Помоги проекту - поделись книгой:
Шутить и говорить я начала одновременно
Иоанна Хмелевская
Мне девятнадцать лет. Сразу после того, как сфотографировалась, мне отрезали косы, и мы с отцом отправились в ресторан.
Мне 17 лет.
ДЕТСТВО
Я решила написать биографию.
Знаю, что обычно автобиографии следует писать перед кончиной, но откуда мне знать, когда эта самая кончина наступит? Впрочем, образ жизни, который я веду, весьма успешно сокращает дни моей жизни и самым решительным образом подталкивает меня к могиле. Всякие другие писатели проживают на виллах, на худой конец – в удобных апартаментах, располагая к тому же еще и коттеджем на озере Леман или хотя бы дачей на Мазурских озерах, но не я! Еще в детстве цыганка нагадала мне, что я никогда не стану богатой, и это проклятие преследует меня всю жизнь, чтоб ему пусто было! Не стану говорить о всяких семейных обязательствах, одной лестницы достаточно, чтобы добить меня. [01] По-этому я предпочитаю не рисковать и прямо сейчас приступаю к написанию своей автобиографии.
Две причины побуждают меня принять столь ответственное решение.
Primo: бесконечные расспросы моих уважаемых читателей. Эти вопросы как в устной, так и в письменной форме обрушиваются на меня, как снежная лавина, человек просто не в состоянии ответить на все, вот я и решила разделаться с ними одним махом.
Secundo: если, не дай Бог, после моей смерти кому-то втемяшится в голову написать мою биографию и я на том свете ознакомлюсь с ней, меня же кондрашка хватит!
Автобиография будет написана по-честному. Я могу себе это позволить, ибо не тяготеют надо мной никакие тяжкие преступления, которые следовало бы скрывать во веки веков, аминь. Ясное дело, не обойдется без нескольких компрометирующих меня моментов, ну да о них и без того все знают, так что какая разница... Я намерена написать правду и только правду, хотя и отдаю себе отчет в том, что мне никто не поверит, А если в силу необходимости и придется кое-где приврать или кое-что опустить, я непременно читателя «Автобиографии» предупрежу об этом. Поступлю как человек, а не как свинья.
Привирать придется в тех случаях, когда так называемые персонажи еще не умерли и не обладают должным чувством юмора. А таких, без чувства юмора, наберется немало, ведь я росла и расцветала не в пустыне или какой дикой пуще, а в тесном людском окружении. Сами понимаете, что это значит. Хорошо бы кто-нибудь из этих, без чувства юмора, подал на меня в суд! Да где там, вряд ли кто из них захочет преподнести мне такой подарок, а вот жизнь отравить постараются. Друзья же не станут судиться со мною, причин у них не будет, так что с надеждой на судебное развлечение придется распрощаться. Хотя кто его знает, а вдруг?..
Ну да ладно, хватит болтать, пора приниматься за работу. Ага, хочу еще предупредить тебя, дорогой читатель, что произведение получится не очень веселое и далеко не... как это сказать? Не очень нравственное, что ли... Наверняка кое-кто перестанет со мной здороваться, ну да на то воля Божия. Откровенно говоря, больше всего я боюсь реакции собственных детей...
От издателя.
Это обращение к читателю написано Иоанной Хмелевской в 1993 году. Слово писательница сдержала. За два года ею написаны 5 томов «Автобиографии». Приступая к их публикации, сообщаем, что в силу целого ряда обстоятельств, с любезного согласия Автора, представляем ее нашему читателю в сокращении.
( Моя прабабушка и в самом деле сбежала из дома... )
Моя прабабушка и в самом деле сбежала из дома своей тетки графини Ледуховской для того, чтобы выйти замуж за молодого человека, стоявшего по происхождению ниже ее. Фамилия прабабушки (девичья) была Шпиталевская. Их было три сестры – Шпиталевская, Ледуховская и Хмелевская. Я по прямой линии происхожу от дочери Шпиталевской.
То ли моя прабабушка, то ли прадедушка были родом с Украины, только никак мне не удалось выяснить, кто именно. Может, и оба, хотя вряд ли, потому что точно известно – прадедушке и в самом деле принадлежало именьице Тоньча, а оно от Украины на большом расстоянии, так что скорее прабабушка. У нее были иссиня-черные волосы и черные глаза, которые переходили из поколения в поколение кончая моей старшей внучкой. На этом и кончалось ее сходство с Еленой Курцевичувной. [02] Ни ростом, ни дородством она не напоминала ее, хотя тоже была красивой. Люди, лично знавшие ее – прабабушку, не Елену, – вспоминали, что это была прелестная, обворожительная женщина, живая и остроумная, но с очень тяжелым характером. Возможно, я унаследовала от нее только последнее.
Фамилия прадедушки была Войтыра. В самом деле, немного смахивает на Бандеру, подчеркиваю – только по звучанию, так что я уж и не знаю... Шпиталевский на Украине, а Войтыра в Мазовши? Что-то тут не так.
Ладно, вернемся к прабабушке. История, описанная мною в "
Все остальное известно уже не по преданиям, а по рассказам живых свидетелей, вернее свидетельниц: бабушки, мамы и моих теток. Прабабушка моя, в рамках бунта, так и не прикоснулась к домашнему хозяйству, занималась лишь садом и огородом, тут у нее оказалась счастливая рука. Она и в самом деле по огороду расхаживала в черном платье до пят с белыми манжетами и беленьким воротничком, в белых перчатках. Росло у нее все, как в джунглях после дождя. Садовник магнатов Радзивиллов и в самом деле выпрашивал у нее саженцы, рассаду и прочие семена, не исключено, стоя на коленях у колодца предков. Плодов груши, собственноручно выращенной прабабушкой и в мое время привитой черенком на садово-огородный участок под Варшавой, я отведала лично, правда, один раз в жизни, а потом лишь мечтала о том, чтобы еще раз попробовать. Дудки, груша погибла, и больше таких мне не встречалось, так что и не о чем говорить.
Прабабушка родила четырнадцать штук детей, из которых выжило девять. Не знаю, при каких обстоятельствах умирали младенцы, но в те времена детская смертность была высокой, так что ничего удивительного. Из девяти выживших было семеро сыновей и две дочери. Понятно, в силу естественных причин среди выживших была разница в возрасте, что приводило к некоторым осложнениям. Так, самый младший из сыновей прабабушки был только на шесть лет старше самой старшей ее внучки, а в следующем поколении самая старшая правнучка родилась всего через год после какой-то очередной внучки. А вот мой старший сын оказался на шесть лет старше своей двоюродной тетки. Самой старшей правнучкой была я, внуков же, намного моложе меня, появилось видимо-невидимо, но их я оставлю в покое.
Количество детей, которых родила прабабушка, как-то не вяжется с ее отрицательными чувствами, которые она испытывала к прадедушке. Должно быть, чувства она испытывала не последовательно... Но исторический факт, что до конца своих дней так и не простила мужу обмана. Ведь когда он уговаривал ее бежать из дворца тетки-графини, уверял, что в материальном отношении она ничего не потеряет, что станет владелицей если не дворца, то, по крайней мере, большого поместья. На деле поместье оказалось с гулькин нос, не то что верхом, пешком его обойти ничего не стоило. А вместо графских палат пришлось удовольствоваться если не хатой, то довольно жалким домом, состоящим из четырех помещений – трех комнат и кухни. Нет, ни дворцом, ни даже поместьем все это никак не назовешь...
С течением времени все детки прабабушки завели собственные семьи и один за другим покидали родительский дом, никто из них не остался с родителями. Каждый приобретал специальность и становился на ноги самостоятельно. Не знаю точно, когда старшая из дочерей прабабушки покинула Тоньчу, известно лишь, что она стала работать в аптеке в Варшаве. Это была моя бабушка. В Варшаве она и познакомилась со своим будущим мужем, Франтишеком Кнопацким.
Кнопацкие жили в Воле Шидловецкой, да и сейчас там живут. На хозяйстве остался младший брат моего дедушки, дедушка совсем молодым переехал в Варшаву и женился на моей бабушке. Это был спокойный уравновешенный человек с ангельским характером, и бабушка, достойная дочь своей матери, легко держала его под каблуком. Проживали они на улице Млынарской, но время было сложное, дедушка впутался в национально-освободительную борьбу, и хотя булыжник из мостовых не выдирал и в царских солдат не швырял, тем не менее царские власти восстановил против себя, за что и сослали его в австрийскую часть Польши, куда бабушка поехала вслед за ним. Счастье еще, что не в Сибирь. В Сибирь отправилась ее младшая сестра.
Об этой истории у нас в семье часто вспоминали. Бабушка буквально в последний момент узнала, что дедушку уже посадили, а по лестнице поднимаются к ним царские жандармы. Сделать она уже ничего не могла, но хладнокровия не потеряла. Демонстрируя верноподданность по отношению к властям, она поспешила подсунуть под зад старшему табуретку. Фамильное предание не сохранило в памяти звания этого старшего, может, капитан, а может, просто полицейский пристав. Так вот, этот капитан-пристав, толстый и запыхавшийся, охотно опустился на услужливо пододвинутую табуретку и, сидя на ней, руководил обыском в бабушкиной квартире. А бабушка мысленно молилась лишь о том, чтобы ему не пришло в голову переместиться на другое место. Отодвигая табуретку, он наверняка обратил бы внимание на то, что она слишком уж тяжела. И неудивительно, в сиденье был устроен тайник, в котором в данный момент находилось оружие, спрятанное дедушкой-революционером. Молитва бабушки была услышана, жандарм никаких глупых поползновений не проявлял, камнем сидел на одном месте, в доме ничего крамольного не нашли, и поэтому дедушку сослали не в Сибирь, а только в недалекую Тшебинь. В этой Тшебини и родилась через два месяца моя мать.
Ссылка оказалась недолгой, видимо, через два года они могли вернуться, поскольку следующую дочку, Люцину, бабушка родила уже в Варшаве. И дедушка наверняка находился с ней, потому что у нас в семье рассказывали о том, что в решающие моменты своей жизни бабушка обязательно начинала большую стирку, заканчивать которую приходилось уже дедушке, ибо бабушка принималась рожать. И в данном случае стирку заканчивал он, а если бы сидел в тюрьме – не смог бы этого сделать, значит, уже не сидел. Опять же исторический факт, что моя бабушка питала непонятную страсть к большой стирке. Именно за стиркой застала ее первая мировая война, вторая мировая, а также Варшавское восстание.
Всего бабушка родила четверых детей, трех дочерей и одного сына, который умер еще младенцем, о чем она жалела всю жизнь, потому что всем сердцем мечтала иметь сына. Три дочери – это моя мама и две мои тети, Люцина и Тереса. Уж сколько они доставляли бабушке хлопот и огорчений – не расскажешь, хотя в семейных преданиях все сохранилось.
Натура деятельная и работящая, бабушка делала все по дому, а также вне дома, домработницы у нее не было: сама ходила за покупками, оставляя маленьких дочерей одних. Ну они и старались... Раз, вернувшись, застала старшую дочку за тем, как она рассеивала по всему дому муку. Горстями доставая муку из мешочка, ребенок бегал по комнатам и, густо посыпая пол, самозабвенно кричал: «Цып-цып-цып!» В другой раз, войдя во двор, она издали увидела ту же дочку, сидящую в распахнутом окне (жили они на пятом этаже), на подоконнике. Девочка сидела свесив ножки и беззаботно ими болтала. Через пятьдесят лет, рассказывая мне об этом, бабушка задыхалась от волнения, вспоминая те жуткие минуты. Стараясь незаметно для малышки пробраться по стеночке через двор, чтобы ребенок, не дай Бог, не заметил мамы и не кинулся к ней, бабушка не помнила, как поднялась по лестнице, как бесшумно вошла в квартиру, боясь, что малейший звук привлечет внимание шалуньи, та повернется, а ведь достаточно одного неосторожного движения – и ребенок сорвется с подоконника. Не дыша, подобралась она к доченьке, схватила ее в охапку, стащила с подоконника и от души выпорола.
А то еще как-то застала мою мать за тем, как она ложкой пыталась выколупать глазки своей младшей сестренке.
Судя по этим семейным легендам, поначалу больше всего хлопот бабушке доставляла моя мать, но потом подросли ее сестры и тоже стали проявлять инициативу.
Они уже все три были на свете, когда разразилась первая мировая война и дедушку взяли в солдаты. Бабушка осталась одна с тремя малыми детьми, которых как-то надо было кормить. Бабушка ездила в деревню, откуда привозила драгоценный провиант. В отсутствие бабушки Люцина проявила инициативу и обменяла привезенные матерью два килограмма деревенского сала на какой-то пустяк.
Тереса, младшенькая, росла плаксой и ябедой, за что ей часто доставалось от сестричек. Для возмездия последними выбирались моменты, когда матери не было дома, ибо при экзекуциях Тереса орала по-страшному. Раз экзекуция затянулась, мать подходила уже к дому, а Тереса вопила на весь квартал. Тогда Люцина заткнула ей рот рукой, а та отреагировала вполне логично и укусила ее. Позже Люцина часто вспоминала об этом...
Моя мать много болела в детстве. Из всех болезней наиболее запомнились аппендицит и так называемая «испанка», которая очень свирепствовала в межвоенное двадцатилетие. С аппендицитом же все, видимо, обстояло таким образом, что операцию сделали с опозданием, возникли какие-то инфекционные осложнения, и мать после этой в общем-то довольно простой операции провела в больнице шесть недель. А от «испанки», зловредного гриппа, умирала дома. Бабушка уже совсем отчаялась, сидела над умирающей дочерью и только слезы проливала.
– Мамуля, – слабым голосом произнесла моя мать, – мне так бы хотелось перед смертью съесть кусочек арбуза...
Бедная бабушка сорвалась с места, помчалась в город, достала арбуз и принесла дочери. А у той уже не было сил его съесть, она лишь жалобно поглядела на него.
Как легко догадаться, моя мать все-таки выздоровела. Она и потом болела довольно часто, но это были уже мелочи, так что не стоит упоминать о них.
А вот об этом случае стоит. По соседству с бабушкиной семьей проживал печник, который прославился тем, как укротил свою тещу. Как-то, вернувшись домой под мухой, что, несомненно, придало ему бодрости, он в ответ на тещины нарекания решил раз и навсегда приструнить ее. Грозно вопросив громоподобным голосом: «Кто здесь хозяин, теща или я?»– он тут же разобрал по кирпичику свою печь. Вскоре после этого события уже немного подросшие три сестры пошли в кино и вернулись позже установленного времени. Их родители уже легли спать. Бабушке не хотелось вставать с постели, и она послала дедушку, чтобы устроил дочерям разнос. Три оробевшие сестры сидели в кухне и нервно перешептывались в ожидании нагоняя. Дедушка с грозным видом появился в нижнем белье и голосом, от которого сотрясались стены, крикнул:
– Кто здесь хозяин, вы или я?
– Папуля, только кухню, пожалуйста, не разбирай, – попросила побледневшая Люцина.
Дедушка сбежал в спальню, и проступок остался без наказания.
А спустя какое-то время дедушка снова оскандалился. Изредка случалось ему, после встречи с друзьями, возвращаться домой в легком подпитии. Изредка, распутства бабушка бы не стерпела. Возвращался он всегда потихоньку, на цыпочках пробирался к постели, света не зажигал, чтобы не разбудить уже спавшую семью. В тот раз бабушка услышала, как он возвращается, и, не раскрывая глаз, проворчала:
– В кухне, в горшке на плите бульон с мясом. Поешь, непутевый!
Обрадованный дедушка, который, разумеется, проголодался, кинулся в кухню, не зажигая света, пошарил на плите, нащупал горшок с бульоном, выпил его и принялся жевать мясо, но съесть его не удавалось, оказалось слишком жестким. Наутро бабушка подняла на кухне крик:
– Кто мочалку на клочки погрыз? Что за гангрена тут безобразничала?
Стоя в дверях кухни, тихий и покорный, дедушка робко подал голос:
– Бульон я выпил и еще удивлялся, что мясо такое жесткое. А это, оказывается, мочалка...
Вместо бульона он выпил помои, в которых бабушка отмачивала мочалку для мытья посуды. На здоровье дедушки это не сказалось. Опять исторический факт, никакой не анекдот.
На лето наша семья выезжала или в Тоньчу, или в Волю Шидловецкую.
В Воле проживал пес по кличке Шнапик, крупная дворняга высотой с двухлетнего ребенка. Больше всех на свете он любил моего дедушку, который работал в Варшаве и на уик-энд приезжал к семье. Откуда-то пес знал, когда наступает суббота, знал время прихода поезда и неизменно поджидал дедушку на перроне. Собака была невероятно умная, сама по себе, от природы, никто ее ничему не учил.
Моей маме в то время было два годика, ребенком она была непослушным и имела нехорошую привычку убегать от взрослых куда глаза глядят, не обращая внимания на запреты и приказы немедленно остановиться. Как-то раз она помчалась, по своему обыкновению, во всю прыть от бабушки, хохоча во все горло и не глядя, куда ее ноги несут, того и гляди налетит на что-нибудь и шею себе свернет. Усталая бабушка раздраженно крикнула собаке: «Шнапик, держи ее!»
Пес мигом догнал непослушную девчонку, налетел на нее, опрокинул на землю и стоял над ней, не давая возможности подняться, пока не подоспела бабушка. Та испугалась было, что собака поцарапает ребенка или еще что ему сделает, но все оказалось в полном порядке. Тяжело дыша, бабушка похвалила собаку и отвесила тумака ребенку.
Или вот еще случай. Квочка высидела утят, а они сбежали от приемной матери на пруд. Курица в истерике бегала по берегу, отчаянно созывая своих подопечных, а те и ухом не вели. Меж тем приближался вечер, надо было загнать утят в курятник. И опять бабушка крикнула: «Шнапик, взять их!» Ох, подождите, какая же это была бабушка? Наверное, прабабушка, владелица и поместья и утят, да, по логике вещей, была это прабабушка. Все время путаю я поколения, ну да ладно. Бабушка-прабабушка науськала собаку на крошечных утят и сама испугалась, как бы та их не передушила, но Шнапика уже было не остановить. И опять оказалось – напрасно боялась. Умный пес бережно вынес в зубах по одному всех утят на берег и даже перышка им не взъерошил.
Как-то бабушка-прабабушка выскочила во двор, услышав отчаянное кудахтанье. Бегала и кричала вся домашняя птица, к курам присоединились утки и гуси. И видит: на земле лежит кучка яиц, а Шнапик тащит еще одно. Осторожненько присоединил его к кучке, обежал кучку вокруг, разгоняя птиц, и куда-то умчался. Глядь, а он опять возвращается с куриным яйцом в зубах.
Бабушка стояла столбом, и в сердце расцветала глубокая благодарность собаке. То-то она заметила, что куры стали плохо нестись, очень мало яиц находила. Теперь Шнапик показал ей места, где в густой ржи куры устроили себе другие гнезда.
К сожалению, гениальному псу не суждено было дожить до глубокой старости. В один далеко не прекрасный день он прибежал откуда-то издалека сам на себя непохож, мрачный, понурый, с поджатым хвостом и пеной на морде. Собака взбесилась. В те времена еще не было лекарства от бешенства, во всяком случае в нашей деревне никто о прививках не слышал. Пес, однако, так любил хозяев, что никого не укусил, а ведь моя мать, к тому времени уже большая девочка, как его только не зазывала, не подманивала. Шнапик лишь взглянул на нее налившимися кровью глазами, совсем поджал хвост и куда-то сбежал. Говорят, потом кто-то из деревенских мужиков его пристрелил и сам плакал, когда стрелял.
Именно там, в Воле Шидловецкой, а не в Тоньче, лошадь тянула за волосы мою мать. Сельскохозяйственным трудом занимались все три сестры, а моя мать охотнее всех. Вернее будет сказать, менее неохотно, чем остальные сестры. Ей велели напоить лошадь. Лошадь была молодая, почти жеребенок. Мама вытащила из колодца ведро воды, неполное, полное ей было не по силам, налила лошади, та стала пить, а мать о чем-то задумалась. И вдруг почувствовала, как кто-то схватил ее сзади за волосы и тянет вверх. Половины ведра лошади, естественно, не хватило, она выпила все, подождала, не дождалась и напомнила о себе доступными ей средствами.
Семейные предания с малолетства слышала я в разных версиях, иногда противоречащих друг другу, иногда дополняющих друг друга. Взять, например, предание о том, как домашняя птица упилась до потери сознания. Оказалось, случилось это не в хозяйстве прабабушки, а в поместье графа Росчишевского. Там действительно выбросили на помойку вишни из-под спиртовой наливки, птица склевала ягоды, и вскоре птичницы за головы хватались, не понимая, что за мор пал на всю птичью живность. Не иначе как заразу какую подхватили. Сначала куры, утки и гуси слонялись по двору на нетвердых ногах, а потом валились на землю и лежали как мертвые. Заливаясь слезами, хозяйка велела девкам немедленно ощипать птицу, чтобы хоть пух и перо сохранить, пока птица совсем не подохла. А наутро она, птица, протрезвела и. несчастная, в полуголом виде слонялась по двору. Потом и в самом деле расхворалась от чрезмерного и поспешного общипывания, причем часть ее все-таки выздоровела, часть же пришлось съесть.
Все эти семейные предания нашли свое отражение в романах
– Псы во двор! Дети под стол! Ксендз не володух, целое яйцо не съест! Останется и вам!
Оттуда и пошел «володух». Кто такой – не знаю, но он навсегда прижился в нашей семье, хотя известно о нем лишь то, что он невероятно прожорлив.
История с кабанчиком произошла в Тоньче. Моей матери было тогда шесть лет. В воскресенье вышла она из избы разодетая по-праздничному, в белом платьице, и Петрек, ее дядюшка, младший сын прабабушки, которому было тогда двенадцать лет, подговорил ее прокатиться на кабанчике. И сам ее на кабанчика посадил. Животное перепугалось жутко, со страху помчалось куда глаза глядят, вылетело за ворота и сбросило девочку прямо в огромную лужу, что всегда стояла на развилке дорог. Наказание было справедливым, выпороли обоих. Я имею в виду Петрека и свою мать. Кабанчика признали невиновным.
И еще одним проступком прославилась эта парочка. За стол в Тонъче семья садилась многочисленная, ели все из одной миски. Как-то на ужин собралась вся семейка, кроме прабабушки, которая уже удалилась в спальню. На ужин была картошка и к ней горячее молоко. Картошка уже дымилась на столе в глубокой миске, прадедушка взял в руки горшок с кипящим молоком и собрался полить им картошку. Моя мать поспорила с Петреком, что первой зачерпнет еду. Оба подставили деревянные ложки под струю кипящего молока, прадедушка выливал его не тонкой струйкой, а от души, и вместо миски этот молочный кипяток брызнул прямо в лицо сидящих за столом. На сей раз шалунов даже не выпороли, ведь прабабушки за столом не было, а прадедушка в своей жизни ни разу не ударил ни одной живой души.
В Тоньче произошло знаменательное событие – Антось выпрыгнул в окно. Вечерком все сидели на скамейке около дома. Ну не все, разумеется, семейка была слишком многочисленная, все не поместились бы на лавочке. Ну вот, значит, сидят на лавочке и видят – откуда-то с поля мчится Антось, один из сыновей прабабушки. Примчался как на пожар, ни слова не говоря, ворвался в избу в распахнутую дверь, сразу же выскочил из нее через окно и, наращивая темп, опять умчался в поля. Семейство так и замерло, не понимая, в чем дело. Уж не спятил ли парень? Но тот вскоре возвратился, уже нормальным шагом, и, держась за щеку, еще издали кричал:
– Ужалила зараза, все-таки догнала и ужалила!
Оказалось, за ним гналась пчела, которая по неизвестной причине – парень уверял, что ничего плохого ей не сделал, – во что бы то ни стало решила обязательно ужалить Антося и своего добилась.
В саду перед домом среди всяких изысканных сортов росла и самая обычная груша-клапса, правда потрясающей вкусности. Я уже говорила, что у прабабушки все было высшего качества, растения ее любили. Люцина в детстве предпочитала клапсы всем другим плодам, часто залезала на дерево и, скрывшись в его густой кроне, пожирала грушки прямо с дерева. Под грушей стояла скамеечка, как-то на нее присела одна из теток или кузин с воздыхателем, который явился с самыми серьезными намерениями. Именно в этот день он собирался просить руки кузины. И он, и она были одеты соответственно выдающемуся событию, в парадных костюмах, воздыхатель даже в шляпе-панаме. Выслушав признание, Люцина принялась сбрасывать на молодых людей груши, справедливо целясь раз в декольте кузины, раз в панамку молодого человека. Естественно, в такой обстановке уже не до любовных признаний, так и сорвала серьезную церемонию. Кузина потом вышла замуж за кого-то другого.
Вообще у Люцины оказался особый талант разрушать матримониальные планы родичей. Вот как она расправилась с одним из поклонников моей матери. Дело происходило в Варшаве, уже в более поздние времена. В мамулю влюбился настоящий граф, недотепистый какой-то правда, рохля страшная, очень робкий, но порядочный молодой человек и исполненный самых серьезных намерений. Бабушке он не очень пришелся по душе, но был как-никак графом и она его не отваживала. Моя же легкомысленная мать, как я понимаю, не очень-то ценила этого представителя высших сфер, но и против него ничего не имела. Проблему разрешила Люцина.
В те времена бытовало такое крылатое выражение: «При полном параде с букетом в руках и зонтиком на вате». Граф явился при полном параде. Открыла дверь Люцина. Внимательно обозрела торжественный костюм, соответствующее случаю выражение лица и букет в руках и укоризненно поинтересовалась:
– А где же зонтик на вате?
Несчастный граф так смутился, что сел на собственный букет и никак не мог произнести нужных слов. Вот так я и не стала графиней.
Понятия не имею, в какой квартире моих дедушки с бабушкой появился граф без зонтика. На улице Згода или на Сосновой? Жили они в Варшаве в разных квартирах: сначала на Млынарской, потом на Згода, Сосновой и Хмельной. Номер дома только на Хмельной помню, 106. С началом войны и бомбардировки Варшавы в их дом попала бомба, и пришлось искать другое пристанище.
Все три дочки моей бабушки закончили школу. Правда, перед экзаменами на аттестат зрелости у моей матери вдруг появились страшные головные боли на нервной почве. Мне кажется, просто ей не хотелось учиться, потому что после того, как ее освободили от последнего экзамена, головные боли сразу же прекратились, и она устроилась на работу в какое-то учреждение секретаршей директора. Наверняка этот директор взял мать на работу только из-за ее внешности, ибо деловыми качествами мать не отличалась, и бедняга здорово нарвался. Я очень хорошо знаю свою мать, не стану тут говорить плохие слова, только очень сочувствую тому директору.
Тереса нормально сдала экзамены, вроде бы окончила какие-то курсы и тоже пошла на работу. Люцина после окончания школы поступила в университет на полонистику [03], по окончании высшей школы работала в области культуры, искусства и журналистики.
А потом все стали выходить замуж, и первой была моя мать.
( О предках отца у меня гораздо меньше сведений... )
О предках отца у меня гораздо меньше сведений. Известно, что мой второй прадедушка приехал из Германии и ни слова не знал по-польски. Долгие годы угнетало меня это немецкое происхождение, пока не выяснилось, что среди всяких Бекеров, Кохов и Шварцев, предков по линии отца, фигурировали также многочисленные Борковские, Лузинские и Михалики. Дедушка мой был народным учителем, что уже само по себе говорит о многом, народ иностранными языками не владел. У него и бабушки Хелены было трое детей, два сына и дочь. Младший из сыновей женился на моей матери.
Как уже наверняка заметил проницательный читатель, я упорно возвращаюсь к бабушкам и прабабушкам и очень мало внимания уделяю дедушкам и прадедушкам. Они, разумеется, тоже существовали, отнюдь не умирали в ранней молодости, некоторые из них даже доживали до преклонного возраста. И что с того, если испокон веку и до сегодняшнего дня в обеих ветвях моих предков, и по мечу, и по кудели, всегда доминировала женская половина, причем с таким перевесом, что, считай, мужчины не имели никакого значения, хотя и обладали всеми необходимыми человеку качествами: характером, индивидуальностью, образованием, а иногда и состоянием. И все, как один, по какой-то таинственной прихоти судьбы, были людьми спокойными, уравновешенными, добрыми и терпеливыми. Вот и сидели себе спокойно под каблуком у всех этих кошмарных, деспотичных баб.
Анекдот времен детства моего отца, уж не помню, от кого слышала. Двоюродный брат отца Стефан был таким послушным мальчиком, что в гостях всегда спрашивал маму, указывая на блюдо на столе:
– Мамуля, я это люблю?
И если тетка отвечала отрицательно, в рот не брал, как бы ни был голоден и как бы привлекательно ни выглядело блюдо. Скажи тетка, что Стефек это любит, он бы и мышиные катышки сожрал. Никак не пойму, почему тетка не использовала свой авторитет для того, чтобы приучить сыночка есть все подряд?
Мой отец закончил так называемое торговое училище, потом еще что-то и получил специальность бухгалтера. Причем не простого, а высококвалифицированного, специализировался в банковском деле. Его отличали два качества, совершенно в этом деле бесценных: профессионализм и просто невероятная честность, переходящая границы разумного. Сколько людей он сделал богачами, а себя совсем наоборот...
С моей матерью он познакомился на каком-то изысканном приеме и сразу же влюбился. Получив повышение по службе, набрался смелости и сделал ей предложение руки и сердца. Или дело обошлось без букета, или в этот момент отсутствовала Люцина, во всяком случае его предложение было принято. Отца назначили директором одного из филиалов банка в провинции, а именно в Груйце, и отец согласился переехать туда, безусловно с согласия невесты.
Моя мать уверяла, что вышла замуж только для того, чтобы покинуть родительский дом. Она больше не могла выносить бабушки. Ничего не скажешь, бабушка была деспотичная, терроризировала всю семью, не терпела ни малейшего противоречия, из самых, разумеется, лучших побуждений. Все три дочери боялись и слушались мать, по-разному реагируя на ее деспотизм. Моя мать пассивно подчинялась, не протестуя, Люцина изо всех сил бунтовала и подбивала к непослушанию сестер, Тереса терпела, стиснув зубы. И в самом деле, желание покинуть родительский дом могло явиться достаточным поводом для выхода замуж, а Груец, хоть и недалеко от Варшавы, как-никак другой город.
Потом вышла замуж Люцина. Ее тянуло к довоенному коммунистическому движению, думаю, из чувства противоречия. Жених Люцины был коммунистом, ходил в развевающемся красном галстуке, и бабушка заявила, что скорее у нее на ладони волосы вырастут, чем Люцина выйдет замуж за такого. Вот Люцина и вышла. Ей очень хотелось увидеть, как у матери на ладони вырастут волосы.
Тереса вышла замуж за Тадеуша уже во время войны. Женаты они были всего несколько месяцев, потом судьба разметала их по свету, и встретились они только через восемнадцать лет. Потом долго и счастливо жили в Канаде. Думаю, Тереса единственная из трех сестер вышла замуж по велению сердца и руководствуясь собственным желанием, а не для того, чтобы поступить наперекор бабушке.
Понятно теперь, что директорство отца и отъезд в Груец были для моей матери даром небес. С одной стороны, она покидала родную семью и обретала спокойствие, с другой – вовсе не была обязана вести жизнь провинциальной дамы, ибо железнодорожное сообщение действовало и она могла приезжать в Варшаву, когда только захочет. Вести домашнее хозяйство она пока еще не умела, в родительском доме ничему не научилась. Частично из-за лени, а частично потому, что бабушка была жутко работящей и все любила делать по-своему. Моя мать занималась, главным образом, вышиванием и делала это с наслаждением, проявив в данной области недюжинный талант.
Запомнился первый приготовленный ею мужу обед. Планировались бульон, жареная утка, картофель и компот. Хорошо получилась только жареная утка, потому что приготовила ее соседка, у матери была не в порядке духовка. Все же остальное получилось не так, как надо. Капуста пригорела, бульон и картошку мать не посолила, забыла, зато компот посолила два раза. Отец был доволен, что хоть что-то есть на обед, пообедал и дурного слова не сказал.
Собираясь утром на работу, отец принялся искать свежую рубашку и перерыл весь шкаф, одну за другой откладывая в сторону.
– Что ты ищешь? – поинтересовалась мать, еще лежа в постели.
– Как что, глаженую рубашку, – робко ответил отец. – Тут все неглаженые.
Поделиться книгой: