На даче

-- Я не поставлю, -- заявил студент, -- тотализатор -- безнравственная вещь. Пойти -- пойду, а ставить не буду.

Чебыкин сидел с раскрытой книгой, невольно прислушивался, делал хмурое и сосредоточенное лицо, причем, глядя на него издали, можно было подумать, что он читает что-нибудь философское, малопонятное, или готовится к экзамену.

-- Господа! -- говорил между тем гимназист. -- А не сыграть ли нам до скачек одну партию в крокет?

-- Ни за что, -- отозвалась Сашенька. -- Во-первых, мне нужно одеться, а во-вторых, я дала слово больше с Ипполитом Максимовичем не играть. Не очень весело сидеть все время за калиткой, в канаве.

-- Придется искать партнера на улице, -- плаксивым тоном говорил студент, спускаясь со ступенек террасы, -- вот, кстати, идет какой-то священник, Арсений везет мороженое... Эврика, -- воскликнул он, -- у нас есть партнер.

Чебыкин сидел в нескольких шагах, по-прежнему хмурил брови, но при последних словах студента невольно поднял глаза. И с удивлением он увидал, что синяя рубашка с шелковыми кистями у пояса направляется в его сторону. Сверкнули на солнце круглые никелированные очки, руки сделали широкий театральный жест, а затем рыжая веерообразная борода просунулась между кольями невысокого забора, так что Чебыкин увидал ее почти у своего лица.

-- Милостивый государь, -- сказал студент деланно-торжественным голосом, как будто собирался произнести речь, -- если бы вы узнали, что недалеко от вас существует группа так называемых интеллигентных людей, все интересы которых сведены к катанью на велосипедах, игре в тотализатор и бессмысленному стуканию молотками по шарам, и что вместе с тем благополучие этой группы случайно зависит от того великодушного незнакомца, который... и так далее. Одним словом, позвольте представиться: Сережников. Вы играете в крокет?

Ошеломленный неожиданностью, Чебыкин встал, выронил книгу на траву и, не зная, что отвечать, потирал руки. Точно загипнотизированный, он смотрел на веерообразную рыжую бороду, которая смеялась вместе с полным розовым ртом и крупными белыми зубами. Но в этой улыбке, в беззаботно косившем вороте синей рубахи, в тоне голоса была такая подкупающая простота, что Чебыкин, не веря себе, вдруг шаркнул ногами и сказал:

-- Извините, никогда не играл, но, вследствие любезного предложения, очень вам благодарен.

-- И распрекрасно, -- заявил студент, -- умения никакого не требуется. Пойдемте-ка, я вас со всеми перезнакомлю.

VIII

Насколько Чебыкин казался суровым издали, в особенности когда делал вид, что углублен в книгу, настолько теперь, идя за студентом, он был беспомощен и робок, и застенчивая, ребяческая улыбка расплывалась у него на лице. Сашеньки и адмирала уже не было ни на террасе, ни в саду. Подведя Чебыкина к Леокадии и гимназисту, студент произнес речитативом:

-- Вот вам партнер. -- И продолжал: -- Поклонитесь, сударь, барышне и шаркните ножкой. Пожалуйста, поотчетливее имя и отчество. Как вы говорите -- сорок семь, сорок восемь?

Чебыкин неловко протянул руку, страшно покраснел и повторил более внятно:

-- Модест Николаевич.

-- Modestus -- скромный, modestia -- скромность, -- задиристо сказал гимназист.

-- Кстати, вы, кажется, чиновник? -- спросил студент. -- У вас фуражка с кокардой.

Чебыкин назвал место своей службы.

-- Что вы чиновник, -- сказал студент, -- это вам на минус: терпеть не могу чиновников.

-- Я по вольному найму, -- сконфуженно произнес Чебыкин.

-- У нас там есть знакомый, -- вмешалась Леокадия, -- должно быть, ваше начальство: фон Бринкман, Павел Алексеевич.

Студент добавил ей в тон:

-- И если вы будете ленивым партнером, то мы ему на вас пожалуемся. Ну, а теперь за работу. Для первого дебюта я играю с вами. Вот мы им сейчас покажем.

Студент тормошил Чебыкина, таскал его от ворот к воротам за рукав, проводил его шар вместе со своим, угонял шары противников, и когда, несмотря на все трудности, выиграл партию, у Чебыкина вчуже катился градом пот.

К концу игры на террасе появилась Сашенька, а позади нее адмирал. На Сашеньке было модное платье из белого английского пике, с короткой юбкой, из-под которой виднелись высокие красные ботинки. С белой соломенной шляпы спускался длинный красный вуаль с крупными мушками, в руках был белый кружевной зонтик, и Сашенька, освещенная солнцем во весь рост, с пышными начесами гейши и алыми, будто накрашенными губами, показалась Чебыкину ослепительной. Сравнительно привыкнув к своим партнерам, он снова оробел при появлении Сашеньки и адмирала, а те смотрели на него и на студента, делавшего молотком заключительный удар, совершенно одинаковым взглядом, как будто Чебыкин был им знаком давно.

-- Леокадия Васильевна, -- протяжно говорила с террасы Сашенька, -- а как же ваша милость? Второй час, намерены вы переодеваться ?

Барышня в белом велосипедном костюме, раскрасневшаяся за игрой, бегло оглядела себя, разгладила несколько складок и сказала:

-- Ну, вот еще, не стоит, поправлю волосы и возьму хлыстик.

-- Как всегда, желаем быть эксцентричны! -- пошутила сестра. -- Ну, а Ипполит Максимович, всем назло, разумеется, наденет поверх синей рубашки свою отвратительную тужурищу?

-- И всенепременно надену тужурищу, -- подтвердил студент, -- о моем туалете вы бы лучше не беспокоились.

-- Вы нас прямо скомпрометируете, -- продолжала Сашенька, -- взяли бы еще с собой вашу излюбленную дубину.

-- И непременно возьму дубину.

Чебыкин стоял посреди крокетной площадки и не знал, куда девать руки. О нем, очевидно, забыли, а Сашенька и адмирал продолжали смотреть на него, как на старого знакомого. Краска залила ему лицо, и руки похолодели от пота. Он кашлянул и закрыл ладонью рот. Никто не догадывался его представить.

-- Как вы думаете, господа, -- спросила Сашенька, -- приедет сегодня на скачки Павел Алексеевич?

-- Еще бы ему не приехать, -- отозвался студент, -- человек утробный, чем же ему иначе кровь полировать?

-- Вы иногда бываете невозможны, -- сходя в сад, сказала Сашенька и сделала недовольную гримаску, -- и я заметила, что вы вообще предубеждены против фон Бринкмана. Чем он перед вами провинился?

-- Решительно-таки ничем, -- невозмутимо произнес студент, просовывая сквозь сверкавшую на солнце бороду все десять пальцев, -- чинодрал как чинодрал. Человек двадцатого числа, которому голову с великой исправностью заменяет желудок. Э, да я совсем было позабыл, что вот господин Чебыкин служит под его начальством. Ему лучше знать. Правда, ведь ваш фон Бринкман порядочная тыква?

-- Что за выражения, прямо ужас! -- отворачиваясь, но уже смеясь, говорила Сашенька.

Чебыкин краснел, переминался с ноги на ногу и чувствовал, что начинает обожать и веерообразную бороду, и круглые очки, и синюю косоворотку студента. Жестикуляция, голос, слова, срывавшиеся с уст легко, непринужденно и смело, создававшие вокруг студента атмосферу откровенности и простоты, действовали на Чебыкина успокоительно. В то же время присутствие адмирала и барышень и самое упоминание о начальстве, перед которым дрожала вся канцелярия, заставляли его невольно подтянуться.

-- Ну, что же? -- торопил студент.

-- Принимая во внимание, -- начал Чебыкин и, безнадежно краснея, умолк.

-- Полно смущать человека, -- вмешался адмирал, -- да и вы, профессор, уж, знаете ли, тово... чересчур. Давайте-ка, гос-пода, собираться.

С Чебыкиным никто не прощался. Леокадия ушла причесываться, студент куда-то исчез, адмирал с гимназистом и Сашенькой в ожидании их прогуливались мимо ипподрома по той стороне улицы. Чебыкин оглянулся кругом и, согнувшись от непонятного стыда, быстро прошел к себе. Вспомнил он, что за все время не сказал ни одной правильно построенной фразы, что на большинство вопросов, обращенных к нему за игрой, он застенчиво бормотал какие-то нечленораздельные звуки. И затем, сопоставив все это с появлением на ступеньках террасы ослепительно-эффектной Сашеньки, он пришел в отчаяние от своих несветских манер и неумения говорить в обществе. И студент в синей рубахе, говоривший в присутствии заслуженного адмирала такие смелые и остроумные вещи, все рос и рос в его глазах.

Чебыкин стоял у себя в комнате перед зеркалом, оправлял покоробленный дождями пиджак, -- и лучший галстук с подковками по ярко-розовому полю казался ему жалкой, никуда не годной тряпкой. Вспомнились почему-то мелькающие по песку домашние туфельки Леокадии и краснеющие на ступеньках террасы высокие ботинки Сашеньки, беленькие выхоленные ручки, капризные, чрезвычайно аристократические, в глазах Чебыкина, нотки голосов, и тогда смущение и безотчетный стыд уступили место какому-то лестному, горделивому чувству. Пожалуй, и хорошо, что он не произнес ни одной фразы. Да и что мог бы он, вольнонаемный переписчик, сказать в столь высоко воспитанном и светском обществе? А все-таки его пригласили, играли с ним в крокет, и все лето будут жить с ним бок о бок.

На ипподроме отчетливо и часто-часто зазвонили в колокол, и через несколько минут Чебыкин увидел, как по боковому двору длинным гуськом провели измученных лошадей, наскоро прикрытых желтыми попонами. За окошком стояла жара, и деревья шелестели глухо, а от травы и цветочных клумб тянулся вялый разогретый аромат. Чебыкин постепенно приходил в себя от наплыва мыслей, и розовый галстук казался ему уже не столь безнадежным, а когда старушка мать подала обед по-праздничному, в три часа, он весело посмотрел на дымящийся борщ и сказал:

-- Вследствие состоявшегося знакомства, а равно и по причине жаркой погоды, было бы своевременно выпить бутылку холодного пива. Вы, мамаша, как насчет изложенного?

-- Запасла, Модестушка, стоит бутылочка на хозяйском леднике. Вот с пельменями и разопьешь, -- заботливо и любовно суетилась старушка. -- Уж я все наблюдала, Модестушка, и как студент тебя, дай ему Бог здоровья, пригласил, и все. Семейство-то какое барственное, адмирал, говорят, сановитый. Может быть, что хорошее для тебя выйдет из этого знакомства. При случае, Бог даст, окажет и поддержку. Всякие случаи бывают. Вот и выбьешься в люди.

-- А к сему, мамаша, присовокуплю нижеследующее: начальник нашей канцелярии бывает у адмирала, и даже студент Ипполит Максимович, в качестве человека, видевшего господина фон Бринкмана неоднократно, высказали о нем предположительное мнение.

-- Ах, Модестушка, видно, это Господь тебе счастье посылает.

И старушка побежала в хозяйский ледник за пивом. После обеда, сидя на ступеньках своего флигеля, Чебыкин вслушивался в монотонные и продолжительные звонки, доносившиеся с ипподрома, и смотрел на лошадей, которых все время водили через двор. От этих звонков и выпитой бутылки пива Чебыкина клонило ко сну, и мысли, приходившие в голову, бессловесные, не облеченные в броню канцелярского слога, были полны тайного предчувствия, были и смелы, и скромны, и от них пахло нежными духами, как от белых платьев Леокадии и Сашеньки.

X

Когда из переулка, огибавшего ипподром, потянулись экипажи с разряженной в пух и прах публикой, а у калитки сада вскоре послышались знакомые голоса и показались фигуры барышень, у Чебыкина, погруженного в сладкие, несбыточные мечты, вдруг тревожно застучало сердце. И с этой минуты он понял, что в его жизни произошла значительная, серьезная перемена. Он понял, что сегодняшний вечер, и завтрашнее утро, и многие солнечные и сумрачные дни будут для него отныне исполнены волнующего любопытства, что мелькающие среди деревьев платья, и стук стеклянной двери на террасе, и огни в закрытых окнах, все это почему-то уже не может пройти мимо его маленькой и до сих пор обособленной жизни. И время распределится не с той убогой правильностью, как раньше, и неизвестно, пойдет ли он сегодня и завтра вечером на вокзал, позовут или не позовут его снова играть в крокет, пойдут ли они в следующий раз на скачки, приедет ли к ним в гости его главный начальник фон Бринкман?

На террасе обедали, спорили и смеялись, громко выкрикивая имена жокеев и лошадей, а Чебыкин, нигде не находя себе места, то сидел в палисаднике, то возвращался в комнату и принимал перед зеркалом разнообразные позы. И минутами то ненавидел свой пиджак и розовый галстук, то примирялся с ними. Прислушиваясь к громкому разговору на террасе, он уловил фамилию фон Бринкмана и по отрывкам фраз догадался, что тот был на скачках и уехал обратно в Петербург, сожалея, что не может остаться у генерала обедать. Потом Леокадия с гимназистом поливали из леек цветочные клумбы, а студент сидел поблизости на скамейке и читал книгу, то и дело пригибаясь к ней круглыми никелированными очками. Кончив поливку цветов, Леокадия подсела к студенту, и они стали пригибаться к книге уже вместе. Сашенька, адмирал и гимназист скрывались в глубине дачи. И когда Леокадия со студентом ушли туда же, Чебыкин взял трость и отправился на вокзал.

В ожидании музыкальных поездов начинала собираться публика. Чебыкин быстро расхаживал по платформе, заглядывая то в буфет, то в багажное отделение и кассы, время от времени выходя через главный подъезд вокзала на площадь. И у него было неопределенно-радостное чувство, как будто сам он ждал чьего-то приезда. К половине восьмого на платформе собралась громадная толпа. За несколько минут до прибытия поезда Чебыкин, проходя мимо билетной кассы, вдруг увидал знакомую веерообразную бороду студента. Тот стоял в длинном хвосте публики, постепенно приближался к окошку кассы, и у него было озабоченное лицо, а через левую руку, кроме собственного штатского пальто, были перекинуты две легкие дамские кофточки. Темно-серой тужурки уже не было; ее заменял мешковатый китель с широко расставленными пуговицами на длинной талии. Блестящая рыжая борода, по-видимому, была тщательно расчесана.

Чебыкин простоял несколько минут в нерешительности и вдруг подошел к студенту и сказал:

-- Представляется вероятным, что вы едете в Павловск и вследствие сего берете билеты?

Эта фраза показалась самому Чебыкину чрезвычайно удачной и светской, и на его лице расцвела умеренная, как раз насколько нужно фамильярная улыбка.

-- А, это вы, -- сказал студент, -- ну, батенька, и втянули же меня в кашу. Терпеть не могу этой толчеи, так, изволите видеть, напяливай на себя крахмаленный воротник, полезай в чертову кожу и целый вечер таскайся вот с этими финтифлюшками.

Студент совершенно непочтительно потряс своим воздушным грузом и продолжал:

-- Виновато во всем ваше в высокой степени тупоголовое начальство. Господи, что за идиот! Наиграл кучу денег и захотел во что бы то ни стало угостить всю нашу компанию шампанским. Перед обедом все отказались. И вот чтобы все-таки добиться своего, взял слово, что мы будем в Павловске. Барышни, конечно, растаяли, и не только Сашенька, но и Леокадия Васильевна расфуфырилась. Вот с этим поездом едем. Скажите откровенно, у вас в канцелярии известно, что господин фон Бринкман глуп, как крокетный шар?

Чебыкин огляделся по сторонам, слегка хихикнул и, нагнувшись к студенту, произнес:

-- Конфиденциально считаю долгом подтвердить.

-- То-то же! -- удовлетворенно сказал студент, пробираясь к окошку кассы. -- Подержите-ка за это сию драгоценную ношу.

И Чебыкин бережно подхватил обеими руками две светло-серые, подбитые шелком и волшебно пахнущие кофточки. Испытанное им блаженство продолжалось недолго. Пробил второй звонок, со стороны платформы замелькала воздушная тень, и каменный пол слегка задрожал под ногами, а где-то близко-близко послышалось пыхтенье паровоза. Студент выхватил у Чебыкина кофточки и побежал на поезд.

Фон Бринкман, бритый господин с великолепно закрученными черными усами, в цилиндре и модном пальто, пестревшем разноцветными искрами, стоял на площадке вагона с букетом роз в руках и разыскивал кого-то взглядом. Увидав адмирала в шинели и барышень в кружевных розовых платьях, он приподнял цилиндр и обнажил коротко обстриженную голову, заостренную кверху. Горбатый нос, отливавшие синевой бритые щеки и маслянистые черные глаза, несмотря на немецкую фамилию, делали его похожим на армянина или грека. Стоя в проходе на платформу, Чебыкин видел, как его начальник, известный в канцелярии между прочим тем, что никто его не помнил улыбающимся, живо и молодо, гораздо моложе своих сорока лет, соскочил со ступеньки и с любезной, изысканной улыбкой подбежал к барышням. Букет роз оказался двумя сложенными вместе бутоньерками. Дальше Чебыкин видел, как барышни поспешно направились к вагону, а фон Бринкман поочередно подсаживал их на площадку. Студент лениво плелся позади всех, и рукава светло-серых кофточек, перекинутых через его локоть, почти волочились по полу.

XI

Мягко покатился поезд. Чебыкин остался один, и вечер, проведенный им на вокзале, показался ему длиннее и скучнее целого года его жизни. Мелькали поезда. К вокзалу подъезжали экипажи. Офицеры выходили из вагонов и входили в вагоны, с дребезжанием волоча по асфальту громадные белые сабли. Дамы с крупными брильянтами в ушах, сверкавшими сквозь длинные цветные вуали, жадными глазами смотрели им вслед или поднимались со скамеек им навстречу. По платформе гуляла дочь буфетчика с телеграфистом и багажным кассиром по бокам. И все это, волновавшее Чебыкина раньше, возбуждавшее в нем ребяческое любопытство, беспричинную ревность и зависть, заставлявшее принимать неестественные позы, хмуриться и надвигать фуражку на лоб, сегодня не останавливало его взора.

Итак, у него появилось знакомство, о котором он до сих пор мечтал как о чем-то несбыточном, невозможном. Барышни, дочери адмирала, изящные, светские, прекрасно одетые, говорящие особенными, капризными, страшно аристократическими голосами, вдруг сегодня держали себя с ним совершенно запросто, умный, страшно ученый, дьявольски смелый и откровенный студент говорил с ним, как с равным. И Чебыкину, прожившему десять лет подряд между канцелярией, разговорами с матерью и одинокими прогулками по вокзалу, знакомство с соседями представлялось событием особой, почти фатальной ценности. И когда эти соседи вернулись из Павловска, Чебыкин почему-то не решился попасться им на глаза, крадучись, издалека проводил их до дачи, а потом, войдя в свой бревенчатый флигель, не зажигая огня, лег спать.

Несколько вечеров подряд Чебыкина приглашали играть в крокет. Простодушные шутки студента, сближающая подвижность игры, живая перекрестная болтовня постепенно выкуривали из него застенчивость и робость. Барышни с ним не стеснялись, адмиралу нравилась его почтительная выдержка, а студент со второго же вечера решил заняться его развитием.

-- Вы, господин хороший, закоснели, -- говорил он, потрясая своей рыжей бородой, -- плюньте на вашего Карамзина и займитесь-ка на досуге вот чем.

И на столе у Чебыкина появилось несколько популярных курсов и брошюр по истории культуры, политической экономии и физиологии, подобранных студентом в особой постепенности и порядке.

Говорил Чебыкин мало, больше улыбался шуткам, чем отвечал на них, но зато каждый раз, как он вставлял в свою речь такие выражения, как "ввиду изложенного" или "присовокупляя", -- барышни встречали его дружным смехом.

-- Присовокупляя, присовокупляя! -- хохотала Сашенька. -- Я вас теперь так и буду звать: господин "Присовокупляя". Ха- ха-ха!

-- Что же вы с ним поделаете, -- вступался студент, -- если конусообразная голова господина фон Бринкмана такого у них страха напустила, что они, несчастные, бредят казенщиной. А вы, батенька, в самом деле, отучайтесь. Хотите, мы будем вас штрафовать за каждое канцелярское слово?

-- Ввиду единодушного осуждения всеми... -- начинал Чебыкин.

-- Штраф! -- кричали ему.

-- Виноват, -- поправлялся он, -- вследствие выраженного всеми желания...

-- Штраф! -- было ему ответом.

Чебыкин путался и умолкал.

Штрафы начались с того, что в один прекрасный вечер барышни надавали ему поручений в Гостиный двор, куда он заехал со службы и откуда вернулся нагруженный бесчисленными коробочками и свертками. Затем, по совету студента, за десять канцелярских оборотов и слов Чебыкин обязывался прочесть ночью ("для упражнения в русском языке") какой-нибудь чеховский или тургеневский рассказ и передать его утром всей компании своими словами. И требование это было столь безапелляционно, что поневоле приходилось исполнять, под страхом "отлучения от крокета", как говорил студент.

XII

Так прошла целая неделя. Один раз заезжал фон Бринкман, с тем чтобы вместе отправиться в Павловск, и, пока одевались барышни, медленно расхаживал по саду с адмиралом.

Чебыкин стоял у себя в комнате в простенке между окнами и одним глазом посматривал на начальство. А "начальство" было в том же модном разноцветном пальто с круглыми и покатыми плечами, в желтых перчатках и ботинках, и палка с загнутой, как у опереточного пастуха, ручкой висела на согнутом локте руки.

Голос у фон Бринкмана был какой-то приторный, медовый, и теперь в нем отсутствовали те холодные, стальные нотки, которые Чебыкин слышал в канцелярии еще утром.

С террасы вышли Леокадия и студент. Барышня была одета скромнее, чем в прошлую поездку в Павловск, а на студенте была надета излюбленная им темно-серая тужурка. И Чебыкин увидел, как его "просветитель" утрированно медленно и спокойно подошел к фон Бринкману, высоко поднял рыжую бороду и, как бы снисходя, протянул руку. И фон Бринкман, подававший на службе подчиненным два пальца, с тем чтобы сейчас же брезгливо выдернуть их обратно, тут поспешно снял перчатку и, взяв протянутую руку студента, долго мял ее в своей. А студент, не сказав ни слова, в ожидании Сашеньки уселся с Леокадией на скамейке. Они о чем-то таинственно и тихонько совещались, и Чебыкину показалось, что рыжая борода несколько раз кивнула в его сторону.

-- Что-то наш Модест Николаевич поделывает? -- неожиданно громко сказал студент, когда адмирал и фон Бринкман проходили мимо.

Но это не произвело никакого впечатления ни на того, ни на другого.

Леокадия смеялась, не поднимая глаз, и делала протестующие жесты.

-- Удивительное дело, -- еще громче сказал студент, когда те проходили снова, -- и куда запропастился Чебыкин? Модест Николаевич, Модест Николаевич!

Чебыкин спрятался в простенке, опустился на корточки и похолодел от неловкости и страха.

Фон Бринкман прервал разговор с адмиралом и, повернувшись к студенту, спросил:

-- Какого это вы Чебыкина зовете? Знакомая фамилия, даже вдвойне. У меня в канцелярии служил сначала отец, а теперь сын. Вы говорите, Модест? Нашего как раз, кажется, и зовут Модестом.