Помоги проекту - поделись книгой:
Преодолев эти трудности, осталось разрешить другие, происходившие из самой императорской семьи. Речь шла о закреплении в церемонии коронации роли жены, братьев и сестер императора. Прежде всего нужно было понять, будет ли Жозефина коронована и помазана, как сам Наполеон. Она горячо желала этого, ибо то была еще одна связь с супругом, новая гарантия, защищающая от будущего развода, который был постоянной тревогой ее жизни. Наполеон колебался между нежностью к ней и тайными предчувствиями своей политики, когда вдруг семейная сцена едва не привела к погибели несчастной Жозефины. Все суетились вокруг нового монарха: братья, сестры, союзники. В торжестве, которое, казалось, должно было освятить их всех, каждому хотелось получить роль, сообразную его нынешним притязаниям и будущим надеждам. При виде этой суеты и будучи свидетельницей неотступных просьб, особенно со стороны одной из сестер Наполеона, встревоженная Жозефина, снедаемая ревностью, высказала оскорбительные подозрения относительно этой сестры и своего мужа, подозрения, сходные с ужасающей клеветой эмигрантов. Наполеона охватила вспышка бурного гнева и, обретя в гневе силу против своей привязанности, он сказал Жозефине, что расстанется с ней. Наученная советом, Жозефина выказала покорное страдание и подчинение. Противоположность ее скорби ярко выразившемуся удовлетворению остальной части императорской семьи тронула Наполеона, и он не смог решиться сослать и сделать несчастной эту женщину, спутницу его молодости, сослать и сделать вместе с ней несчастными детей, ставших предметом его отеческой нежности. Он заключил Жозефину в объятия, пылко сказал ей, что у него никогда не достанет силы с ней разлучиться, хоть его политика, возможно, того и потребует, а затем обещал, что Жозефина будет коронована вместе с ним и получит божественное помазание от руки папы.
Наполеон, тайно помышляя восстановить однажды Империю Запада, хотел окружить свой трон вассальными королями. Сначала он сделал своих братьев Жозефа и Луи великими сановниками Империи; вскоре он задумал сделать их королями, и уже даже подготавливал трон в Ломбардии для Жозефа. При этом он хотел, чтобы, став королями, они оставались его сановниками. Таким образом, во Французской империи им надлежало стать тем, чем были в Германской империи государи Саксонские, Бранденбургские, Богемские, Баварские, Ганноверские и проч. Нужно было, чтобы церемония коронация отвечала такому проекту и стала эмблемой подготавливаемого им плана.
Император потребовал, чтобы его братья, когда он, облаченный в парадную мантию, будет переходить внутри церкви от трона к алтарю и от алтаря к трону, поддерживали полы его мантии. Он потребовал этого не только для себя, но и для императрицы. Его сестры-принцессы должны были так же служить Жозефине, как его братья – ему. Наполеону пришлось весьма энергически выразить свою волю, чтобы этого добиться.
Наступил ноябрь; в соборе Нотр-Дам всё было готово. Прибыли депутации, прекратили работу суды, шесть епископов и архиепископов в сопровождении своих клиров оставили служение у алтарей. Собрались генералы, адмиралы, выдающиеся сухопутные и морские офицеры, маршалы Даву, Ней, Сульт, даже адмиралы Брюи и Гантом, вместо того чтобы быть в Булони и Бресте, находились в Париже. Наполеон был этим раздосадован; ибо торжества, хоть он их и любил, казались ему гораздо менее важны, чем дела.
Папа наконец решился покинуть Рим. Пий VII хотел, несмотря на свою бедность, привезти несколько подарков, достойных хозяина, к которому он ехал в гости. Со свойственным ему тактом он выбрал для Наполеона две античные камеи, замечательные как своей красотой, так и значением. Одна изображала Ахилла, другая – воздержание Сципиона. Жозефине он предназначил также античные вазы восхитительной работы. По совету Талейрана для придворных дам везли великое множество четок.
Итак, папа выехал, проехал через Тоскану, среди толп итальянцев, опускавшихся на колени при его появлении, через Пьяченцу, Парму и Турин. Он не въехал еще во Францию, но его уже окружали французские власти и войска. На границе Пьемонта, которые были и границами империи, явились высланные вперед Камбасерес и префект дворца Сальматорис и вручили ему письмо Наполеона, полное выражений благодарности и пожеланий быстрейшего и благополучного путешествия. С каждым часом ободряясь всё более, Пий VII постепенно перестал страшиться последствий своего решения.
Чтобы сделать переезд понтифика и сопровождавших его престарелых кардиналов через Альпы наиболее простым и безопасным, были приняты необычайные меры предосторожности. И вот наконец он прибыл в Лион. Там его страхи сменились настоящим восхищением. Толпы стекались из Прованса, Дофине, Франш-Конте и Бургундии, чтобы увидеть своими глазами наместника Бога на земле. Видя коленопреклоненным народ, который ему описывали вечно бунтующим против властей неба и земли, который опрокидывал троны и даже держал одного понтифика в плену, Пий VII был покорен, воспрянул духом и наконец согласился со своим старым советником Капрарой, утверждавшим, что это путешествие принесет великое благо религии, а самому папе доставит бесконечное удовлетворение.
Пий VII должен был остановиться в Фонтенбло. Наполеон устроил всё так, чтобы иметь возможность выйти навстречу святейшему отцу и обеспечить ему два-три дня отдыха в этом прекрасном уединенном месте. К тому часу, когда кортеж должен был достичь креста Сент-Эрема, Наполеон направил туда своего коня, чтобы встретить папу, который почти тотчас и появился. Он тут же представился ему и обнял его. Растроганный таким усердием Пий VII с волнением и любопытством смотрел на нового Карла Великого, о котором он уже несколько лет думал как об орудии Бога на земле.
Стояла середина дня. Оба государя сели в карету и поехали в замок Фонтенбло, притом что Наполеон усадил главу Церкви справа. На пороге дворца, выстроившись полукругом, Пия VII встречали императрица, высшие сановники Империи и военачальники. Папа, хоть и привыкший к римской пышности, не видел прежде ничего более великолепного. Затем его проводили в апартаменты, ему отведенные, и, после нескольких часов отдыха, следуя правилам этикета меж государями, он нанес визит императору и императрице, которые незамедлительно вернули ему визит. С каждым разом всё более ободряясь, всё более очаровываясь обольстительными речами хозяина, который обещал себе не только не испугать его, но ему понравиться, Пий VII ощутил к Наполеону привязанность, которую сохранил до конца своей жизни, несмотря на многочисленные и ужасные перемены в жизни изгнанного героя.
Настало время отправляться в Париж и вступить наконец в этот пугающий город, где уже целый век работал человеческий разум, где уже несколько лет вершились судьбы мира. Двадцать восьмого ноября, после трехчасового отдыха, император и папа сели в ту же карету, чтобы ехать в Париж, папа по-прежнему по правую руку от Наполеона. В Париже его разместили в павильоне Флоры, отвели ему весь день 29-го для отдыха, а 30-го представили ему Сенат, Законодательный корпус, Трибунат и Государственный совет. Президенты этих четырех корпусов обратились к папе с торжественными речами, прославляя в блестящих и достойных выражениях его добродетели, мудрость и благородную снисходительность к Франции. Папа выказал живейшее восхищение благородным слогом этих речей, прекраснейшим со времен Людовика XIV.
Население Парижа, собравшееся под окнами, просило понтифика показаться: по всей столице уже разнеслась слава о его доброте и благородном лице. Пий VII несколько раз выходил на балкон Тюильри, всегда в сопровождении Наполеона. Их приветствовали пылкими возгласами, и он видел парижан – парижан, которые сотворили 10 августа и поклонялись богине Разума, – коленопреклоненными и ожидающими его папского благословения.
Мрачные страхи, делавшие решение папы столь горьким, полностью рассеялись. Пий VII оказался рядом с государем, исполненным почтения и заботливости, соединяющим любезность с гениальностью, и посреди великого народа, возвращенного к старым христианским традициям примером славного вождя. Он был в восхищении от того, что своим присутствием добавлял силы его воодушевлению.
Дело шло к кануну великих торжеств, то есть к 1 декабря. Жозефина, понравившаяся его святейшеству своим благочестием, весьма похожим на благочестие итальянок, пришла к нему, чтобы сделать признание, из которого надеялась извлечь большую выгоду. Она объявила ему, что состоит с Наполеоном лишь в гражданском браке, ибо, когда заключался их брак, религиозные церемонии были запрещены. Шокированный ситуацией, которая в глазах Церкви означала незаконное сожительство, папа тут же попросил встречи с Наполеоном и в ходе беседы заявил, что мог бы короновать его одного (ибо совесть императоров никогда не исследовалась Церковью, когда речь шла об их коронации), но не может короновать Жозефину, освятив тем самым сожительство. Рассердившись на Жозефину за ее небескорыстную нескромность, но опасаясь принуждать папу, который был непреклонен в делах веры, и не желая к тому же менять церемонию, программа которой была уже обнародована, Наполеон согласился получить брачное благословение. Жозефина, выслушивая горячие упреки мужа, но восхищенная тем, чего добилась, получила церковное освящение своего брака в часовне Тюильри, в ночь накануне коронации. Кардинал Феш, при свидетелях Талейране и маршале Бертье, в глубокой тайне совершил бракосочетание императора и императрицы. Эта тайна надежно хранилась до самого развода.
В воскресенье 2 декабря, в холодный, но ясный зимний день, население Парижа, которое мы увидим сорок лет спустя собравшимся в такую же погоду вокруг бренных останков Наполеона, торопилось присутствовать при проезде императорского кортежа. Папа отбыл первым еще в десять часов утра и гораздо раньше императора, дабы два кортежа не помешали друг другу. Его сопровождал многочисленный клир, облаченный в самые роскошные одеяния, и эскортировали подразделения императорской гвардии. По всей окружности площади Нотр-Дам соорудили богато украшенный портик для встречи по выходе из карет государей и князей, собиравшихся приехать к старинному собору. Архиепископство, украшенное с роскошью, достойной гостей, подготовили для того, чтобы папа и император могли там передохнуть. После краткой остановки папа вошел в церковь, где уже нескольких часов назад собрались депутации городов, представители магистратуры и армии, шестьдесят епископов с клиром, Сенат, Законодательный корпус, Трибунат, Государственный совет, государи Нассау, Гессена, Бадена, эрцгерцог Германской империи и посланники всех держав. Большая дверь собора была закрыта, потому что изнутри к ней приставили императорский трон. В собор входили через боковые двери на оконечностях поперечного нефа.
Когда папа, предшествуемый крестом и атрибутами преемника святого Петра, появился в старинной базилике святого Людовика, все присутствующие встали и пять сотен музыкантов торжественно запели священный гимн
Церковь Нотр-Дам была украшена с беспримерным великолепием. Бархатные драпировки, усеянные золотыми пчелами, спускались от свода до самого пола. У подножия алтаря стояли простые кресла, в которые император и императрица должны были сидеть до коронации. В противоположном конце церкви, между колоннами, поддерживающими фронтон, своего рода монумент в монументе, на возвышении из двадцати четырех ступеней стоял огромный трон, ожидающий коронованного императора и его супругу. Так было заведено и по римскому и по французскому обряду: монарх поднимался на трон лишь после коронации.
Ждали императора и прождали его долго. Наполеон выехал из Тюильри в карете, отделанной зеркалами, увенчанной золотыми гениями, держащими корону, – известной во Франции карете, с тех пор всегда узнаваемой парижанами, когда они видели ее вновь во время других церемоний. Он был облачен в одежды, задуманные великим художником того времени и весьма похожие на костюмы шестнадцатого века: на нем был ток с пером и короткая мантия. Облачиться в императорское одеяние ему предстояло в архиепископстве, перед входом в церковь. Сопровождаемый конными маршалами, предшествуемый великими сановниками в каретах, он медленно продвигался по улице Сент-Оноре, набережной Сены и площади Нотр-Дам среди возгласов народа, восхищенного видом своего любимого генерала, превратившегося в императора, будто совершил это не он, с его бурными страстями и воинским героизмом, а взмах волшебной палочки.
Прибыв к уже описанному портику, Наполеон вышел из кареты, вошел в архиепископство, взял там корону, скипетр, императорскую мантию и направился к церкви. Рядом несли большую корону в форме тиары, сделанную наподобие короны Карла Великого. В эти первые минуты на Наполеоне была корона цезарей, то есть золотой лавровый венец. Все любовались его лицом под золотым венцом, прекрасным, как античная медаль.
Войдя в церковь при звуках наполняющей ее музыки, он преклонил колени, а затем направился к креслу, которое должен был занять. И церемония началась. Корона, скипетр, меч и мантия были возложены на алтарь. Папа начертал на лбу, руках и кистях императора полагающиеся помазания, затем благословил меч, которым его опоясал, скипетр, который вложил ему в руку, и подошел взять корону. Следивший за его движениями Наполеон взял корону из его рук, без резкости, но решительно, и сам возложил ее себе на голову. Это действие, понятое всеми присутствующими, произвело неизгладимое впечатление. Затем Наполеон взял корону императрицы и, приблизившись к Жозефине, опустившейся перед ним на колени, с видимой нежностью возложил ее на голову заливающейся слезами подруги своей фортуны. Сделав это, он двинулся к большому трону и взошел на него в сопровождении братьев, которые поддерживали полы императорской мантии. Тогда, следуя обычаю, папа подошел к подножию трона, благословил нового государя и пропел слова, которые звучали в ушах Карла Великого в соборе Святого Петра, когда римское духовенство внезапно провозгласило его Императором Запада:
Затем великий канцлер Камбасерес поднес ему текст клятвы, а епископ подал Евангелие, и император принес клятву, содержавшую великие принципы Французской революции. Затем отслужили большую папскую мессу, и было уже далеко за полдень, когда оба кортежа возвратились в Тюильри, пробираясь через огромные толпы народа.
Такова была величественная церемония, которая заключила возвращение Франции к монархическим принципам. Это был не самый малый триумф нашей Революции – коронация простого солдата, вышедшего из народа, самим папой римским, специально для этого покинувшим столицу христианского мира.
Пятнадцать лет миновало с начала революции. После трех лет монархии и двенадцати лет республики страна превращалась теперь в военную монархию, основанную тем не менее на гражданском равенстве, законности и свободном принятии всеми гражданами восстановленных социальных различий. Такой путь прошло за пятнадцать лет французское общество, распавшееся и возродившееся со стремительностью, характерной для массовых страстей.
III
Римский двор. Третья коалиция
Через три дня после церемонии коронации Наполеон пожелал раздать армии и Национальной гвардии золотых орлов, которыми должны были теперь венчаться древки знамен Империи. Церемония, устроенная так же благородно, как и предыдущая, состоялась на Марсовом поле. Представители всех корпусов подходили за предназначенными им орлами к подножию великолепного трона, установленного перед зданием Военной школы, и приносили клятву защищать их до самой смерти; клятву, которую потом сдержали. В тот же день в Тюильри состоялся банкет, где папа и император сидели за столом рядом, облаченные парадные одежды, и им прислуживали великие офицеры короны.
Папа не хотел надолго задерживаться в Париже, но надеялся найти удобный случай выразить Наполеону тайные пожелания римского двора и смирился с тем, что его визит затянется на два-три месяца. К тому же, время года не позволяло ему немедленно переправиться через Альпы. Наполеон, желавший видеть его рядом с собой и показать ему Францию, дабы он оценил ее дух, понял условия, в каких стало возможным восстановление религии, наконец, добиться его доверия откровенными и ежедневными беседами, применял для его удержания совершенную обходительность и в конце концов полностью покорил святого понтифика.
Проживая в Тюильри, Пий VII мог свободно следовать своим скромным религиозным привычкам, но при выездах его окружали все атрибуты верховной власти и сопровождал эскорт Императорской гвардии; словом, он был осыпан величайшими почестями. Его привлекательное лицо с явным отпечатком добродетели живо трогало сердца парижан, которые следовали за ним повсюду со смесью любопытства, симпатии и уважения. Папа обходил один за другим приходы Парижа, где при необычайном стечении народа служил мессы. Его присутствие усиливало религиозный подъем, который уже задал умам Наполеон, и святой понтифик был этим счастлив. Он осматривал общественные памятники, обогащенные Наполеоном музеи и, казалось, сам восхищался величием нового режима. При посещении одного из общественных заведений он повел себя с особым тактом и учтивостью, что обеспечило ему всеобщее одобрение. Окруженный коленопреклоненной толпой, испрашивающей его благословения, он заметил человека, чье суровое и печальное лицо еще носило печать угасших страстей и который отворачивался, стараясь уклониться от папского благословения. Святейший отец, приблизившись, мягко сказал ему: «Не прячьтесь, сударь. Благословение старика никому еще не приносило зла». Эти благородные и трогательные слова были подхвачены и покорили весь Париж.
Празднества и хлопоты гостеприимства, расточаемые почтенному гостю, не могли отвлечь Наполеона от его великих дел. Флоты, которым предназначалось содействовать высадке, продолжали поглощать всё его внимание. Флот Бреста был наконец готов выйти в море. Снаряжение Тулонского флота, выросшего с восьми до одиннадцати кораблей, потребовало всего декабря. С тех пор как оно завершилось, отплытию на протяжении всего января препятствовал встречный ветер. Адмирал Миссиесси, с пятью оснащенными кораблями в Рошфоре, ждал бури, чтобы скрыть свой выход в море от неприятеля. А Наполеон посвящал это время управлению своей новой империи.
Самое неотложное дело представляла окончательная организация Итальянской республики. Этой республике, дщери Французской, надлежало во всём следовать судьбе матери. В 1802 году Консульта[5], собравшаяся в Лионе, учредила ее в подражание Франции, установив правление республиканское по форме, но монархическое по сути. Теперь ей предстояло вслед за Францией из республики превратиться в монархию.
Первые шаги в этом отношении, сделанные Камбасересом и посланником Итальянской республики в Париже Марескальчи, нашли благосклонный прием у членов Консульты и ее вице-президента Мельци, хотя последний и примешал к своему ответу довольно желчные соображения. Итальянцы без сожалений принимали превращение своей республики в монархию, потому что надеялись добиться хотя бы частичного исполнения своих пожеланий. Они, конечно, хотели короля, и в качестве такового – одного из братьев Наполеона, но при условии, что выбор падет на Жозефа или Луи, а не на Люсьена, которого они исключали категорически. Затем они хотели, чтобы король принадлежал им целиком и полностью и постоянно пребывал в Милане; чтобы короны Франции и Италии незамедлительно разделились; чтобы все чиновники были итальянцами; чтобы не нужно было более платить субсидии на содержание французской армии; и чтобы Наполеон, наконец, заставил Австрию признать новые перемены.
При таких условиях, говорил вице-президент Мельци, итальянцы будут удовлетворены, ибо до сих пор они обнаруживали преимущества своего освобождения лишь в увеличении налогов.
Столь низкие доводы вызывали негодование Наполеона, но не удивляли его, ибо он невысоко ставил людей, хоть и не пытался их унижать. В самом деле, ведь не об унижении думают, когда требуют от них великих деяний. Поэтому доводы Мельци и вызвали его негодование. «Как! – восклицал он. – Итальянцы чувствительны лишь к деньгам, которые платят за независимость! Можно подумать, что они настолько низки и трусливы: однако я далек от того, чтобы считать их таковыми. Могут ли они сами освободиться и защитить себя без французских солдат? А если не могут, то не справедливо ли, что они вносят свой вклад в содержание солдат, которые проливают за них кровь? Кто объединил в единое государство и единый народ пять или шесть провинций, которыми правили ранее пять или шесть разных государей? Кто, если не французская армия и не я во главе ее? Если бы я захотел, то поделил бы верхнюю Италию на кусочки и раздал – частью папе, частью австрийцам, а частью испанцам. Такой ценой я мог обезоружить державы и добиться для Франции мира на континенте. Разве итальянцы не понимают, что с государства, которое включает уже треть всей Италии, начинается восстановление их нации? Разве их правительство состоит не из итальянцев и основано не на принципах справедливости, равенства и благоразумной свободы, на принципах самой Французской революции, наконец? Чего же они еще хотят? Разве я могу сделать всё в один день?»
Наполеон был совершенно прав относительно Италии. Без него Ломбардия удовлетворила бы своими клочками папу, императора Германии, Испанию и Сардинию, послужив возмещением за присоединение Пьемонта к Франции. Это правда, что Наполеон трудился над восстановлением итальянской нации в интересах французской политики. Но разве такое понимание французской политики не оборачивалось великим благодеянием для итальянцев? Разве не должны были они содействовать такой политике всеми своими силами?
Коронация предоставляла случай собрать в Париже делегатов от различных итальянских властей и пригласить вице-президента Мельци. Камбасерес, Марескальчи и Талейран вступили с ними в переговоры и достигли согласия по всем пунктам, кроме одного – уплаты субсидии Франции, ибо итальянцы хотя и полагали французскую оккупацию своим спасением, но не хотели нести за нее расходы.
Затем Камбасерес приступил к переговорам с Жозефом Бонапартом о его вступлении на трон Италии. К великому удивлению Наполеона, Жозеф отказался от трона по двум причинам, первая из которых была весьма естественна, а вторая – весьма самонадеянна. Жозеф объявил, что, поскольку в силу принципа разделения корон владение итальянским троном станет отречением от трона французского, он желает оставаться французским принцем со всеми правами наследования империи. Поскольку у Наполеона нет детей, он предпочитает отдаленную возможность царствовать во Франции немедленному восхождению на трон Италии. Такое притязание было более чем естественным и патриотическим. Второй мотив отказа Жозефа состоял в том, что ему предлагали королевство, расположенное в чересчур близком соседстве, а следовательно зависимое, и потому он смог бы там править лишь под властью главы Французской империи, а ему не подходило царствование такой ценой. Такое желание освободиться от могущества брата являло собой весьма недальновидную неблагодарность, ибо стремиться к изоляции во главе новообразованного итальянского государства значило стремиться как к погибели Италии, так и к ослаблению Франции.
Настояния в отношении Жозефа оказались тщетны, и, хоть о его назначении уже объявили всем дворам, с которыми Франция состояла в сношениях, то есть Австрии, Пруссии и Святому престолу, следовало вернуться к другим мыслям и придумать новую комбинацию. Наполеон решил сам надеть железную корону и именоваться Императором Французов и Королем Италии. Против такого плана имелось лишь одно возражение: он слишком явно напоминал о присоединении Пьемонта к Франции. Существовал риск глубоко оскорбить таким образом Австрию и увести ее от миролюбивых мыслей к воинственным идеям Питта, который со времени своего возвращения к делам старался завязать новую коалицию. Во избежание такой неприятности Наполеон собирался категорически заявить, что корона Италии останется на его голове лишь до наступления мира и что когда придет время, он приступит к разделению королевств, выбрав себе преемника среди французских принцев. В настоящее время он выбрал Евгения Богарне, сына Жозефины, которого любил как собственного, и сделал его вице-королем Италии.
Постановив таким образом, он не слишком обеспокоился тем, понравится ли его решение Мельци, чьи неразумные жалобы начинали его утомлять. В данном случае Наполеон отказался от использования конституционных форм; он действовал как творец, сделавший из Италии то, чем она стала, и имеющий право поступить с ней так, как считал для нее полезным. Талейран подготовил доклад, в котором показал, что итальянские провинции, зависевшие прежде от бывшей Венецианской республики, Австрийского дома, герцога Моденского и Святого престола, объединившись в единое государство, зависели теперь от воли Императора Французов; что он должен предоставить им справедливое правление, сообразное их интересам и основанное на принципах Французской революции, и что он может придать сему правлению такую форму, какая наилучшим образом будет соответствовать его обширным замыслам. За сим последовал декрет, учреждающий новое королевство и подлежащий принятию Консультой и итальянскими депутатами, присутствующими в Париже, с последующей его передачей во французский Сенат и утверждением на императорском заседании в качестве одного из важнейших конституционных актов Империи.
Однако нужно было, чтобы и Италия каким-то образом поучаствовала в принятии новых решений. Задумали и для нее провести церемонию коронации. Решили извлечь из сокровищницы Монцы знаменитую железную корону ломбардских государей, чтобы Наполеон возложил ее себе на голову после того как ее благословит архиепископ Миланский, – сообразно с древним обычаем германских императоров, которые получали в Риме корону Запада, а в Милане – корону Италии. Зрелище должно было взволновать итальянцев, пробудить их надежды, завоевать партию дворян и священников, которые особенно сожалели о монархических формах австрийского владычества, и удовлетворить народ, всегда пленяющийся роскошью своих властителей; ибо роскошь, не переставая ласкать его взор, в то же время питает и промышленность. Что до просвещенных либералов, им пришлось бы в конце концов понять, что лишь воссоединение судеб Италии с судьбами Франции может обеспечить ее будущее.
Решено было, что после принятия нового декрета итальянские депутаты, посланник Марескальчи и обер-церемониймейстер Сегюр отбудут в Милан прежде Наполеона, чтобы организовать итальянский двор и подготовить торжества коронации.
Но прежде депутатов собрали в Париже, представили им декрет, который они единогласно приняли, а затем на 17 марта 1805 года назначили императорское заседание Сената. Император явился в Сенат в два часа, со всей помпой конституционных государей Англии и Франции, когда они проводят королевские заседания. Встреченный у дверей Люксембургского дворца большой депутацией, он воссел затем на трон, вокруг которого разместились принцы, шесть великих сановников, маршалы и великие офицеры короны. Он приказал оповестить присутствующих об актах, которые должны были стать предметом заседания. Талейран зачитал доклад, а после него императорский декрет. Затем вице-президент Мельци зачитал на итальянском языке копию декрета, одобренную ломбардскими депутатами, а посланник Марескальчи представил Наполеону депутатов, которые передали ему клятву верности как королю Италии. По окончании церемонии Наполеон, сидя и с покрытой головой, произнес твердую и сжатую речь, смысл которой понять было нетрудно.
«Сенаторы! Мы пожелали в данных обстоятельствах явиться к вам, чтобы сообщить вам наш замысел по поводу одного из важнейших предметов государственной политики.
Мы покорили Голландию, три четверти Германии, Швейцарию, Италию. Мы проявили умеренность среди величайшего процветания. Из множества провинций мы оставили за собой лишь необходимое для поддержания того уважения и могущества, каким всегда пользовалась Франция. Раздел Польши, изъятие провинций у Турции, покорение Индии и почти всех колоний нарушили, в ущерб нам, всеобщее равновесие. Мы вернули всё, что сочли бесполезным для его восстановления.
Мы ушли из Германии, возвратив ее провинции потомкам знаменитых домов, которые погибли бы навсегда, если бы мы не оказали им великодушной защиты.
Сама Австрия, после двух неудачных войн, получила Венецию. В любые времена она с радостью обменяла бы на Венецию все утраченные ею провинции.
Мы провозгласили независимость Голландии тотчас после ее покорения. Ее присоединение к нашей Империи стало бы дополнением нашей торговли, ибо крупные реки половины нашей территории текут в Голландию. Однако Голландия независима, и ее таможни, торговля и администрация управляются волей ее правительства.
Наши войска оккупировали Швейцарию, мы защитили ее от объединенных сил Европы. Ее присоединение укрепило бы нашу военную границу, однако Швейцария независима и свободна и управляется через Акт посредничества, волей ее девятнадцати кантонов.
Присоединение территории Итальянской республики к Французской империи стало бы полезно для развития нашего сельского хозяйства; однако после второго завоевания мы утвердили в Лионе ее независимость. Ныне мы делаем больше и провозглашаем принцип разделения корон Франции и Италии, назначая временем сего разделения минуту, когда оно станет возможным и безопасным для наших народов.
Мы принимаем и возлагаем на нашу главу железную корону древних ломбардцев, чтобы вновь закалить ее и сделать еще тверже. Мы без колебаний заявляем, что передадим корону одному из наших законных детей, собственных или приемных, в тот день, когда будем спокойны за независимость, которую гарантировали другим государствам Средиземноморья.
Тщетно будет злой гений искать предлог вновь развязать войну на континенте; то, что присоединено к нашей Империи конституционными законами государства, останется к ней присоединенным. Однако никаких новых провинций к ней присоединено не будет, а законы Голландской республики, Акт посредничества и первый статут королевства Италии будут пребывать под постоянной защитой нашей короны, и мы не потерпим причинения им какого-либо ущерба».
После столь возвышенной и решительной речи Наполеон принял присягу нескольких новоназначенных сенаторов и возвратился, в сопровождении того же кортежа, во дворец Тюильри. Мельци, Марескальчи и другие итальянцы получили приказ отправляться в Милан и подготовить всё к грядущим торжествам. Кардинал Капрара, папский легат при Наполеоне, был назначен архиепископом Миланским. Он принял сей сан лишь из послушания, ибо преклонный возраст, болезни и долгая жизнь при дворах более располагали его оставить мир, нежели продолжать в нем свою роль. По просьбе Наполеона и с согласия папы он отбыл в Италию, дабы короновать там нового короля сообразно древнему обычаю ломбардской церкви. Свой собственный отъезд Наполеон назначил на апрель, а коронацию – на май.
Поездка в Италию совершенно согласовывалась с его военными планами и даже весьма им споспешествовала. Всю зиму Наполеону пришлось ждать, когда его эскадры будут готовы к отплытию из Бреста, Рошфора и Тулона. В январе 1805 года сравнялось около двадцати месяцев после начала морской войны с Англией, ибо разрыв с ней состоялся в мае 1803 года; однако высокобортные корабли никак не могли выйти в море. Следует всё же сказать, что флоты Бреста и Тулона подготовились бы и раньше, если бы не пришлось увеличивать их численный состав. Впрочем, флот Бреста в ноябре был уже готов. Флот Рошфора был готов в то же время. Только флот Тулона, увеличивавшийся с восьми до одиннадцати кораблей, потребовал всего декабря. Генерал Лористон, адъютант Наполеона, получил приказ сформировать корпус в шесть тысяч человек, тщательно подобранных, с пятьюдесятью пушками и боеприпасом для осады, и погрузить его целиком на Тулонский флот. Этому флоту, как мы и говорили, назначалось по пути высадить одну дивизию на остров Святой Елены, чтобы завладеть им, отправиться в Суринам, отвоевать голландские колонии, затем соединиться с флотом Миссиесси, который, со своей стороны, должен был оказать помощь нашим Антилам и опустошить английские. Оба флота, уведя таким образом за собой англичан к Америке и освободив от их внимания Гантома, имели приказ затем возвратиться в Европу. Гантом, полностью подготовившийся, прождал всю зиму, пока Миссиесси и Вильнев уведут англичан за собой.
Миссиесси, которому недоставало устремленности, но не храбрости, отплыл из Рошфора 11 января, во время ужасной бури, и, пройдя узкими проходами, вышел в открытое море, оставшись незамеченным англичанами, которые не бросились за ним в погоню. Он поплыл к Антильским островам с пятью кораблями и четырьмя фрегатами. Его судна потерпели несколько поломок, которые исправили в море.
Что до Вильнева, которому министр Декре придал немного поверхностного воодушевления, то он вдруг остыл, увидав вблизи Тулонскую эскадру. Чтобы сделать одиннадцать экипажей из восьми, требовалось разделить их и, следовательно, ослабить. Их доукомплектовали новобранцами, позаимствованными в сухопутной армии. Материалы, которые использовались в Тулонском порту, оказались дурного качества, обнаружилось, что цепи, снасти, рангоуты легко рвались и ломались. Вильнева чрезвычайно угнетала рискованная необходимость бросать вызов с такими судами и такими экипажами неприятельским кораблям, имеющим за плечами двадцатимесячное плавание. Душа его дрогнула еще прежде, чем он вышел в море. Однако, побуждаемый Наполеоном, Дек-ре и Лористоном, он всё-таки поднял якорь к концу декабря. С конца декабря до 18 января встречный ветер удерживал его на Тулонском рейде. Восемнадцатого ветер переменился, Вильнев снялся с якоря и сумел, взяв ложный курс, ускользнуть от неприятеля. Но ночью началась сильная буря, и неопытность экипажей и дурное качество материалов привели многие корабли к досадным поломкам. Эскадра рассеялась. Поутру Вильнев не досчитался четырех кораблей и одного фрегата. У одних в мачтах поломались марсы, другие дали течь и получили поломки, весьма трудные для исправления в море.
Помимо этих злоключений, два английских фрегата заметили поход, и адмирал опасался встретиться с неприятелем, когда у него оставалось лишь пять кораблей. Тогда он решил вернуться в Тулон, несмотря на то, что прошел уже семьдесят лье, и на настояния генерала Лористона, который, имея еще при себе четыре тысячи и несколько сотен человек, просил, чтобы его доставили в пункт назначения. Двадцать седьмого числа Вильнев вернулся в Тулон, и ему удалось благополучно привести туда всю свою эскадру.
Время не пропало даром: принялись за починку кораблей и подтягивание такелажа, чтобы снова выйти в море. Но адмирал Вильнев впал в угнетенное состояние, а Наполеон продемонстрировал сильнейшее неудовольствие, узнав о бесполезном выходе в море. Что же мне делать с адмиралами, говорил он, которые при первом происшествии падают духом и думают о возвращении? Пришлось бы отказаться от планов и ничего не предпринимать даже в самое прекрасное время года, если операции может помешать временная потеря нескольких судов.
К сожалению, благоприятное время для экспедиции в Суринам миновало, и Наполеон, с его обыкновенной изобретательностью, придумал новую комбинацию. Новая потеря, утрата адмирала Брюи, равного адмиралу Латушу по крайней мере в заслугах, добавляло трудностей морским операциям. Несчастный Брюи, столь замечательный своим характером, опытом и умом, скончался, пав жертвой своего усердия и преданности делу организации флотилии. Если бы он остался жив, Наполеон, без сомнения, поставил бы его во главе эскадры, призванной осуществить задуманный им великий маневр. Можно сказать, что судьба ополчилась на французский морской флот, захотев отнять у него за десять месяцев двух главных адмиралов, обоих безусловно способных померяться с английскими адмиралами. Но пока военные события не обнаружат новые таланты, приходилось пользоваться услугами адмиралов Гантома, Вильнева и Миссиесси.
Одно важное событие случилось тем временем на морях, весьма существенно переменив положение воюющих держав. Англия неожиданным и весьма несправедливым образом объявила войну Испании. С некоторого времени англичане стали подмечать, что нейтралитет Испании, хоть и не слишком благожелательный в отношении Франции, оказывался в то же время ей во многих отношениях полезен. Французская эскадра, стоявшая в Ферроле в ожидании снятия блокады, производила там ремонт. Корабль «Орел» так же пребывал на якорной стоянке в Кадисе. Наши корсары заходили в порты Пиренейского полуострова, чтобы продавать там свою добычу. Англия имела право пользоваться теми же преимуществами, но предпочла лишиться их, лишь бы не оставлять их нам. Вследствие чего она объявила мадридскому двору, что всё происходящее в портах Пиренейского полуострова она рассматривает как нарушение нейтралитета, и пригрозила войной, если французские корабли будут и далее там снаряжаться, а корсары – находить прибежище и рынок сбыта. Более того, она потребовала, чтобы Карл IV защитил Португалию от всякого посягательства со стороны Франции. Последнее требование было чрезмерно и превышало пределы нейтралитета, которого требовали от Испании. Тем не менее Франция позволила мадридскому двору выказать сговорчивость в отношении Англии. Но Англия, по мере того как уступали ее претензиям, становилась всё более требовательной и пожелала, чтобы в испанских портах тотчас прекратилось всякое снаряжение, подразумевая, что нужно незамедлительно выдворить французские корабли из Ферроля, то есть отдать их ей. Наконец, открыто поправ морское право, она приказала без какого-либо предварительного уведомления, арестовывать все встреченные в морях испанские корабли. В это самое время четыре испанских фрегата везли из Мексики в Испанию двенадцать миллионов пиастров (примерно 60 миллионов франков) и были остановлены английским крейсерством. Испанский офицер, отказавшись сдать англичанам свои корабли, подвергся варварскому нападению неизмеримо превосходящей его силы и, после составившей ему честь обороны, был взят в плен. Один из четырех фрегатов взорвался, а три других отвели в порты Великобритании.
Сия гнусная акция возбудила негодование Испании и порицание всей Европы. Карл IV без колебаний объявил Англии войну. В то же время он приказал арестовывать всех англичан, схваченных на земле полуострова, и секвестровать всю их собственность в возмещение имущества испанских коммерсантов.
Таким образом, в результате морского насилия Англии, несмотря на собственную беспечность и искусные предосторожности Франции, испанский двор оказался поневоле втянутым в войну.
Наполеон, не имея более возможности требовать от Испании субсидии в сорок восемь миллионов, поспешил урегулировать вопрос ее участия в военных действиях, особенно постаравшись вдохновить ее на решения, достойные ее былого величия.
Испанский кабинет, желая угодить Наполеону и воздать по справедливости заслугам, выбрал в качестве посла во Франции адмирала Гравину. Первый офицер испанского морского флота под обыкновенной наружностью скрывал редкий ум и бесстрашие. Наполеон весьма сильно привязался к адмиралу, а тот к Наполеону. По тем же причинам, по каким его назначили послом, ему поручили и главное командование испанским морским флотом и, перед тем как он покинул Париж, согласование с французским правительством плана военно-морских операций. С этой целью адмирал подписал 4 января 1805 года конвенцию, в которой определялась доля участия в войне каждой из держав. Франция обязывалась постоянно поддерживать в море 47 линейных кораблей, 29 фрегатов, 14 корветов и 25 бригов и скорейшим образом добиться завершения строительства и снаряжения 16 кораблей и 14 фрегатов, находящихся в настоящую минуту на судовых верфях. Кроме того, требовалось собрать войска, которые встанут лагерями у портов погрузки, из расчета пятьсот человек на линейный корабль, двести человек на фрегат; и наконец, постоянно поддерживать французскую флотилию в готовности перевезти девяносто тысяч человек, не считая тридцати тысяч, которым предстояло погрузиться на голландскую флотилию. Если оценить мощь флотилии в кораблях и фрегатах и присоединить к мощи французского высокобортного флота, можно сказать, что Франция располагала в целом шестьюдесятью линейными кораблями и сорока фрегатами.
Испания, в свою очередь, обещала немедленно снарядить 32 линейных корабля с запасом воды на четыре месяца и провиантом на полгода. Распределялись они по портам следующим образом: 15 в Кадисе, 8 в Картахене, 9 в Ферроле. В пунктах погрузки надлежало собрать испанские войска, из расчета четыреста пятьдесят человек на линейный корабль и двести человек на фрегат. Кроме того, надлежало приготовить транспортные средства на оснащенных парусных баржах из расчета четыре тысячи повозок в Кадисе, две тысячи в Картахене, две тысячи в Ферроле. Договорились, что адмирал Гравина будет осуществлять верховное командование испанским флотом и напрямую подчиняться французскому морскому министру Декре. Это означало, что он будет получать инструкции от самого Наполеона, и испанская честь могла, не стыдясь, принять такое руководство.
Военные договоренности сопровождались некоторыми политическими условиями. Со дня начала военных действий Англии против Испании выплата ею субсидии, естественно, прекращалась. Более того, обе дружественные нации обязались не заключать сепаратного мира. Франция обещала добиться возвращения Испании Тринидада и даже Гибралтара, если война завершится убедительной победой.
Нужно сказать, что обязательства, принятые мадридским двором, серьезно превосходили его возможности. Хорошо, если вместо тридцати двух кораблей Испании удалось бы снарядить двадцать четыре весьма посредственных, хоть и с бравыми экипажами.
Таким образом, сложив силы Франции, Испании и Голландии, получалось, что три государства располагали совместно девяносто двумя линейными кораблями, шестьдесят из которых принадлежали Франции, двадцать четыре – Испании и восемь – Голландии. В то же время, приравняв флотилию к пятнадцати кораблям, можно довести действительную мощь высокобортного флота трех государств до семидесяти семи кораблей. Англичане обладали восьмьюдесятью девятью великолепно оснащенными, экипированными, опытными кораблями, во всём превосходившими корабли союзников, и собирались вскоре довести их число до ста. Так что преимущество было на их стороне, они могли быть побеждены лишь превосходством остроумных комбинаций, которые никогда и близко не имеют такого влияния на море, как на суше.
К несчастью, Испания, обладавшая некогда столь богатым морским флотом и всё еще желавшая обладать им по причине обширных колоний, пребывала, как мы уже говорили, в абсолютной нужде. Ее арсеналы были заброшены и не содержали ни дерева, ни пеньки, ни железа, ни меди. Великолепные верфи в Ферроле, Кадисе и Картахене были пусты и необитаемы: не хватало ни материалов, ни рабочих. Матросы, весьма малочисленные с тех пор как торговля в Испании свелась почти к одной перевозке драгоценных металлов, стали еще более редки из-за желтой лихорадки, свирепствовавшей на побережье и заставлявшей их бежать за границу или вглубь страны. Если добавить к этой картине сильный неурожай и финансовую депрессию, усилившуюся вследствие потери недавно украденных галеонов, можно составить себе почти точное представление о великой нужде, охватившей державу, прежде столь великую, а тогда пребывающую в столь печальном упадке.
Наполеон, часто и тщетно советовавший ей во время последнего мира посвятить по крайней мере часть своих ресурсов реорганизации морского флота, захотел в последний раз совершить усилие в отношении испанского двора даже без надежды быть услышанным. На сей раз вместо угроз, как в 1803 году, он прибег к ласке и поощрительным мерам. Он вызвал из Португалии маршала Ланна, чтобы поставить его во главе гренадеров, которые должны быть первыми высадиться в Англии, а генералу Жюно поручил заменить его в Португалии. Жюно получил приказ остановиться по дороге в Португалию в Мадриде и, сыграв там роль чрезвычайного посла, попытаться несколько оживить пришедший в упадок двор[6].
Теперь следовало как можно лучше распорядиться ресурсами трех морских держав – Франции, Голландии и Испании. Намерение внезапно привести более или менее значительную часть своих военно-морских сил в Ла-Манш беспрестанно занимало Наполеона. Но неожиданно его отвлекла, хоть и ненадолго, одна великая мысль.
Наполеон часто получал донесения от командующего французскими факториями в Индии генерала Декана, удалившегося на Иль-де-Франс со времени возобновления войны и совместно с адмиралом Линуа чинившего великий вред британской торговле. Генерал Декан, обладавший пылким умом и весьма способный командовать в независимой и опасной ситуации, вступил в сношения с маратхами[7], еще не до конца покоренными. Он раздобыл любопытные сведения о расположении этих недавно завоеванных принцев и решил, что шесть тысяч французов, высадившись с достаточным боеприпасом и при незамедлительной поддержке восставших, которым не терпится свергнуть иго, смогут пошатнуть британское владычество в Индии. Именно Наполеон, как мы помним, направил генерала Декана на сей путь, и тот пустился по нему с воодушевлением.
Но Наполеону хотелось предпринять не дерзкую вылазку, а нечто вроде большой экспедиции, достойной его египетского похода, способной отнять у англичан важное завоевание, составлявшее в настоящем веке их величие и славу. Огромное расстояние делало такую экспедицию трудной совсем в другом смысле, нежели экспедицию в Египет. Перевоз тридцати тысяч человек из Тулона в Александрию в военное время уже представлял собой довольно значительную операцию; но транспортировка их из Тулона на берег Индии, в обход мыса Доброй Надежды, становилась гигантским предприятием. Успех подобного предприятия требовал соблюдения глубочайшей тайны и великого искусства, чтобы обмануть английское адмиралтейство. Однако Наполеон уже давно располагал всем, чтобы ввергнуть последнее в настоящее смятение ума. Обладая войсками, собранными и готовыми погрузиться повсюду, где у него имелись эскадры, то есть в Тулоне, Кадисе, Ферроле, Рошфоре, Бресте и Текселе, он всегда мог отправить армию так, чтобы англичане не проведали об этом тотчас и не сумели догадаться ни о ее мощи, ни о конечном назначении. План высадки оказался весьма полезен тем, что приковывал к себе внимание неприятеля, заставляя его непрестанно опасаться экспедиции к Ирландии или к английскому берегу. Таким образом, ситуация благоприятствовала попытке совершить одну из тех необычайных экспедиций, которые Наполеон столь стремительно умел задумывать и осуществлять. Он предполагал, к примеру, что возможность отнять у англичан Индию стоит того, чтобы согласиться отложить на время все другие планы, даже план высадки;
и склонялся к тому, чтобы употребить с этой целью все свои морские силы.
Вот каковы были его расчеты. В портах погрузки, помимо готовых выйти в море эскадр, он располагал резервом из старых кораблей, мало пригодных к активным боевым действиям. И в экипажах, помимо бывалых матросов, имелись совсем молодые новички или недавно переведенные на борт кораблей с суши новобранцы. Именно на этом двойном соображении Наполеон и построил свой план. Он хотел присовокупить к некоторому количеству новых кораблей те, что уже отслужили свое, но еще могли осуществить переход; снарядить их как баржи, то есть убрать с них артиллерию, заменив большой массой войск, укомплектовать экипажи людьми всякого рода, набранными в портах, и отправить таким образом из Тулона, Кадиса, Ферроля, Рошфора и Бреста флоты, которые, не ведя с собой никаких транспортных судов, сумели бы перебросить в Индию значительный воинский контингент. Он предполагал отправить из Тулона тринадцать кораблей, из Бреста – двадцать один, всего тридцать четыре, по крайней мере половину из которых составят старые суда, и добавить к ним еще двадцать фрегатов, из которых десять будут почти вышедшими из строя. Два флота, выйдя почти в одно время и встретившись у Иль-де-Франса, могли перевезти сорок тысяч человек – как солдат, так и матросов. По прибытию в Индию следовало пожертвовать кораблями в дурном состоянии, оставив лишь те, которые будут способны к плаванию, то есть около 15 кораблей из 34 и 10 фрегатов из 20.
Так же требовалось разделить и экипажи. Все хорошие матросы должны были подняться на борт сохранившихся кораблей, в то время как матросы посредственные, но способные воевать, превратившись в боевой состав, – перейти в армию высадки. Наполеон предполагал, что для хорошего снаряжения пятнадцати кораблей и десяти фрегатов, которым предстояло вернуться в Европу, понадобится примерно 14–15 тысяч матросов. Таким образом оказывалось возможным получить в Индии 25–26 тысяч человек из 49 тысяч солдат-моряков, отбывших из Европы, и вернуть обратно флот, превосходный во всех отношениях: и качеством оснащения, и выбором людей, и опытом, приобретенном в долгом плавании. Флот лишь очистился бы от старых развалин и отбросов экипажей, а в Индии осталась бы армия, совершенно достаточная для победы над англичанами, особенно если она будет состоять под командованием столь предприимчивого человека, как генерал Декан. Кроме того, Наполеон предполагал отправить в Индию три тысячи французов с голландским флотом из Текселя, две тысячи – в новой флотской дивизии, которая снаряжалась в Рошфоре, и четыре тысячи – с испанским флотом из Кадиса. Это составляло новое подкрепление в девять тысяч человек и доводило численность солдат в армии генерала Декана до 35–36 тысяч.
Таким образом, план строился на принципе принесения в жертву посредственной и дурной части флота – как в людях, так и в кораблях – и возвращения наилучшей части. Такой ценой могло осуществится чудо переброски в Индию армии в 36 тысяч человек. Жертва, к тому же, была не столь велика, как могло казаться, ибо нет моряка, который не знает, что в море качество сил означает всё и что можно сделать больше с десятью отличными кораблями, нежели с двадцатью посредственными.
Сей план означал временную отсрочку высадки, но мог и поспособствовать ей весьма необычайным образом, ибо через некоторое время англичане, уведомленные об отправке наших флотов, должны были отправиться вслед за ними и очистить тем самым моря Европы, в то время как эскадра из пятнадцати кораблей и десяти фрегатов на обратном пути из Индии могла появиться в проливе, где Наполеон, поджидая удобного случая, всегда был готов воспользоваться и самой краткой милостью фортуны. Правда, последняя часть комбинации предполагала двойную удачу – и успешный поход в Индию, и благополучное возвращение, – а фортуна редко одаривает человека до такой степени, каким бы великим он ни был.
В течение четырех недель Наполеон колебался между мыслью отправить экспедицию в Индию и мыслью пересечь Па-де-Кале. Однако в итоге его окончательно увлекла Булонская экспедиция. Этот удар Наполеон рассматривал как более стремительный, решающий и даже почти непогрешимый, если французский флот внезапно появится в Ла-Манше. Он снова заставил свой ум работать в полную мощь и придумал третью комбинацию соединения всех его военно-морских сил между Дувром и Булонью, комбинацию еще более великую, глубокую и беспроигрышную, чем две предыдущие.
Его план был завершен в первые дни марта, и тут же были разосланы соответствующие приказы. Как и Суринамский план, он состоял в привлечении англичан к Вест-Индии и Антильским островам, куда их внимание уже привлекла отбывшая 11 января эскадра адмирала Миссиесси, и внезапном возвращении в моря Европы в соединении сил, превосходящих любую английскую эскадру. Конечно, частично новый план повторял декабрьский, но он расширился и дополнился присоединением военно-морских сил Испании. Адмиралу Вильневу надлежало отплыть при первом благоприятном ветре, пройти через пролив, подойти к Кадису, соединиться с адмиралом Гравиной с его шестью-семью испанскими кораблями, а также с французским кораблем «Орел», затем отправиться к Мартинике, соединиться с Миссиесси, если тот будет еще там, и ожидать нового подкрепления, более значительного, чем все предыдущие. Такое подкрепление являл собой флот Гантома, который, воспользовавшись первой же бурей равноденствия и отходом англичан от берега, должен был выйти из Бреста с двадцать одним кораблем, подойти к Ферролю, соединиться там с французской и испанской дивизиями и направиться к Мартинике, где ждал его Вильнев. После всеобщего воссоединения, которое не представляло реальных трудностей, на Мартинике оказывалось двенадцать кораблей Вильнева, шесть-семь Гравины, пять Миссиесси, двадцать один Гантома, а также франко-испанская эскадра Ферроля, то есть примерно пятьдесят-шестьдесят кораблей – сосредоточение огромной силы, прежде невиданной ни в каких морях. На сей раз комбинация была столь полной и хорошо рассчитанной, что вселило в Наполеона подлинную надежду. Сам министр Декре согласился с тем, что она предоставляла наибольшие шансы на успех.
Были приняты тщательные меры для соблюдения строжайшей тайны. Ее не доверили даже испанцам, которые обязывались послушно следовать указаниям Наполеона. В тайну решили посвятить только Гантома и Вильнева, но не при отплытии, а уже в море, когда они лишатся сообщения с сушей. Предстоящий маршрут они могли узнать из депеш, вскрыть которые имели приказ на определенной широте. Капитаны не посвящались в тайну предприятия, зная только назначенные пункты встречи в случае вынужденного разделения кораблей. Никто из министров не был осведомлен о плане за исключением Декре. Ему же недвусмысленно рекомендовалось сообщаться напрямую с Наполеоном и писать ему депеши собственной рукой. Между тем во всех портах распространили слух об экспедиции в Индию. Делался вид погрузки множества войск, в то время как в действительности эскадре Тулона предписывалось взять от силы три тысячи человек, а эскадре Бреста – шесть-семь тысяч. Половину этих сил адмиралам предстояло оставить на Антильских островах для усиления их гарнизонов, а затем вернуться в Европу с четырьмя-пятью тысячами лучших солдат, чтобы соединить их с силами Булонской экспедиции.
В результате флоты оказывались не перегруженными, подвижными и не стесненными. Все они располагали запасом провианта на полгода, чтобы выдержать долгое плавание без заходов в порты. Курьеры, отправленные в Ферроль и Кадис, везли приказ о постоянной готовности сняться с якоря, поскольку в любую минуту можно было ожидать снятия блокады союзническим флотом, причем не указывалось, каким именно и каким образом.
Ко всем предосторожностям по убеждению англичан в перемене намерений добавилась последняя, но не менее способная обмануть их, а именно – поездка Наполеона в Италию. Он предполагал, что его флоты, отплыв к концу марта и потратив апрель на путь до Мартиники, май на воссоединение, а июнь на возвращение, вернутся в Ла-Манш в первых числах июля. В это время он предполагал оставаться в Италии, заниматься парадами, устраивать празднества, скрывать свои тайные замыслы под видимостью суетной и пышной жизни; а затем, в назначенное время, тайно отбыть на почтовых, за пять дней добраться из Милана до Булони и, пока его будут считать всё еще находящимся в Италии, нанести Англии удар.
Устроив всё таким образом, твердо решившись предпринять высадку и с глубокой верой в успех, Наполеон готовился отбыть в Италию. Папа всю зиму оставался в Париже. Поначалу он думал пуститься в обратный путь к середине февраля, но обильные снегопады в Альпах послужили поводом вновь отсрочить отъезд. Наполеон примешивал к своей настойчивости столько обходительности, что святейший отец уступил и согласился отложить отъезд до середины марта. Наполеон был не прочь показать Европе продолжительный визит высокого гостя, еще более усилить свое сближение с Пием VII и, наконец, попридержать его по эту сторону Альп, пока французские агенты подготавливают в Милане вторую коронацию.
Пий VII, проникшись к Наполеону полным доверием, в конце концов открыл ему свои тайные пожелания. Он был восхищен оказанными ему личными почестями, которые приносили несомненную пользу религии в целом, тем благом, которое, казалось, доставляло его присутствие, и даже тем, что новый император совершал во Франции ради восстановления культа. Но каким бы святым Пий VII не был, он был человеком и государем;
и торжество духовных интересов, исполнив его удовлетворения, не позволило ему забыть о земных интересах Святого престола, весьма пострадавших после утраты провинций, управляемых папским легатом.
Пий VII лично вручил Наполеону составленную в Риме памятную записку, которая касалась потерь Святого престола за последний век, как в доходах, так и в территориях. В ней перечислялись налоги, право на взимание которых имел некогда Святой престол во всех католических странах и которые, под воздействием французского духа, были уменьшены или вовсе отменены во Франции, Австрии и даже в Испании. Поговаривали, что при таком сокращении доходов Святой престол уже не справляется с вынужденными расходами во всех частях мира. Он не мог ни поддерживать кардиналов в положении, сообразном их достоинству, ни питать иностранные миссии, ни заботиться о защите своих слабых владений. Рим рассчитывал, что новый Карл Великий сравняется щедростью с прежним.
Наполеон воспользовался тем, что в записке не говорилось напрямик о Папской области, и нашел простой ответ, вытекающий из самой ситуации. Он не мог предать государство, избравшее его своим главой, и это была законная и не допускающая возражений причина не говорить о бывших папских провинциях; однако он объявил о намерении улучшить ситуацию Святого престола позднее.
Но отложенные на будущее добрые намерения позволили зародиться неудовольствию, вскоре ставшему источником досадных последствий.
Наполеон и папа расстались не настолько не довольные друг другом, как можно было опасаться вследствие заявленных и получивших отказ просьб. Вместо западни, которую пророчили ему безумцы, когда он покидал Рим, папа нашел в Париже великолепный прием, усилил своим присутствием религиозные устремления общества, наконец, занял во Франции место, достойное величайших эпох Церкви. В любом случае он уезжал удовлетворенным, даже если его корыстные советники и остались недовольны. Он самым теплым образом попрощался с императором и императрицей и отбыл из Парижа 4 апреля 1805 года, осыпанный богатыми подарками и при стечении народа, еще более значительном, чем при его прибытии. Теперь ему предстояла остановка на несколько дней в Лионе, где он собирался отпраздновать Пасху.
Наполеон принял необходимые меры, чтобы отправиться в поездку в то же время. Отдав последние приказы армии и флоту, повторив просьбы к испанскому двору о приготовлениях в Ферроле и Кадисе и оставив на Камбасереса не показное, а настоящее управление империей, он отправился 1 апреля в Фонтенбло, где собирался остановиться на два-три дня. Он был воодушевлен своими планами и полон веры в их успешное осуществление. Первый верный залог такового он видел в благополучном отплытии адмирала Вильнева. Тридцатого марта последний наконец снялся с якоря при благоприятном ветре, и его потеряли из виду с высот Тулона, убедившись, что он избежал встречи с англичанами. Одно досадное обстоятельство мешало полному удовлетворению. До 1 апреля ветра равноденствия еще не давали себя знать в Бресте, а тихая ясная погода, не способная отогнать англичан от побережья или скрыть от них выход в море эскадры, делала невозможным отплытие Гантома. Итак, 3 апреля Наполеон покинул Фонтенбло, направляясь через Труа, Шалон и Лион и опережая папу быстротой езды, дабы два кортежа не помешали друг другу.
Пока император двигался в сторону Италии, предаваясь великим мыслям и позволяя себе время от времени отвлекаться на приветствия населения, взволнованная по разным причинам Европа трудилась над созданием третьей коалиции. Беспокоящаяся за свою безопасность Англия; оскорбленная в своей гордыне Россия; весьма раздраженная тем, что готовилось в Италии, Австрия; в без конца раздираемой противоположными страхами Пруссии терпели завязывание новой европейской лиги, которая, став не более счастливой, чем предыдущие, доставит Наполеону колоссальное величие, слишком непомерное, чтобы быть продолжительным.
Русский кабинет, сожалея об ошибках, допущенных из-за горячности молодого государя, желал найти в ответах Франции какой-нибудь предлог, чтобы исправить свои необдуманные демарши. Но гордость Наполеона, не пожелавшего дать хотя бы благовидного объяснения по поводу оккупации Неаполя, отказа возместить ущерб Савойскому дому и вторжения в Ганновер, вынудила российского императора отозвать Убри из Парижа. Император Александр, не обладавший достаточной твердостью характера, чтобы выдержать последствия первого движения, чувствовал растерянность и почти испуг. Окружавшие его Строганов, Новосильцев и Чарторижский, более твердые, но, возможно, менее проницательные, заставляли его чувствовать необходимость защитить в глазах Европы достоинство его короны. Они вернулись к неосуществимым, но соблазнительным идеям высшего арбитража в Европе во имя справедливости и правого дела. Две державы, Франция и Англия, нарушали покой в Европе и угнетали ее в интересах своего соперничества. Следовало встать во главе обиженных народов и предложить им совместный план мирного урегулирования, в котором их права будут гарантированы, а спорные пункты между Францией и Англией разрешены. Следовало заставить Европу присоединиться к плану, предложить его от ее имени Англии и Франции и встать на сторону той из держав, которая с ним согласится, против той, которая его отвергнет, чтобы одолеть ее силой и неопровержимым правом всего мира. Люди не такие молодые и не столь увлеченные теориями понимали, что это просто-напросто план коалиции с Англией и частью Европы против Франции. В самом деле, план задумывался как полностью благоприятный для Англии и неблагоприятный для Франции, он должен был оказаться почти приемлемым для Питта и совсем не приемлемым для Наполеона и мог более или менее скоро привести к войне против последнего. Он прямо вел к третьей коалиции. В предложениях, представленных императору Александру, смешалось столько благовидных и блестящих идей, в том числе весьма благородных и правильных, что живое воображение молодого царя, поначалу испуганное предложениями, наконец воспламенилось и соблазнилось настолько, что он без промедления приступил к их осуществлению.
Прежде рассказа о последовавших за сим переговорах, надобно изложить сам план европейского арбитража и указать его автора. Значительность последствий вынуждает считать, что они заслуживают известности.
Один из тех авантюристов, что одарены порой выдающимися способностями и умеют принести на Север дух и знание Юга, обрел применение своим талантам в Польше. Он был аббатом, прозывался Пиатоли и состоял поначалу секретарем последнего короля Польши. Превратности судьбы заставили его перебраться в Курляндию, а из Курляндии в Россию. То был один из деятельных умов, которые, не имея возможности возвыситься до управления государством, для них недосягаемого, задумывают планы, обыкновенно химерические, но не всегда достойные презрения. Тот, о ком идет речь, много размышлял о судьбах Европы и, благодаря случаю, сведшему его с молодыми друзьями Александра, имел возможность осуществлять скрытое влияние, довольно значительное, и отстаивать в решениях держав часть своих воззрений. Подначальным мыслителям редко выпадает такая честь. Таким образом аббат Пиатоли получил печальное преимущество представить в 1805 году несколько основных идей, которые в конечном счете оказались приняты в договорах 1815 года. Сей иностранец, найдя в князе Чарторижском более созерцательный и серьезный ум, нежели у других молодых людей, правивших тогда Россией, сошелся с ним ближе, и их взгляды стали общими, так что предложенный императору план принадлежал почти настолько одному, насколько и другому. Вот каков был план.
Притязания северных держав и победы Французской революции почти тридцать лет кряду потрясали Европу и угнетали второстепенные народы. Следовало позаботиться о них путем учреждения нового международного права, взятого под защиту великой европейской конфедерацией. Для выполнения предложенной задачи требовалась совершенно бескорыстная держава, которая вынудит всех других разделить это бескорыстие.
Единственная держава имела все признаки для этой благородной миссии, и такой державой была Россия. Ее подлинные притязания должны были состоять, если она возьмется за эту роль, не в приобретении территорий, к чему стремились Англия, Пруссия или Австрия, но в моральном влиянии. Для большого государства влияние значит всё. После длительно осуществляемого влияния появляются и территории. Под видом защиты крупных и мелких государей Европы, напуганных тем, что называется Революцией, Россия приобрела Польшу, и не так уж невозможно было теперь приобретение и Константинополя. Сначала оказывают влияние, затем приобретают.
Поделиться книгой: