Славута и окрестности

Я только плечами пожал. Толстяк изумлённо посмотрел на меня.

— Ну, тогда начнём с самого начала, — и потащил меня на улицу, к той бетонной площадке. Она была как бы разрезана надвое, и одна её половина поднята на пару футов выше другой. А в центре оказалась большая круглая дыра, прикрытая стеклянным куполом. Толстяк подвёл меня туда и молча встал рядом. Я заглянул внутрь, и у меня закружилась голова. Это была шахта, такая глубокая, что я даже не сразу увидел дно. А в ней стояла ракета. Настоящая огромная ракета, высотой с пяти, а может и с семиэтажный дом. По боку шла надпись «США» и что-то ещё, что я не смог разглядеть.

— Межконтинентальная баллистическая ракета Титан-2, — торжественно сказал толстяк. — А вот эта штука наверху — ядерная боеголовка. Теперь понял где ты?

Потом он потащил меня обратно к ангару, а там по лестнице, идущей вниз, под землю. У лестницы было пять или шесть пролётов. Мы шли и шли. Я пытался прикинуть, как мы глубоко под землёй, но всё время сбивался в умножении. А потом лестница закончилась, и начались тоннели. Они уходили в разные стороны и разветвлялись, как в лабиринте. Толстенные железные двери, чёрные кабели по стенам, кодовые замки. После сухой жары наверху тут было холодно и сыро. Мы побродили по этим тоннелям и зашли в комнату, заставленную серыми металлическими шкафами с лампочками, кнопками и шкалами — «центр управления», как назвал её Магнус. В центре комнаты стоял большой пульт и пара кресел.

— Вот тут сидел я, — показал Магнус на одно из них, — а вот тут твоя бабушка.

Он раздулся от важности и стал ещё толще.

— Если бы пришла команда на пуск, то мы с ней должны были бы достать из этого сейфа, — он ткнул пальцем в красный металлический ящик с двумя замками, — книги с кодами, набрать комбинацию на пульте, ввести секретные пароли, которые знали только мы, вставить и одновременно повернуть вот эти ключи. И подержать в таком положении пять секунд.

Он достал из этого ящика два обычных ключа, как от входной двери, и вставил их в отверстия на пульте.

— Ну, становись.

Я встал возле пульта. Магнус встал возле другого его конца. Ключи были в замках.

— Поворачиваем по команде. Три, два один, Пуск!

Мы повернули ключи. Магнус довольно заржал.

— Все. Ракета полетела.

— Куда полетела? — это было первое, что я вообще сказал, после того как мы вошли в эту комнату. Получилось как-то пискляво. У меня вообще голос ломаться недавно стал, иногда такого петуха выдам, что самому смешно.

— А вот этого мы не знаем. Координаты присылают из генштаба, и они заводятся в компьютер заранее. Может, на Москву, а может, ещё куда. Это решают наверху.

Магнус залез в какой-то ящик и вытащил маленькую картонку, размером чуть больше визитной карточки. Вписал туда что-то и протянул мне:

— На, держи. Теперь у тебя есть официальное удостоверение, что ты запустил ракету.

На картонке были напечатаны название и значок музея — красно-синяя ракета, и надпись: «Я повернул ключ». От руки были вписаны моё имя и дата.

— Так значит, моя бабушка вот за этим пультом запускала ракеты? — тупо спросил я.

— Ну, запускать она их не запускала, — снова засмеялся Магнус, — но была готова сделать это в любую секунду. Вернее за 58 секунд. Столько времени нам давалось от получения команды на пуск до старта. И мы были готовы уложиться в это время. А команду на пуск мог дать только президент и только в случае, если по нам уже выстрелили, и ракеты в нашу сторону уже летят. Наш пуск был бы уже актом возмездия, — он снова посерьёзнел и надулся.

— Кто выстрелил? — спросил я. На меня просто ступор какой-то нашёл. Со мной иногда случается, что вдруг ни с того ни с сего начинаю тупить.

— Русские, конечно. Кто же ещё, — ответил он удивлённо, — Ты в каком классе? Про «холодную войну» вы ещё не проходили?

Но я всё ещё пытался переварить то, что он сказал раньше:

— Но, если вы узнали, что ракеты оттуда, из России вылетели, то, значит, знали точно, что здесь все погибнут?

— Да, конечно. У русских было столько ракет, что всю Америку и ещё полпланеты можно было уничтожить. Но и у нас было не меньше. И они знали, что, если выстрелят они, то точно выстрелим и мы. Умирать-то никому не хотелось. Поэтому мир и уцелел.

Магнус потащил меня дальше по подземелью. Там много ещё чего было. Целый подземный город. Показал спальню с двухъярусными койками, где они отдыхали, там даже кухня была маленькая. Потом повёл длинным тоннелем к самой ракете, и я посмотрел на неё снизу. Жуткое чувство: кажется, что вот сейчас из этих двигателей вырвется огонь и сожрёт тебя, и убежать уже не успеешь. Чувствуешь себя таким маленьким и беззащитным. Он всё рассказывал и рассказывал, а я слушал его, кивал понимающе, а сам всё время представлял свою бабку. Вот сидит она у этого пульта. Молодая, красивая, наверно, была; и вдруг звенит сигнал тревоги, и приходит команда на запуск. И, значит, она понимает, что те ракеты уже вылетели из своих гнёзд и скоро — Магнус сказал, что полчаса надо ракете из России, чтоб долететь сюда — скоро всё тут взорвётся, вспыхнет ярким мертвенно-белым пламенем, и не станет ничего и никого. Ни её, ни толстяка Магнуса, ни её родителей, друзей, детей — тогда ж, наверно, мой папаша уже родился, значит, и он сгорит — никого. Одна выжженная радиоактивная пустыня. И вот она должна повернуть свой ключ, чтобы там, на другом конце планеты, всё тоже вспыхнуло, и сотни ядерных грибов уничтожили, выжгли всё живое и там: города, дома, животных, детей — всех. И это будет месть. И это будет справедливо.

— Вот интересно, — крутилось у меня в голове, пока Магнус объяснял про какие-то рули поворота ракеты или что-то ещё такое, — а она действительно так думала? Она действительно была готова повернуть этот ключ? Или просто надеялась, что этого не придётся делать?

Мы вылезли на поверхность, и Магнус стал показывать мне ещё какие-то музейные железки, что-то рассказывал, размахивал руками, а я всё думал о своём и прислушался только у одного из них. Это был огромный наконечник ракеты. Тот самый, где и находилась бомба.

— Девять мегатонн, — гордо и внушительно сказал Магнус, как будто я что-то в этом понимал.

— Пятьсот Хиросим, — сказал кто-то сзади нас. Я повернулся. Это были наш постоялец и его жена.

7

У них была заказана частная экскурсия, и им дали персонального гида. Им оказался молодой парень: то ли студент, то ли старшеклассник, подрабатывающий на каникулах. Он хорошо выучил текст и излагал его довольно бойко, с несильным южным акцентом, по-актёрски делая паузы и округляя глаза перед впечатляющими цифрами дальностей, мощностей и количеством потенциально убитых. Алексей слушал его вполуха и в нужные моменты изображал внимание и удивление. Ника задумчиво и с пониманием кивала головой, а так как английского почти не знала, то совершенно не представляла, зачем она тут находится. Ей было неинтересно, холодно и очень неуютно в этом сыром подземелье, но Алексею было дано обещании «помалкивать и делать умное лицо». Это была плата за Голливуд, в который он поехал против своего желания, по её просьбе.

Он ходил вслед за гидом, смотрел, вспоминал, сравнивал. Всё было немного иначе, но очень похожим. Лестницы, коридоры, тоннели были абсолютно те же. Сколько сотен раз он бегал по ним на тренировках и учебных тревогах. И теперь, в ночных кошмарах, он снова и снова бежит по ним под вой сирены — и не добегает. А тогда успевал, добегал, вскрывал сейф, доставал коды, ключи. Садился за пульт и… Вот пульт непривычный, другой. Кнопки не так расположены, приборы незнакомые. А кресло удобное. И жилое помещение комфортнее, не такое, как было на его посту, а всё остальное то же самое.

— Смешно, — подумал он. — Той точки, на которой я служил, давно не существует. А и была бы — кто бы сейчас меня туда пустил? Вот теперь я здесь: на месте, куда, вполне возможно, и была нацелена моя ракета. Тут же в округе таких шахт было штук пятнадцать. Мы должны были их уничтожить. Заодно со всей страной. А как было иначе? Мы же не собирались нападать. Наш удар был бы актом возмездия, актом мести. Ведь наш пуск был возможен, только если бы американцы напали первыми. Если бы поступил сигнал со спутников, что отсюда, где я сейчас нахожусь, уже вылетела эта жуткая, адская ракета. Почему она кажется мне такой красивой? Оттого что удачное техническое решение красиво само по себе или оттого что это притаившаяся Смерть?

Гид достал из сейфа два ключа. Вставил их и предложил Алексею, как он выразился, «произвести запуск». Алексей, думавший о чем-то своём, сначала протянул руку, но, сообразив, о чем идёт речь, резко отдёрнул её назад.

— Нет, спасибо, не хочется.

— Тогда, может, вы, — обратился гид к Нике.

— Нет, она тоже не будет, — быстро ответил за неё Алексей.

Гид выглядел разочарованным:

— Жаль. Вы могли бы тогда получить наш сертификат, что повернули ключ и запустили баллистическую ракету, — сказал он. — Это уникальная возможность. Такого в мире больше нигде нет.

— Спасибо, — ответил Алексей. — Как-нибудь в другой раз.

8

Возвращались домой порознь. Старухе с мальчиком нужно было в соседний городок по каким-то её делам, а Алексей включил навигатор, и тот благополучно довёл их сначала до ближайшего придорожного ресторанчика, где они пообедали, а потом и до пансиона, хоть и более длинной и долгой дорогой. Пока они сложили вещи — выезжать надо было рано — наступил вечер. Ника устала за этот странный день, ей хотелось только забраться под душ и заснуть. Алексей вышел на веранду покурить перед сном и столкнулся со старухой. Она, обычно такая деятельная, тихо сидела в кресле-качалке, в темноте, вдали от единственного фонаря над входом.

— Ну, как? Вам понравилась экскурсия? — спросила она.

— Да, — ответил он, — было интересно. — И совершенно неожиданно для себя добавил:

— Я служил на такой шахте. Очень давно. В России.

Сказал и тут же пожалел. Зачем разоткровенничался перед чужим человеком? В музее промолчал, не выдал, что всё это ему знакомо, а тут… Старуха помолчала немного, потом, резко поднявшись с кресла, предложила:

— А давайте выпьем виски. А, Алекс?

Тон, которым это было сказано — мягкий, просительный, и то, что она впервые назвала его по имени, удивил Алексея. И он согласился. Они прошли в столовую. Старуха достала из бара бутылку, два стакана и вазочку с солёными орешками. Вытрясла из формочки в холодильнике лёд, поставила всё на стол. Он налил ей и себе. Предложил бросить лёд — она отказалась. Они приподняли стаканы и выпили молча, не чокаясь. Старуха пила по-мужски — большим глотком, не морщась. Спокойно выпила. Бросила в рот пару орешков.

— Я тоже служила, Алекс. Здесь, на этом полигоне. В конце семидесятых.

— Вот оно что, — подумал он, — вот откуда эта утренняя настороженность и такая реакция на русскую речь.

— Командир смены, — продолжила она, — четыре человека и одна ракета. Вот та самая, которую вы видели.

Он, молча взял бутылку и налил ещё раз. Тряхнул головой:

— Неожиданно. Тогда давайте, Мэгги, — он вспомнил, как её зовут. Она представилась вчера, когда они оформлялись. — Тогда давайте выпьем ещё раз. На этот раз уже осмысленно: понимая оба, за что пьём.

