Письма молодого врача. Загородные приключения

Помню, как я был потрясен, впервые увидев прижигание при лечении заболевания позвоночника. Раскаленный добела щуп прижали к спине пациента без всякого обезболивания, и меня замутило от тошнотворного запаха горелого мяса. Однако, к моему изумлению, пациент ни разу не вздрогнул, на его лице не дрогнул ни один мускул, а на мои последующие расспросы он заверил меня, что процедура прошла совершенно безболезненно, что впоследствии подтвердил хирург. «Нервы разрушаются с такой полнотой и быстротой, – пояснил он, – что не успевают передать болевые импульсы». Но если это так, то как быть со всеми сожженными на кострах мучениками, жертвами краснокожих и прочими беднягами, страданиям и твердости которых мы поражались? Возможно, что Провидение не только не жестоко само по себе, но и не позволяет человеку быть жестоким. Твори страшнейшие зверства, и оно вмешается со словами: «Нет, я не позволю, чтобы страдало мое бедное дитя», а затем наступает притупление чувствительности нервов и летаргия, которая вырывает жертву из лап мучителя. Давид Ливингстон[6] в лапах льва должен был выглядеть как образец жертвы зла, однако сам он описал свои ощущения скорее как приятные, нежели мучительные. Я совершенно убежден, что, если бы новорожденный младенец и только что умерший могли сравнить свои переживания, первый бы оказался страдальцем. Недаром каждый новый житель планеты первым делом открывает беззубый рот и энергично протестует против воли судьбы.

Каллингворт написал притчу, которую мы опубликуем в нашей новой удивительной еженедельной газете.

«Ломтики сыра заспорили, – пишет он, – о том, кто сделал сыр. Кто-то подумал, что нет данных, чтобы об этом спорить, кто-то заявил, что он получается при помощи кристаллизации пара или из-за центробежного притяжения атомов. Кто-то предположил, что к изготовлению сыра имеет отношение большое блюдо, но даже самые мудрые не смогли прийти к заключению о существовании коровы».

Мы с ним едины во мнении, что бесконечность находится за пределами нашего восприятия. Мы расходимся лишь в том, что он в деятельности вселенной видит зло, а я добро. Ах, какая же это все-таки тайна! Давайте будем честны и скромны и станем думать друг о друге хорошо. Над крышей дома напротив мне подмигивает созвездие, хитро подмигивает крошечному созданию с пером и бумагой, с серьезными взглядами на то, чего он не понимает.

Так вот, вернусь к конкретике. Со времени моего последнего письма прошел почти месяц. Дата врезалась мне в память, поскольку я писал тебе на следующий день после того, как Каллингворт поранил меня дротиком. Ранка нагноилась, что пару недель не давало мне писать, но сейчас все зажило. Мне столько хочется тебе рассказать, но когда я смотрю на это серьезно, то остается не очень-то много.

Прежде всего о практике. Я говорил тебе, что мне выделят кабинет напротив кабинета Каллингворта, и он передаст мне всех хирургических больных. Несколько дней мне было совершенно нечего делать, кроме как слушать, как он ругается с пациентами, пререкается с ними или произносит обращенные к ним речи с верхней ступеньки лестницы. Однако у входной двери рядом с табличкой Каллингворта прикрепили огромную табличку с надписью «Доктор Старк Монро, хирург», и я возгордился, когда впервые ее увидел. На четвертый день ко мне явился больной. Он не знал, что оказался по-настоящему первым моим пациентом. Возможно, поняв это, он не стал бы вести себя так задорно.

Бедняга, ему и впрямь было не до веселья. Это был старый солдат, потерявший множество зубов, однако продолжавший сжимать во рту и покуривать короткую глиняную трубку. Недавно у него на носу вскочила маленькая язвочка, которая разрасталась и покрывалась коркой. На ощупь она была твердой, как засохший клей, с постоянными колющими болями при пальпировании. Конечно, диагноз сомнению не подлежал. Это была эпителиоматозная опухоль, вызванная постоянным раздражением от горячего табачного дыма. Я отправил его обратно в деревню, а два дня спустя поехал туда в экипаже Каллингворта и удалил опухоль. Получил я за это соверен. Однако он может положить начало накоплениям. Старик прекрасно перенес операцию, он только что был на приеме и сообщил, что купил целую коробку курительных трубок. Это была моя первая операция, и должен сказать, что я нервничал больше пациента, но результат придал мне уверенности в себе. Я окончательно решил ни от чего не отказываться. Что бы ни случилось, я к этому готов. Зачем ждать? Конечно, я знаю, что многие ждут, но ясно же, что сейчас у нас и нервы крепче, и знания свежее, чем они сделаются через двадцать лет.

Больные идут день за днем, все очень бедные и платят очень мало, но я всем рад. В первую неделю я заработал (включая плату за ту операцию) фунт, семнадцать шиллингов и шесть пенсов. За вторую – ровно два фунта. За третью – два фунта и пять шиллингов, а теперь подсчитал, что минувшая неделя принесла мне два фунта восемнадцать шиллингов, так что я двигаюсь в правильном направлении. Конечно, по сравнению с двадцатью фунтами в день для Каллингворта это абсурдно мало, и мой маленький ручеек представляет собой странный контраст с полноводным потоком, текущим через его кабинет. Однако я очень доволен и не сомневаюсь, что его первоначальные прикидки насчет трехсот фунтов за первый год вполне себе реалистичные. Отрадно думать, что если дома случится что-то серьезное, то я смогу помочь родным. Если дела пойдут так же, как начались, то я скоро прочно встану на ноги.

Кстати, мне пришлось отказаться от места, которое несколько месяцев назад было для меня пределом мечтаний. Ты наверняка знаешь (скорее всего, я тебе говорил), что сразу после получения диплома я внес свою фамилию в списки кандидатов на место судового врача нескольких крупных судовых компаний. Я сделал это без всякой надежды на успех, поскольку приходится несколько лет ждать, прежде чем что-то наклюнется. Так вот, через неделю после того, как я начал здесь практику, однажды вечером пришла телеграмма из Ливерпуля: «Прибудьте завтра на “Децию“ судовым врачом не позднее восьми вечера». Телеграмму послала известная южноамериканская фирма «Стонтон и Мериваль», а «Деция» – это изящный пассажирский лайнер водоизмещением 6000 тонн, совершающий рейсы по маршруту Баия – Буэнос-Айрес – Рио-де-Жанейро – Вальпараисо. Доложу тебе, мне пришлось провести нелегкие четверть часа. По-моему, я в жизни не испытывал такой нерешительности. Каллингворт был категорически против моего отъезда, и его напористость помогла делу.

– Дорогой мой! – сказал он. – Ты собьешь с ног первого помощника, а он отделает тебя поворотным рычагом. Тебя привяжут за большие пальцы рук к корабельным снастям. Будешь питаться вонючей водой и гнилыми сухарями. Я прочел роман о торговом флоте и знаю, что говорю.

Когда я высмеял его взгляды на современное мореходство, он попробовал зайти с другого конца.

– Если поедешь, то будешь куда большим дураком, чем я о тебе думал, – сказал он. – Зачем, к чему это тебя приведет? Все зарабатываемые тобой деньги пойдут на синее пальто и его отделку галунами. Ты думаешь, что направляешься в Вальпараисо, а прибудешь в дом призрения для бедняков. У тебя тут шикарное место, и все под руками. Другого такого шанса не выдастся.

Вот так все и кончилось: я позволил им дать телеграмму о том, что никуда не еду. Странно, когда на жизненном пути достигаешь развилки и сворачиваешь в какую-то сторону после бесплодных попыток что-то выбрать на дорожном указателе. Думаю, что я все-таки сделал верный выбор. Судовой врач так судовым врачом и останется, а здесь передо мной откроются безграничные возможности.

Что же до старины Каллингворта, то он все так же весело шумит. В своем последнем письме ты поражаешься, как он за такое короткое время сумел покорить людей. Касательно этого я и сам сильно затрудняюсь с ответом. Он рассказывал, что сразу после приезда у него за месяц не было ни одного больного, и он так пал духом, что чуть руки на себя не наложил. Однако у него, наконец, появилось несколько больных, и он их так хорошо вылечил или же произвел на них такое впечатление своей эксцентричностью, что они только о нем и говорили. Некоторые из его прекрасных излечений попали в газеты, хотя, памятуя о своем опыте в Авонмуте, я не поручусь, что Каллингворт сам их не протолкнул в прессу. Он показал мне ежегодник с календарем, очень популярный у них в округе.

Там красовались такие записи:

15 августа. Принятие в 1867 году Билля о реформах.

16 августа. Родился Юлий Цезарь.

17 августа. Необыкновенное излечение доктором Каллингвортом водянки в Брэдфилде в 1881 году.

18 августа. Битва при Гравелоте в 1870 году.

Вставка выглядит так, словно это одна из вех второй половины столетия. Я спросил, как, черт подери, эта запись попала в календарь, но лишь узнал, что его пациентка была в талии сто сорок сантиметров, и что он лечил ее элатерием[7].

Это подводит меня к другому вопросу. Ты спрашиваешь, действительно ли его излечения столь замечательны, и если да, то какой у него метод. Без колебаний отвечу, что излечения его и вправду замечательны, и что я рассматриваю Каллингворта как своего рода Наполеона в медицине. Он считает, что дозы лекарственных препаратов в подавляющем большинстве случаев слишком малы. От чрезмерной осторожности дозы уменьшаются настолько, что перестают производить должное воздействие на болезнь. Его мнение таково, что врачи боятся вызвать отравление лекарствами. Он же, напротив, считает, что искусство медицины состоит в оправданном отравлении организма, и когда встречается серьезный случай, его назначения являются поистине героическими. Например, при эпилепсии я бы назначил по тридцать гран бромида или хлораля каждые четыре часа, а он выписывает по две драхмы[8] каждые три часа. Несомненно, его метод покажется тебе воплощением принципа «убей или вылечи», и я сам опасаюсь, что череда расследований судебных медиков может положить конец медицинской карьере Каллингворта. Однако пока что все обходится без публичных скандалов, а число излеченных больных постоянно растет. Он очень бесстрашный человек. Я видел, как он вливал опиум в больного дизентерией, пока у меня волосы дыбом не встали. Но он всегда остается в выигрыше то ли из-за своих знаний, то ли из-за везения.

Существуют случаи излечения, которые вызваны его личным магнетизмом. Он такой крепкий, громогласный и сердечный, что ослабленный больной выходит от него со свежим зарядом жизненной энергии. Он настолько убежден в том, что может всех вылечить, что больные полностью уверяются в том, что вылечатся, а ты сам знаешь, как при нервных болезнях разум влияет на тело. Если он решит оставлять себе костыли и трости, как это делалось в средневековых церквях, то, уверен, мог бы отделать ими стену у себя в кабинете. Его любимый прием при работе с впечатлительными больными – назвать время их излечения с точностью до часа. «Дорогая моя, – говорит он, приобняв какую-нибудь девушку за плечи и почти касаясь ее лица своим носом, – завтра вам станет лучше без четверти десять, а в двадцать минут одиннадцатого от болезни не останется и следа. Так что следите за часами и убедитесь, что я прав». На следующий день скорее всего явится ее мать, плача от радости, и к послужному списку Каллингворта прибавится еще одно чудо. Это отдает шарлатанством, но для пациента чрезвычайно благотворно.

И все же я должен признаться, что ничего в Каллингворте так меня не задевает, как его уничижительное мнение о нашей профессии. Я никогда не смогу согласиться с его идеями, однако и в свою веру я его обратить не в состоянии, так что здесь присутствует пропасть, которая рано или поздно разверзнется еще шире и окончательно разделит нас. Он не желает признавать никаких филантропических аспектов. По его мнению, профессия есть способ зарабатывания денег, а добро к смертным ближним нашим – сугубо вторичное понятие.

– За каким чертом мы должны делать добро? – выкрикивает он. – А? Мясник ведь осчастливит ближних, раздавая котлеты бесплатно в окошко своей лавки, разве нет? Он предстанет благотворителем, однако продолжает продавать их по шиллингу за фунт. Возьмем врача, посвятившего себя науке лечения. Он очищает организм больного и убивает инфекцию. Ты называешь его филантропом! А вот я – предателем. Да-да, Монро, предателем и ренегатом! Ты когда-нибудь слышал о конгрессе юристов, которые бы ратовали за упрощение законодательства и выступали против долгих тяжб? Для чего созданы Медицинская ассоциация и Всеобщий совет? А, дорогой мой? Для защиты профессиональных интересов. Думаешь, достигается это улучшением здоровья населения? Давно пора поднять восстание терапевтов. Если бы я располагал средствами, имеющимися в распоряжении Ассоциации, я бы потратил часть их на закупорку сточных канав, а остальное – на разведение возбудителей болезней и заражение питьевой воды.

Конечно, я сказал ему, что взгляды у него просто изуверские, но особенно после предупреждения его жены я не очень-то обращаю внимание на сказанное Каллингвортом. Начинает он серьезно, но потом его охватывают юмор и склонность к преувеличениям, и заканчивает он сентенциями, которые никогда бы не поддержал в здравом уме. Однако факт остается фактом – мы очень разнимся во взглядах на профессию, и боюсь, что по этому вопросу мы можем повздорить.

Чем, как ты думаешь, мы занимались последнее время? Строили конюшню – ни много ни мало. Каллингворт захотел завести еще одну рядом с лечебницей, думаю, не столько для лошадей, сколько для пациентов, и в своей дерзкой манере объявил, что сам ее построит. Так что мы взялись за дело – он, я, кучер, миссис Каллингворт и жена кучера. Мы ставили фундамент, привозили в повозке кирпичи, сами месили раствор и, думаю, достойно завершим стройку. Здание получилось не таким приземистым, как мы надеялись, и мне кажется, что будь я лошадью, то с осторожностью прислонялся бы к стенам, но, когда мы ее закончим, она все же будет защищать от ветра и дождя. Каллингворт поговаривает о постройке нового дома для нас, но у нас и так есть три огромных здания, так что особой необходимости в этом нет.

Если уж заговорили о лошадях, то на днях по этому поводу было много шума. Каллингворт вбил себе в голову, что ему нужна первоклассная скаковая лошадь, а поскольку ни одна из тянущих повозку его не устраивает, он обратился к торговцу лошадьми, чтобы тот добыл ему коня. Торговец рассказал нам о скакуне, от которого пытается избавиться один из офицеров гарнизона. Он не скрывал того факта, что причиной для продажи является опасный нрав лошади, но, добавил он, капитан Лукас отдал за коня сто пятьдесят фунтов, а продать готов за семьдесят. Каллингворт пришел в возбуждение и велел, чтобы лошадь оседлали и привели к нему. Это был красавец-конь, черный, как смоль, с восхитительной шеей и плечами, но он неприятно клонил уши назад и имел тяжелый взгляд. Торговец сказал, что наш двор слишком тесен для объездки коня, но Каллингворт влез в седло и формально как бы завладел конем, ударив его между ушей костяной рукояткой кнута. Затем последовали самые оживленные десять минут во всей моей жизни. Конь оправдал свою репутацию, однако Каллингворт хоть и не был наездником, но крепко держался в седле. Чего только лошадь не вытворяла – прыжки вперед, назад и в стороны, вставала на передние ноги и на задние, выгибала спину, прогибала ее, брыкалась и молотила копытами. Каллингворт сидел то у гривы, то у хвоста, но никак не в седле, ноги у него выскочили из стремян, колени были поджаты, а пятки впились в ребра животного, руками он цеплялся за гриву, седло или уши коня – за все, что оказывалось впереди него. Однако кнута он из рук не выпустил, и когда конь опустился на четыре ноги, Каллингворт снова ударил его рукояткой хлыста. Полагаю, он задумал сломить волю животного, но это явно оказалось ему не по силам. Конь заплясал на четырех ногах, опускал голову вниз, выгибал спину, как сонная кошка, и трижды, подрагивая, подпрыгнул вверх. При первом прыжке колени Каллингворта располагались над крыльями седла, при втором он продолжал сжимать лодыжками бока лошади, а при третьем полетел вперед, как камень из пращи, едва не задев стену, врезался головой в железную балку, на которой была натянута сетка, после чего с громким звуком рухнул на землю. Вскочив на ноги, он с залитым кровью лицом вбежал в недостроенную конюшню, пока торговец лошадьми (бледный как полотно) вылетел на улицу вместе с конем. Каллингворт вырвался из моего захвата и, бессвязно ругаясь, занес над головой топор и выскочил со двора. Выглядел он при этом совершенно как дьявол. Однако, к счастью для торговца, тот взял хороший старт, и Каллингворта уговорили вернуться и умыться. Мы перевязали ему рану, и он почти пришел в себя, разве что разозлился. Если бы не я, ему пришлось бы заплатить семьдесят фунтов за безумную вспышку ярости против животного.

Рискну предположить, что тебе покажется странным, почему я так много пишу об этом человеке и так мало об остальном, но вот дело в том, что больше я здесь никого не знаю, и мой круг общения ограничивается пациентами, Каллингвортом и его женой. Они нигде не бывают, и у них никто не бывает. Моя жизнь у них накладывает на меня табу со стороны собратьев по медицине, хотя сам я не сделал ничего против профессиональной этики. Как думаешь, кого я на днях встретил на улице? Чету Макферлейнов, которых ты должен помнить по Линлитгоу. Я имел достаточно глупости, чтобы в свое время сделать предложение Мейми Макферлейн, а у нее хватило здравого смысла мне отказать. Не могу представить, что бы я делал, если бы она согласилась. Это было три года назад, и теперь у меня больше разных связей и меньше видов на женитьбу, нежели тогда. Ну, что толку тосковать о том, чего не можешь иметь, и нет на свете ни одной живой души, с которой я вообще заговорил бы на этот счет. Но жизнь так мертвенна и одинока, когда некому довериться, кроме самого себя. Почему я сижу в лунном свете и пишу тебе, ища сочувствия и расположения? Я получаю их от тебя, как один друг получает их от другого, однако есть в моей жизни нечто, чем я не могу поделиться ни с женой, ни с близким другом. Если идешь своим путем, то нужно ждать, что пойдешь по нему один.

Вот как, скоро рассветет, а у меня сна ни в одном глазу. Прохладно, и я сижу, закутавшись в одеяло. Слышал, что сейчас самое подходящее время для самоубийства, и я понимаю, что сам начинаю впадать в меланхолию. Позволь закончить письмо на веселой ноте и привести последнюю статью Каллингворта. Должен сказать тебе, что он по-прежнему горит замыслом основать свою газету, и разум его кипит, выдавая бурный поток пасквильных статей, виршей, очерков на социальные темы, пародий и передовиц. Он приносит их мне, и мой стол завален ими. Вот самое свежее творение, принесенное мне после того, как он разделся. Это результат моих замечаний касательно трудностей, которые могли бы возникнуть у наших далеких предков при определении значения самых банальных для нас предметов, и, как следствие, о том, что нам надо быть осторожными и не стать догматиками в суждениях о древних римлянах или египтянах.

«На третьем ежегодном собрании Новогвинейского археологического общества был прочитан доклад о результатах недавних исследований о предположительном расположении Лондона вместе с некоторыми наблюдениями об использовании древними лондонцами полых цилиндров. В зале были выставлены образцы этих металлических цилиндров или труб, которые пустили на обозрение слушателей. Ученый докладчик предварил свое выступление замечанием о том, что на основании того, что огромный промежуток времени отделяет нас от эпохи процветания Лондона, нам необходимо быть очень сдержанными в суждениях о привычках тогдашних горожан. Недавние исследования с достаточной степенью достоверности установили, что дата окончательного падения Лондона приходится на время более позднее, чем строительство египетских пирамид. Недавно раскопано большое здание близ пересохшего русла реки Темзы, и, по имеющимся данным, не может быть никакого сомнения в том, что оно являлось местом заседаний законодательного совета древних британцев или англичан, как их иногда называли. Докладчик продолжил замечанием, что под устьем Темзы был проложен тоннель во времена монарха Брунеля, предположительно считаемого некоторыми авторами преемником Альфреда Великого. Открытые пространства Лондона, продолжил выступающий, были далеко не безопасны, поскольку в Риджентс-парке были обнаружены кости львов, тигров и других вымерших хищников. Коротко коснувшись загадочных сооружений, известных как «стоячий почтовый ящик», которые в изобилии разбросаны по городу и могли служить для религиозных целей или быть местом захоронения англиканских вождей, докладчик перешел к цилиндрическим трубам. Патагонская школа считает их единой системой громоотводов. Докладчик не может согласиться с этой теорией. Во время наблюдений, проводившихся в течение нескольких месяцев, он обнаружил важное обстоятельство, что эти трубы, если пройти по всей их длине, неизменно примыкают к большим металлическим резервуарам, связанным с котлами. Никто из знавших о том, насколько древние британцы были подвержены табакокурению, не сомневался в назначении этих приспособлений. Очевидно, в главном котле сжигались большие количества этой травы, а ароматические и наркотические пары распространялись по трубам в дома всех горожан, чтобы те могли вдыхать их, когда захотят. Проиллюстрировав свои выкладки рядом диаграмм, докладчик завершил свое выступление, сказав, что хотя истинная наука всегда неизменно осмотрительна и не догматична, неопровержимо, что она во многом осветила жизнь древнего Лондона и что нам известна вся повседневная жизнь горожан от приема ванны утром до окрашивания себя в синий цвет после вечерней кружки портера перед отходом ко сну».

В конечном итоге, я рискну предположить, что это объяснение системы лондонских газовых труб не более абсурдно, чем некоторые наши гипотезы касательно пирамид или жизни вавилонян.

Ну, до свидания, старина. Письмо получилось бессвязное и глупое, но в последнее время жизнь сделалась более спокойной и менее интересной. Возможно, к следующему письму произойдут какие-нибудь перемены.

Письмо девятое

Брэдфилд, 23 апреля 1882 года

Я припоминаю, дорогой мой Берти, что закончил свое сумбурное письмо, отправленное примерно три недели назад, словами, что в следующий раз сообщу тебе что-то интересное. Что ж, так оно и есть! Тут вовсю разворачиваются события, и у меня масса новостей. Каллингворт пойдет одним путем, а я – другим, однако с радостью говорю, что мы не ссорились. Как всегда, я начал письмо с конца, но сейчас изложу тебе все взвешенно и обстоятельно и расскажу, как все происходило.

Сначала тысяча благодарностей тебе за два длинных письма, лежащих на моем письменном столе. В них довольно мало личных новостей, но я понимаю, что твоя жизнь неделя за неделей течет счастливо, степенно и размеренно. С другой стороны, ты предоставляешь мне множество доказательств своей внутренней жизни, которая для меня куда интереснее. В конце концов, мы можем прекрасно договориться, что у каждого свое мнение. Ты считаешь доказанным то, во что я не верю. Ты считаешь поучительным то, что мне таковым не кажется. Да, я знаю, что ты совершенно искренен в своей вере. Уверен, что ты признаешь за мной то же право. Полагаю, что выживание наиболее правдивого есть постоянный закон, однако нужно признать, что действует он очень медленно.

Однако ты ошибаешься, считая, что люди, думающие, как я, составляют жалкое меньшинство. Суть наших взглядов состоит в независимости и индивидуальности суждений, так что мы не сходимся воедино, как это делают верующие, и у нас нет возможности проверить свою силу. Среди нас, несомненно, существуют все оттенки мнений. Но если ты просто включишь тех, кто в глубине души не верят в общепринятые учения, и подумаешь, что сектантские верования тяготеют скорее к злу, чем к добру, то, думаю, итоговые цифры тебя весьма удивят. Прочтя твое письмо, я составил список всех, с кем доверительно говорил на эту тему. В нем семнадцать имен, из них четыре ортодокса. Повсюду слышишь, что все церкви жалуются на отсутствие мужчин среди прихожан. Женщин в три раза больше. Значит ли это, что женщины серьезнее мужчин? Думаю, что наоборот. Но мужчины следуют рассудку, а женщины – эмоциям. Ортодоксальность сохраняется только благодаря женщинам.

Нет, не надо быть чересчур уверенным, что вас большинство. Говоря об ученых, о врачах и о профессионалах вообще, я сомневаюсь, что это большинство вообще существует. Духовенство, вращающееся в своем кругу и контактирующее лишь с теми, кто с ним согласен, не осознает, насколько его превосходит нынешнее поколение. И (с исключениями вроде тебя) это не самые слабые, а самые лучшие из молодых людей, с широким кругозором и добрыми сердцами, которые стряхнули с себя старые верования. Им невыносимы стремление к благотворительности, ограничения милостей Божиих, требования особого провидения, догматизм касательно кажущегося ложным и конфликт с тем, в истинности чего мы уверены. Мы знаем, что человек поднимается ввысь, а не стремится вниз, и в чем ценность системы взглядов, зависящих от предположения о его падении? Мы знаем, что мир был сотворен не за шесть дней, что солнце никогда нельзя остановить, потому что оно не движется, и что ни один человек не прожил три дня в чреве кита. Так что же становится с богодухновенностью книги, содержащей подобные утверждения? «Правды, хоть она меня и раздавит!»

Теперь ты видишь, к чему приводит размахивание красной тряпкой! Позволь мне сделать уступку, чтобы успокоить тебя. Я искренне верю, что христианство в его различных формах было лучшим учением в мире на протяжении долгой эпохи варварства. Разумеется, лучшим, иначе Провидение не допустило бы этого. Инженер знает, какими инструментами лучше всего пользоваться при работе с его машиной. Но когда ты говоришь, что это лучшее и последнее из используемых приспособлений, то ты слишком безапелляционен.

Теперь перво-наперво расскажу, как шла моя практика. Неделя после моего последнего письма показала спад. Я заработал всего два фунта. Но на следующей неделе мой доход взлетел до трех фунтов семи шиллингов, а на прошлой неделе я заработал три фунта десять шиллингов. Так что заработок мой постоянно растет, и я всерьез подумал, что передо мной открывается ясная дорога, как вдруг раздался гром среди ясного неба. Однако были причины, которые не дали мне слишком уж сильно разочароваться, когда это случилось, и на этом я остановлюсь подробнее.

Я, когда рассказывал тебе о дорогой моей маме, кажется, упоминал, что она очень высоко ценит честь семьи. Она и вправду пытается соответствовать уровню Перси-Плантагенетов, чья кровь, по ее словам, течет у нас в жилах. И лишь пустые карманы не позволяют ей плыть по жизни, словно знатной даме, раздавая направо и налево милости, с высоко поднятой головой и душой, парящей в эмпиреях. Я часто слышал, как она говорила (и совершенно уверен, что на полном серьезе), что скорее предпочтет увидеть любого из нас в могиле, чем вовлеченными во что-то бесчестное. Да, несмотря на всю ее мягкость и женственность, она может сделаться железной при любом подозрении на низость, и я видел, как кровь бросалась ей в лицо, когда она слышала о чьей-либо подлости.

Так вот, она узнала о Каллингвортах некоторые пробудившие в ней недовольство подробности, когда я только с ними познакомился. Затем последовало фиаско в Авонмуте, и они стали все меньше и меньше нравиться маме. Она была против моего переезда в Брэдфилд, и лишь благодаря быстроте своего решения я избежал формального запрета. Когда я туда прибыл, ее первым вопросом (после моего письма об их процветании) было – расплатились ли они с кредиторами в Авонмуте. Мне пришлось ответить, что нет. В ответном письме она умоляла меня порвать с ними, заявив, что наша семья хоть и небольшого достатка, но она никогда не падала столь низко, чтобы вести дела с человеком бесчестным и с сомнительным прошлым. Я ответил, что Каллингворт иногда говорит о том, чтобы заплатить кредиторам, что миссис Каллингворт тоже за это выступает и что мне кажется неразумным ожидать, что я откажусь от хорошего места из-за вещей, к которым не имею ни малейшего отношения. Я заверил ее, что, если Каллингворт впредь сделает что-то бесчестное, я с ним порву, и обмолвился, что отказался принять некоторые его методы лечения. В ответ мама написала довольно резкое письмо, где высказала, что она думает о Каллингворте, а я снова встал на его защиту, утверждая, что ему присущи порядочность и благородство характера. Это подвигло ее на еще более решительное послание. Наша переписка продолжалась: она нападала, я защищался, пока между нами, похоже, не стал намечаться серьезный разлад. Наконец, я воздержался от писем не от озлобленности, а потому, что решил – если дать ей время, она успокоится и, возможно, станет более разумно смотреть на ситуацию. Отец, судя по полученному от него письму, похоже, считал дело из ряда вон выходящим и отказывался верить моим рассказам про методику и назначения Каллингворта. Это двойное противодействие со стороны самых близких мне людей помогло мне быть менее разочарованным, чем если бы в другой ситуации, когда дело завершилось. На самом деле, я был настроен сам его завершить, когда за меня это сделала судьба.

Теперь о Каллингвортах. Жена его по-прежнему приветлива, и все-таки, если я не обманываюсь, в ее ко мне отношении недавно произошла перемена. Я не раз и не два перехватывал ее взгляд и замечал в нем едва ли не злобу. В двух-трех случаях я также подметил в ней жесткость, которой раньше не примечал. Не от того ли это, что я слишком уж вмешался в их семейную жизнь? Встал ли я между мужем и женой? Видит Бог, что я пытался этого избежать, призвав на помощь весь свой такт. И все же я часто чувствовал, что положение мое шатко. Возможно, молодой человек придает слишком много значения женским взглядам и жестам. Ему хочется придать каждому из них особую значимость, когда они могут являться лишь минутным капризом. Что ж, мне не в чем себя винить, и в любом разе все это скоро закончится.

А потом я заметил примерно то же самое и в Каллингворте, но он настолько странный человек, что я не придаю особого значения переменам в его настроении. Иногда он смотрит на меня с яростью, словно злой бык, а когда я спрашиваю, в чем дело, он рычит «О, ни в чем!» и отворачивается. А иногда он сердечен и дружелюбен до крайности, и я гадаю, играет он или нет. Возможно, тебе покажется, что я неблагодарно отзываюсь о своем благодетеле, мне тоже так кажется, но все же именно такое впечатление у меня и создается. Это, конечно, абсурд, поскольку какую цель они с женой преследуют, разыгрывая дружелюбие, если они его не испытывают? Однако ты знаешь, как себя чувствуешь, когда тебе улыбаются губами, а не глазами.

Однажды вечером мы зашли в бильярдную гостиницы «Центральная», чтобы сыграть партию. Играем мы примерно одинаково, так что могли бы прекрасно провести время, если бы не странный характер Каллингворта. Он целый день пребывал в мрачном настроении, делая вид, что не слышит моих слов, или же отвечал односложно и ходил туча тучей. Я твердо решил не затевать скандала, поэтому не обращал внимания на все его нескончаемые колкости, которые, вместо того чтобы умиротворять, раззадоривали его пуще прежнего. В конце партии я, желая выиграть два очка, положил шар, лежавший у самой лузы. Он вскричал, что так нельзя. Я возразил, что грех от такого отказываться, когда до выигрыша два шара, и в ответ на его не прекращавшиеся замечания обратился к маркеру, который со мной согласился. Это противодействие лишь распалило его злость, он внезапно разразился ужасными ругательствами, оскорбляя меня. Я обратился к нему:

– Если ты хочешь мне что-то сказать, выйдем на улицу, и скажешь там. Это хамство – так выражаться в присутствии маркера.

Он поднял кий, и я решил, что он меня им ударит, но он с грохотом швырнул его на пол и бросил маркеру полкроны. Когда мы очутились на улице, он сразу начал разговаривать со мной в агрессивном тоне.

– Хватит, Каллингворт, – сказал я. – Я выслушал больше, чем могу вынести.

Мы стояли у ярко освещенной витрины магазина. Он взглянул на меня, потом еще раз, не зная, что делать. В любой момент я мог оказаться втянутым в уличную драку со своим врачом-коллегой и партнером. Я его не провоцировал, но был начеку. Внезапно, к моему облегчению, он расхохотался (отчего люди замерли на другой стороне улицы), подхватил меня под руку и потащил по улице.

– Ну и характер у тебя, Монро, – сказал он. – Черт подери, с тобой совсем небезопасно выходить на улицу. Никогда не знаешь, что ты дальше выкинешь, а? Не дуйся на меня, я желаю тебе добра, в чем ты убедишься, прежде чем порвешь со мной.

Я пересказал тебе эту банальную сцену, Берти, чтобы проиллюстрировать, какими странными способами Каллингворт затевает со мной ссоры: внезапно, без какого-либо повода, говорит очень агрессивным тоном, а когда видит, что мое терпение вот-вот лопнет, то обращает все в шутку. С недавних пор это стало повторяться вновь и вновь, а в сочетании с изменившимся поведением миссис Каллингворт наводит на мысли, что что-то случилось и изменило наши отношения. Что это, я понятия не имею, как и ты. На фоне их холодного отношения и неприятной переписки с мамой я часто очень жалел, что не принял предложение южноамериканской судоходной компании.

Каллингворт готовится к выпуску нашей газеты. Он взялся за дело со своей всегдашней энергией, но не знает достаточно о местных делах, чтобы писать о них, и задается вопросом, сможет ли он заинтересовать здешних жителей чем-то еще. Сейчас мы готовы выпускать газету сами. Практика отнимает у нас семь часов в день, мы строим конюшню, а на досуге разрабатываем магнитное устройство защиты кораблей, которым Каллингворт очень доволен, хотя и хочет усовершенствовать его, прежде чем предложить Адмиралтейству.

Сейчас его занимает кораблестроение, и он разрабатывает оригинальный метод защиты кораблей с деревянными бортами от артиллерийского огня. Я не считаю его магнитное устройство чем-то выдающимся, поскольку мне показалось, что даже если оно и станет пользоваться ожидаемым успехом, то лишь приведет к замене стали на другой металл при производстве снарядов. Однако в этом новом проекте есть нечто большее, поэтому, быть может, стоит его рекомендовать. Вот общая идея, как Каллингворт высказал ее словами, а поскольку в последние два дня он говорит мало, то мне следовало запомнить эти слова.

– Если у тебя там броня, дружище, ее пробьют, – говорит он. – Нарасти ты хоть десять метров стали, я построю пушку, которая разнесет эту броню в порошок. Она разлетится и перебьет экипаж, как только я сделаю первый выстрел. Но нельзя пробить броню, которая лишь опускается после первого выстрела. Какой в ней толк? Так она же воду перекрывает. Вот в чем вся штука, в конечном итоге. Я называю ее пружинно-затворным экраном Каллингворта. Что скажешь, Монро? Не возьму за идею больше двухсот пятидесяти тысяч. Гляди, как все работает. Пружинные затворы свернуты у края бортов, где раньше располагались шкентросы. Они разделены на секции, скажем, в метр шириной, и при разворачивании могут доставать до киля. Очень хорошо! Враг посылает снаряд сквозь секцию А на борту. Затвор А опускается. Как видишь, тонкой пленки достаточно для временного затыкания пробоины. Вражеские снаряды попадают в секции B, C и D на борту. Что ты делаешь? Тонешь? Никоим образом, ты опускаешь секции B, C и D пружинно-затворного экрана Каллингворта. Или ты садишься на риф и получаешь пробоину. То же самое снова. Смешно видеть, как тонет большой корабль, когда простой меры предосторожности достаточно, чтобы его спасти. Это так же хорошо работает и с броненосцами. Снаряд часто смещает броневые листы и делает пробоину, не повреждая их. Опускаешь затворы, и все хорошо.

Это его замысел, сейчас он собирает модель из деталей корсета жены. Звучит эта идея правдоподобно, но он обладает способностью делать правдоподобным все, что угодно, когда ему разрешают хлопать тебя по плечам и орать.

Мы оба пишем романы, но боюсь, что результаты не подтвердят его теорию о том, что человек может добиться всего, если захочет. Я думал, что мой роман неплох (я написал девять глав), но Каллингворт говорит, что читал все это раньше и что содержание у него самое банальное. Он утверждает, что необходимо с самого начала завладеть вниманием читателей. Разумеется, его творение на то и рассчитано, поскольку оно кажется мне жуткой чушью. Единственное более-менее терпимое место – это конец первой главы. Жуликоватый старый баронет мошенничает на скачках. Его сын, готовящийся к совершеннолетию – наивный юноша. Только что поступили новости о величайших скачках года.

«Сэр Роберт, шатаясь, вошел в комнату с пересохшими губами и перекошенным лицом.

– Мой бедный мальчик! – вскричал он. – Приготовься к худшему!

– Наша лошадь проиграла! – воскликнул юный наследник, вскакивая со стула.

Старик в агонии рухнул на ковер.

– Нет, нет! – взвизгнул он. – Она выиграла!»

Однако почти вся его писанина очень убога, и мы оба согласились, что романисты из нас никакие.

Вот такова наша повседневная жизнь в подробностях, которые, по твоим словам, тебе нравятся. Теперь нужно рассказать тебе об огромной перемене в моей жизни, и как она произошла.

Я рассказывал тебе о странном и угрюмом поведении Каллингворта, который день ото дня становился все мрачнее. Похоже, сегодня утром мрачность достигла своего апогея, и по дороге в лечебницу я едва мог добиться от него слова. Больных было довольно много, но на мою долю пришлось меньше среднего количества. Закончив прием, я добавил главу к своему роману и ждал, пока Каллингворт с женой приготовятся к тому, чтобы отнести мешочек домой.

Каллингворт закончил прием около половины четвертого. Я слышал, как он затопал по коридору, и через мгновение стукнул в мою дверь. Я сразу увидел, что что-то произошло.

– Монро! – вскричал он. – Вся практика идет к чертям!

– Как это? – спросил я.

– Она на ладан дышит, Монро. Я тут произвел подсчеты и знаю, что говорю. Месяц назад я зарабатывал шестьсот фунтов в неделю. Затем сумма снизилась до пятисот восьмидесяти, потом до пятисот семидесяти пяти, а теперь до пятисот шестидесяти. Что ты об этом думаешь?

– Если честно, я особо об этом не думаю, – ответил я. – Близится лето. Уходят кашли, простуды и боли в горле. Любая практика в это время приносит меньший доход.

– Все это очень хорошо, – проговорил он, разгуливая туда-сюда по кабинету, засунув руки в карманы и насупив густые брови. – Можно отнести все на этот счет, но я представляю себе все совершенно иначе.

– И из-за чего все это?

– Из-за тебя.

– Как это? – спросил я.

– Ну, – ответил он, – ты должен признать, что это довольно странное совпадение – если это совпадение, – что с того дня, как у входа повесили твою табличку, моя практика пошла хуже.

– Мне очень жаль подумать, что это есть причина и следствие, – ответил я. – Как, по-твоему, мое присутствие могло тебе навредить?

– Скажу тебе откровенно, старина, – начал Каллингворт, внезапно улыбнувшись натянутой улыбкой, которая, как мне кажется, всегда напоминает насмешку. – Понимаешь, многие мои пациенты – простые деревенские люди, в большинстве своем небольшого ума, но полкроны от недоумка – те же самые полкроны. Они приезжают ко мне в лечебницу, видят две таблички, у них отвисают челюсти, и они говорят друг другу: «Их тут двое. Мы хотим попасть к доктору Каллингворту, но если зайдем внутрь, нас направят к доктору Монро». В некоторых случаях это кончается тем, что они вообще не приходят на прием. Потом еще женщины. Им совершенно все равно – ты Соломон или сбежал из сумасшедшего дома. У них все дело личное. Они к тебе идут или не идут. Я знаю, как с ними работать, но они не пойдут на прием, если их направят к кому-нибудь еще. Вот с чем я связываю падение доходов.

– Ну, – проговорил я, – это легко исправить.

Я вышел из кабинета и спустился вниз, Каллингворты шли следом. Я прошагал по двору, взял большой молоток и в сопровождении супружеской четы двинулся ко входной двери. Затем просунул под свою табличку раздвоенный острый конец молотка, как следует дернул, и табличка с грохотом упала на тротуар.

– Она тебе больше не помешает.

– И что ты намереваешься делать?

– О, я найду себе массу дел. Не сомневайся на этот счет, – ответил я.

– Ой, да все это чушь собачья, – произнес он, поднимая табличку. – Пойдем наверх и посмотрим, как обстоят дела.

Мы снова зашагали гуськом, Каллингворт шел впереди с большой табличкой «Доктор Монро» под мышкой, затем его низкорослая жена, а потом я, довольно смущенный и обескураженный молодой человек. Они с женой сели в приемной за стол из сосновых досок, словно ястреб и горлица на одном шесте, а я прислонился к каминной решетке, засунув руки в карманы. Все было в высшей степени прозаично и непринужденно, но я прекрасно понимал, что в жизни меня ждут большие перемены. Раньше надо было просто выбрать одну из двух дорог. А теперь мой путь внезапно уперся в тупик, и нужно вернуться назад, чтобы найти обходную дорогу.

– Вот так, Каллингворт, – сказал я. – Я очень обязан тебе и вам, миссис Каллингворт, за вашу доброту и чуткость, но я приехал сюда не для того, чтобы мешать вашей практике. После всего вами мне сказанного я считаю невозможной нашу дальнейшую работу.

– Что ж, дружище, – отозвался он, – я и сам склонен считать, что врозь нам будет лучше. Гетти тоже так думает, только из вежливости стесняется сказать.

– Сейчас время говорить откровенно, и мы можем хорошо понять друг друга. Если я хоть чем-то навредил твоей практике, заверяю тебя, что искренне об этом жалею и сделаю все, чтобы это исправить. Больше я ничего не могу сказать.

– И что же ты намереваешься делать? – спросил Каллингворт.

– Я или отправлюсь в море, или начну собственную практику.

– Но у тебя нет денег.

– У тебя их тоже не было, когда ты начинал.

– Нет, там было по-другому. Однако, возможно, ты и прав. Но сначала тебе придется нелегко.

– О, я к этому готов.

– Знаешь, Монро, я чувствую себя виноватым перед тобой, когда на днях уговорил тебя отказаться от места судового врача.

– Жаль, но ничего не поделаешь.

– Мы должны сделать все, что можем, чтобы компенсировать это. Так, вот что я готов сделать. Утром я обсуждал это с Гетти, и она со мной согласилась. Если мы будем ссужать по фунту в неделю, пока ты не встанешь на ноги, это придаст тебе сил начать собственную практику, а долг отдашь, когда сможешь.

– Очень любезно с вашей стороны, – ответил я. – Если немного подождете, то я, пожалуй, пройдусь и все обдумаю.

Так что сегодня Каллингворты шествовали с мешочком через докторский квартал без меня, а я отправился в парк, где присел на скамейку, закурил сигару и все обдумал. Сначала я было пал духом, но благоуханный воздух и запах весны с распускающимися цветами снова придали мне сил. Последнее свое письмо я начал при свете звезд и надеюсь закончить его среди цветов, поскольку они лучшие спутники, когда мысли в смятении. Почти все вещи на свете от женской красоты до вкуса персика – похоже, суть наживки, которые природа подбрасывает наивным простакам. Они будут есть, размножаться и ради собственного удовольствия поспешат по обозначенной им дороге. Но в аромате и красоте цветка нет никаких посулов. В его очаровании нет глубинного мотива.