Помоги проекту - поделись книгой:
Занималась заря. День еще не начался, но звезды притухли, небо было призрачным. Доктор спустился вниз. Японец быстро угасал. Глаза его все еще были открыты, но пульс не прощупывался, тело заледенело. Внезапно раздался предсмертный хрип, не громкий, словно он просил прощения за то, что их обеспокоил, как это вообще в обычае у японцев, — и человек умер. Спящие матросы проснулись, один сел на койке, свесив голые черные ноги, другой, точно желая отгородиться от того, что происходит, скорчился на полу спиной к умирающему и обхватил голову руками.
Когда доктор вернулся на палубу и сообщил обо всем капитану, тот пожал плечами.
— Дохляки они, эти япошки, — сказал он.
Заря разгоралась; первые лучи солнца расцвечивали гладь воды холодными неясными красками.
— Ну что ж, пора возвращаться на «Фентон», — сказал доктор. — Я знаю, что капитан хотел поднять паруса, как только рассветет.
— Вы бы лучше сперва позавтракали. Вы, верно, изрядно проголодались?
— От чашки чаю не откажусь.
— Знаете что? У меня есть немного яиц. Я придерживал их для япошки, но ему они больше не нужны. Давайте сделаем яичницу с беконом.
Он позвал кока.
— С удовольствием съем яичницу с беконом, — сказал он, потирая руки. — Яйца должны быть еще свежие.
Вскоре кок принес им яичницу прямо с огня, а с ней — чай и галеты.
— Неплохо пахнет, — сказал австралиец. — Чудно, знаете; мне никогда не приедается яичница с беконом. Когда я дома, я ем ее каждый день. Иногда жена делает мне что–нибудь другое ради разнообразия, но для меня ничто не может сравниться с яичницей.
Когда негр отвозил доктора Сондерса обратно на «Фентон», тому пришло в голову, что смерть — еще более чудная вещь, чем пристрастие капитана шхуны к яичнице с беконом. Плоское море мерцало, как вороненая сталь. Его бледные пастельные краски напоминали о будуарах маркиз восемнадцатого века. Доктору казалось очень странным, что люди умирают. Было что–то нелепое в том, что этот ловец жемчуга, наследник бесчисленных поколений, результат сложного процесса эволюции, начавшегося в тот момент, когда образовалась планета, именно здесь и сейчас, вследствие стечения обстоятельств, которые ставят в тупик воображение, нашел свою смерть в этом затерянном, необитаемом уголке земли.
Когда доктор подъехал к люггеру, капитан Николс брился и протянул ему руку, чтобы помочь подняться на борт.
— Ну, какие новости?
— Умер.
— Так я и думал. Что–нибудь сделано насчет похорон?
— Не знаю. Не спрашивал. Вероятно, просто кинут его за борт.
— Как собаку?
— Почему бы и нет?
На лице шкипера отразилось волнение, немало удивившее доктора Сондерса.
— Так дело не пойдет. Да еще на британском судне. Его надо похоронить как положено. Я хочу сказать, отпеть по всем правилам.
— Да ведь он был буддист, синтоист или что–нибудь еще в этом роде.
— Ничего не значит. Я плаваю с малолетства, лет тридцать, а то и больше, и коли человек помер на британском корабле, ему и похороны должны быть британские. Перед смертью все равны, вам ли не знать этого, док; в такой момент мы не можем винить человека за то, что он япошка, или ниггер, или даго, или еще там кто–нибудь. Эй, ребята, спустите шлюпку, да пошевеливайтесь. Я сам поеду на шхуну. Когда я увидел, что вы там застряли, я все понял. Вот почему я брился, когда вы вернулись.
— Что вы намерены делать?
— Поговорить со шкипером этой самой шхуны. Все надо сделать как положено. Устроить япошке проводы по первому разряду. Я поставил это себе за правило на всех судах, где был шкипером. Производит на команду большое впечатление. Знают, на что могут рассчитывать, коли с ними что стрясется.
Шлюпку спустили на воду, и капитан уехал. На корме появился Фред Блейк. Взлохмаченные волосы, неясный румянец, голубые глаза, вся его сияющая весенняя свежесть делали его похожим на юного Вакха с венецианской картины. Доктор, усталый после почти бессонной ночи, почувствовал на мгновение зависть к его вызывающей молодости.
— Как больной, доктор?
— Умер.
— Уж кому везет, так везет, да, док?
Доктор Сондерс внимательно взглянул на него, но ничего не сказал.
Через некоторое время они увидели, что шлюпка возвращается, но без капитана Николса. Матрос по имени Ютан, хорошо изъяснявшийся по–английски, передал, что капитан всех их ждет на шхуне.
— На кой черт? — спросил Блейк.
— Поехали, — сказал доктор.
Двое белых спустились за борт, за ними — оставшиеся на люггере матросы.
— Капитан сказал — все. Китаец тоже.
— Прыгай сюда, А-Кай, — позвал доктор боя, который с безразличным видом пришивал пуговицу к штанам.
А-Кай отложил работу и, дружелюбно улыбаясь, легко ступил в шлюпку. Лодка пошла к шхуне. Когда они взобрались по веревочному трапу, увидели, что капитан Николс и австралиец уже их ждут.
— Капитан Аткинсон согласен со мной, что мы должны исполнить свой долг перед этим бедным япошкой, — сказал Николс, — и раз у него самого нет опыта, попросил меня провести всю церемонию как полагается.
— Верно, — сказал австралиец.
— Я знаю, что не мне это делать. Когда кто отдает концы на море, отпевать его — дело капитана, но на всей шхуне нет молитвенника, а капитан Аткинсон не смыслит в этом ни шиша. Ведь так, капитан?
Австралиец торжественно кивнул.
— Но я думал, что вы — баптист, — заметил доктор.
— Вообще–то да, — сказал Николс. — Но когда доходит до похорон и такого прочего, я всегда брал молитвенник ивсегда буду брать молитвенник. Ну, капитан, когда клиент будет готов, мы соберем всех на палубе и приступим.
Австралиец прошел на нос и через несколько минут присоединился к ним.
— Остались последние стежки, — сказал он.
— Один стежок вовремя стоит девяти зазря, — отозвался капитан Николс к некоторому удивлению доктора.
— Может, пропустим глоточек, пока ждем? — спросил австралиец.
— Не сейчас, капитан. Когда кончим. Делу время — потехе час.
Появился один из матросов.
— Готово, хозяин, — сказал он.
— Прекрасно, — отозвался капитан Николс. — Пошли, ребята.
Он держался прямо. Двигался энергично. Его хитрые глазки поблескивали, словно предвкушая удовольствие. Доктора позабавила его затаенная веселость. Было ясно, что шкипер наслаждается всем происходящим. Они прошли на корму. Команды обоих парусников, все — негры, уже собрались, многие с трубками во рту, кое–кто с прилипшим к толстым губам окурком сигареты. На палубе лежал сверток, как показалось доктору, в мешке из–под копры. Он был очень маленький. Трудно было поверить, что в нем мог уместиться человек.
— Все здесь? — спросил капитан Николс, оглядываясь. — Прекратите курить. Надо иметь уважение к смерти.
Матросы вынули изо рта трубки, выплюнули окурки сигарет.
— Станьте вокруг. Вы — рядом со мной, капитан.
Воспоминания капитана Николса об отпевании оказались довольно отрывочными. Начал он с молитвы, которая была многим обязана его воображению, но прочитал ее с праведным пылом. Язык его пестрел цветами красноречия. Закончил он громовым «аминь».
— Теперь мы споем гимн. — Он посмотрел на матросов. — Вы все ходили в школу к миссионерам, так что пойте, не жалейте глоток. Пусть вас услышат в самой Макасаре. «В бой, Христово воинство, в наш бескровный бой!»
