Инструктор. Снова в деле

– Чуб, он бредит. Этот журналист какой-то ненормальный. Какой пакет документов? Мы продаем квартиры, понимаешь!? Продаем квартиры! Мы не строим, Чуб! Чуб, ты слышишь? Мы не строим! Какое это на хрен имеет ко мне отношение?

– Как «какое»? Григорий Константинович, это же тень на репутацию нашей компании! Мы ж вроде как реализовываем проекты «Нового века». Его щемить начнут, и нами тогда займутся. Зачем нам нужна эта шумиха?

Мячиков весь напрягся, словно Чуб, потеряв всякую совесть, оскорбляет его.

– Да ты дурак, Чуб! Самый настоящий олень! Гад безрогий! Ты зачем ко мне с такой хренью пришел? Журналистик какой-то напугал! Репутацию испортит! Что ты бредишь? Какое мне до этого всего дело? Я что, по-твоему, бегать за ним должен и уговаривать? И за всеми, кто в газетах работает? Да пусть кропает свою разоблачительную статью!

Чуб растерялся, словно, поставив все деньги в русскую рулетку, с замиранием сердца следил, как шарик останавливается не на той цифре и с этого момента он может считать себя нищим. «Неужели фуфловая информация? – с растерянностью думал Чуб, глядя на побагровевшего шефа. – Или я чего-то не догоняю?»

Григорий Константинович тем временем орал как сумасшедший, выбрасывая все негодование, накопившееся за день, на примолкшего Чуба, застывшего с самым идиотским выражением лица, которое только может быть. Чуб и вправду не ожидал такого очевидного провала. Он рассчитывал, по меньшей мере, на скупую похвалу, вместо этого он был облит с ног до головы грязью.

– Да ты подонок, Чуб! Урод! Из-за такой лажи разбудил меня! Вытащил с постели, сволочь! Расстроил мне весь сон! Да с тебя не то что четыре шкуры драть надо, с тебя все десять лучше спустить. Чуб, слышишь? Я считаю до трех! Если ты не уберешься из моей квартиры за три секунды, тебе будет капец! Листья хочешь погрести на общественных работах или толчки драить? Хочешь – устрою?

Чуб, оглушенный его криком и перепуганный мыслью, что его карьере в «МосРиэлте» наверняка пришел конец, пятясь задом, как рак, ткнулся спиной в дверь и, не отводя глаз от лица разъяренного Мячикова, потянул ручку вниз. Он не сомневался, что наступил тот момент, когда его карьера висит на волоске, что одно неосторожное слово, возражение или замечание – и Мячиков не только уволит его, но еще запустит вдогонку бутылкой коньяка. Не помня себя от страха, Чуб выскочил в коридор, едва не сбив с ног жену Мячикова, и, судорожно открыв входную дверь, метнулся к спасительным лифтам. На улице он опомнился от страха, доведшего его до беспамятства, и, сев в машину, нервно стал курить сигарету за сигаретой, пытаясь успокоиться. В мрачных красках он рисовал себе начало следующей недели, когда Мячиков в любом случае накажет его за столь неожиданное вторжение из-за какой-то мелочовки. Чуб тщетно пытался найти причину, из-за которой Мячиков так разгневался, как гневался обычно на нерадивых сотрудников и никогда до этого момента на Чуба. Ему было обидно вдвойне: мало того что наорал, так еще и уравнял с другими, унизил и уничтожил.

Долго сидел Чуб в машине и все никак не мог успокоиться, раз за разом прокручивая в голове произошедшее, и только на пятой выкуренной подряд сигарете к нему вернулось самообладание. Мысли неожиданно метнулись совсем в другую сторону – от карьеры к деньгам, которые обещал ему за документы Охотников. Чуб был полностью уверен в том, что Охотников готов все продать, только бы найти деньги и купить эти документы. «Фанатик, – презрительно улыбнулся своему отражению в зеркале Чуб. – Больной человек. Думает, что накропает статейку, которая кардинальным образом изменит его жизнь». Нет, Чуб не из той породы, кто легко отказывается от денег при первой же трудности. У него всегда есть идеи, и он может найти выход из самого безвыходного положения, даже из такого, как сейчас. Пожалуй, с этими десятью штуками расставаться очень неприятно, особенно когда он нашел им достойное применение. Сегодня он решил поехать в клуб. А завтра заняться делом. Трудностей никаких не должно возникнуть.

От злости Чуб резко стартанул с места и стрелой вылетел на проспект, перед капотом едва успели поднять шлагбаум. На Кутузовском он уже поехал спокойнее, крепко сжимая руль и кому-то мстительно улыбаясь.

* * *

После ухода Чуба Мячиков, тяжело дыша, неподвижно сидел на диване, и взгляд его уперся в одну точку, он мог бы даже показаться неживым, если бы не его вздымавшееся брюхо. В гостиную вбежала обеспокоенная жена, решившая, что столь стремительный уход Чуба может возвещать о каких-то неприятностях для супруга. У нее в голове мелькнула страшная мысль, что Чуб – убийца, и потому, увидев мужа живым, она с облегчением бросилась к нему в объятия.

– Гриша, я уже испугалась, думала, что с тобой что-то случилось. Этот тип меня чуть не сшиб с ног.

Мячиков силился что-то ответить, но только тяжело дышал. От бурной вспышки гнева он словно обессилел на мгновенье. Руки безвольно лежали вдоль тела, он, грузный, нескладный, казалось, утонул в кожаном диване и на объятия жены откликнулся вяло.

– Что? Что? Гриша? – беспокойно спрашивала жена, заглядывая ему в глаза и стараясь предугадать каждое желание мужа. – Врача? Лекарство?

– Телефон дай мне, дура, – болезненным голосом попросил Мячиков. Когда в его руках очутилась трубка, он прибавил уже громче: – И дай мне стакан воды.

Жена метнулась из гостиной, как хорошо выдрессированная собака.

Мячиков продолжал смотреть перед собой и молча жевал губами, дожидаясь, когда ему принесут воды. Он не привык вести деловые разговоры в присутствии молодой супруги. «Баба есть баба», – считал Мячиков, с некоторым пренебрежением глядя на свою жену, которую он фактически приобрел за деньги. Тем не менее он привык к тому, что она за ним бегала, выполняла все его требования, терпеливо сносила прихоти его характера и выполняла такие трудновыполнимые действия с его весом, как подать трубку, налить стакан воды, поднести что-нибудь, завязать шнурки.

– Гриша, я тебе еще и лекарства принесла на всякий случай. Ты только не нервничай, хорошо? Ты так кричал, что я перепугалась…

– Ладно, иди спать, – милостиво разрешил Мячиков. – За меня не волнуйся. Я в полном порядке и скоро приду. Можешь идти.

Она обернулась еще раз в дверях, посмотрела на него с недоверием, словно заподозрила в обмане, и как будто хотела что-то добавить, но передумала, натолкнувшись на его холодный взгляд. Мячиков сделал два глотка холодной воды, сосчитал до десяти и, все еще ощущая бешеную пляску сердца, позвонил.

– Григорий Валерьевич, простите, ради бога, что так поздно звоню. Неотложное дело. Один журналюга собрался клеветать на «Новый век».

– Клеветать? – сонным голосом переспросил Лялькин. Звонок Мячикова вырвал его из крепкого сна, он еще пребывал в полудреме и не смог быстро сообразить, в чем же дело.

– Да, Григорий Валерьевич.

– Ну, если клевета, то ты разберись, Константиныч. Я не люблю такие дела до судебных дрязг доводить. Мне ни к чему портить репутацию холдинга и пиарить мелких сошек.

– Да, Григорий Валерьевич. Я уже принял кое-какие меры, – соврал Мячиков, желая зарекомендовать себя перед шефом как оперативного работника.

– Смотри мне, Константиныч! Решай вопрос аккуратно. Не так, как в прошлый раз. Если узнаешь что-нибудь серьезное, звони не откладывая. Хоть днем, хоть ночью.

– Да, Григорий Валерьевич. Вы можете быть уверены в том, что раньше вас никто не узнает.

– И позже меня тоже. Все понял? – холодно прибавил Лялькин совсем проснувшимся голосом. – И вот что, Константиныч. Приезжай завтра до обеда с отчетами.

Сделав звонок Лялькину, человеку, от которого зависело все его благополучие, настоящее и будущее, Мячиков допил воду из стакана и, слегка пошевелившись, занял более удобное положение на диване. «Хорошо, что вовремя все раскрылось, до того, как этот щелкопер раздухарился. Никто не должен быть в теме. Валерьевич не станет предупреждать зря», – размышлял Мячиков. Осталось только самое малое – перепоручить решение вопроса надежному человеку. Такой человек у него имелся, он легко решал аналогичные вопросы, в которые не стоило вмешиваться Мячикову.

Несмотря на принятое решение, остаток ночи Мячиков спал плохо: беспрестанно ворочался, охал и вскрикивал спросонья от кошмаров, просыпался в холодном поту и, всматриваясь во мрак комнаты, понимал, что это сон, но все равно ему было страшно. Жена подозревала, что он заболел, и уговаривала вызвать врача, но Мячиков отказывался, и, мучаясь тревожными предположениями, ранним утром, когда весь мир еще был окутан дымкой тумана, он позвонил Фитилю. Мячиков решил, что будет надежнее, если он придет к шефу с результатами и доложит конкретно, что предпринял. Он почувствовал намек на то, что шеф ждет от него незамедлительных действий, решения проблемы, и в зависимости от того, как справится Мячиков с этим заданием, так и сложится его дальнейшая судьба. Только представив, как может обернуться ситуация, он ощутил учащенное сердцебиение и прогнал дурные мысли прочь, предпочитая не думать, что может выйти в случае его промашки.

– Чего в такую рань звонишь? – недовольно буркнул в трубку Фитиль.

– Рань не рань, – торопливо забормотал Мячиков, словно на счету была каждая секунда, – а мне с тобой встретиться надо. Дело не терпит отлагательств.

– Вечно у тебя геморройные дела, как послушаешь, сплошная тошниловка. Как ты умудряешься в передряги попадать? У тебя талант на проблемы нарываться!

– А у тебя тоже есть один талант, – попытался пошутить Мячиков, чувствуя, что шутка выходит какой-то натянутой и совсем не смешной. – Все мои передряги и комплексы в дым превращать. Если бы за это медали давали, давно многократным стал бы…

– Дают. Но не медали. Я так понимаю, тебя хорошенько поджарило. Когда и где базарить будем?

Мячиков, договорившись встретиться с Фитилем в Столешниковом переулке, почувствовал себя значительно лучше, можно сказать, совсем вылеченным. В Фитиле Мячиков не сомневался, потому что тот всегда отвечал за свои слова. И, заплатив ему определенную сумму даже вперед, можно было быть уверенным, что выполнит он все безукоризненно, а если дело пойдет не так или его разрешение затянется, то Фитиль примет издержки на свой счет. Только в последний раз как-то кривовато получилось, впервые за долгие годы, ну, да и на старуху иногда бывает проруха. Мячиков не отчитывал Фитиля, может быть и потому, что побаивался его, и не вел себя с ним так высокомерно, как позволял себе вести с подчиненными. Фитиль плохо понимал юмор и еще хуже понимал людей, которые показывали ему свой характер. Он мог молча запомнить что-то, а потом наказать, причем это получалось у него так неожиданно и ловко, что его обидчик не догадывался, почему с ним обошлись так плохо, хотя бы по той простой причине, что Фитиль не изменял своей привычке делать своих обидчиков жмуриками. Мячиков потому так и осторожничал, зная, что если Фитиль так легко расправляется с его врагами, то почему бы однажды ему не расправиться и с Мячиковым, если тот будет говорить всякие глупости. И не водился бы Мячиков с человеком, внушающим ему настоящий животный страх, да не мог, потому что того требовало дело и обязывало доверие шефа, который, назначив Мячикова директором «МосРиэлта», держал его при себе как аккуратного исполнителя по особо важным вопросам. Причем, разрешая эти вопросы, Мячиков пользовался такими полномочиями, которым могли бы позавидовать многие люди его круга.

«Фитиль поможет, он, как всегда, спасет. День-два – и можно будет вздохнуть спокойно. Главное, что никакой шумихи не будет. А это хорошо. Прикроют журналюги свои пасти. У этой мелюзги ничего не выйдет, пока Фитиль с нами работает. Он умеет заставить людей молчать, да так надежно, что и сомневаться не приходиться. Результат всегда налицо», – Мячиков тихо бормотал себе под нос неясные угрозы и проклятья, адресовавшиеся тому, кто смел потревожить его спокойствие. Отдернул шторы в гостиной, и серость пасмурного дня хлынула в комнату. Постояв немного перед окном и рассеянно взглянув на Кутузовский проспект, никогда в жизни не бывавший пустым, Мячиков, тяжело дыша, неспешно отправился в спальню растолкать жену, чтобы она его помыла, помогла одеться и дала чего-нибудь перекусить. После такой нервной ночки есть хотелось особенно сильно, словно накануне Мячиков занимался лечебным голоданием.

Жена не роптала, только, зевая, смотрела на мужа и, кажется, не совсем понимала, чего от нее ждут.

– Ну? Что смотришь? Помоги мне помыться, – с оттенком легкого раздражения приказал ей Мячиков. – И дай ухватить что-нибудь. Я сильно хочу жрать.

Она помогла ему снять халат, тщательно и старательно вымыла его тело, дряблое, словно желе, не испытывая при этом (или изображая, по крайней мере) никакой брезгливости, накормила его отбивными и спагетти и дала выпить гранатового сока. К этому времени как раз подъехали шофер и охрана.

Мячиков напоследок поцеловал жену мясистыми губами в лоб и, ухмыльнувшись, ущипнул чуть ниже талии, как привык выражать довольство ее поведением. В сопровождении троих бывших десантников он вышел из квартиры во двор, где моросил мелкий нудный дождь.

– Почему не сказал, что дождь идет? – рявкнул он на одного из охранников. – Я бы зонтик взял.

Мячиков, даже находясь в превосходном расположении духа, всегда, как истинный директор, находил то, к чему можно было придраться, и испытывал неизъяснимое удовлетворение, когда люди начинали теряться, запинаться, краснеть, бледнеть и что-то сбивчиво лепетать в свое оправдание.

Он подошел к черному «мерседесу» и провел пальцем по стеклу, как будто хотел смахнуть несколько дождевых капель. Ничего не сказал и нахмурился. Ему помогли усесться в машину и захлопнули за ним дверцу. Процессия, состоящая из двух серебристых «гранд-чероки» и «мерседеса» посредине, выехала на Кутузовский проспект. После того как однажды Мячикова попытались отправить в лучший мир, он всегда ездил с охраной и опасался появляться где-нибудь один. Тем не менее его все равно мучил страх неизвестности и тревога, так как он знал, что такой человек, допустим, как Фитиль, легко перебьет всю его охрану и его вместе с ней. Но в то же время Мячиков отдавал себе отчет в том, что не может ездить целой кавалькадой из двадцати машин, да и если на то пошло, его могут убрать с любой охраной, достаточно нанять профессионального киллера, для которого он будет словно мишень в тире. С трудом умещаясь на задних сиденьях, Мячиков тяжело дышал, словно после длительных физических упражнений. Он не привык взвешиваться, может быть потому, что боялся увидеть, как весы высветят нелестную для него цифру. Глядя на него, было нетрудно догадаться, что его вес зашкаливает за сто килограммов, и, быть может, какой-нибудь японский тренер, увидя его, пожалел бы, что нерадивые родители не отвели Мячикова в детстве на сумо. Но даже если предположить чисто гипотетически, что Мячиков смог бы стать сумоистом, то нельзя забывать о таких качествах любого профессионального спортсмена, как талант и сила воли. Насчет таланта неизвестно, а вот силы воли как раз таки было у Мячикова маловато и только хватало на то, чтобы есть все без разбора и опустошать холодильник не хуже саранчи. Такая сила воли и довела его до того состояния, что стоило ему чуть поволноваться, чуть поднапрячься, как подскакивало давление и начинало щемить сердце. Врачи давно советовали ему отказаться от неправильного образа жизни, но он, молча и внимательно выслушивая их рекомендации и, не спрашивая, сколько ему остается жить, выходил из медицинского центра и сразу же закуривал, чтобы успокоить нервы, а дома мог выпить коньяку.

Перед встречей с Фитилем Мячиков выкурил в машине две сигареты, выпил горячего кофе, мельком просмотрел газеты, не появилось ли каких-то новостей, тем или иным образом касающихся холдинга «Новый век», и закрыл глаза, чувствуя, как наваливается тяжесть сна.

– Григорий Константинович, мы уже на месте, – разбудил его голос нового шофера. Мячиков, еще не привыкнув к этому голосу, вздрогнул и хотел было выругаться, но отчего-то смолчал, полез в карман за платком и утер лоб.

– Что за холод вы мне тут устроили? Не видно разве, что я вспотел? Ну-ка, кондиционер выключите!

Отсутствующим взглядом он смотрел в окно, наблюдая за миром, словно космонавт через скафандр. По стеклу лениво сползали дождевые капли, дождь все учащался. Откуда-то сзади подъехал черный «лэндкрузер», весь заляпанный грязью, словно только что вернулся с каких-нибудь соревнований.

– Выйди из машины. И пригласи человека сюда, – произнес Мячиков, ни на кого не глядя.

Никто даже не дернулся. Тогда он прикрикнул на шофера:

– Ну чего расселся? Мое место хочешь занять или дождя испугался?

Тот с испуганным выражением лица, не заставляя шефа повторять приказание дважды, проворно выскочил из машины и, через некоторое время вернувшись обратно, взволнованно сообщил:

– Он в машине один. К нам не сядет. Просил передать, что не любит шелковых ниток не шее.

«Фитиль, как обычно, в своем репертуаре», – с досадой подумал Мячиков. Досада его была вполне понятна: ему пришлось самому выбираться из машины да еще и выходить в дождь. Он настолько располнел за последнее время, что каждый пройденный метр давался ему с большим трудом. Но спорить с Фитилем он не решился, зная, что, как тот сказал, так и будет.

За рулем «лэндкрузера» сидел приземистый мужчина, на вид лет сорока, крепкого телосложения. Лицо его, казалось, было сделано из стали и не выражало никаких чувств, вылитый робот, машина-убийца. Темные брови грозно нависали над карими глазами, в которых изредка вспыхивал зловещий огонек, и Мячиков часто был не способен выдержать этот взгляд. Фитиль смотрел так пристально, словно стрелял в упор, и Мячиков терялся, глядя на свои колени или ноги.

В машине с наглухо тонированными стеклами мог находиться не только Фитиль, потому Мячиков, не доверяя осмотрительности своего шофера, опасливо открыл заднюю дверцу и посмотрел, не прячется ли там кто-нибудь. Хотя, если бы его решили сейчас убить, данная предусмотрительность не уберегла бы его от пули.

– Боишься? – усмехнулся Фитиль, обнажая ряд золотых зубов.

– Тебя? – Мячиков нервно рассмеялся. – Столько лет работаем вместе, куда уж мне бояться. А вот ты, Фитиль, наверное, побаиваешься, раз ко мне в машину отказался садиться?

– Старая привычка. В своей машине всегда спокойнее. За спиной разные пассажиры попадаются. Бывают такие, что и не разглядишь, как удавку на шею набросят, – осклабился в ответ Фитиль и, в один момент став серьезным, пристально взглянул на Мячикова, словно намекал: шутки в сторону, давай лучше дело обсудим.

– У меня, Фитиль, небольшие проблемы. Тут несколько нехороших людей нарисовались. Мало того что нос суют куда не надо, так еще хотят на всю Москву растрезвонить.

– Если бы у тебя не было проблем, то ты бы мне и не звонил, – усмехнулся Фитиль.

– Правильно говоришь, Фитиль. Верно. – Мячиков судорожно озирался по сторонам, словно ища у кого-то поддержки.

«Перетрухнул толстяк, – подумал Фитиль, украдкой наблюдая за Мячиковым. – Без конца елозит на месте».

– Фитиль, с ними надо быстро разобраться. Чтобы все было чисто, без свидетелей и лишнего шума. Два человечка. Один – мелкий журналист, работает в газете «Все о строительстве». Второй – Чуб Евгений, менеджер по продажам, работает в моей компании. Установи за ним слежку. Через него выйдешь на журналиста. – Мячиков, с трудом просунув руку во внутренний карман пиджака, достал сложенный пополам листок бумаги и протянул его Фитилю.

Тот, как будто так и должно было быть, развернул листок и, внимательно прочитав, спрятал в свой карман, и непонятно было по его выражению лица, что он решил и собирается ли вообще действовать.

– Сделаю, – пообещал Фитиль. – Чистка рядов – дело нужное и полезное. Только без аванса никак. Деньги в наше время решают все.

– Не доверяешь? – Мячиков посмотрел на него с притворной обидой, но уже достал заранее приготовленный конверт с деньгами и протянул его Фитилю. – Здесь двадцать штук. Сделаешь все чисто – получишь еще двадцать за каждого.

Не пересчитывая денег, Фитиль спрятал конверт в бардачке и смерил Мячикова холодным взглядом.

– Сделаю. Можешь не сомневаться. Спи спокойно.

Мячиков глядел на него со страхом, как будто заказал самого себя, и все думал: а если Фитиль не справится, что будет с ним, с Мячиковым? Что ему до всех этих людей, главное, чтоб своя шкура была цела, а все остальное неважно. Вечно все стараются вмешаться в его жизнь, испортить его покой и втянуть в какую-нибудь передрягу.

– Ну, будь здоров. Мне пора ехать, а за дело можешь не волноваться.

– Я и не сомневаюсь, Фитиль. Как я в тебе могу сомневаться! Сколько раз ты меня выручал! – Мячиков признавался ему в любви, но так сильно нервничал, что весь вспотел и сердце в груди колотилось как бешеное. Нет, сколько он работает с Фитилем, а привыкнуть к нему все никак не может. Животный страх и сейчас овладел Мячиковым, и он стремился заверить Фитиля в том, что очень уважает и любит его.

На прощание Фитиль еще раз смерил его своим холодным взглядом и, ничего не сказав, уехал. Мячиков еще какое-то время стоял под дождем и смотрел вслед уезжавшей машине, не чувствуя пронизывающего холода и весь дрожа от съедавшего его беспокойства.

Глава 4

После того как Забродов узнал о смерти Тихого, весь мир для него сузился до невообразимо малых размеров, до осознания этого факта. Он настолько ушел в себя, что не замечал Кати и, погрузившись в воспоминания далекого детства, не спешил выныривать из этого омута. Тихого он еще знал до знакомства с Маратом Ивановичем, а потом в ходе какого-то разговора узнал, что и они между собой знакомы и очень дружны, в чем он мог не сомневаться, зная Тихого с самого детства. Они вместе учились в школе, бегали по двору, тайком от родителей курили самокрутки, первую бутылку вина тоже распили вместе, но связывало их нечто другое, более важное, чем все эти сентиментальные подробности давно ушедшей юности. Тихий, как и Забродов, всегда живо интересовался литературой, старался читать как можно больше и в свободное время читал запоем. Книги раньше были дефицитными, потому они обменивались друг с другом книгами, а еще, что гораздо значимее, делились впечатлениями от прочитанного.

«Как же так, – Забродов сидел на подоконнике спиной к окну, как в далекой юности сидел с Тихим на скамейке в парке и, неспешно затягиваясь папиросой, слушал или рассказывал что-то интересное. Теперь он смотрел перед собой невидящим взглядом, не замечая Кати, которая сидела молча и не знала, что сказать, боясь что-нибудь испортить неосторожными словами. Слышно было только, как идут часы, возвещавшие о безвозвратно ускользавшей жизни. – Столько лет дружили, росли вместе, проходили университеты этой жизни, а потом так все погано оборвалось. Неожиданно оборвалось и, честно говоря, как-то ненормально. Ну, хоть убей, не верится мне, что Тихий мог повеситься. Не верится! Или я плохо его знаю? И за последние месяцы он сильно изменился? Но как человек может так резко измениться за несколько месяцев? И как он мог повеситься, если всегда хотел жить и всю свою жизнь посвятил творчеству Толстого? Это какая-то глупость и чья-то бредовая фантазия. Может, и не звонил мне никто, а просто показалось. Привиделось во сне. – Но тут же он сам возразил себе: – Нет, Забродов. Ничего тебе не приснилось. Не могло тебе такое присниться, ты еще не сходишь с ума, просто хочешь уйти от этой смерти, спрятаться от нее. Сколько было таких звонков, и сколько ты видел смертей, и ты просто не можешь признаться себе в том, что устал от всего этого и хочешь тихой, мирной жизни, где бы никто не погибал и где все было бы размеренно и спокойно. Может, это и есть подступающая старость? А? Забродов?»

Но он не ответил на этот вопрос, потому что в следующий момент в тишине прозвучал робкий голос Кати:

– Илларион, мне остаться или уйти?

Забродов взглянул на нее, как будто не понимая, что она спрашивает, вырванный из вихря воспоминаний.

– Лучше будет, если уйдешь, – честно признался Забродов, совсем не задумываясь, верно или неверно поступает, не думая, как она отнесется к этому. «Вот как бывает, – размышлял он. – Думал увидеться на днях, заглянуть как-нибудь к нему в «Хамовники», а то стыд и срам – ни разу в музее Толстого не был, хотел послушать его, а теперь вот… Теперь он слушать будет, если есть жизнь после смерти, а все остальные заговорят, какой он хороший и умный, а кто-то начнет и волосы рвать, что не ценил его при жизни… Тихий – самоубийца? Нет, это чья-то выдумка, я не могу поверить в это, что бы мне ни говорили. Ни разу я не слышал от него мыслей о суициде, да и с чего ему вешаться. Как может человек, так фанатично преданный работе, как Тихий, внезапно решиться на такой шаг?»

Илларион снова вспоминал юность, как ездили с Тихим на рыбалку, вместе удили в утреннюю рань, воевали с тучами злостных комаров и мечтали вслух, поверяли друг другу надежды своего будущего, которое виделось тогда таким многообещающим и ярким, как полотна импрессионистов. Тихий уже тогда твердо решил, что будет работать в «Хамовниках» и образовывать людей, увлекать их творчеством Толстого, а Забродов тогда представлял свое будущее смутно. Молод был, горяч и импульсивен, это потом характер сложился и Забродов стал хладнокровным и рассудительным.

Забродов и сам не заметил, как осушил полную бутылку, да все равно легче от этого не стало, чувство было такое, словно только что отняли половину его души и теперь он совсем другой Илларион, не тот, каким был раньше, при жизни Тихого. Набрал номер Марата Ивановича. Тот поднял трубку, такой же пьяный, как и Забродов, и в его голосе прорывались всхлипывания, чего Забродов не мог позволить себе ни при каких обстоятельствах.

– Вы когда к Аркадию последний раз заглядывали?

– Точно не помню, Илларион… Может, месяц назад, а потом на днях позвонил, а там трубку никто не берет. Несколько дней подряд звонил, я ему интересную книгу нашел. Только зачем теперь все это?

Забродов почувствовал укор совести. Хорош он друг, ничего не скажешь. Тихого три месяца не видел и даже не звонил ему, думал сюрприз сделать и все на потом встречу откладывал. «А чем был я занят? Дома книги сортировал? Уборкой занимался? – досадовал на себя Илларион, в какой-то степени считая себя виноватым в смерти Тихого. – Вдруг он в такой проруби оказался, что сам выплыть не мог? А меня и Пигулевского тревожить не захотел, не стал ввязываться в чужую жизнь со своими проблемами. В таких случаях обычно друзья помогают выплыть, но я как будто бы и позабыл о его существовании, а Марат Иванович наверняка только и вспомнил о его существовании, когда книгу достал. Хороши друзья, ничего не скажешь! На душе кошки скребут, как будто я его вешаться подговаривал».

– Его не отпевали даже, – не выдержав, всплакнул Марат Иванович. – Не захотели, сволочи. Жена накануне его смерти была с ним в ссоре и жила вместе с дочерью отдельно от него. Она тоже говорит, что Аркадий не мог так поступить. Не мог… Менты приезжали, проверка была какая-то, даже уголовное дело заводили. А его жена даже к патриарху ездила, хотела, чтобы отпели, как человека похоронили. А ей сказали, приходите завтра. Она пришла, а патриарх на Кипр улетел.

– Закон жизни, Марат Иванович. Когда кажется, что хуже некуда, находятся люди, которые добивают тебя своим безразличием. Патриарх же знал, что не даст разрешения, а может, даже ему и не сообщили, чтобы не тревожить зря. Тоже мне, религиозные деятели! Знал бы я!

Илларион клял себя за то, что не звонил, совсем забыл о существовании Тихого и, что самое худшее, не смог отстоять друга, а значит, получается, вроде как согласился со всеми, что имело место самоубийство.

– Потом дело закрыли, – продолжал рассказывать Пигулевский, уже несколько успокоившись и громко сморкаясь в трубку, что ничуть не раздражало Иллариона, мучившегося чувством вины, которое не могла заглушить даже бутылка коньяка. – Сказали, что так и есть – самоубийство. Нет никаких доказательств насильственной смерти. В общем выходит так, – Марат Иванович опять всхлипнул, – что Аркаша наш – самоубийца. Только ни я, ни его жена в это не верим. Не мог он повеситься, не было на то причин. Жена ушла, это, понятно, плохо, но он жил как обычно, хорошо работал, не выглядел подавленным.

– Я тоже не верю, Марат Иванович. Сколько знаю Аркадия, никогда его не тянуло к суициду. Тут наверняка что-то другое. Посудите сами: не могут три человека, люди, которые его хорошо знали, ошибаться и твердить одно и то же просто так, по совпадению. Не всегда факты говорят правду. А кто вел следствие?

– Да этот… как его… – Пигулевский задумался и тяжело засопел в трубку. – Фамилия у него такая птичья. Не то Галкин, не то Воробьев…

– Не Сорокин, случайно?

– Да-да, кажется, он, – обрадовался Пигулевский. – А что, ты его знаешь?

– Было дело, – задумчиво ответил Забродов, чувствуя, как его мозг вновь начинает свой беспрестанный анализ и коньяк медленно, но верно отпускает. – А где его жена сейчас? Там, на квартире?

– Нет. Она там не живет. Боится, – объяснил Марат Иванович. – Говорит, если не отпели, то душа его продолжает метаться по земле. Мол, он может и вернуться.

– Вернуться? – Илларион грустно вздохнул. – Хотел бы я, Марат Иванович, в это поверить, да, боюсь, не получится. В мистику я никогда не верил. Теперь все, что нам остается, – это вспоминать Аркашу таким, каким он был. А где сейчас живет его жена? С дочерью? У вас есть ее адрес и телефон?

Марат Иванович продиктовал номер, и Илларион, еще несколько минут предаваясь воспоминаниям о Тихом, заскрипел зубами от бессилия. «Всегда самому надо браться за дело, – подумал Забродов. – Люди сами не замечают, как могут исказить факты. Может, Пигулевский и не врет, но он выпивший, потому может что-то преувеличить или, наоборот, позабыть. Попробую сам все выяснить от и до. И разобраться. Есть тут что-то такое, что мне не совсем нравится. Только не могу понять, что именно. Ну, утром протрезвеем и разберемся. А сейчас надо уснуть, хотя сделать это невероятно сложно».

* * *

Утром Забродов вскочил по будильнику. Первым делом сделал зарядку, осушил целую бутыль минералки, затем принял холодный душ и почувствовал себя окончательно проснувшимся и готовым к активным действиям. Ночью он почти не спал, только изредка проваливался в какую-то полудрему. Размышлял, сопоставлял факты и внезапно, в момент наиболее мучительных рассуждений, почувствовал, что если не возьмется за это дело, то покойник так и останется неотпетым и его призрак, если верить мистике, будет блуждать по «Хамовникам»… Если рассуждать трезво, то не мог Тихий повеситься, а если не мог, но повешен, то вполне очевидно, что кто-то принял такое решение за него. Отсюда у Забродова возник целый ряд вопросов. Кто мог заинтересоваться Тихим? Кому он мог переступить дорогу, человек, который всю свою жизнь пребывал в «Хамовниках» и интересы которого всецело замыкались на Толстом, оставляя небольшое место остальной русской классике? Кому он мог быть опасен со своими взглядами? Да и почему его убили? И почему кому-то, кто решил его убрать, пришлось его вешать, а не убить где-нибудь в подворотне, ударив чем-нибудь тяжелым по голове. Тут наверняка велась целая подготовка к инсценировке. И один человек с таким заданием вряд ли бы справился. Значит, убийц было несколько – двое или трое. Как они проникли в квартиру? Через окна, спустившись с крыши на веревках как спецназовцы? Но это слишком рискованно! Вероятнее всего, через дверь, и наверняка есть какие-то свидетели, умеющие держать язык за зубами. Согласятся ли очевидцы вспомнить то, что видели, или сделают вид, что их не было дома, они ничего не слышали и никого не видели. «Но кому понадобилось убивать Тихого?» – этот вопрос все время не отпускал Забродова. Идея разобраться, выяснить, даже как-то загладить свою вину, восстановить доброе имя друга всецело захватила сознание Иллариона, и он развернул бурную деятельность. Он решил первым делом позвонить вдове Тихого и договориться о встрече, взять у нее ключи, поехать на Джанкойскую. Там он осмотрит квартиру и поговорит с соседями, затем, если успеет, заедет в «Хамовники», а потом позвонит Сорокину.