Она одобрила. Сверху, со второго этажа спустился Джошуа. Увидев их за столом, он собрался было развернуться, но Мэгги окликнула его:

— Джош. Посиди с нами. Мы тут с бывшим врагом выпиваем.

Тот не понял, и старуха пояснила:

— Наш гость, оказывается, много лет назад — тогда же, когда и я — сидел в такой же шахте, у такой же ракеты, только в России, тогда это был ещё Советский Союз, и ждал команды, чтобы запустить её в меня.

Алексей натянуто улыбнулся. Парнишка подошёл, осторожно сел на край стула.

— Виски тебе не предлагаем. Самим мало, — попыталась пошутить Мэгги. — Возьми пока стакан молока. И там есть ещё овсяное печенье.

Джошуа отрицательно мотнул головой и подвинул ближе вазочку с орешками.

— Так вы учили русский? — спросил Алексей.

— Да. Так, для себя. Это не было обязательным. Просто интересно было, — отозвалась Мэгги. — А вы английский?

— Ну, да. Все ж язык вероятного противника, — улыбнулся Алексей. — Хотя, зачем учить язык того, кого собираешься уничтожить, и при этом погибнуть сам, я тогда так и не понял. Зато вот сейчас пригодилось.

— Да, как у нас говорят, ваш английский гораздо лучше моего русского, — засмеялась Мэгги. — Шутка старая, но в данном случае имеет смысл. А у меня так и не случилась возможность попрактиковаться в языке. Вы часто бываете в Америке?

— Несколько раз уже приезжал. В основном в Нью-Йорке. Служебные командировки. Работаю консультантом в одной крупной компании. Я по второй специальности технарь: системы регулирования, автоматика. А английский — он везде полезен. По всему миру.

— А я вот, как из армии ушла в середине восьмидесятых, когда стали арсеналы демонтировать, так вот тут и осела. Неподалёку от своей ракеты. Дети, хозяйство. Вот теперь внуки.

Алексей попросил разрешения заварить себе кофе — он иногда пил кофе на ночь — это ничуть не мешало ему засыпать. Пока он заваривал, старуха досыпала орешки, всё же налила внуку стакан молока, достала печенье. Парень не тронул молоко. Покрутил в руках печенье и положил обратно. Ему явно хотелось что-то спросить, но он никак не мог решиться. Наконец, собрался духом:

— Мэгги, — он назвал её по имени. Не бабушка, не Ба, а Мэгги. — Скажи. А ты была готова повернуть этот ключ? Ты была уверена, что это сделаешь? Если ты уже знала, что твой мир будет уничтожен — ещё не уничтожен, но точно будет — ты готова была в отместку уничтожить врагов, чужой мир, ну и всё человечество заодно? Ведь ты же понимала, что это конец всему? Всем.

Старуха ответила не сразу. Сама, не спрашивая, налила себе и Алексею. Одна, не приглашая его, выпила.

— Да. Была готова. На сто процентов готова.

Алексей выпил вслед за ней и, хоть его ещё не спросили, тихо подтвердил:

— И я был готов.

— То есть весь наш мир, человечество и я живы только потому, что с обеих сторон сидели вот такие, — Джошуа запнулся, поискал слово, не нашёл и продолжил после паузы, — как вы, готовые его уничтожить?

— Какое, интересно, определение крутилось у него на языке, — подумал Алексей. — Хорошо, что парень сдержался.

9

Они там ещё остались: пили, разговаривали, а мне стало неинтересно, и я ушёл. Сел на ступеньки. На крыльце, что выходит во двор. Айк сразу вылез из будки, хвостом завилял. Я достал сигарету, которую стащил из пачки у русского, пока он ходил за кофе. Закурил, закашлялся и выкинул. Я редко курю. Если только в компании, заодно, чтобы не выделяться. У нас в классе многие парни курят. Айк, дурачок, сначала кинулся за ней, потом понял, что этим не поиграешь и вернулся. Когда я доставал сигарету, из кармана вывалилась картонка. Та самая, что выдал мне толстый Магнус, на полигоне, с надписью «Я повернул ключ». Айк крутился передо мной, зазывал играть. Щенок же, глупый совсем ещё. И я пошёл за ним, а потом он отстал, а я шёл всё быстрее и быстрее, дальше в тёплую темноту пустыни, уже забыв про него. Я шёл, плакал и рвал на куски, рвал, рвал проклятую бумажку на мелкие клочья, а Айк плёлся за мной сзади и тихо поскуливал.

Последнее слово

Под утро ему приснилось слово «астролябия». В последнее время ему часто, почти каждую ночь, снились, всплывали из тёмных, бездонных глубин, в которые он проваливался во сне, какие-то странные слова — именно слова, а не понятия или картины. Всплывали, как пузыри на поверхности болотной застоявшейся воды, и, если он не успевал проснуться и записать их в блокнот, который держал на столике у кровати, — лопались, и потом он весь день мучился, безуспешно пытаясь их вспомнить. Это были чудные и незнакомые ему слова. Откуда, как попали они в его сны? Однажды это оказалась какая-то стыдливая и почему-то розовая «минипея», потом приснилось жирное, солидное и уверенное в себе слово «палимпсест»… и вот сейчас «астролябия». Почему астролябия, зачем? В обеденный перерыв он пошёл в библиотеку и в толковом словаре посмотрел, что это такое — яснее не стало, как не становилось и ранее, после того, как он узнавал смысл увиденных во сне слов.

Он записал и само слово, и его значение в тонкую школьную тетрадку с таблицей умножения на обороте зелёной обложки, которую тайком взял из пачки, приготовленной для дочери-третьеклассницы, и вписывал туда все приснившиеся слова с подробными объяснениями. Иногда слово имело по два, а то и по три значения, как, к примеру, «хорология», с которой он долго мучился, не понимая, какое из значений имел ввиду неведомый адресант, и внёс в тетрадь все три. Однажды ему пришло в голову, что это может быть какое-то сообщение, что кто-то пытается таким образом связаться с ним, передать ему что-то очень важное — что, может, его, именно его, выбрали для долгожданного контакта. А может, это кто-то шлёт ему сигнал бедствия, и нет у несчастного другого способа передать свой крик о помощи, кроме как пробравшись в его сны? Он выписал слова на отдельные карточки и долго тасовал и выкладывал их на столе, пытаясь выстроить в предложение, пытаясь найти между ними связь, вытащить скрытый, заложенный смысл. Ничего не получалось. Мозаика не складывалась в картину. Ни в порядке, в котором эти слова проникали во сне в его мозг, ни в самих этих словах не было никакой системы. Это могли быть термины из совершенно разных областей науки, имена древнегреческих героев или название деревни на триста человек в заброшенной китайской провинции. Единственно, что объединяло эти слова — это то, что он их не знал. И не просто не знал, но и маловероятно, что мог когда-то и где-то даже случайно услышать. Началось это совершенно неожиданно, в ночь под новый год, и без всяких на то видимых причин. Он и пьян-то не был — так, выпил немного шампанского. Он не запомнил, не записал тогда самое первое слово и это мучило его — может, он упустил что-то важное, что могло быть ключом, прояснить смысл всего последовавшего после. Зато слова, которые он успевал записать и находил их значения, уже не пропадали — они оставались в его памяти навсегда. Вот только было непонятно — зачем? Когда и в какой беседе из тех, что могли случаться в его тихой размеренной жизни рядового служащего в унылом провинциальном городке, мог он выказать своё знание цидиппид? Кому мог рассказать, как прекрасны их прозрачные тела, как грациозно двигаются их длинные изящные щупальца в бездонной и беспроглядной тьме океана? Как мгновенно выстреливают они свои тентиллы в беспечную жертву, как впиваются в её обречённую плоть клейкие коллобласты, подтягивая добычу к ждущему жадному рту. С кем мог обсудить прозрения андрогина Тересия или хиральную симметрию глюонов? Бесцельность нового знания тяготила его.

Жена сначала посмеивалась, потом крутила пальцем у виска, советовала сходить к врачу, потом, окончательно удостоверившись, что это не связано с другой женщиной (для этого она дважды проследила за ним, дойдя до читального зала) плюнула и перестала обращать внимание на мужнины странности. Но время шло, и тетрадок становилось всё больше. Уже не сотни, а тысячи и тысячи карточек заполняли обувные коробки, превращённые в картотеку, выползали причудливым узором на стены, где он по-прежнему пытался, выстроив их, в каком-то логическом, как ему казалось, порядке, добраться до сути, раскодировать сообщение. В какой-то момент ему почудилось, что он близок к разгадке, что изощрённо, по кабалистически упрятанный смысл послания вот-вот откроется. И он испугался. Сорвал со стены все карточки, стёр соединявшие их стрелки, соскрёб знаки Булевой логики, даты и пояснения. Разложил всё обратно по ящикам картотеки и затаился.

Выросла и уехала, поступив в столичный институт, дочь. Как-то раз, ещё до того как жена всё-таки ушла, не выдержав конкуренции с разрастающейся картотекой и заполнившими квартиру словарями, она уговорила его сходить в церковь, в надежде, что молитва или что-то столь же чудотворное, подсказанное местным попом, сможет исцелить его от напасти. Преодолевая неловкость, он выбрал момент и зашёл в храм будним днём, когда в полутёмном, сладковато пахнущем помещении, кроме него оказались только две тихие старушки, жгущие свечки за упокой чей-то души. Он побродил по залу, вспомнил названия всех архитектурных элементов, всех священных предметов и даже частей облачения священника, потом ему стало скучно, и он совершенно забыл для чего сюда зашёл.

В картотеке накопилось уже больше десяти тысяч слов. На это ушло тридцать лет: по одному слову в день, каждый день, изо дня в день. Ему пришлось систематизировать слова и по времени их появления, и по отрасли, к которой эти понятия относились, а, учитывая многозначность некоторых из них, это увеличило картотеку в несколько раз. Зато в его голове был полный порядок: новые слова, получив своё объяснение, ложились в нужную ячейку памяти и могли быть легко найдены и извлечены, если бы в них случилась нужда. Да только нужда всё никак не возникала. А вот картотека разрослась и заняла уже почти целиком единственную, оставшуюся у него после развода, комнату. Остальную площадь занимали кровать и словари — их не хватало. Многих слов, особенно из квантовой физики и других новых областей науки, в прежних словарях не было, и ему приходилось докупать всё новые и новые тома. Спас интернет, добравшийся, наконец, и до их захолустья.

И вот однажды, когда очередная зима вместо усталой и застарелой ненависти к холоду стала вызывать жалость своей старческой немощью, ему приснилось слово, которое он уже знал. На всякий случай он полез в словарь, чтобы проверить, может, у того есть какое-то иное, неведомое ему значение, но ничего нового не нашёл — слово было ему известно. Весь день он ходил растерянный, с подташнивающим предчувствием беды. Впервые за тридцать лет ему нечего было вписывать в очередную пронумерованную тетрадь, не нужно было нетерпеливым нумизматом, наткнувшимся в развалах барахолки на неизвестную монету, торопливо рыться в каталогах; первооткрывателем жадно листать словари, систематизировать, заводить карточку и любовно укладывать обретённое сокровище в соответствующую ячейку. Ему нечем было заняться. От неожиданности и незнания, чем заполнить образовавшуюся пустоту он побрился — под густой и жёсткой седой бородой оказались бледные дряблые щёки, с глубокими складками у крыльев носа — и впервые за долгое время пошёл не в магазин, не на почту за новым словарём или пенсией, а просто на прогулку. Ранняя тёплая весна дотапливала на чёрных плитах обочин остатки грязного мартовского снега. Лёгкий ветер прошёлся с метлой по ярко-голубому небу, смёл белёсые облачка в одну сторону, и теперь они робкой опушкой теснились на западе, у самого края горизонта, не осмеливаясь подплыть поближе к весеннему, нежаркому ещё солнцу. Мир был лёгок, радостен и прост. Для его описания достаточно было и тысячи слов. Что же было делать ему с теми десятками тысяч аккуратно разложенных в картотеке его мозга?

Этой же ночью ему приснилось Слово. Он радостно улыбнулся ему во сне и облегчённо вздохнул — больше не было нужды просыпаться — слова закончились, и новых слов больше не будет.

Два долгих гудка в тумане

От его дома до океана было минут двадцать неспешной ходьбы, и часто на исходе ночи он слышал, как перекликаются в тумане корабли, ожидающие на рейде разрешения войти в гавань. К этому предутреннему часу смолкал даже тот никогда непрекращающийся гул большого города, который быстро перестаёшь замечать, и на чьё отсутствие обращаешь внимание лишь оказавшись ночью за городом: в деревне, в лесу, когда наваливается на тебя густая давящая тишина, и тогда только и осознаёшь, в каком неумолчном гаме, в каком жутком звуковом хаосе находился.

Два долгих, низких гудка приходили со стороны океана и, многократно отразившись в пути от стен домов и пометавшись в узких проходах между ними, тяжко переваливаясь, вползали через подоконник в его комнату. Потом они повторялись, потом пауза, и снова, и снова. Он просыпался улыбаясь. Этот звук не будил, не выдёргивал его бесцеремонно из пространства сна в иную реальность, а плавно, без рывков переносил туда, где ему и хотелось сейчас оказаться — в свою, такую уютную и надёжную постель. Каждый раз, когда это случалось, в предутреннем полусне ему грезилось одно и то же: рубка корабля и он за штурвалом. Клочковатый серый туман плывёт, обтекая его судно и оседая мелкой моросью на стекле рубки. Вглядываясь в заоконную муть, время от времени бросая косой взгляд на хронометр и положив одну руку на спицу штурвала, другой он нажимает кнопку, и басовитый грозный рёв разносится над водой. Обычно, наполовину проснувшись и услышав этот сигнал, он засыпал снова — да и не просыпался он, а только выглядывал осторожно из сна проверить всё ли на месте, всё ли под контролем и, узнав знакомые гудки возвращался назад, умиротворённый и довольный тем, что явь оказалась лишь безопасным продолжением сна.

Но в эту ночь заснуть снова, вернуться в корабельную рубку у него не получилось. Поворочавшись минут пятнадцать он встал, бесцельно побродил по квартире, выпил воды прямо из чайника. В детстве кто-то напугал его, что в носик чайника может забраться паук, и с тех пор уже четыре десятка лет перед тем как пить, он сначала сливал немного воды в раковину. Завернувшись в халат, посидел на кухне, закурил, понял, что возвращаться в кровать бесполезно, и тут вновь приплыл долгий гудок, и через несколько секунд повтор. На этот раз, видимо, потому что слышал он его не в полусне, а уже окончательно проснувшись, звук показался ему не грозно предупреждающим, а, скорее, тревожным, зовущим.

Май уже подходил к концу, дни стояли жаркие и солнечные, но на исходе ночи было ещё прохладно, и он накинул лёгкую куртку поверх спортивного костюма. За всю дорогу он встретил всего двух пешеходов: один явно только возвращался домой с ночного гуляния, напевая и приплясывая на ходу; второй — крошечный, едва живой старичок — выгуливал огромного и такого же дряхлого мастифа. К горе выставленного у проезжей части мусора возле большого продуктового магазина подбирался мусоросборочный трак. Одинокий таксист выжидающе проехал поближе к тротуару в тщетной надежде подхватить раннего пассажира. Всё было закрыто, почти все окна темны, город ещё спал, и лишь трудяги светофоры, не останавливаясь ни на минуту, подкрашивали полутёмную улицу в три, только и известных им цвета. На набережной было пустынно и тихо. Ближний конец её ярко освещался тройкой сдвоенных желтоватых фонарей, а вот дальний, уходящий к мосту — оставался непроницаемо тёмен. Сам мост искрился вдали сотнями огней и казался огромной ёлочной гирляндой, перекинутой через неподвижную чёрную реку, в этом месте вливающуюся в океан.

Он хорошо знал эту набережную. Сколько раз за эти годы он гулял тут? Сотни, тысячи? Он помнил каждую выбоину и мог хоть сейчас пройти в полной темноте до самого моста, а это почти две мили, ни разу не споткнувшись. В набережной была уверенность, постоянство, она мало менялась в отличие от ветреного, что-то коварно нашёптывающего и подтачивающего её бетонный бок океана. А вот с ним (с океаном) творилось что-то не то — не хватало того, что он ожидал увидеть, ради чего не вернулся в постель, а пришёл сюда по печальным ночным улицам — не было ни тумана, ни кораблей. Воздух был прозрачен, чист и неподвижен. Лишь мерцала кормовыми огнями давно застывшая на якоре землечерпалка, да катер береговой охраны не торопясь курсировал вдоль фарватера. Вдоль этой невидимой глазу линии он ожидал увидеть огромный контейнеровоз, заставленный по самую рубку тысячами стальных коробок; похожий на гигантский ящик сухогруз с откидным задним бортом и облепленный огнями круизный лайнер… но рейд был пуст.

Он закурил — вторая сигарета натощак. Кто придумал это непонятное правило? Почему нельзя курить до еды? Вспомнил — ему это говорил отец. Что-то про то, что нельзя на пустой желудок, что это вредно… впрочем, отцу это не помогло.

У набережной не было парапета. Вместо него на многие мили тянулась невысокая литая металлическая ограда, и до воды было совсем близко — метра два. Он облокотился на влажный от росы холодный металл, всматриваясь вдаль и пытаясь понять, что же произошло? Куда подевались корабли, в рубках которых он ещё совсем недавно, до пробуждения стоял у штурвала? Кто подавал «туманные сигналы»? Он же слышал их и наяву. Пахло водорослями. Нахохлившиеся чайки дремали на поручнях ограждения и на спинках редких скамеек. Начинался отлив, и огромные валуны, подпиравшие набережную, медленно поднимались из воды, оголяя свои зелёные, мохнатые бока. Он вглядывался вдаль, пытаясь обнаружить хоть какое-то движение в пустынном океане, но вместо этого боковым зрением вдруг уловил шевеление внизу, прямо под ним. Он перевёл взгляд и замер.

На одном из громадных камней, торчавшем из воды вплотную к набережной, прямо под тем местом, где он курил, сидел спиной к нему мальчишка лет десяти-двенадцати. Совершенно голый. Сидел спокойно, опершись на одной рукой на заросший склизкими водорослями камень, и болтал в воде ногами. Света от ближайшего фонаря было достаточно, чтобы можно было рассмотреть и мелкие тёмные локоны, и нежные клапаны позвонков на худенькой детской спине.

— Эй! Эй, парень! Ты что там делаешь? Зачем ты туда забрался?

Мальчишка не отвечал, словно не слышал его вопросов и, не меняя позы, продолжал так же увлечённо плескаться, погрузив по щиколотки ноги в чёрную воду.

— Ты вот что… Ты сиди спокойно, не шевелись. Сейчас я тебя вытащу. Только не двигайся!

Он сорвал куртку, собрался снимать кроссовки, но подумал, что на скользких камнях лучше будет в них, и начал неуклюже перелезать через ограду. В этот момент мальчишка повернул кудрявую голову, посмотрел на его неловкую позу с занесённой вверх ногой, на раскрасневшееся от волнения и напряжения лицо, и засмеялся — звонко и весело. Задорный, искрящийся детский смех разлетелся и рассыпался по бетонной набережной, отражаясь, дробясь и распугивая сонных чаек. Затем мальчишка повернулся к океану, и в руках у него оказалась большая витая перламутровая раковина. Набрав побольше воздуха, так что выступили рёбра, приложил её к губам, и низкий, протяжный гул поплыл над притихшей, предрассветной водой. Выждал две секунды, и второй сигнал ушёл вдогонку ещё не растаявшему в дрожащем воздухе первому зову.

— Так это ты гудишь? Зачем? Кто ты? Кому ты подаёшь сигналы?