Капитан затянул гимн хрипло и глухо, но с жаром, и не успел он произнести первые слова, как к нему присоединились обе команды. Они пели громко, низкими, звучными голосами, мелодия далеко разносилась над мирными водами. Все они учили этот гимн на своих островах и знали его слово в слово, но из–за их непривычного произношения со странными ударениями и интонациями он приобрел чудное, загадочное звучание, словно это был не христианский гимн, а ритмические варварские выкрики сборища дикарей. В нем слышались фантастические звуки, дробь барабанов и звон диковинных инструментов, он наводил на мысль о таинственных ночных церемониях на морском берегу, о кровавых человеческих жертвах. A-Кай, чистый, в аккуратном белом костюме, стоял немного в стороне от чернокожих матросов в небрежно–грациозной позе, и в его красивых, подернутых влагой глазах было чуть презрительное удивление. Они кончили первый куплет и, не дожидаясь подсказки Николса, запели второй. Но когда они начали третий, Николс резко хлопнул в ладоши.
— Хватит, хватит! — закричал он. — Это вам не концерт, черт подери. Мы не собираемся здесь сидеть до ночи.
Они разом остановились, и он сурово посмотрел кругом. Взор доктора упал на небольшой сверток в мешке из–под копры, который лежал в центре их кружка. Сам не зная почему, доктор подумал о том, что этот ловец жемчуга когда–то был маленьким японским мальчиком с круглым лицом и черными, как терн, глазами, который играл на улицах японского города, и мать, в нарядном кимоно, со сложной прической, утыканной длинными шпильками, и в деревянных туфлях, водила его смотреть на цветение вишни, а по праздникам — в храм, где ему давали рисовый колобок, а возможно, когда–нибудь, весь в белом, с ясеневым жезлом в руке, он вместе со всей семьей ходил паломником на священную гору Фудзияму и любовался восходом солнца с ее вершины.
— Теперь я произнесу еще одну молитву и, когда дойду до слов: «Мы предаем его бренное тело морской пучине», — слушайте во все уши, чтобы не пропустить, я хочу, чтобы дело шло гладко, без сучка, без задоринки, — хватайте его и бросайте за борт. Ясно? Лучше назначьте для этого двух человек, капитан.
— Ты, Боб, и ты, Джо.
Два матроса выступили вперед и приготовились поднять тело.
— Да не сейчас, чтоб вас разорвало! — закричал капитан Николс. — Дайте мне сначала слово сказать, проклятые идиоты! — И, не переводя дыхания, капитан приступил к молитве. Наконец, когда он исчерпал все свое красноречие, Николс слегка повысил голос и произнес: — «И поскольку Всевышний в своем неисповедимом милосердии пожелал забрать к себе душу нашего возлюбленного брата, почившего в Бозе, мы предаем его бренное тело морской пучине…» — Он бросил на двух матросов гневный взгляд, но они, разинув рты, продолжали пялиться на него. — Эй, вы! Хватит ворон считать, валите стервеца за борт, черт вас раздери!
Вздрогнув, они кинулись к небольшому свертку, лежавшему на палубе, и швырнули его за борт. Он погрузился в воду почти без плеска. Капитан Николс продолжал, удовлетворенно улыбаясь:
— «…дабы оно подверглось распаду в уповании воскрешения из мертвых, когда море отдаст своих мертвецов». А теперь, любезные мои братья, мы вознесем молитву Всевышнему, и чтобы никто не бормотал себе под нос. Господь Бог хочет слышать вас, и я хочу. «Отче наш, Иже еси на небесех…»
Он читал молитву громким голосом, и все, кроме А-Кая, вторили ему.
— Ну, ребята, конец — делу венец, — продолжал он все тем же торжественным тоном. — Я рад, что смог провести эту печальную церемонию как положено. Смерть подстерегает нас на каждом шагу, всякое бывает, и даже в благородной семье не без урода. Я хочу, чтобы вы знали, — коли вас призовут туда, откуда нет возврата, — раз вы на британском корабле, под британским флагом, можете не сомневаться, вас ждут приличные похороны, как всякого верного сына Спасителя нашего Иисуса Христа. В обычных обстоятельствах я предложил бы вам трижды прокричать «ура» в честь вашего капитана, но мы собрались здесь в связи с печальным обстоятельством, и «наши мысли на глубине, для слез недостижимой»[19], поэтому я прошу вас крикнуть «ура» в глубине души. А теперь — «во имя Отца и Сына и Святого Духа ами–и–инь!».
Капитан Николс повернулся с таким видом, словно сходил с церковной кафедры, и протянул руку капитану Аткинсону. Австралиец горячо ее пожал.
— Клянусь Богом, вы классно провернули это дельце! — сказал он.
— Практика, — скромно ответил капитан Николс.
— Ну, а теперь — как насчет выпить?
— Вот это мысль! — сказал капитан Николс. Он обернулся к своей команде: — Вы, ребята, возвращайтесь на «Фентон», а ты, Том, приедешь потом за нами.
Четверо белых двинулись по палубе. Капитан Аткинсон принес из каюты бутылку виски и стаканы.
— Священник и тот не сделал бы лучше, — сказал он, провозглашая тост за здравие капитана Николса.
— Все дело в чувстве. Тут нужно чувство иметь. Я хочу сказать, когда я вел отпевание, я не думал, что мы отпеваем какого–то там грязного япошку, мне было все равно, что он, что вы, что доктор или Фред. Это и есть христианство, не так ли?
Глава тринадцатая
Дул сильный муссон, и когда «Фентон» вышел из–под прикрытия острова, они увидели, что поднялась большая волна. Доктор никогда не плавал на парусных судах, и для его непривычных глаз море выглядело грозно. Капитан велел принайтовать стоящую на корме бочку с пресной водой. Волны, увенчанные белыми гребешками, казались огромными — на таком суденышке палуба была чуть не вровень с водой. Время от времени большой вал ударялся о борт, и палубу окатывало пенными брызгами. Парусник шел мимо островов, и всякий раз, как показывался очередной остров, доктор спрашивал себя, сможет ли он до него доплыть, если они перевернутся. Доктор Сондерс нервничал. Это раздражало его. Он знал, что волноваться нет никаких оснований. Два матроса сидели на крышке люка, связывая концы веревок, чтобы сделать леску, и, погруженные в свое занятие, даже не глядели на море. Вода была мутная, кругом торчали рифы. Шкипер велел одному из матросов залезть на утлегарь и глядеть вперед. Тот предупреждал капитана о рифах движением то одной, то другой руки. Светило солнце, море было ярко–синим, но высоко над ними неслись, не замедляя бега, белые облака. Доктор попытался читать, но ему приходилось беспрестанно увертываться от брызг. Вот раздался глухой скрип, и доктор вцепился в планшир. Они налетели на риф. Перескочили через него и снова очутились на глубине. Николс обругал впередсмотрящего за невнимательность. Ударились о другой риф и снова сошли с него.
— Пора уносить отсюда ноги, — сказал шкипер.
Он изменил курс и направил парусник в открытое море. Суденышко тяжело переваливалось с борта на борт, всякий раз выпрямляясь резким рывком. Доктор Сондерс насквозь промок.
— Почему вы не спуститесь в каюту? — крикнул ему шкипер.
— Предпочитаю быть на палубе.
— Опасности никакой.
— Может стать еще хуже?
— Не удивлюсь. Похоже, что ветер крепчает.
Взглянув за корму, доктор увидел, как прямо на них идет огромный вал, и подумал, что они не успеют подняться прежде, чем на них обрушится следующая волна, но суденышко с поистине человеческой ловкостью избежало ее и торжествующе понеслось вперед. Доктору стало не по себе. К нему подошел Фред Блейк.
— Великолепно, правда? При таком ветерке сразу на душе становится весело.
Его кудрявые волосы разметались под ветром, глаза сияли. Он наслаждался. Доктор пожал плечами и ничего не ответил. Он глядел на кативший на них огромный вал с неровным гребнем, словно тот был обязан своим возникновением не бездушным природным силам, а чьему–то злому умыслу. Вал подходил все ближе и ближе, казалось, еще миг, и он погребет их под собой. Гибель была неизбежна. Утлое суденышко просто не могло выдержать эту чудовищную водяную лавину.
— Осторожнее! — крикнул шкипер.
Он направил люггер носом прямо наперерез волне. Доктор Сондерс инстинктивно вцепился в мачту. Удар, и на них обрушилась стена воды. Палубу затопило.
— Ну и чудище! — воскликнул Фред.
— Я давно хотел искупаться, — сказал шкипер.
Они рассмеялись. А доктора мутило от страха. Ну что ему стоило задержаться на Токане и подождать парохода?! Как глупо было рисковать жизнью ради каких–то двух–трех недель! Подумаешь, скука! Он клялся себе, что если на этот раз ему удастся остаться в живых, он никогда больше не совершит такого дурацкого поступка. Читать он больше и не пытался. Книга насквозь промокла, очки все время заливало водой. Он не сводил глаз с набегающих волн. Острова чуть виднелись в отдалении.
— Нравится, док? — прокричал шкипер.
Люггер плясал на воде, как пробка. Доктор Сондерс вымученно улыбнулся.
— Люблю проветриться. Что может быть лучше! — добавил шкипер.
Доктор еще не видел его в таком хорошем настроении. Откуда только и прыть взялась! Казалось, он наслаждался собственной сноровкой. Он был буквально, а не фигурально, в своей стихии. Страх? Страх был неведом этому вульгарному, бесчестному, изворотливому человеку. Он не знал, что это такое. В капитане не было и крохи порядочности, он представления не имел, что такое внутреннее достоинство и духовная красота, достаточно было пообщаться с ним в течение суток, чтобы понять, что к любой цели он всегда выберет окольный путь. В этой низкой и подлой душонке главенствовало одно желание: перехитрить, обойти своих ближних, взять над ними верх. Им владело даже не зло, в котором есть свое, пусть и мрачное, величие, а злокозненность плута, которого хлебом не корми, а дай кого–нибудь обжулить. И вместе с тем здесь, на этом крохотном суденышке, затерянном среди яростных волн, где, случись несчастье, никто не придет тебе на помощь, он был спокоен, уверен в себе и в том, что может справиться со своим делом, горд и счастлив. Ему доставляла удовольствие власть над люггером, которым он управлял с таким мастерством. Парусник был в его руках, словно конь в руках опытного наездника, знающего все его привычки и уловки, все фокусы и скрытые возможности. Капитан смотрел на волны с улыбкой в хитрых глазах и удовлетворенно кивал, когда они с грохотом катились мимо. Доктору начало понемногу казаться, что они были для капитана чуть ли не живыми существами, которых тоже так приятно обмануть.
Доктор Сондерс вздрагивал от ужаса, глядя на настигающие их валы. Цепляясь за мачту, он откидывался всем телом в сторону, противоположную морю, когда люггер кренился бортом к воде, а затем, словно все зависело от его веса, откидывался назад, когда борт шел вверх. Он знал, что бледен, чувствовал, как застыло в гримасе его лицо. Удастся ли им попасть в шлюпку, если люггер пойдет ко дну? Пусть и удастся, это мало что им даст. Они были в сотне миль от населенных мест и оживленных морских дорог. Если с ними что–нибудь случится, чем быстрее пойдешь ко дну, тем лучше. Доктор не смерти боялся, он боялся умирания и теперь старался представить, насколько неприятно будет глотать соленую воду, задыхаться и вопреки собственной воле отчаянно сражаться за жизнь.
Поделиться книгой: