Куриная слепота

Куриная слепота

У нее были немалые деньги: тысяча рублей на то время, а время — середина девяностых, 92й или 94й. С тысячью рублей в кармане, атласным пуховым одеялом и куском целлофана она решила поехать в Куржексу.

Путь лежал через Ленинград. К тому времени уже переименованный; значит, пускай Ленинград. Там она задержалась дней на 5. Вписывалась у подруги, точнее — у подругиного мужа. Муж всё время отсутствовал. Квартира была запредельно грязной. Она, бывало, мыла посуду в чужих квартирах; не в этот раз — обстановка была разлагающая, и она сама не чувствовала внутренней целеустремленности. В предпоследний день они съездили на могилу Цоя. Антураж изумил: стоят палатки, люди живут. Закончили коньячком под «Кинг Кримсон» (муж подруги уважал). Утро началось поздно; пока собралась, поехала еще к другу, чай с разговорами, пока похмелье не прошло.

В шесть вечера распрощалась с другом в коридоре: провожать он не постремился. Станковый рюкзак «Ермак», башмаки за 7 рублей из спорттоваров (не те 7 рублей, еще старинные: заслуженные башмаки). И поехала на Московский вокзал.

На Московском вокзале электричка на Волховстрой, билет брать глупо — если ей до Вытегры, тысячу рублей схоронила далеко. Покурила перед дверями последнюю, план такой — ехать без сигарет, и бросить в пути.

Засыпала и просыпалась, твердила про себя «Войбокало». Остановок не объявляли; несколько раз поднималась, ходила к маршруту на стене смотреть. Так два часа.

Электричка уехала. Тьма кромешная. Погода не благоприятствовала, и в Ленинграде было пасмурно, какие-то дожди заряжали, белых ночей нет и помину.

Перешла через рельсы, и в темноте, все равно неожиданно — так: грузовик на постаменте, реальный ответ ее памяти. Снизу надпись: «Дорога жизни».

Пошла дальше и вскоре стояла на трассе.

Тут ее постигло мудрое решение. Лес за спиной. Никто в такое время в лес не полезет; к тому же опять невидимо моросило. У нее целлофан. Отойти — недалеко, чтоб трасса была слышна. Утром поехать.

Так и сделала.

Попалась большая ёлка. Подлезла под нижние сухие ветки, положила рюкзак станком вниз, вытащила и раскатала целлофан. Наверх одеяло, сверху опять целлофан. Наломала с нижних сухих веток хворосту, огонь разгорелся прямо под усилившимся дождем. В двух шагах от лёжки, практически из-под себя нарвала листьев земляники и малины, бросила в чашку вскипевшей воды. Напиток был такого вкуса, какой ей больше не довелось попробовать ни разу в жизни.

Сквозь деревья виднелись машины под фонарями на трассе; с этого ракурса они оказались ужасно смешными. Мчались, приседая, почти задевая брюхом асфальт, как большие лягушки. Она закрыла глаза.

Ты со мной. Где же тебе и быть, если ты в моей голове. Ты, может, даже и не знаешь, что со мной. Так еще и лучше. Мы вдвоем; я под твоею защитой. Сказать кому-нибудь — скажут, сумасшедшая. Это вряд ли. Я ощущаю твое присутствие, и с тобой я засыпаю.

* * *

Проснулась она в луже. Сверху ее закрывал целлофан, и одеяло сверху осталось сухим. Но снизу — продавила углубление в целлофане своим весом. Дождь натекал туда, целлофан не выпускал воду, и одеяло внизу промокло насквозь, захватив и штаны на ней.

Ругаясь, она вылезла, вытрясла целлофан и упаковала его в рюкзак. Одеяло потащила в руке, бессмысленно было его сворачивать, наполовину мокрое.

На трассе остановила большую машину, КамАЗ, и загрузилась прямо с одеялом. Раскинула на ногах, чтоб сохло. Штаны высохнут и так. Машина не ехала, конечно, в Вытегру; до Вытегры было ой как далеко. Ехала с ним полдня, одеяло высохло, на какой-то остановке тоже его упаковала. Наконец вышла на солнышко.

Как будто в середине лета, а не конец августа. От солнца все вокруг, казалось, звенело, она шла в зелени, одна. И вдруг увидела большую валяющуюся ветку с продолговатыми тонкими серебристыми листьями, и россыпью желтых ягод. Кто ее здесь бросил? Вокруг ничего подобного не росло. Подняла эту ветку и тащила с собой, пока всю не объела. Кажется, это была облепиха.

Волшебные имена, Сясьстрой, Свирьстрой, Лодейное Поле. Сяргозеро, Тудозеро: Тудозеро-Сюдозеро. Есть места, где озеро подходит к самой дороге. Справа вода, и слева вода, почти вровень, почему не заливает — неизвестно. Идешь по дороге среди воды. Еще: выходишь из машины, вдруг в тундре. Карликовые березки ползут среди мха. Какая тундра? где тундра, по карте посмотри. — Какая карта, я там шла! Красные маленькие ягоды на стебельке, по десятку ягод слепились, она не знала, едят ли их, и некого спросить. Набирала по маленькой горсти и совала в рот. В каждой ягоде косточка — костяника, наверное. Остановишь, поедешь, уснешь, проснешься — нет тундры. Лес, озера, Подпорожье.

Андомский Погост.

* * *

Ехала она два дня. Наконец, Вытегра. Тут — всё. Распрощалась с шоферами (две машины; они останавливались, сходились. Они ее кормили в пути). — «А может давай с нами, обратно?»

Но на самом деле не всё: Андомский Погост. Туда тоже доехала, на каком-то лесовозе. Вылезла; вот теперь — всё. Дорога была — убитая колея. Ездили только лесовозы; раз в час.

Пешком. Попался один барак, по ее стороне дороги, пустой. Тут, может быть, ночевали, какие-нибудь лесорубы. Миновала. «Семьдесят километров ничего, — сказал последний. — Дальше только Финляндия».

«Медведи», — думала она. «Медведи». Она поняла — так же отчетливо, как в ночевке в лесу, когда поняла, что не одна, — что не хочет видеть медведя. Не сейчас. Когда-нибудь не сейчас.

 Одна. И солнца не было, опять пасмурно небо ровно застелило. Холодно, без дождя. Поворот. Должен быть поворот. Не прошла ли она поворот? Могла не заметить. Может быть, нет поворота. Башка у нее совсем шла кругом, с недосыпу.

Поворот предварялся мостом. Не заметить было невозможно. Она пошла, потом она сняла башмаки. Башмаки качались в руке, рюкзак тяготил спину. Выдирая ноги из грязи по колено, где-то километр — не очень долго, но машине не проехать. «Только трактором, и то — до осени».

Грязь кончилась; дорога шла вверх. Села на рюкзак, долго счищала с ног. Обулась. Двинулась. Это как шок: вдруг среди зелени — серые дома.

Медленно она вошла в деревню.

* * *

Проснулась она в деревянном доме. И первым делом вспомнила, как ночью летали комары. Комары летали прямо над ухом, она слышала писк. Но не садились. Ни один комар не укусил ее. Новость: некусающиеся комары. Может, здесь уже осень, комары готовятся уснуть. Засыпать с несадящимися комарами было так же покойно, как с кем-то рядом.

Вставать не поспешила — некуда было спешить.

Дом был чист. Вчера подмела, обе комнаты, большую и кухню. Выбила половики-дорожки, и расстелила. Были еще комнаты, их не стала трогать, там были следы разрушения. Здесь — всё было так, как будто живут. Здесь живут девочки, сигнализировала она своей уборкой.

Большая печь: натопила, взяв из разрушенных комнат. Всё как надо, красные угли, задвинула вьюшку. Надо будет дровами разжиться. Вот еще что: у нее был топор. Маленький топорик в одну руку, это он тяготил спину в рюкзаке. Она его перебирала, вешала даже на пояс. Эффектно стоять на трассе — с топором на поясе. Но в езде топор мешал; и она его убрала обратно в рюкзак.

Воды принести. Есть колодец, но гораздо дальше.

Комнаты это второй этаж. Первый этаж — хлев; сейчас пустой. Туалет — деревянный толчок — нависал наружу, выступая из второго этажа, дырка прямо вниз. Оприходовала схему: остроумно. Большой дом, она выбрала самый целый из всех, в середине деревни. Остальные были более и менее разрушенные. Дальше если идти, будет спуск круто вниз, к реке.

И люди. Количество людей в брошенной деревне ее поразило. Она не знала — а было это 19 августа, «Спасов день»: в этот день, и следующий, из соседних, не брошенных деревень, посещают здешнее кладбище. Еще тут садили картошку.

Это ей скажут сегодня, только позже, мужик и парень молодой из соседнего дома. Еда у нее кончилась. В дороге она купила буханку черного хлеба. Хлеб в магазины здесь привозили два раза в неделю. Ноздреватый, вкусный, пока мягкий, только какой-то мокрый — на следующий день он становился как картон. Есть невозможно. У нее еще остался.

Она не придумала ничего лучше, как, выйдя из дома, подойти к этим парню с мужиком — они ее видели вчера, когда она только пришла: поздоровалась, слышав, что так принято в деревне, — ответили. Сейчас она вышла со своей тысячей: она решила, что настало время ее тратить. И сказала:

— Можно купить у вас картошки? — протягивая эту крупную купюру. Они на нее посмотрели как на чумную. Мужик вынес ей ведро картошки.

— Спасибо! — воскликнула она, убирая свою тысячу.

Вернула потом ведро. Позже стала рубить бревно во дворе — дров здесь можно было найти в изобилии. Фиаско: топорик оказался совершенно непригоден. Легкий; слишком маленький. Ее веса не хватало, чтобы как следует замахнуться. Она подступалась так и сяк. Мужики из соседнего дома молча наблюдали издалека. Ни один не подошел помочь.

Бросила это дело; топорик спрятала в рюкзак. Годится только чтоб шоферов пугать. Придется совать в печку длинные, дверцу не закрывая.

Было уже за половину дня, когда она, поев картошки, сваренной на печи, с этим хлебом, вышла на свет. Топор снова на поясе, из кармана высовывается целлофановый пакет на всякий случай. Разобранный рюкзак, одеяло и всё с ним оставила в комнате.

По середине деревни, внимательно глядя под ноги. Она вывела максиму, которую можно было написать на трафарете большими буквами. «Нельзя бросать курить, уехав куда-нибудь без табака. Надо иметь хотя бы пачку — шанс! Тогда: можешь курить, можешь не курить». Хоть бы один бычок валялся — вон сколько людей. Она видела издалека, на маленьком кладбище. Если бы не так много людей, она бы полазила по разрушенным домам, почитала письма, там есть, она знала, брошенные, открытки. Берестяные корзинки, керосиновые лампы зеленого бутылочного стекла, какие-то непонятные, но нужные в хозяйстве предметы или части предметов.

Деревня перешла в лес.

Часа через два она вынырнула из лесу, между пальцев у нее торчали грибы. И в пакете еще грибы. Навстречу ей двигались последние посетившие кладбище. Она пошла прямо на них.

— Здравствуйте! — сказала она, — вы не знаете: съедобные это грибы? Они какие-то синие… — протягивая ножками вперед.

Они остановились как вкопанные. Как будто она их спросила по-французски.

— Съедобные? — повторила она.

Мужики стояли, дивясь — то ли грибам, то ли ей. Один взял, повертел в пальцах. И сделал такое движение, как будто собирался бросить за спину. Но вернул.

— Ешь, можно. — На самом деле — невнятно пробормотал; это она так расшифровала. Еще что-то вроде «финские».

Сигарет спросить не рискнула.

Дальше наткнулась на этого парня молодого из соседнего дома. В рубашке хаки и штанах, с армии, что ли, вернулся. Без старшего оказался более общительным — улыбка до ушей.

— Девушка, — стоял он прямо посреди дороги. — А вы, наверное, в бога верите?

Такого вопроса она не ожидала.

— Я как все, — брякнула она.

— А-а-а… — протянул он, не удовлетворенный.

Вернувшись, пока не стемнело, она порезала и нанизала грибы на нитки и развесила низко над плитой. Картошки оставалось полведра, сварила грибной суп.

* * *

Утром в деревне не было никого.

Грибы на печке посохли — как будто их месяц сушили. Сморщенные, черные, а душистые — хоть так ешь. Ладно; она сама знала, что моховики, только не помнила: когда синеет на сломе, это — настоящие или ложные? Раз съела и не умерла, подарит кому-нибудь в Питере. Память о ле(с)те.

Ссыпала обратно в пакет, невесомая четверть грибов.

Потом она ловила кузнечиков. Она словила десять штук. Кузнечики стрекотали, выдирались из кулака. Она решила наловить рыбы.

Речка огибала деревню; текла под холмом. Она спустилась не там, где спуск, глина от дождей вся размокла, скользила, а забрала влево, прямо сквозь поле. Через травы, внизу через кустарник. Выбрала место, замучила одного кузнечика. У нее была леска с грузилом и поплавком.

Вода коричневая. Наверное, неглубоко, проверять не станешь. Но быстрая. Кузнечики прыгали в банке, неплотно прикрытой.

Потом она начала петь.

Песня Йоки, девушки с необычайно высоким голосом. У нее был голос низкий; но она старательно имитировала. Интонации.