Что было бы, если бы смерть была

Но он (Николай Перельман) – не подумал, а пользовался.

Она ничего не замечала. Всё, что полагал он, казалось ей преходящим. Она (уже) кушала рыбку и ждала его предложений.

Её глаза были невыразительны и умны.

Её лицо было в меру пухлым и в меру аморфным, и ровно в такую же меру безопасным, чтобы Хельга всегда могла быть уверенной – именно в его заблуждении на её счет.

Ей от него были нужны вещи самые что ни на есть простые и насущные. Она была женщина и в своём праве: когда-нибудь (даже если не в этом году) ей придет необходимость стать матерью своего «сына ли, дочери, не всё ли равно?».

Ей была нужна его сперма, и это было главным.

А вот «уже потом и кроме этого самого главного» – ей могли бы понадобиться (как сперма его духа – для утробы её мозга) его прозрения. Разумеется, по сравнению с ребенком это было вторично. Но и это «вторичное» было существенным.

Всё остальное она могла сама.

– Не дай мне бог сойти с ума! – сказал он ей молча, и она (почти) – не рас-(два-три) – слышала.

Всё было более чем просто. Она была женщина и она была в своём праве, а он был не прав: он не собирался ей уступить. Просто-напросто потому, что не бывает уступок маленьких или больших; потому что (из-за краткости отпущенного нам срока) – и смерть, и уступка души всегда почти окончательны.

Если бы смерть была.

С точки зрения женщины – он был калека (хорошо не урод), и она его собиралась исцелять; и если бы не целеполагание Перельмана – к непостижимому: постигнуто, откажись и иди дальше (постижимое не есть завершённое), «отдельная» его ипостась (Николай) – могла бы счесть своей целью обладание женщиной, и её счастье.

Повторю: нет ничего краше, чем счастье любимой женщины (отвлечёмся от данности в кафе: там происходит торг), но (тогда и только тогда) – если нет иных сущностных приоритетов.

Поэтому: хорошо, что сейчас Николай Перельман (сейчас) – был целостен и разделён разве что возможностями пребывания либо у монитора, либо в той или иной точке средоточия сил (в пространстве и времени) или каком-то из своих воплощений, вполне версифицируемых

Например: чтобы осознать опасность искушения чужими иллюзиями (предположим, что свои приоритеты мы иллюзиями не считаем), одна из ипостасей Перельмана (прошлый алкоголик) добралась-таки до магазина и купила себе дешёвой водки: ты хотел нирваны? Получи!

Для твоей жизни нет никаких других оснований, кроме простого: я хочу. Твоя свобода – ещё одно имя смерти (если бы смерть была). Потому – эта (обретшая средство «достижения» цели) ипостась Перельмана сразу направилась к выходу.

В этот миг мой духовный Перельман (тоже Перельман-победитель) – одним краем своей полуприщуренной ироничной души следивший за данным «дешёвым» телом, другим краем всё той же души взирал на возможность осуществлять (посредством стрелки курсора) различные ипостаси самого себя.

Он(!) – «знал», что (как и когда) «произойдет» или уже «произошло» в этом «прошлом будущем». Он(!) – представил себя Аргусом (титаном? Или богом? Не помню, ибо – боги свидетели, что я не был богом ни разу).

Представив такого «себя», он(!) – перенёсся (ещё одним из краёв своей стоглазой души) уже не «во время или место», а в наслаждение этим со-знанием; о, это «место» – оказалось ещё

Это было еще более жестоким «где-то», нежели просто «место и время»; за-то: теперь он мог происходящее «немного» менять (даже не прибегая к курсору).

Жестокость была заключена именно в «немногости»: никаких рук и ног, гениталий или желудков не хватило бы, чтобы наполнить всю малость осознанных им вероятностей самого себя, ибо – слаб человек и частичен.

В этот миг мой телесный Перельман (который по прежнему «был и остался» Перельман-победитель) – был равно-душен: равен душой происходящему.

Всё (на)стало – инаково и по правде: внешностью своей – на себя не похоже, но – сутью намного строже: даже где-то как древние языческие боги! То есть люто и радостно, и безжалостно даже к себе.

Его тело – вышедшее из магазина, тотчас же сосуд с алкоголем раскупорило и из горлышка отхлебнуло, демонстрируя: в этом мире всё совершается в соответствии с Сатириконом.

Его душа – перенеслась в ресторан (тамошнюю ирреальную ипостась Перельмана; душа (теперь) – наблюдала за Хельгой не только с экрана и (при желании) могла бы плотски к ней прикоснуться.

Кто бы мог подумать, что и здесь (в виртуальности) – речь идёт о мировой ограниченности ресурсов и их перераспределении между субъектами: решалось, кому быть (или всё же не стать) объектом реальности; а поди ж ты! Так и есть.

Речь об ограниченности жизненного срока, о таланте и его отсутствии, о совести как (не)данности.

Всего этого – очень немного: (того или иного) на всех не хватает. Дело за (не)малым: Хельга хочет получить доступ к ресурсам Николая Перельмана; не так ли происходит и в любой (земной или небесной) сфере?

Например: даже сам этот миг миг его встречи с помянутой Хельгой (застывший в янтаре монитора) – заключился в тесное пространство и намного более обширное время японского ресторана, расположенного в самом начале Невского проспекта.

По периметру этого мига: за окнами на Невском была всё та же зима, а в Сочи происходила всё та же Олимпиада с её (на самом-то деле) несостоявшейся факелоносицей Кабаевой (или она несла-таки факел? Не помню).

Сейчас мой Перельман (в ресторане) – пытался управиться с палочками, подумывая, не взять ли себе обычный прибор; согласитесь, и в этом есть символика жеста.

А потом Хельга ему что-то сказала. Он (намеренно) не услышал: был глух и нем – для её мира! Который был настолько непобедим, что и связываться не стоило: следовало жить мимо и дальше.

Здесь Перельман подумал: реальность ресторана-кафе хороша ещё тем, что в одой версификации Хельга может его покинуть, а в другой – остаться и продолжить настаивать на своих амбициях.

Он поднял на нее глаза: на экране монитора (и шевелением губ, и и из динамиков) её слова прозвучали, словно бы выписанные на латыни самим Петронием:

– Замолчишь ли, лесной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной! – сказала она ему, выговаривая за очевидную глупость всей его жизни: сказанное означало примерно следующее (или только часть по-следствий): посадить дереве, построить дом, вырастить сына.

На деле это звучало так:

– Вы никого не используете и не позволяете пользоваться собой. Хорошо, это ваш выбор: выключить себя из судеб мир. Вы словно бы кастрируете себя, лишаете себя мирской судьбы. Ссылаясь на то, что в этом мире всяк друг друга пользует, всяк тщится обогатиться и насладиться.

Он знал: если бы дело было лишь в ресурсах и их перераспределении между субъектом и объектом (она это назвала словом пользует), всё (меж них) – решилось бы за один миг: он бы ей уступил себя.

Если бы он только мог; но! Он был настоящий, из раньшей жизни. Всамделишные люди не могут отказаться от всамделишности.

Они иначе смотрят на мир. Просто смотрят. Просто видят: мир без настоящего – непоправимо пошл; вот и Хельга (при всём при том, что она была в своём праве) – оказалась непоправимо пошла; но!

Именно так (и именно сейчас) – Перельман оказался в ситуации, когда ему придётся встретиться с одной из её ипостасей на бандеровской Украине. Разумеется, там ему предстоит выбрать (как если бы такой выбор вообще для него существовал) – меж выживанием и всамделишностью; Перельман не мог об этом знать.

Зато Перельман (в этот миг решения) – даже вспомнил одно (в те годы) ещё не написанное стихотворение.

Которое стихотворение было всего лишь честным и ничего не решало.

О людях настоящих, которые реальны Не слишком-то брутальны, но именно всамделишны. Я их не знаю внешне. Я их узнаю внутренне. Весь мир парит отвесно. Сорвётся или взмоет. Какое-то такое всамделишное чувство Глаза мои откроет. Какое-то такое всамделишное братство Распознаёт лукавство под множеством покровов. Я подзабыл основы. Я снова их нашёл. Всамделишные люди реально существуют. Не слишком хорошо мы жизни совершаем. И с миром поступаем не так, как ветер дует. Но выдохом и вдохом осуществим эпоху.

– Что вы там бормочете? – могла бы спросить Хельга.

– Напоминаю себе: «у тебя остаётся только то, что ты отдал».

Ничего такого произносить не пришлось. Однако же решались (здесь и сейчас) задачи вполне космические. Но не только поэтому (из своего далёка) – всё тот же коварный Петроний (по воле души Перельмана) продолжал доходчиво комментировать:

– Неужели я должен выслушивать твои рассуждения, что банальней цитаты из сонника? Поистине, ты поступаешь много гнуснее меня, когда расхваливаешь поэта, чтобы пообедать в гостях.

Перельман улыбался (про себя). Перельман вспоминал тексты (себе вровень). А Хельга (в это время) – вовсе не умолкла и сказала ещё и ещё много-много других своих несомненностей, с которыми сложно было бы не согласиться; с которыми он не мог соглашаться.

Была ли она образована (в реале)? Никому это не было интересно: Хельга предъявляла претензии Перельману и миру, потому душа за пультом монитора переводила их на доступный Николаю язык.

Так что Хельга легко перескочила с Петрония на Бахтина (не общеизвестного, а брата его – французского легионера):

– Если вы не одумаетесь и не переменитесь, не вернете своей поэзии оплодотворяющую силу амбиций, то мир уйдет дальше, в своё будущее, а вы останетесь лежачим камнем.

Он опять посмотрел на неё – из своего будущего: такой «он» – опять не мог согласиться.

Мне некуда и незачем идти, Поскольку истина, известно, анонимна. Чужое слово, ставшее моим, Затёртое в пути ко мне, как звуки гимна, В серебряном я переплавлю горне И посмотрю, кто сам придёт за ним.

Так он бросался отрывками своих собственных текстов (бросался будущим – в ответ на её цитаты из текстов чужих); он словно бы «за-ранее» рассказал всю их дальнейшую беседу и то, к чему она (не) приведет.

Но она не поняла или не захотела понять.

– Вы скверно пишете. Ваша мысль бывает проникновенна, но воплощение скверно, – сказала она.

– Да, – (не) согласился он.

И опять она не поняла или не захотела понять: его «да» означало лишь то, что любое писание скверно.

Чужое слово, ставшее моим, В лужёное своё допустит горло. И горном раскалит его в огне. Из горла пашни вырастает колос, Чьи корни крохотны! Но он растёт как голос. Волнуются как море голоса. В руках моих коса острее бритвы. Последнее прости благовестит к молитве. Сие есть круговерть и пастораль. Я не из тех, кто ищет себе горе. Я сказочник и враль! А голоса как море. Мне некуда и незачем идти.

Чего проще: сказано – сделано; реальность поэта есть реальность силы (Никалай Бахтин); эта сила смотрела на Хельгу, а она говорила слова:

– Я желаю вам только добра.

– Да, – (не) согласился он.

Её добро, конечно же, не было для него злом. Просто её добра и зла вообще не было в его мире.

Даже «став» Николаем Перельманом, он не стал всеобщ: не мог «принять всё», приходилось – частности «выбирать на месте».

Она подождала. Но то, что она приняла за согласие, развития не получило.

Зато получилось другое развитие: то существо «победителя постижимого мира», что развивалось сейчас в ресторане на Невском проспекте – уже и произошло, и осознавало себя «когда-то бывшим» – в прошлом, а так же – всё ещё только собиралось происходить в будущем.

То есть – там и тогда, где (даже как душа у монитора) – была уже прошлой душой: находясь лишь там, где явило себя всё многомерие мира.

Где играет волшебная лира всевозможнейших версификаций. Где мой Перельман, бесполезнейший гений, был ещё более сложен и прост, нежели в собственной студии, откуда его душа отправила его тело за водкой, дабы ничто ей сейчас не мешало.

Вот что вдруг открылось, ни много, ни мало.

– Я желаю вам только добра, – настойчиво и бесполезно повторила Хельга.

Хельге, настойчивой Хельге, был нужен не сам Перельман, и плевать ей было до жизненных интересов помянутого Перельмана, но – вот без своего будущего (а оно в моём «её мире» немыслимо без моего экзистанса) она не могла обойтись: ей жизненно необходимо было его (помянутого Перельмана) жизненное пространство.

Пространство его сомнительной (человеческое – всегда сомнительно) гениальности.

А ведь он ей его предложил Но она не заметила предложенного. Поскольку истина, известно, анонимна.

– У вас нет будущего, – сказала она. – Поскольку нет имени (она понимала его лишь начинающим литератором); более того – у вас нет и времени, чтобы его создать: вы уже великовозрастный мальчик.

Его душа у монитора удивилась тому факту, что для создания будущего необходимо время. Его душу можно было понять: она попросту наблюдала за будущем временем – на своём экране (по необходимости вводя туда прошлые и настоящие времена).

Однако некоторые вещи следует формулировать. Перельман встретился с Хельгой, как с некоей реальностью мира.

Перельман приучал себя к миру. Надо каждое утро говорить себе: «Сегодня меня ждёт встреча с глупцом, наглецом, грубияном, мошенником.» (Марк Аврелий, римский император из династии Антонинов, философ, представитель позднего стоицизма, последователь Эпиктета. Последний из пяти хороших императоров).

Скажем прямо: желая Перельману (своего) «добра), Хельга зазывала его в литературные негры.

Ничего постыдного: так распределялись ограниченные ресурсы поместной (получившей удел на кормление) богемы. Разве что в случае с Перельманом (бес-полезным гением) – нельзя использовать запределье в качестве кирки или лопаты для построения личного счастьица; точнее: можно попробовать и (даже) разувериться в жизненной необходимости его прозрений для своего счастьица.

Перельман же встретился с Хельгой, просто потому что «Когда остаёшься один, нужно точно знать, с кем ты остаёшься.» (Бенедикт Спиноза); так вот они сейчас и со-существовали: словно бы души свои заключив в разные (несопоставимые и несовместимые) реинкарнации смыслов.

Он приготовился спросить (тем самым, узнав, заключить), но она его опередила: словно бы (по женскому праву) вошла в открытую дверь, не задумываясь, стоит ли в неё ломиться.

– Вы оторвались от жизни. Сами упоминали годы беспросветного алкоголизма. А теперь, все резервы и сроки растратив (и все те тараканьи бега пропустив, в которых она преуспела) вы захотели вернуться. Но не выйдет у вас ни черта, ибо заняты все места. Кроме места подле меня.

Она имела в виду тот отрезок его жизни (в который никак не поверится), что выскользнул из поля нашего зрения.

Повторю ещё и ещё раз: известный в соц. сетях Николай Перельман в нынешнем реале объявился после более чем двух десятилетий почти непрерывных пьянства и разврата, из которых чудом был вырван и сумел не только изменить свою внешнюю (социальную жизнь), но и внутренне преобразиться (почти так же обстоит и с моей Россией, но сравнения здесь неуместны).

Теперь ему (как и России) – быть и остаться более чем адекватным к прозрениям, которые его направляли.

Но сейчас он (заранее зная ответ) – всё же сделал уступку прошлому. Потому что некоторые вещи всё же следует формулировать. Он спросил:

– Вы хотите, чтобы мы вместе писали, стали со-авторы?

– Нет. Зачем мне, если «ваше всё» я могу получить безымянным и дать ему своё имя.

Он не удивился. Он удивился бы, если бы в этом мире было чему удивляться.

– Но вы хотите, чтобы мы вместе писали.

– Да.

Он не ответил.

– Когда-нибудь потом наши имена могут встать рядом (и в жизни, и на обложке), – пояснила она. – А пока что вы ничего не значите и ничего не умеете.

Он кивнул, соглашаясь. Она была совершенно права: он ничего не умел; но – ему всё дано было даром.

Потом он ответил ей ещё одной правдой:

– Мне не интересно.

– Очень жаль. Тогда у вас нет никакого будущего.

Она подождала испуга или возражений.

Он (молча) сказал ей: