Письма молодого врача. Загородные приключения

– Ты меня боишься, Монро, – прорычал он. – Вот в чем все дело.

Дело стало заходить слишком далеко, Берти. Я понимал всю абсурдность ситуации. Я думал, что смогу одержать над ним верх, но в то же время знал, что наши силы примерно равны, и мы оба можем сильно поколотить друг дружку безо всякой пользы. И все-таки я снял перчатки, решив, что так благоразумнее всего. Если Каллингворт подумает, что у него есть надо мной преимущество, то потом я могу об этом пожалеть.

Но судьбе было угодно задавить нашу свару в самом зародыше. В ту секунду в комнату вошла миссис Каллингворт и взвизгнула, увидев мужа. У него из носа сочилась кровь и стекала на подбородок, так что я не удивился ее реакции.

– Джеймс! – вскрикнула она и повернулась ко мне. – Что все это значит, мистер Монро?

Ты бы видел, какой ненавистью пылали ее кроткие глаза. Я ощутил безумный порыв подхватить ее на руки и поцеловать.

– Мы всего лишь немного побоксировали, миссис Каллингворт, – ответил я. – Ваш муж жаловался, что ему не удается заняться физическими упражнениями.

– Все нормально, Гетти, – сказал он, снова надевая сюртук. – Не глупи. Слуги уже улеглись спать? Ну, тогда пронеси мне в тазике воды из кухни. Садись, Монро, и закуривай трубку. Мне надо об очень многом с тобой поговорить.

На этом все и кончилось, и остаток вечера прошел спокойно. Но все-таки его миниатюрная жена всегда будет видеть во мне негодяя и забияку. Что же до Каллингворта… Довольно трудно сказать, что он думает об этом деле.

Когда я проснулся на следующее утро, он оказался у меня в комнате и являл собою довольно забавное зрелище. Его халат лежал на стуле, а сам он голышом выжимал двадцатикилограммовую гирю. Природа не наградила его лицо ни симметрией, ни приятным выражением, но фигура у него была, как у греческой статуи. Я с улыбкой заметил, что оба его глаза украшают синяки. Настала его очередь улыбнуться, когда я сел на кровати и обнаружил, что мое ухо по форме и на ощупь напоминает мухомор. Однако в то утро Каллингворт вел себя чрезвычайно дружелюбно и болтал в самой добродушной манере.

В тот день мне надо было вернуться домой, к отцу, но до отъезда я провел пару часов с Каллингвортом у него в кабинете. Он пребывал в прекрасном настроении и выдавал сотни хитроумных способов, какими я мог бы ему помочь. Его главной целью было, чтобы его имя попало в газеты. По его мнению, это являлось залогом успеха. Мне казалось, что он путает причину со следствием, но с ним не спорил. Я до боли в боку смеялся над его замысловатыми предложениями, которыми он буквально фонтанировал. Я должен был лежать без чувств на обочине дороги, чтобы милосердная толпа отнесла меня к нему, после чего лакей бросится разносить заметку по газетам. Однако существовала вероятность, что меня отнесут к врачу-конкуренту на другой стороне улицы. В разных ипостасях я должен был симулировать припадки у двери Каллингворта, чтобы дать газетчикам очередной повод обмолвиться о нем. Потом я должен был умереть, испустить дух, а вся Шотландия должна была трубить о том, как доктор Каллингворт из Авонмута воскресил меня. Его изобретательный ум придумывал сотни вариаций на одну тему, а нависавшее над ним банкротство поблекло в его голове под натиском несерьезных и вздорных задумок.

Но его веселость тотчас улетучивалась, он начинал скрежетать зубами и быстро расхаживать по комнате, рассыпая ругательства, когда видел пациента, поднимавшегося по ступенькам к двери Скарсдейла, его соседа напротив. Скарсдейл имел довольно неплохую практику и принимал на дому с десяти до двенадцати утра, так что я почти привык к тому, как Каллингворт вскакивал со стула и с проклятиями бросался к окну. Он сразу же ставил диагнозы и прикидывал гонорары за лечение, пока не начинал заговариваться.

– Вот! – внезапно вскрикивал он. – Видишь хромающего мужчину? Он приходит каждое утро. Смещение мениска в коленном суставе, там на три месяца работы. Он приносит тридцать пять шиллингов в неделю. А вот еще! Пусть меня повесят, если это снова не женщина в инвалидной коляске с ревматическим артритом. Она прямо вся тюленья кожа и молочная кислота. Просто тошнит от вида того, как валят к этому врачу. А что за врач! Ты его не видел, и тем лучше для тебя. Не знаю, чему ты, черт подери, смеешься, Монро. Не вижу, с чего бы мне веселиться.

Та поездка в Авонмут продлилась недолго, но мне кажется, что я запомню ее на всю жизнь. Видит Бог, что этот предмет тебя изрядно утомил, но когда я начал такой подробный рассказ, меня так и подмывало продолжать. Все закончилось с моим возвращением тем же днем, Каллингворт заверял меня, что соберет вместе своих кредиторов, как я ему и советовал, и сообщит о результатах через несколько дней. Миссис Каллингворт едва удосужилась подать мне руку, когда я с ней прощался, но от этого она понравилась мне еще больше. В Каллингворте наверняка много достоинств, иначе он не смог бы полностью завоевать любовь и доверие этой женщины. Возможно, где-то на заднем плане таится совсем другой Каллингворт – более мягкий и нежный, который может любить и пробуждать любовь. Если так оно и есть, то я и близко с ним незнаком. Возможно, я лишь постукивал пальцами по скорлупе. Кто знает? Если уж на то пошло, весьма вероятно, что он никогда не сталкивался с настоящим Джонни Монро. Но ты-то меня знаешь, Берти, и мне кажется, что на этот раз он порядком тебе надоел, а своими снисходительными ответами ты лишь поощряешь его словесные излишества. Что ж, написал я ровно столько, сколько почтовое ведомство сможет отправить за пять пенсов, так что закончу лишь тем, что отмечу – прошло две недели, а новостей из Авонмута нет, что совсем меня не удивляет. Если я что-то и узнаю, что весьма сомнительно, можешь быть уверен, что я закончу эту долгую историю.

Письмо третье

Дома, 15 октября 1881 года

Безо всякой образности признаюсь, что мне становится очень стыдно, когда я думаю о тебе, Берти. Я посылаю тебе два невероятно длинных письма, отягощенных, насколько я помню, совершенно ненужными подробностями. Затем, несмотря на твои добрые ответы и участливость, которых я вряд ли заслуживаю, я полностью забываю о тебе больше чем на полгода. Клянусь этим пером, такое больше не повторится, и этим письмом я, возможно, заполню образовавшийся пробел и посвящу тебя в свои текущие дела, к которым лишь ты из всего человечества проявляешь интерес.

Начну с замечания, что хочу тебя заверить: все, что ты сказал в своем последнем письме касательно религии привлекло мое самое пристальное внимание. Жаль, что его у меня нет для сверки (я дал почитать его Чарли), но, по-моему, я помню его содержание. Общеизвестно, как ты говоришь, что неверующий может быть таким же фанатиком, как и глубоко верующий человек, и что человек может быть очень догматичен в своем ниспровержении догм. Подобные люди суть настоящие враги свободной мысли. И если что-то сможет убедить меня предать свои принципы, то это, например, будут дурацкие кощунственные картинки, публикуемые в агностических изданиях.

Но у каждого движения существует целая толпа последователей и подпевал, склонных к разброду и шатаниям. Мы напоминаем комету, яркую в голове и рассеивающуюся в облако газа в хвосте. Однако каждый человек может говорить за себя, и я не чувствую, что твое обвинение относится ко мне. Я фанатичен лишь в борьбе с фанатизмом, и мне это представляется столь же законным, как и насилие в борьбе с насилием. Когда принимаешь во внимание, какие последствия имели для мировой истории извращения религиозных чувств (жуткие войны христиан и мусульман, католиков и протестантов, казни, пытки, междоусобная вражда, мелочные склоки, при этом все верования в равной степени измазаны кровью), то остается лишь поражаться, как совокупный глас человечества не поместил фанатизм на первое место в списке смертных грехов. И, конечно же, банально заявлять, что ни оспа, ни чума не принесли человечеству столько горя и страданий.

Меня нельзя причислить к фанатикам, дорогой мой, потому как я от чистого сердца говорю, что уважаю каждого доброго католика и каждого доброго протестанта, и признаю, что каждое из этих вероисповеданий является мощным орудием в руках управляющего всем непостижимого Провидения. Как в ходе истории человек обнаруживает, что самые далеко идущие и выдающиеся последствия могут происходить из преступления, так и в религии, хотя вера может основываться на совершенно несуразной концепции Создателя и Его деяний, она тем не менее может оказаться наиболее подходящей для людей и времени, когда была принята. Но если она правильна для тех, кто интеллектуально удовольствуется ее принятием, это также приемлемо для тех, кто не довольствуется ее принятием, кто против нее протестует, пока в результате этого процесса все человечество постепенно подвергается брожению и продвигается чуть вперед по пути поступательного развития.

Католицизм более глубок и обстоятелен. Протестантизм более приземлен и рационален. Протестантизм приспосабливается к современной цивилизации, католицизм надеется, что цивилизация приспособится к нему. Люди перемещаются с одной большой ветви на другую и считают, что произвели огромную перемену, в то время как ствол под ними прогнил, и обе ветви в их теперешней форме рано или поздно будут вовлечены в общую погибель. Движение человеческой мысли, пусть и медленное, по-прежнему направлено в сторону правды, и различные религии (каждая прекрасна в свое время), от которых человек избавляется по мере продвижения вперед, служат своего рода буйками, сбрасываемыми с борта корабля, призванными указывать скорость и направление прогресса.

Но как мне узнать, что есть истина, спросишь ты? Никак. Но я довольно неплохо знаю, что не есть истина. И это, разумеется, немало. Неверно, что великий главный Ум, спланировавший все на свете, способен на зависть, месть, жестокость и несправедливость. Это человеческие качества, и книга, приписывающая их Бесконечности, наверняка является человеческим творением. Неверно, что законы природы были произвольно нарушены, что змеи разговаривали, что женщины превращались в соль, что скипетром добывалась вода из камней. Тебе нужно честно признать, что если бы подобные высказывания впервые преподносились нам взрослым, то мы бы улыбнулись. Неверно, что источник здравого смысла должен наказать народ за незначительный проступок, совершенный давно умершим человеком, а потом усугубить вопиющую несправедливость, обрушив возмездие на одного невинного козла отпущения. Разве ты не видишь, что такая концепция лишена справедливости и логики, не говоря уже о милосердии? Неужели не видишь, Берти? Как же можно ослепнуть до такой степени! Отвлекись на мгновение от подробностей и вглядись в ключевую идею господствующей веры. Разве ее общая концепция соответствует бесконечной мудрости и милосердию? Если нет, то что станется с догмами, символами, общей системой, построенной на песке? Мужайся, друг мой! В нужный момент все будет отброшено в сторону, как человек, чьи силы возрастают, откладывает костыль, который верно служил ему в дни болезни. Но на этом перемены не кончатся. Его хромота станет походкой, которая превратится в бег. Окончания переменам нет, его не может быть, поскольку вопрос относится к бесконечности. Все это, сегодня кажущееся тебе слишком заумным, через тысячу лет станет выглядеть реакционным и консервативным.

Поскольку я коснулся этой темы, можно сказать кое-что еще без боязни тебе наскучить? Ты говоришь, что критика вроде моей разрушительна, и мне нечего предложить взамен низвергнутого. Это не совсем верно. Мне думается, что нам доступны некие элементарные истины, не требующие веры для их принятия, и этих истин достаточно для предоставления нам практической религии, в которой достаточно рассудочности, чтобы привлечь к себе думающих людей, а не отвратить их.

Когда все мы вернемся к элементарным и доказуемым фактам, появится надежда прекратить мелкие дрязги между верованиями и включить всю человеческую семью в одну всеобъемлющую систему мысли.

Когда я впервые вышел из веры, в которой был воспитан, то, конечно, некоторое время чувствовал себя так, будто бы лишился опоры в жизни. Не будет преувеличением сказать, что я ощущал себя жалким и погруженным в полную духовную тьму. Для этого юность слишком полна всяких действий. Я осознавал какое-то смутное беспокойство, постоянное желание тишины, пустоту и одеревенелость, которых не замечал раньше. Я настолько отождествлял религию с Библией, что не мог их разделить. Когда фундамент оказался фальшивым, все сооружение с грохотом рухнуло. И тогда на помощь мне пришел добрый старый Карлейль[3], и при помощи его размышлений и своих раздумий я построил свой небольшой домик, в котором с тех пор нахожу покой и который даже послужил убежищем для парочки друзей.

Наипервейшее и главное, что следует хорошенько усвоить – это то, что существование Создателя и указания на его свойства никоим образом не зависят от еврейских пророков и поэтов, а также от бумаги и типографской краски. Напротив, все подобные попытки осознать Его лишь принижают Его, низводя Бесконечность до узких рамок человеческой мысли, причем в то время, когда мысль была в общем менее духовна, нежели теперь. Даже самый материалистичный из современных умов дрогнет при попытке описать Божество приказывающим проводить массовые казни и рубить властителей на части на алтарях.

Затем, подготовив свой ум к более высокой (пусть и, возможно, более расплывчатой) идее Божества, переходи к изучению Его в его делах, которые нельзя подделать или исказить. Природа – вот истинное откровение Божества человеку. Ближайшее зеленое поле есть вдохновенная страница, на которой можно прочитать все, что тебе нужно знать.

Признаюсь, что никогда не мог понять позицию атеиста. На самом деле я пришел к тому, что не верю в его существование и рассматриваю его слова лишь как форму теологического осуждения. Атеизм может представлять собой временное состояние, преходящую фазу умственного развития или дерзкую реакцию на антропоморфический идеал. Однако я не могу представить, что человек может продолжать наблюдать за природой и отрицать, что действуют законы, демонстрирующие интеллект и силу. Само существование мира несет в себе доказательство существования его создателя, как стол гарантирует существование плотника. В соответствии с этим человек может сформировать импонирующую ему концепцию Творца, но он не может быть атеистом.

Мудрость, мощь и направленные на достижение цели средства вписаны в структуру природы. Каких тогда доказательств мы хотим от книги? Если человек, наблюдающий мириады звезд и считающий, что они и их бесчисленные спутники размеренно движутся по небу, не пересекаясь орбитами, если, говорю я, человек, видит это и не может понять свойств Создателя без книги Иова, то его взгляд на мир находится за пределами моего понимания. И не только в больших явлениях мы видим вездесущую заботу некой разумной силы. Для нее нет ничего слишком малого. Мы видим, как крохотный хоботок насекомого аккуратно внедряется в чашечку цветка, как микроскопический волосок и желёзка исполняют свои определенные функции. Какая разница, плод они творения или результат эволюции? Нам на самом деле известно, что они суть результат эволюции, но это лишь определяет закон, но не объясняет его.

Но если эта сила позаботилась о пчеле, снабдив ее медовым желудочком и хоботками для сбора нектара, об обычном семени, снабдив его приспособлениями для попадания в плодородную почву, то возможно ли, что мы, венец творения, оказались обойденными? Такое невообразимо. Эта мысль не соотносится со структурой творения, как мы ее видим. Повторяю, что вера не нужна, чтобы обрести уверенность в существовании всевидящего Провидения.

И с подобной уверенностью у нас, конечно, есть все необходимое для элементарной религии. Что бы ни произошло после смерти, в этой жизни наши обязанности четко определены, и этики всех верований пока что сходятся в этом, так что вряд ли могут существовать какие-то расхождения во мнениях. Последняя реформация упростила католицизм. Грядущая реформация упростит протестантизм. А когда мир созреет, наступит еще одна реформация, которая его упростит. Постоянно совершенствующийся разум даст нам постоянно расширяющую свои границы веру. Разве не отрадно думать, что эволюция еще продолжает действовать, что если предок наш – человекообразная обезьяна, то потомками нашими могут быть архангелы?

Ну, вообще-то я не намеревался вываливать на тебя весь этот ворох информации. Думал, что смогу обрисовать свою позицию на страничке или около того. Но сам видишь, как одно влечет за собой другое. Даже теперь я многое оставляю невысказанным. Я с большой долей уверенности представляю, что именно ты скажешь. «Если ты выводишь существование благого Провидения из всего хорошего в природе, то как быть со всем плохим?» Вот что ты скажешь. Достаточно того, что я склонен отрицать существование зла. По этому поводу я больше не скажу ни слова, но если ты сам вернешься к этой теме, то думай и решай сам.

Ты помнишь, что в последнем письме я рассказывал, как только что вернулся из Авонмута от Каллингвортов, и что он обещал известить меня, какие шаги предпримет для умиротворения кредиторов. Как я и ожидал, я не получил от него ни словечка. Однако окольными путями я узнал кое-какие новости о случившемся. Из вторых рук с большой степенью преувеличения мне стало известно, что Каллингворт поступил именно так, как я ему советовал: созвал кредиторов и обратился к ним с пространным заявлением касательно своего положения. Эти добрые люди были столь тронуты нарисованной им картиной достойного человека, борющегося с превратностями судьбы, что некоторые из них заплакали, и все не только единогласно решили отсрочить уплату долга, но и даже заговорили о подписке, чтобы помочь Каллингворту поправить дела. Как я понимаю, он уехал из Авонмута, однако никто понятия не имеет, что с ним сталось. Общее мнение таково, что он отправился в Англию. Он странный человек, но я желаю ему удачи, где бы он ни был.

Когда я вернулся домой, то снова погрузился в рутину отцовской практики, помогая ему, пока что-нибудь не наклюнется. Мне пришлось ждать полгода – долгие и тягучие полгода. Понимаешь, я не могу просить у отца денег или, по крайней мере, не могу заставить себя взять лишний пенни из его накоплений, поскольку знаю, насколько ему трудно обеспечивать нам крышу над головой и платить за лошадь и рессорную двуколку, которая нужна ему для работы так же, как утюг портному. А сборщик налогов так и горазд выжать из нас пару гиней под предлогом того, что это роскошь! Мы продержимся, и я не сделаю его беднее хотя бы на фунт. Но ты сам понимаешь, Берти, что для мужчины моего возраста унизительно ходить с пустыми карманами. Это очень на меня давит. Бедняк может сделать мне доброе дело, а я покажусь ему скрягой. Могу захотеть подарить девушке цветы и должен буду выглядеть непочтительным. Не знаю, почему я должен этого стыдиться, поскольку в этом не моя вина, и надеюсь, что никому не покажу, что мне стыдно. Но тебе, дорогой мой Берти, охотно признаюсь, что это ужасно задевает мое чувство собственного достоинства.

Я часто удивляюсь, почему у писательской братии не доходят руки описать внутренний мир молодого человека от поры отрочества до времени его вставания на ноги. Мужчины очень любят анализировать чувства своих героинь, о которых им вряд ли что-нибудь известно, в то время как им почти нечего сказать о внутреннем мире их героев, через переживания которых они прошли сами. Я бы за это взялся, но понадобится фантазия, а у меня с воображением всегда было плохо. Но я ясно помню то, что пережил сам. В то время я думал (как и все остальные), что это был уникальный опыт, но после того, как я услышал признания пациентов отца, я убедился, что это общий удел. Ужасная сковывающая застенчивость, чередующаяся случайными абсурдными вспышками дерзости, являющимися реакцией на нее, тоска по крепкой дружбе, страдания по поводу воображаемых презрительных выпадов, необычные сексуальные переживания, смертельные страхи касательно несуществующих болезней, смутные чувства, вызываемые всеми женщинами, и пугливая дрожь в присутствии некоторых из них, агрессивность, вызванная боязнью перепугаться, внезапные наплывы меланхолии, глубокое недоверие к себе. Смею биться об заклад, Берти, что ты через все это прошел, как и я, и первый же восемнадцатилетний юноша, которого ты увидишь из окна, тоже страдает от всего этого.

Однако я отклоняюсь от того факта, что полгода сижу дома и порядком от этого устал. Я рад новому повороту событий, о котором придется тебе рассказать. Здешняя практика, хотя и не очень выгодная, полна вызовов по три шиллинга и шесть пенсов и наблюдением за состоянием заключенных с платой в одну гинею, так что у нас с отцом масса дел. Ты знаешь, как я им восхищаюсь, однако боюсь, что интеллектуальной общности у нас с ним очень мало. Он, похоже, думает, что мои взгляды на религию и политику, идущие из глубины души, зародились у меня в результате равнодушия или бравады. Поэтому я перестал говорить с ним об этих животрепещущих предметах, и хотя мы делаем вид, что этих тем не существует, мы оба знаем, что между нами существует некая преграда. Что же до моей матери… ах, она заслуживает отдельного пассажа.

Ты же знаком с нею, Берти! Ты должен помнить ее милое лицо, чувственный рот, ее пристально смотрящие близорукие глаза, ее вид маленькой пухленькой наседки, которая переживает за своих цыплят. Но тебе не понять, что она значит для меня и для нашей обыденной жизни. Эти проворные пальцы! Сочувственные мысли! Сколько я ее помню, она всегда представляла собой причудливую смесь домохозяйки и книгочея, основу которых составляет хорошо воспитанная и высокодуховная дама. Она всегда остается дамой – торгуется ли с мясником, отчитывает ли нерадивую служанку, помешивает ли овсянку. Я так и вижу ее с болтушкой в одной руке и «Альманахом двух миров» в другой в пяти сантиметрах от ее милого носика. Он всегда был ее любимым чтивом, и я не могу представить ее без томика в коричнево-желтой обложке.

Моя мама – очень начитанная женщина, она следит за новинками как французской, так и английской литературы, и часами может говорить о братьях Гонкурах, Флобере и Готье. Однако она всегда занята работой, и откуда она набирается знаний – для меня загадка. Она читает, когда вяжет, читает, когда делает уборку, она даже читает, когда кормит своих детей. У нас есть шутка на ее счет: на самом интересном месте она вылила ложку молока с хлопьями в ухо моей сестренке, когда та в критический момент повернула голову. Руки у нее заскорузли от работы, но где ты видел бездельницу, которая так много прочитала?

Еще есть ее семейная гордость. В жизни мамы она играет огромную роль. Ты знаешь, как мало я придаю значения подобным вещам. Если титул «эсквайр» раз и навсегда исчезнет из моей фамилии, мне от этого станет только легче. Но клянусь честью, используя ее любимое присловье, ей об этом говорить не следует. По линии Пакенгемов (она из них) семейство может похвастаться некими выдающимися личностями (это по прямой линии), но если пойти по ответвлениям, то нет на земле такого монарха, который не был бы связан с их огромным генеалогическим древом. Плантагенеты роднились с нами не однажды, не дважды, а трижды, герцоги Бретонские стремились к союзу с нами, а Перси Нортумберлендские переплетались с нами на протяжении всей нашей славной истории. В детстве мама просвещала меня по этому предмету с каминной щеткой в одной руке и горстью золы в другой, облеченной в перчатку, а я сидел, болтал ногами в коротких штанишках и раздувался от гордости, пока курточка на мне не натягивалась, как оболочка на сосиске, и созерцал пучину, отделявшую меня от других мальчишек, болтавших ногами сидя на столе. И по сей день если я сделаю что-то заслуживающее маминого одобрения, она радостно говорит лишь то, что я истинный Пакенгем, а если я схожу с пути истинного, она со вздохом говорит, что есть во мне черты, унаследованные от Монро.

У нее широкие взгляды, она чрезвычайно практична в повседневной жизни, хотя ее иногда одолевает романтизм. Помню, как она приехала на узловую станцию, через которую проезжал мой поезд, чтобы повидаться со мной после полугодовой разлуки. Мы поговорили пять минут, я высунул голову из окна вагона. «Носи фланелевое белье, мальчик мой дорогой, и не верь в вечное наказание» – таков был ее последний совет, прежде чем поезд тронулся. Чтобы довершить ее портрет, мне не надо тебе говорить, поскольку ты ее видел, что она выглядит молодо и очень миловидно для матери большого семейства. На днях она сидела в вагоне, а я стоял на платформе. «Вашему мужу лучше бы подняться, иначе мы уедем без него», – сказал кондуктор. Когда мы отъехали от станции, мама судорожно шарила по карманам, и я знал, что она искала шиллинг.

Ах, какой же я болтун! И все ради одного предложения, что я не пробыл бы дома полгода, если бы не общество и не сочувствие мамы.

Так вот, теперь я хочу рассказать тебе о переделке, в которую я угодил. Полагаю, мне бы следовало огорчиться, но хоть убей, я не могу не смеяться. Я рассказал тебе о себе почти все, а сейчас поведаю о том, что произошло буквально на прошлой неделе. Даже тебе мне нельзя называть имен из-за проклятия Эрнульфа, которое включает в себя сорок восемь малых напастей, которые падут на голову мужчины, поцеловавшего женщину и рассказавшего об этом.

Так вот, тебе надо знать, что в пределах нашего города живут две дамы, мать и дочь, которых я назову миссис и мисс Лора Эндрюс. Они обе пациентки отца и в известной степени сделались подругами нашего дома. Мать – валлийка очаровательной наружности и благородных манер, истовая англиканка. Дочь немного повыше матери, но в остальном они удивительно похожи. Матери тридцать шесть, дочери восемнадцать, обе они чрезвычайно очаровательны. Если бы мне пришлось выбирать, то, между нами говоря, мать привлекала меня больше, поскольку я полностью придерживаюсь мнения Бальзака о женщинах за тридцать. Однако судьба распорядилась совершенно иначе.

Впервые нас с Лорой сблизило возвращение с танцев. Ты знаешь, как легко и внезапно происходят подобные вещи, начинаясь как жеманное заигрывание и заканчиваясь чем-то большим, чем дружба. Ты пожимаешь тонкую руку, под которую ведешь, пытаешься стиснуть затянутую в перчатку ладонь и до глупости долго желаешь спокойной ночи у двери. Это невинно и очень интересно, когда любовь расправляет крылышки. Она продолжит свой долгий полет позже, когда наберется опыта. Между нами никогда не вставал вопрос о серьезных отношениях, и не было и намека на обиды. Она знала, что я бедняк без средств и перспектив, а я знал, что слово матери для нее закон, и ее жизненный путь уже предопределен. Однако мы обменивались признаниями, иногда назначали свидания и встречались, пытались сделать свою жизнь ярче, не омрачая чужой. Я вижу, как ты качаешь головой и рычишь, что подобает благополучному семьянину вроде тебя, заявляя, что такие отношения очень опасны. Они опасны, дорогой мой, но нам было все равно: ей по невинности, а мне – по легкомыслию, поскольку с самого начала вся вина лежала на мне.

Ну, вот как обстояли дела, когда однажды на прошлой неделе отцу принесли записку, что слуга миссис Эндрюс заболел, где просили его тотчас же прийти. У старика случился приступ подагры, так что я надел халат и отправился по вызову, думая, что, возможно, удастся совместить приятное с полезным и перемолвиться парой слов с Лорой. Конечно же, проходя по посыпанной гравием изгибавшейся дорожке, я заглянул в окно гостиной и увидел, как она рисует, повернувшись спиной к свету. Было ясно, что она меня не услышала. Дверь в коридор была приоткрыта, когда я ее распахнул, там никого не оказалось. Меня вдруг одолело озорство. Я очень медленно открыл дверь в гостиную, вошел на цыпочках, тихонько прокрался дальше, нагнулся и поцеловал художницу в шею. Она с криком обернулась, и это оказалась мать.

Не знаю, Берти, доводилось ли тебе попадать в столь скверные переделки. Я попал, как кур в ощип. Помню, как я улыбался, когда скользил по ковру навстречу жуткому позору. В тот вечер я больше ни разу не улыбнулся. Когда я об этом думаю, кровь бросается мне в лицо.

Так вот, я выставил себя самым распоследним дураком. Сначала добропорядочная дама, которая (похоже, я тебе говорил) держится с большим достоинством и очень сдержанно, глазам своим не поверила. Затем, когда она осознала всю гнусность моего поведения, дама пришла в ярость и подобралась, так что показалась мне самой высокой и холодной женщиной на свете. Это был разговор с морозильным шкафом. Она спросила, что я увидел в ее поведении такого, что поощрило меня нанести ей подобное оскорбление. Я, конечно, понял, что любые оправдания с моей стороны повернут ее мысли в нужном направлении и выдадут Лору, поэтому я стоял со взъерошенными волосами и цилиндром в руке, являя собой, я уверен, зрелище из ряда вон выходящее. Она сама выглядела довольно забавно с палитрой в одной руке и кистью в другой – с выражением полнейшего изумления на лице. Я пробормотал что-то насчет того, что надеялся, что она не возражала, но это рассердило ее еще больше. «Единственно возможным объяснением вашему поведению, сэр, является ваше пребывание в нетрезвом состоянии, – заявила она. – Нет необходимости говорить, что мы не нуждаемся в услугах врача, находящегося в подобном состоянии». Я не пытался ее разубедить, поскольку сам не видел более подходящего объяснения, и отступил в крайне деморализованном состоянии. Тем же вечером она написала об этом моему отцу, и старик страшно разозлился. Что же до мамы, то она сохранила стальную твердость и была готова доказать, что бедная миссис Эндрюс – очень коварная особа, которая устроила ловушку невинному Джонни. Так что разразился грандиозный скандал, и ни одна живая душа не имеет ни малейшего представления о том, что все это значит, разве что ты, читающий это письмо.

Можешь себе вообразить, что случившееся не добавило легкости в мою жизнь, поскольку отец не может заставить себя меня простить. Конечно, его злость меня не удивляет. Я и сам бы так себя повел. Это выглядит как возмутительное оскорбление профессиональной этики и печальное пренебрежение его интересами. Если бы он знал правду, то понял бы, что это была всего лишь глупая и неуместная мальчишеская выходка. Однако всей правды он никогда не узнает.

Теперь у меня появился шанс найти себе дело. Сегодня вечером пришло письмо от «Кристи и Хоудена», пишущих в журнал «Сайнет», в котором говорится, что они хотят провести со мной собеседование по поводу дальнейшего трудоустройства. Мы представить не можем, что бы это значило, но я исполнен надежды. Завтра утром отправлюсь к ним и извещу тебя о результатах.

До свидания, мой дорогой Берти! Твоя жизнь течет спокойным потоком, а моя – извилистым ручьем. Однако буду рад подробно узнать о происходящем с тобой.

Письмо четвертое

Дома, 1 декабря 1881 года

Возможно, я к тебе несправедлив, Берти, но мне показалось, что в твоем последнем письме проскользнули намеки, что свободное выражение моих религиозных взглядов тебе не по вкусу. Я готов к тому, что ты со мной не согласишься, но то, что ты возражаешь против свободной и честной дискуссии о предметах, касательно которых все должны быть предельно честными, признаюсь, меня раздосадовало. Положение свободно мыслящего человека в обычном обществе неудобно тем, что высказывание мнения, отличного от общепринятого, будет расценено как проявление дурного вкуса, и подобные оценки никоим образом не мешают тем, с кем он не соглашается. Было время, когда требовалась храбрость, чтобы быть христианином. Теперь храбрость нужна, чтобы христианином не быть. Но если мы должны ходить с кляпом во рту и скрывать свои мысли, когда доверительно пишем самым близким… Нет, не верю. Мы с тобой, Берти, поверяли друг другу слишком много мыслей и гнались за ними, куда бы те ни бежали, так что напиши мне по-дружески и скажи, что я осел. Пока у меня не будет спокойной уверенности, я введу карантин на все, что могло бы тебя оскорбить.

Берти, разве безумие не поражает тебя как нечто жуткое? Это болезнь души. Подумать только, что человек может обладать благородным умом и быть полон высоких стремлений, и по какой-то весомой физической причине, например, из-за крохотного осколка черепа на мозговой оболочке, может превратиться в омерзительного безумца! Что личность человека меняется самым кардинальным образом и что одна жизнь должна вмещать в себя две противоречащих натуры – разве это не поразительно?

Я спрашиваю себя, а где же человек, где его глубинная сущность? Погляди, как много можно у него отнять, не трогая ее. Эта сущность не в конечностях, которые служат ему инструментами, не в желудочно-кишечном тракте, с помощью которого он переваривает пищу, не в легких, которыми он вдыхает кислород. Это всего лишь вспомогательные органы, рабы заключенного внутри хозяина. А где же он сам? Он не в чертах лица, которые выражают эмоции, не в глазах и ушах, без которых обходятся слепые и глухие. Он не костный каркас, являющийся лишь вешалкой, на которую природа навешивает плоть. Суть человека кроется не в этом. Что же остается? Беловатая масса с изгибами, похожая на медуз, которые плавают в наших морях летом, весом полтора килограмма, от которой отходит множество нервных волокон. Но эти волокна служат только для передачи нервных импульсов к мышцам и органам, служащим второстепенным целям. Поэтому их можно не принимать в расчет. В своих исключениях мы здесь не остановимся. Эта масса нервных волокон может быть урезана со всех сторон, прежде чем мы доберемся до вместилища души. Самоубийцы отстреливали фронтальные доли мозга и всю оставшуюся жизнь раскаивались в этом. Хирурги их иссекали и удаляли осколки. Большая часть материи этой служит для передачи функции движения и для восприятия информации от органов чувств. Это можно исключить, когда мы ищем физическое обиталище того, что называем душой – духовную сущность человека. Что же тогда остается? Сгусток органических веществ, нервные волокна, несколько десятков грамм ткани, но там, где-то там кроется неосязаемое семя, для которого все остальное тело служит лишь оболочкой. Древние философы, помещавшие душу в шишковидную железу, были неправы, но, в конечном счете, были необычайно близки к цели.

Ты увидишь, Берти, что моя физиология даже хуже, чем теология. У меня манера все тебе рассказывать задом наперед, что вполне естественно с учетом того, что я всегда сажусь писать под влиянием последних впечатлений. Весь этот разговор о душе и мозге возник просто оттого, что последние несколько недель я провел рядом с безумцем. А как это произошло, я расскажу тебе как можно яснее.

Ты помнишь, что в последнем письме я говорил, что стал тяготиться пребыванием в родном доме, и как моя идиотская выходка рассердила отца и сделала жизнь здесь малоудобной. По-моему, я упомянул, что получил письмо из адвокатской конторы «Кристи и Хоуден». Так вот, я почистил выходную шляпу, а мама встала на стул и пару раз заехала мне по уху щеткой, воображая, что воротник моего пальто будет выглядеть приличнее. С добрыми напутствиями я вышел в свет, а мама стояла на крыльце, смотрела мне вслед и махала рукой на удачу.

Так вот, меня немного трясло, когда я прибыл в контору, поскольку я гораздо более нервный человек, чем считают мои друзья. Однако меня сразу проводили к мистеру Джеймсу Кристи, худощавому, суровому господину с тонкими губами, резковатыми манерами и той шотландской точностью в выражениях, которая создает впечатление ясности мыслей.

– Со слов профессора Максвелла я понял, что вы ищете место, мистер Монро, – сказал он.

Максвелл говорил, что поможет мне, если сможет, однако ты помнишь, что он славится тем, что очень легко дает подобные обещания. Я говорю о нем то, что знаю, и для меня он всегда был чудесным другом.

– Я был бы очень рад узнать, что есть вакансия.

– О вашей медицинской квалификации говорить надобности нет, – продолжал мистер Кристи, обводя меня пытливым взглядом. – Ваша степень бакалавра медицины говорит сама за себя. Однако профессор Максвелл счел, что вы особенно подходите на это место ввиду ваших физических данных. Позвольте спросить, сколько вы весите?

– Восемьдесят девять килограмм.

– А рост у вас, полагаю, около метра восьмидесяти?

– Именно так.

– И, как я понимаю, вы привычны к различного рода физическим упражнениям. Что ж, тогда не может быть ни малейшего сомнения в том, что вы подходите на это место, и я буду рад рекомендовать вас лорду Салтайру.

– Вы запамятовали, – заметил я, – что я еще не услышал, что это за место и какие условия вы мне предложите.

Мистер Кристи рассмеялся.

– С моей стороны это было немного опрометчиво, – сказал он, – однако не думаю, что мы будем спорить касательно места или условий. Вы, возможно, слышали о невзгодах, постигших нашего клиента лорда Салтайра? Нет? Коротко говоря, его сын, достопочтенный Джеймс Дервент, единственный сын и наследник состояния, в июле прошлого года получил солнечный удар, когда рыбачил с непокрытой головой. После удара рассудок его так и не пришел в норму, и с тех пор он пребывает в состоянии хронической подавленности, иногда перемежаемом буйными припадками. Отец не позволяет, чтобы молодого человека вывезли из имения Лохталли-касл, и желает, чтобы за его сыном постоянно наблюдал врач. Ваша физическая сила придется, конечно, очень кстати для купирования припадков, о которых я сказал. Ваше вознаграждение составит двенадцать фунтов в месяц, и от вас требуется завтра же приступить к своим обязанностям.

Я шел домой, дорогой мой Берти, с колотящимся сердцем, а земля подпрыгивала у меня под ногами. В карманах я нашел всего восемь пенсов и потратил их на превосходную сигару, чтобы отпраздновать успех. Старина Каллингворт всегда был высокого мнения о сумасшедших для начинающих врачей. «Бери сумасшедшего, старина! Бери сумасшедшего!» – говаривал он. Но там открывалось не только место, но и связанные с ним перспективы. Казалось, я ясно видел, как разовьются события. В семье кто-то заболеет – возможно, лорд Салтайр или его жена. За врачом посылать времени не будет. Обратятся ко мне. Я завоюю их доверие и стану семейным врачом. Они порекомендуют меня своим богатым друзьям. Это казалось очень возможным. Подходя к дому, я раздумывал, стоит ли отказываться от доходной практики в провинции ради профессорской должности, которую мне могут предложить.

Отец воспринял это известие достаточно философски, саркастически заметив, что мой пациент и я друг друга стоим и составим прекрасную компанию. Мама же пришла в бурный восторг, который сменился ужасом. У меня было всего три нижних рубашки, мое лучшее белье отправили в Белфаст для подшивки и починки, ночные рубашки были без меток – возникла дюжина бытовых затруднений, о которых мужчины и не задумываются. Жуткий образ леди Салтайр, осматривающей мои вещи и обнаружившей носок без пятки, преследовал маму. Мы с ней выбрались в город, и к вечеру душа ее успокоилась, а я заложил свою первую месячную зарплату. Когда мы шли домой, она восторгалась людьми, у которых мне предстояло служить.

– Собственно говоря, – сказала она, – они в каком-то смысле тебе родственники. Ты в очень близком родстве с Перси, а у Салтайров много крови Перси. Они всего лишь младшая линия, а ты относишься к старшей, но это не повод для нас отрицать родство.

Меня бросило в холодный пот, когда мама предложила облегчить мне жизнь и написать лорду Салтайру, объяснив наше положение. Вечером я несколько раз слышал, как она благодушно бормотала, что они всего лишь младшая линия.

Я не очень нудно рассказываю? Однако ты сам это поощряешь своим искренним интересом к подробностям. Теперь я начну излагать побыстрее. На следующее утро я отправился в Лохталли, который, как ты знаешь, располагается в северном Пертшире. Имение стоит в четырех с половиной километрах от станции. Это огромное серое здание с увенчанными шпилями башнями, которые возвышаются над хвойным лесом, словно торчащие из травы заячьи уши. Подъезжая к воротам, я чувствовал себя довольно печально, вовсе не так, как должно представителю старшей линии, когда тот снисходит до визита к младшей линии. Когда я вошел, в зале появился мрачный ученого вида мужчина, которому я по нервозности собрался было сердечно пожать руку. К счастью, он упредил надвигавшиеся объятия, сказав, что он дворецкий. Он проводил меня в небольшой кабинет, где сильно пахло мебельным лаком и выделанным сафьяном, чтобы там ждать великого человека. Когда лорд Салтайр вошел, то оказался не такой внушительной фигурой, как дворецкий, и как только он открыл рот, я сразу почувствовал облегчение. Передо мной был седовласый, краснолицый мужчина с острыми чертами лица, с пытливым, но добродушным взглядом, очень приземленный и слегка вульгарный. Однако его жена, которой меня представили чуть позже – в высшей степени унылая особа: бледная, холодная, с продолговатым лицом, припухшими веками и сильно выступающими синими жилками на висках. Она меня снова будто бы заморозила, когда я оттаял под влиянием личности ее мужа. Однако мне больше всего хотелось увидеть своего пациента, в чью комнату меня проводил лорд Салтайр после того, как мы выпили чаю.

Комната, большая и почти пустая, располагалась в конце длинного коридора. У двери сидел лакей, призванный заменить врача во время смены докторов, при моем появлении на лице его отразилось явное облегчение. У окна, снабженного деревянной решеткой, как в детской, сидел высокий светловолосый и светлоусый молодой человек, который поднял на меня изумленные голубые глаза, когда мы вошли. Он листал страницы переплетенного экземпляра «Лондонских иллюстрированных новостей».

– Джеймс, – сказал лорд Салтайр, – это доктор Старк Монро, который приехал ухаживать за тобой.

Мой пациент пробормотал себе в бороду что-то, показавшееся мне подозрительно похожим на «к черту доктора Старка Монро». Пэр явно подумал то же самое, поскольку взял меня под локоть и отвел в сторону.

– Не знаю, сказали ли вам, что Джеймс немного грубоват в общении. Характер у него сильно испортился после приключившегося с ним несчастья. Вам не следует обижаться на то, что он может сказать или сделать.

– Никоим образом, – ответил я.

– К этому недугу есть склонность среди родни моей жены, – прошептал лорд. – У ее дяди симптомы были точно такие же. Доктор Петерсон говорит, что солнечный удар был лишь внешним фактором. Предрасположенность уже существовала. Должен сказать, что слуга всегда будет находиться в соседней комнате, так что можете его позвать, если понадобится помощь.

Ну вот, лорд и лакей ушли, и я остался наедине с пациентом. Я решил, что надо сразу же установить с ним дружеские отношения, поэтому пододвинул стул к его дивану и задал ему несколько вопросов касательно его здоровья и привычек. В ответ я не получил ни слова. Он сидел надутый, как осел, с усмешкой на красивом лице, из которой я заключил, что он все слышал. Я пытался и так, и сяк, но не смог выжать из него ни звука. Наконец, я отвернулся от него и принялся листать лежавшие на столе иллюстрированные журналы. Похоже, он их не читал, а лишь рассматривал картинки. Так вот, я сидел вполоборота к нему, и вообрази мое удивление, когда почувствовал легкие прикосновения и увидел, как огромная загорелая рука пытается залезть ко мне в карман. Я схватил ее за запястье и быстро развернулся, но было уже поздно: платок был вытащен из кармана и исчез за спиной достопочтенного Джеймса Дервента, который сидел и скалил зубы, как шаловливая обезьянка.

– Слушайте, он может мне понадобиться, – сказал я, стараясь обратить все в шутку.

Мой пациент ответил в выражениях, которые следует высекать на камне. Я понял, что он не собирается отдавать мне платок, но решил не позволить ему взять надо мной верх. Я схватил платок, а он вцепился мне в ладонь обеими руками. Хватка у него была сильная, но мне удалось вцепиться ему в запястье и вывернуть его, пока он с воплем не выпустил платок из пальцев.

– Как смешно, – проговорил я, делая вид, что смеюсь. – Давайте еще разок. Возьмите платок, и посмотрим, смогу ли я снова его отнять.

Но эта игра его уже не интересовала. Однако настроение его вроде бы немного улучшилось, и я получил несколько коротких ответов на заданные мною вопросы.

И вот здесь произошло то, что побудило меня заговорить о безумии в начале письма. Вот это удивительно! Этот человек, насколько я смог его узнать, внезапно перешел из одной крайности в другую. Каждый из его плюсов моментально превратился в минус. Это оказался совершенно другой человек, находящийся в телесной оболочке первого. Мне говорят, что он (заметь, всего несколько месяцев назад) отличался разборчивостью в одежде и в речах. А теперь он грубиян и сквернослов! У него был тонкий литературный вкус. А теперь он непонимающе таращится на тебя, если ты заговоришь о Шекспире. Но самое странное заключается в том, что он был радикальным консерватором по своим убеждениям. Теперь же он придерживается самых что ни на есть демократических взглядов, причем высказывает их в очень агрессивной манере. Когда я, наконец, немного с ним сблизился, то обнаружил, что легче всего завести с ним разговор о политике. В сущности, должен сказать, что, по-моему, его новые взгляды куда разумнее старых, но безумие его заключается во внезапных беспричинных переменах поведения и резких словесных излияниях.

Однако прошло несколько недель, прежде чем я завоевал доверие Джеймса настолько, что смог завязать с ним внятный разговор. Он долгое время был мрачен и подозрителен, противясь моему постоянному наблюдению за ним. От наблюдения я отказаться не мог, поскольку он был горазд на самые глупые выходки. Однажды он завладел моим кисетом и засунул почти сто граммов табака в длинный ствол висевшего на стене охотничьего ружья. Он забил табак шомполом, и я так и не смог оттуда его достать. В другой раз он выбросил в окно глиняную плевательницу, за которой последовали бы часы, не останови я его. Каждый день я выводил его на двухчасовую прогулку, если не было дождя, а после мы добросовестно прохаживались по комнате. Да, тоскливая у меня была жизнь.

Я должен был неотлучно находиться с ним весь день, кроме двухчасового перерыва после обеда и вечера пятницы, когда у меня был выходной. Но что толку в этом выходном вечере, если рядом не было города, а у меня не было друзей, к которым я мог бы зайти? Я довольно много читал, поскольку лорд Салтайр разрешил пользоваться его библиотекой. Историк Гиббон подарил мне пару восхитительных недель. Ты сам знаешь, какое воздействие он производит. Ты вроде как спокойно плывешь на облаке, взирая на крохотные армии и флоты, а рядом с тобой все время мудрый наставник шепотом разъясняет тебе смысл величественной панорамы.

Молодой Дервент то и дело вносил игривое разнообразие в мою скучную жизнь. Однажды он внезапно схватил лежавшую на газоне лопату и кинулся в сторону безобидного подручного садовника. Тот с воплями бросился бежать, мой пациент с проклятиями ринулся вдогонку, а я за ним. Когда я, наконец, ухватил его за воротник, он бросил лопату и разразился визгливым смехом. Это была шалость, а не вспышка ярости, но когда подручный садовника после этого случая видел нас идущими в его сторону, то убегал с землисто-бледным лицом. По ночам на раскладушке в ногах кровати моего пациента спал слуга, а моя комната располагалась рядом, чтобы в случае необходимости меня позвали. Да, жизнь у меня была невеселая!

Когда не было гостей, мы садились за стол вместе с хозяевами, составляя довольно курьезный квартет: Джимми (он просил меня так его называть), хмурый и молчаливый, я, всегда краем глаза следящий за ним, леди Салтайр с припухшими веками и синими жилками на висках и добродушный лорд, шумный и жизнерадостный, но всегда довольно сдержанный в присутствии жены. Она выглядела так, словно ей не помешал бы бокал доброго вина, а он – словно воздержание пошло бы ему на пользу, поэтому согласно обычной несбалансированности жизни он пил в свое удовольствие, а она тянула лишь воду с соком лайма. Ты представить себе не можешь более невежественной, нетерпимой и ограниченной женщины. Если бы она молчала и этим скрывала свой недалекий умишко, то все бы ничего, но ее желчной и раздражительной болтовне не было конца. К чему она стремилась, кроме как передавать болезни из поколения в поколение? Со всех сторон ее окружало безумие. Я твердо решил избегать любых споров с ней, но она женским чутьем чувствовала, что мы совершенно разные, как два полюса, и получала удовольствие оттого, что размахивала передо мной красной тряпкой. Однажды она распиналась о преступлении священника епископальной церкви, который провел службу в пресвитерианской церкви. Похоже, ее отслужил местный священник, и если бы он был замечен в кабаке, она не говорила бы об этом с большим осуждением. Полагаю, что я управлял глазами хуже, чем языком, поскольку она вдруг обратилась ко мне со словами:

– Вижу, что вы со мной не согласны, доктор Монро.

Я тихо ответил, что не согласен, и попытался переменить тему, но ее было трудно сбить с толку.

– Почему же, позвольте спросить?

Я объяснил, что, по моему мнению, современная тенденция состоит в том, чтобы покончить с ненужными и смешными догматическими спорами, которые так долго ставили людей в тупик. Еще я добавил, что лелею надежду, что настанет время, когда все люди доброй воли выбросят эту чепуху за борт и возьмутся за руки.

Она привстала, почти онемев от негодования.

– Полагаю, – проговорила она, – что вы из тех, кто хочет отделить церковь от государства?

– Вне всякого сомнения, – ответил я.

Она выпрямилась, охваченная холодной яростью, и вылетела из комнаты. Джимми захихикал, а его отец стушевался.

– Прошу прощения, если мое мнение задевает леди Салтайр, – заметил я.