брюки, потом слуга помог зашнуровать Дягилеву высокие ботинки из мягкой кожи. Подтягивая живот, импресарио сумел застегнуть жилет, потом попробовал влезть в сюртук, но тот не налезал.
– Не надо, слишком жарко, – он бросил сюртук на руки итальянцу. – П-пожалуйста, Беппо, принеси холодного попить. Какой день у нас, среда? Тогда галстук неси синий в зеленый горох. И духи, ту бутыль, что на полке справа стоит. А сначала сходи и узнай, где Леонид.
– Месье и мадам Серт пришли, – доложил Василий.
– Здравствуй, мой Серж, любимый, – Мися Серт, дама с немного оплывшим лицом, бросилась Дягилеву на шею. – Счастлива, что застали тебя в Риме.
Дягилев отстранился, потом снова, очень крепко, обнял Мисю – мягкую, нарядную и душистую.
– Долго будете обниматься? – Хосе-Мария Серт, похожий на гладиатора из варварской страны, огромный, с лысой, очень гладкой головой и лицом, заросшим черными волосами, взял стул и уселся на него верхом около парапета террасы.
– Люблю тебя, люблю, – шептал Дягилев Мисе, но тут же страдальчески сморщился. – Ты разве не могла мне написать? Хотя бы один раз за эти месяцы?! Вот почему я тебя ищу всегда… только я!
– Ага, не могла, представь себе! Мы жутко долго уже ездим. Сама не помню, как меня зовут и где я.
– Вы же на яхте вроде поплыли?
– Передумали и вернулись. Тоше стало скучно. Потом решили на авто показать Италию маленькой Коко, – объяснил Серт, не поворачивая головы.
– Кому? – поморщился Дягилев.
– Моя новая подруга, – пояснила Мися. – Она вообще в жизни еще ничего не видела. Посмотри, Серж, на мою прическу – мы с Коко обе постриглись. О! У нее драма, жуткая, расскажу потом… Жожо показывал ей города и остальное, а мне пришлось таскаться с ними. У тебя тоже жарко, Дяг! Не могу-у, – Мися закатила глаза. – Беппо, мне воды со льдом и белого вина! Неси просекко, пожалуйста! – звонко приказала она, упав на подушки дивана. – Ты похудел, мой Серж…
– Ты смеешься, это не так, – смущенно протянул Сергей Павлович, украдкой опустив глаза на свой живот и расправив платок в нагрудном кармане. – Почему всегда шутишь надо мной?
– Коко ждет нас через пятнадцать минут, не засни тут, Тоша, – Серт говорил по-французски с сильным каталонским акцентом, из слов получалась картавая каша.
– Хотите сразу меня покинуть? – взмолился Дягилев. – Так нельзя, Мися! Ты мне нужна сейчас! Миленькая, надо поговорить!
– Да я не ухожу. Жожо, слышишь меня? Гуляйте с Коко по жаре без меня, – Мися приоткрыла один глаз, удостоверилась, что муж послушно ушел, стянула с головы шляпку и запустила в угол. – Серж, ну подойди, поцелую еще раз.
Сергей Павлович погладил Мисю по остриженным волосам, поцеловал ее пальцы и сел в кресло рядом.
– Вот и очень хорошо, – мурлыкала Мися. – Надоело по музеям ковылять, там воняет плесенью, все я видела тысячу раз. А Беппо куда делся? Просила же!
Слуга с подносом уже был в комнате; он молча поставил напитки, лед, вазу с клубникой на столик.
– Знаешь, у моего Беппо в феврале умерла жена, наша добрая Маргарита… я плакал, так страдал, будто потерял близкого, – шепотом сказал Дягилев, когда слуга вышел. – А тут еще этот сезон, который будет. Тринадцатый! Я не знаю, что делать, Мися, – тринадцатый, представляешь?!
– Сделай ты его четырнадцатым, ага, подумаешь. Бедный мой, ты такой добрый всегда, такой добрый… я соскучилась, Серж… вы здесь с Лёлей?
– Да. А впрочем, не знаю, мне кажется теперь, что я все время один, – Сергей Павлович поправил монокль, сверкнув перстнем. Черные крашеные волосы подчеркивали бледность его лица и яркую, единственную седую прядь, из-за которой в труппе за глаза Дягилева называли «шиншиллой».
– Где Лёля?
Дягилев насупился:
– Леонид Федорович не считает нужным докладывать, где и с кем проводит время.
– Вы разве не в одном номере?
– Мися, это жестоко, ты не подруга! Пропустила важное… Мы давно нанимаем разные апартаменты. Хотя пока – пока что! – сюда приехали вместе. Но живем врозь. Девицы из кордебалета вешаются на него, я ничего не могу сделать, – тихо пожаловался Дягилев. – Лёля не понимает, какой вред наносит себе! Искусству особенно!
– Как грустно, Серж.
– И это даже не самое страшное, Мися моя! Я фантастически одинок, живу в придуманном мире, совершенно без опоры, понимаешь? Ладно, я давно не знаю, куда мчится моя жизнь. Но так было всегда! Мне особенно страшно, что больше не вижу смысла в балетах. Не понимаю, куда могу двигаться – и куда хочу идти. Да, вот главное – чего я сам хочу, собственно? При этом сто с лишним человек артистов верят, что я способен год за годом придумывать новое и вести их вперед! Кормить их еще надо, а они никогда это не ценят, такие люди…
– Ты и правда можешь, Серж, просто тебе надо отдыхать больше, – Мися принялась за душистую клубнику.
– Сломалось что-то во мне. Может быть, это после кошмара с Феликсом, – он потер лоб, снова сморщившись.
…В сентябре 1919 года во время гастролей с труппой «Русского балета» в Лондоне сошел с ума талантливый испанский танцор Феликс Фернандес; он был слишком ранимым, слишком гордым.
– Да, ты написал мне, это ужасно, Серж. Где теперь тот мальчик?
– В лечебнице для душевнобольных, – Дягилев поморгал и вздохнул. – Леонид тоже стал странным, часто смотрит на меня таким взглядом, знаешь, – словно чужой, оценивает этак недобро. Но главное, меня пугает, что вот-вот мне самому станет вовсе не интересно заниматься балетами. Что делать тогда? Продать старые постановки? Вместе с артистами? Заниматься выставками картин? Я даже не знаю, где набирать новых танцоров. Они обязательно будут нужны, а Россия теперь для меня закрыта.
– А в Европе? Разве нет хороших?
– Если в «Русском балете Сержа де Дягилефф» будут танцевать итальянцы, англичане и французы, придется менять название. Публика не поймет, если в программе одни иностранцы или даже если много иностранцев… Мися, у меня вот мачеха умерла, а я даже не смог ее проводить, побоялся вернуться в Россию, вдруг потом не выпустят. Она болела долго, страдала – я ее любил, всегда! У меня ведь не было матери, умерла при родах, – Дягилев всхлипнул.
– Моя тоже, – пожала плечами Мися, облизывая кончики пальцев. – Но на один день раньше, чем твоя, и тоже в России. Как мы похожи, Серж.
– Я всегда помню это! Мы с тобой родились почти одновременно, как близнецы, и оба сироты… ох, еще не знаю, что там с моими младшими братьями, совершенно не знаю. В России так опасно. Ночью просыпаюсь, в Лондоне или вот в Риме, даже и в Париже, и совсем не понимаю – кто я, зачем живу. Сердце стучит, в ушах словно метроном тикает, и громко так, мне страшно! Я один, Мися, только ты у меня осталась, миленькая, родная моя.
Мадам Серт села на подлокотник кресла, склонилась к его лицу и стала осторожно вытирать платком мокрый лоб.
– Бедный мой, бедный. Это мы стареем. Скоро и тебе, и мне будет пятьдесят. Ужас какой-то.
– Ты что! Я не верю.
– Не бойся, ты ведь моложе меня на целый день, дорогой, – тихо сказала она. – Мне тоже часто бывает грустно. Повезло, конечно, что Жожо так меня любит, канючит постоянно: «Тоша, идем купим тебе то, Тоша, я принес тебе это!» Но в последнее время все равно я много плачу. А Лёля хороший мальчик, и он тебе благодарен. Вот уверена.
У Дягилева по лицу по-прежнему текли слезы.
– Ты устал… Вы что, поссорились? – вкрадчиво спросила Мися, проводя ладонью по крашеным волосам Сергея Павловича. – Расскажи, расскажи мне все.
– Чудесно пахнет твой платок, Мися. Что это?
– Не помню. «Коти», что ли, или, наоборот, «Герлен». Убей не помню, ага, Жожо купил.
– Боюсь, у Лёли роман, с женщиной, с одной из наших, – прошептал Дягилев словно через силу.
– Не может быть! А порошок у тебя есть?
– Василий! Сейчас Василий принесет.
Полчаса спустя Мися и Сергей Павлович оживленно обсуждали музыку новой постановки.
– Идея с пением мне нравится; это даст объем действию, – Мися вытянулась на диване и с удовольствием рассматривала свои туфли бледно-бежевой кожи. – Ведь правда, когда мы показываем Неаполь, должен быть вокал. Если уж они там на юге танцуют, то обязательно поют при этом! А насчет новых танцоров, Серж, можно не волноваться, к тебе пойдут лучшие! Все хотят славы – и только ты даешь ее, мировую славу! Французов лучше не бери, замучают претензиями, да и итальянцев не надо, слишком много болтают. Пригласи англичан, дай им русские фамилии… если, например, Смит – то будет Петров! Ага. И тогда твои балеты останутся русскими, – рассуждала Мися, обмахиваясь «веером Малларме», с которым не расставалась; поэт несколько лет назад написал на веере посвященное ей стихотворение.
– Какая светлая голова у тебя, миленькая моя Мися!
– Покажи, что за арии придумал наш Игорь. – Мися, потягиваясь, поднялась с дивана.
Они сели к роялю, рядом. Дягилев начал играть, тихо подпевая; лицо его стало по-детски спокойным и умиротворенным, он помолодел и похорошел.
– Ага, он убирает завитушки со старой музыки, – Мися проворными пальцами подыграла Сергею Павловичу в верхней части клавиатуры. – Как остро получается!
Мися была единственным человеком, чей музыкальный вкус Дягилев признавал безошибочным, иногда более точным, чем собственный.
Они подружились еще в 1908 году, с тех пор Мися помогала «Русскому балету».
Утверждали, что ребенком она сидела на коленях у Ференца Листа, который якобы был тайным отцом одного из детей ее бабушки по матери, талантливой музыкантши. Отец Миси был скульптором, но после того, как его жена умерла при родах, приехав к мужу и разродившись дочерью буквально у порога его мастерской в Царском Селе, воспитанием Миси занимались многочисленные родственники. Мария-София-Ольга-Зинаида Годебска, которую с детства все называли Мися, воспитывалась у бабушек и тетушек, некоторые из них были высокородными, а другие очень богатыми. Девочка рано проявила необычайные музыкальные способности. В пятнадцать лет она гастролировала в качестве пианистки, знаменитый французский композитор Габриэль Фаре считал ее своей самой талантливой ученицей. В двадцать один Мися Годебска вышла замуж и больше никогда не выступала. Первый ее муж, Натансон, был журналистом и совладельцем журнала об искусстве – «Ревю Бланш». В доме юной Миси художники и поэты дневали и ночевали, все пели оды прекрасной мадам Натансон. Второй муж Миси, Эдвардс, был богаче и гораздо могущественнее первого, его собственностью была самая популярная газета Франции – «Ла Матан», вдобавок он владел заводами и фабриками. Когда мадам Натансон сделалась мадам Эдвардс, у ее ног оказался весь богемный Париж, от Пруста и Ренуара до Кокто и Дягилева. Царствовала она весело. Одним из секретов ее успеха – кроме пышного бюста и живости нрава – было необыкновенное чутье; она умела определить, чьи произведения станут цениться и кто из творцов войдет в историю. Кроме того, Мися была щедрой, благотворительствовала без счета.
Первым мужчиной, которого Мися полюбила, стал художник из Каталонии Хосе-Мария Серт, ее третий муж. Благодаря связям жены, но также благодаря своей работоспособности и таланту, Серт получал много заказов и выполнял их с блеском. Он придумывал декорации к балетам Дягилева, проектировал дома и банки Ротшильдов, обставлял дворцы и апартаменты знатных заказчиков, сотрудничал и с Голливудом. Главная способность Серта была – создавать антураж роскоши. Главный талант Миси – быть воплощением, самой сутью роскоши.
Единственным человеком, которым она восхищалась неизменно уже больше десяти лет, был Сергей Дягилев. Она не могла его до конца понять и не сумела подчинить, несмотря на то что он нуждался в ней. Мися часто давала деньги на постановки, а когда не имела такой возможности, помогала найти благотворителей.
– Я просил его убрать барочные украшения в старой музыке, мы эти дни много работали. Но вдруг сегодня наш маленький Игорь стал капризным. Может, устал, – пожаловался Дягилев, разбирая собственные пометки в нотах. – Вспылил и сказал, что поработает у себя. В этой арии слова еще не знаю какие, а тенор петь будет так: «О-а-а…» – громко озвучил он.
Свой голос Дягилев сам признавал «сильным, но довольно-таки противным».
– Либретто уже есть?
– Да, его Лёля написал, вышло весело, просто отлично. Уверяю тебя, я только дал ему книги, почти ничего не подсказывал. Лёля очень одаренный… ни в одном из танцовщиков я не встречал такой блестящий ум! Знаешь, как будет называться спектакль? «Пульчинелла».
– Не слишком просто?
– Добрый день, мадам Серт, – сдержанно произнес Леонид Мясин, входя в зал. – Название и должно быть простым.
Мися, будто внезапно обессилев, снова перебралась на диван. Ее лицо, запечатленное великими художниками, с возрастом отяжелело, уголки глаз опустились, маленький рот уже не был ярким, а губы стали тонкими и часто кривились язвительно. Полулежа на подушках, она прикрыла раскрасневшееся лицо веером.
– А где вы были все утро, Леонид Федорович? – срывающимся голосом спросил Дягилев.
– У Чекетти, разумеется, – необычно длинная шея танцора вытянулась еще больше, круглые глаза помрачнели.
Мися наблюдала сквозь ресницы. Вдруг она встрепенулась: