Помоги проекту - поделись книгой:
Ирина Тосунян
Игра в японскую рулетку.
© И. С. Тосунян, 2019
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2019
Япония
Зачем японцу нить Ариадны?
В аэропорту Шереметьево-2 теперь мало кому из таможенников есть дело до тебя, скромного путешественника, и твоих вещей. Или подобное ощущение возникает от укоренившейся привычки к извечному ожиданию рукотворного шмона и то, что человек в униформе лишь поглядывает на монитор, но не бросается сразу же просеивать сквозь сито ладоней твои носильные вещи, все еще приводит бывшего «совка» в приятное недоумение? Как бы там ни было, но и таможню, и пограничный контроль проходим почти стремительно и попадаем в близкие к родственным объятия улыбающихся стюардов и стюардесс. Очередной беспосадочный рейс Москва – Токио начинается минута в минуту. Впереди – 9 тысяч километров пути и 9 или 10 часов полета (в зависимости от направления ветра) в креслах, не чересчур удобных и широких для столь длительного путешествия…
В два часа утра московского времени (в Японии уже семь часов) стюардессы, продвигаясь вдоль спящего беспокойным сном салона, методично поднимают шторки иллюминаторов. Выглянув в окошко, видишь, что тебя наяву приветствует первый символ Японии, изображаемый на государственном флаге, – огромное оранжево-красное светило.
Чуть больше года прошло со дня моего первого путешествия в Страну восходящего солнца, поэтому даже незначительные бытовые детали происшедших здесь за это время перемен замечаешь сразу. Все также холодно-вежлив японский пограничник и подчеркнуто улыбчива таможня. Впрочем, как и в Москве, задержек не происходит, и пассажиры вместе с тележками, нагруженными чемоданами и сумками, ровным потоком выливаются в залы ожидания. Несколько минут на то, чтобы оглядеться, и вот, подкатив тележку почти к дверям скоростного экспресса – до центра Токио еще 70 километров пути, – успеваешь занять место у окна. Если не купил билет в кассах, можешь приобрести его после отхода поезда у контролера, цена та же. Никому и в голову не придет попенять тебе на безбилетный проезд – такого понятия просто не существует. Контролер проверяет лишь соответствие билета занятому тобой месту, если ты предпочитаешь ездить в вагонах «с резервацией», да снабжает проездными документами припозднившихся. Но в любом случае «зайцу» придется раскошелиться по приезде на нужную станцию, ибо в город он сможет выйти только через турникет, пропускающий каждого пассажира после того, как в соответствующее отверстие будет опущен правильный проездной талончик. К услугам «зайцев» тут же дежурит очередной служащий с кассовым аппаратом величиной с ладонь.
А вот и первое новшество: световая электронная путевая карта. Год назад я любовалась электронными табло, висящими в двух концах каждого вагона каждой пригородной электрички, городского метро, суперскоростного междугородного поезда, именуемого здесь «синкансеном» (первая буква «с» произносится скорее как «ш»), непрерывно снабжающими путешественников всякой необходимой информацией. То на экране возникала симпатичная электронная красавица, отвешивала традиционные поклоны и, мило щебеча на двух языках – японском и английском, – предупреждала об очередной остановке, то возникал яркий игрушечный паровозик, тянущий вагон с быстро меняющимися цифрами – 120, 143, 196 км/час… Японцы – как дети, любят и изобретают все яркое, необычное. Словно по Мандельштаму: «…Иль птица тебя рисовала? Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?». Электронная карта густым красным цветом по зеленому полю дороги важно и неторопливо чертит пройденный отрезок от станции к станции. Забавно. И ведь кому-то нужно, для кого-то важно. Так же важно, как экономически выгодные световые сенсоры, реагирующие на движение, – повсеместно устанавливаемые в коридорах административных зданий и различных учреждений. Или, скажем, такой пустячок, как добротные, красивые и удобные детские туфельки – «самораздвигающиеся» от 13 до 15 размера…
Но что я все о бытовом, приземленном, в то время как дорога уже взвилась вверх и взору открылась сумасшедшая панорама токийских небоскребов и просторных прямых улиц. Мы прибываем на станцию Токио – огромный транспортный узел в самом центре столицы. Сюда приходят поезда и автобусы со всей Японии, здесь же – одна из основных пересадочных станций городского метрополитена. Чтобы вконец не запутаться в хитросплетениях бесконечных переходов, подземных галерей, магазинов и кафе, иноземцу придется сосредоточиться и основательно-таки попотеть. Даже несмотря на то, что повсюду параллельно с иероглифами есть надписи на английском языке. Но если чувствуешь, что совсем уж не справляешься, смело подходи к первому встречному и проси помощи. Даже самый занятой и неизменно спешащий куда-то столичный житель, даже самый неговорящий ни на каком другом, кроме японского, языке непременно остановится и попытается хоть чем-то помочь заплутавшему гайдзину («человеку извне»). В провинции же эти вежливость и готовность оказать содействие простираются еще дальше, практически каждый японец готов предоставить себя в качестве нити Ариадны и вести или везти тебя куда-то или плутать с тобой вместе до тех пор, пока не будет достигнута нужная тебе цель. Мои друзья, супружеская чета из Львова, рассказали, как один работавший здесь по контракту польский ученый, быстро усекший эту японскую черту, весьма предприимчиво и столь же беззастенчиво стал ее использовать. «Каждый раз, когда мне нужно куда-нибудь добраться, – охотно откровенничал поляк, – я делаю вид, что никак не пойму объяснений. И знакомые японцы меня везут на автомобиле. Так удобно и, главное, абсолютно бесплатно!..» Он полагал, что его примитивные и ничуть не щепетильные манипуляции недоступны пониманию аборигенов, сдержанность и безукоризненная воспитанность которых общеизвестны. Японцы улыбаются часто, радуются, шумно восклицая, негодуют азартно, порой зло. Но кто может поручиться, что именно эти охотно демонстрируемые на публике чувства, а не совсем другие, таящиеся в глубинах души, искренни?
«Загадочная русская душа», – любим приговаривать мы, подразумевая, что ждать от этой души можно чего угодно, что она широка, раздольна, многогранна и абсолютно непредсказуема. Точка соприкосновения есть. Слово «русская» я могу смело заменить на «японская», и никто не бросит в меня камень. Потому что сказанное – правда. Вот только расшифровка значения «загадочная» будет иной.
Термином «гайдзин» современные японцы обозначают любого иностранца. Никакого унизительного или враждебного смысла он не содержит, и все же, по мнению ученых-японоведов, в нем есть какая-то доля неприятия. В XIII–XIV веках слово это трактовалось как «противник», «враг», то есть некто чужой, не принадлежащий к собственной группе – не член семьи, не сосед, не соученик, не сослуживец, но вовсе не обязательно чужестранец. В те времена Япония, как известно, была страной настолько закрытой, что значение слова «гайдзин» по отношению к иностранцу не было актуальным. Таковым оно стало лишь после падения рода сёгуна Иэясу Токугава, династии (неимператорской), принудительно объединившей всю Японию, весьма успешно правившей 300 лет, но накрепко заперевшей страну от внешнего влияния. В 1868 году сёгунат Токугавы был низвержен, и власть вновь вернулась к императорской династии, а вместе с ней кончилась и самоизоляция Японии.
По-видимому, слово «гайдзин» претерпевает нынче в японском языке ту же трансформацию, что в свое время в русском языке значение слова «немец» (в отличие, например, от слова «варвар»). И вот эту самую долю неприятия, о которой толкуют ученые мужи, «простому» иностранцу заметить не так-то просто. Во всяком случае, ручаюсь: никакого дискомфорта оно не привносит и ни обычной японской вежливости, ни, если познакомиться поближе, сердечности в отношении тебя не убавит. Говорят, правда, что иностранец, проживи он в Японии хоть 20, хоть 30 лет, никогда не станет «накама», то есть стопроцентно своим. А станет ли он таким уж стопроцентным «накама» в любой стране, проживи там хоть всю жизнь, но резко выделяясь среди местных жителей акцентом, цветом кожи или разрезом глаз?
Не имеет эта «доля неприятия» ничего общего и с таким явлением, как «Fremdenhass» (ненависть к чужакам), нынче распространенным и все больше распространяемым и в благополучной Европе, и в России, и в неблагополучных странах бывшего СССР, реально ощутивших эмиграцию, иммиграцию, беженство…
Но кто знает, во что бы вылилось значение слова «гайдзин», не будь Япония столь территориально отдельна и государственно неприступна (получить гражданство неяпонцу практически невозможно)? Ведь что ни говори, а люди есть люди, и ничто человеческое им не чуждо – ни любовь, ни ненависть, ни корысть.
Какой иероглиф доведет до конечной?
Как Москве, так и в Токио самый быстрый, удобный и надежный способ передвижения по городу, конечно же, метро. А уж для приезжего человека, желающего за пару дней хорошенько познакомиться со столицей, оно и вовсе незаменимо, ибо Токио велик, богат, соблазнителен и даже одна-единственная поездка на такси способна основательно опустошить любой кошелек.
В токийском парке Уено, неподалеку от одноименной станции метро, есть много достопримечательностей, влекущих туристов: пятиярусная пагода, синтоистские и буддийские храмы, зоопарк и аквапарк, превосходная картинная галерея… Но на самую экзотическую достопримечательность я наткнулась, отойдя чуть в сторону от главной аллеи: несколько домиков, сооруженных из разноцветных зонтов для дождя. Живущие под зонтами люди – японские бомжи, и от своих российских коллег внешне они мало чем разнятся, да и по запаху схожи. Но в отличие от наших, японских бомжей попрошайками не назовешь, нищих и несчастных они из себя не изображают и рук за милостыней не протягивают. Это, видимо, просто стиль жизни. Ни в переходах метро, как в Москве, ни на улицах они не торчат. Предпочитают тусоваться в укромном уголке парка Уено и не огорчать своим видом добропорядочных граждан, пользующихся муниципальным транспортом. Да и при всем желании появиться на станции метро они не могут, ибо метрополитен – это объект, наиболее жестко и тщательно контролируемый властями в огромном многомиллионном мегаполисе.
Услугами метро в токийской столице ежедневно пользуются более шести миллионов человек и обслуживающего их персонала вполне достаточно для поддержания полного порядка на станциях и четкого движения поездов. Сотрудников метрополитена на наш, российский взгляд, так много, что порой закрадывается мысль об искусственно создаваемых рабочих местах. Судите сами: каждый подъезжающий к станции поезд встречают и провожают как минимум два-три дежурных по перрону. В часы пик их количество удваивается. Добавьте сюда билетеров-контролеров на входе и выходе, бесчисленное количество уборщиков и уборщиц, остервенело трущих все доступные и недоступные поверхности, и получится… что даже если вы приехали издалека и ни слова не понимаете по-японски, все равно не пропадете: укажут, покажут, доведут, на пальцах объяснят, и в конце концов доедете именно туда, куда стремились.
Впервые попав в японское метро, иностранец, как правило, теряется. В глазах рябит от обилия иероглифов, которыми заполонены все стенды вестибюля; электронные кассы выплевывают непонятные разноцветные билетики самой различной стоимости… Но если не торопиться и внимательно оглядеться вокруг, разобраться все-таки можно. И тогда оказывается, что о потенциальном иноязычном пассажире здесь также заботятся. А потому за стендами на японском языке следует информация на английском языке, и, выбирая маршрут, нужно просто внимательно посмотреть на цифры, обозначенные на схеме метро рядом с нужной тебе станцией: это и есть стоимость твоей поездки.
С 1927 года – именно тогда было основано токийское метро, а длина его единственной ветки от станции Асакуза до станции Уено составляла всего 2.2 км – оно является государственной собственностью. Сегодня метрополитеном на паях владеют японское и токийское муниципальное правительства с совместным капиталом. Но есть и частные линии, (они также обозначены на карте), где плата взимается особая. И если этого не учитывать, то вполне вероятна ситуация, когда придется, как это было однажды со мной, при переходе с одной станции на другую раскошелиться дважды. А стоимость проезда здесь немалая (транспорт в Японии вообще очень дорогой). Можно, конечно, приобрести сразу десять льготных билетов, но при поездках на более длинные, чем обозначено в билете, дистанции придется доплачивать непосредственно контролеру при выходе.
Удобно расположившись на мягком плюшевом сиденье, несколько минут рассматриваю электронные табло, прикрепленные над каждой дверью вагона. Первым делом на экране возник компьютерный проводник. Поклонившись окружающим, он сообщил название следующей станции и пожелал приятной поездки. Повторил информацию на английском языке и исчез. Вслед теми же сведениями с окружающими поделилась бегущая на двух языках строка. Когда поезд стал тормозить, маленький японец вновь появился на экране, поблагодарил за приятную поездку выходящих и вплотную занялся новоприбывшими. Тут рядом со мной зазвонил телефон. Мой сосед достал его из внутреннего нагрудного кармана пиджака и, извинившись перед другом, с которым до этого разговаривал, приступил к негромкой и обстоятельной беседе. Шум поезда ему нисколько не мешал. Невольно я стала с любопытством прислушиваться к необычным для меня модуляциям японской речи, а вот окружающие пассажиры не реагировали вовсе: вагон жил свой жизнью…
Самураи в белых перчатках
Спустя две недели после приезда нам подарили автомобиль. Совсем не новую, немного поцарапанную, но очаровательную
Обследовав на следующий день свой новый автомобиль, я была озадачена, не обнаружив в нем никаких противоугонных приспособлений, даже завалящего рулевого замка не было. Но, припомнив как улыбался в аэропорту таможенник, разглядывая навесной и, на мой взгляд, вполне изящный замочек на моем чемодане, поняла, что к данным приспособлениям здесь относятся легкомысленно и предвзято, Конечно, я знала, что японские города в криминогенном отношении нельзя и сравнивать с российскими или американскими. Но ведь и в этой стране случаются преступления, а значит, имеются и преступники. Это был первый вопрос, на который я, житель вполне криминогенной, но спешно демократизированной страны, хотела получить ответ…
Япония – государство, безусловно, полицейское, с хорошо развитым, вышколенным бюрократическим аппаратом. К такому, возможно, для кого-то из японцев обидному выводу я пришла довольно скоро, вынужденная при оформлении удостоверения личности и вида на жительство оставить в полиции отпечатки пальцев. Процедура, которой в нашей стране все еще подвергают только задержанных и арестованных, здесь явление обычное. Полтора месяца спустя после того, как моя личность была дотошно проверена, изучена, классифицирована и поставлена на учет, мне вручили пластиковую карточку, где кроме фотографии и прочих идентификационных данных, в нижнем правом углу красовался отпечаток пальца…
Припарковав машину в самом неположенном месте, почти что под знаком «Стоянка запрещена», и включив, как советовали бывалые японские водители, аварийную сигнализацию, я стала ждать своего спутника, ненадолго отлучившегося по делам. Впереди и позади замерли автомобили таких же как я бедолаг, не сумевших припарковаться в положенных местах по причине их абсолютной недоступности: в Японии у меня очень скоро возникло и стало постоянным ощущение, что автомобилей здесь столько же, сколько жителей старше шестнадцати лет, и, однако же, все они умудряются каким-то образом сосуществовать и даже не очень досаждать друг другу. Две машины весело мигали спасительными огоньками, призванными показать, что у их владельцев неотложнейшие дела и отлучились они ну буквально на минутку. Остальные «средства передвижения», видимо, рассчитав, что авось пронесет, были погружены в полную задумчивость. Но японское «авось» не чета российскому, срабатывает крайне редко и неохотно.
Семь минут спустя у маленького грузовичка, стоявшего через две машины позади меня, возник мотоциклист в шлеме. И, конечно, это был полицейский. Достав блокнот, он деловито что-то в нем написал, тщательно сверил номера и наклеил листок на боковое стекло справа, там, где кресло водителя. Внутренне похолодев, я все же поняла, что спешно срываться с места уже не имеет смысла, и стала ждать справедливого наказания.
За несколько дней до этого случая один наш знакомый японский бизнесмен рассказал, как проехал однажды по городу, забыв накинуть ремень безопасности, как радовался: пронесло, никто не заметил. А через день получил по почте уведомление из полицейского управления, что за нарушение правил дорожного движения, зафиксированное патрульной службой, должен уплатить весьма существенный штраф – 15 000 иен. И, естественно, мой знакомый уплатил этот штраф немедленно, ибо каждый японец с детства знает постулат о неотвратимости наказания.
В моем случае все окончилось более чем благополучно. Расправившись со стоявшими позади моей машинами, полицейский равнодушно объехал лихо мигавшие (он совершенно не видел причин, по которым должен не доверять их владельцам или пассажирам, припарковавшимся «на минуточку») и занялся остальными, «преступившими закон». А преступили его два ниссана и спортивный мерседес…
С точки зрения моей, рядового россиянина, навиданного (пусть даже только по TV), наслышанного и начитанного о волне насилия и преступности, захлестнувших собственную страну, Япония – это оазис спокойствия и благоденствия, где «преступления», совершаемые природными силами, значительно страшнее и опаснее тех, что мог бы измыслить любой местный homo sapiens. И чего бы ни напридумывали авторы японских криминальных телесериалов, как бы ни старались угнаться за весьма почитаемыми здесь американскими кино– и телефильмами аналогичного содержания, им это удается крайне слабо: фактура не та. И даже истории, связанные с якудза – так именуются местные мафиози, – не производят на занятого своими собственными проблемами японского обывателя должного впечатления. Он, обыватель, удивляется только тогда, когда случается реальное убийство (явление для Японии не слишком частое, для провинциальных городов – уникальное, становящееся предметом многочисленных пересудов), и пристально следит за тем, как полиция, сплошь и рядом одетая в белые перчатки – обязательный атрибут униформы полицейских и водителей такси, – день за днем методично занимается поисками преступников. И, что, согласитесь, весьма подозрительно, во многих случаях их находит. Я вовсе не утверждаю, что жители Японских островов умирают исключительно естественным образом, привольно раскинувшись на своей, в крайнем случае, на больничной кровати. Среди множества причин смертности коренного населения, по данным статистики, ежегодно публикуемой японской прессой, есть даже такой, на мой вкус, экзотический пункт, как «забитый начальником подчиненный». Однако, учитывая высочайшую степень субординации и принципы иерархического подчинения работников на японских предприятиях и в учреждениях, где есть место «коллективизму», но исключены дискуссии и препирательства с вышестоящим по рангу, вышеупомянутый казус скорее всего отголосок привычек японского правящего класса VI века – удзикабанэ, где каждый представитель аристократии единолично вершил свой суд и распоряжался жизнью подданного. В отличие от более позднего общества, основанного на заимствованных из Китая законах рицурё, где господство над человеком осуществлялось уже на основе централизованной правительственной власти.
Вопрос преступления и наказания – вовсе не предмет для традиционных застольных бесед во время церемонной японской трапезы, и потому расспросы типа: а какие преступления у вас наиболее распространены, а какие у вас тюрьмы, обычно вызывали у моих собеседников легкий шок и многочисленные восклицания с протяжно выпеваемыми гласными «О-о-о!» и «А-а-а!», интонационно и мимически передающими степень их потрясения. Затем непременно следовала пауза, во время которой они честно старались, снисходя к чудачествам иностранки, найти корректный ответ на некорректно поставленный вопрос. В результате выяснилось – на этом сошлись все опрошенные, – что самый распространенный вид преступления в Японии (я была права в своих подозрениях) – кража. Нет, здесь, как правило, никто не станет вульгарно залезать к вам в карман, полосовать бритвой сумочку в надежде поживиться кошельком с деньгами и кредитными карточками, не станет также уволакивать из-под носа автомобиль или грабить припозднившегося прохожего. Проверено эмпирически. Я сама, живя в серединной Японии, в городе Оказаки, уходя, не запирала ни дверей квартиры, ни автомобиля. Японский преступник или преступница предпочитают работу с бумагами или с компьютером и по этой причине все больше «занимаются делами» на предприятиях, в банках и офисах фирм, где и куш можно сорвать побольше, и риска, по крайней мере, так считается, поменьше. А потому, по мнению моих японских друзей, департаменту полицейского сыска скучать некогда: то и дело приходится разгадывать ребусы.
Вскоре мне еще больше повезло. Если бы кому-либо из наших российских заключенных продемонстрировали тот документальный фильм о томящихся за решеткой в Стране восходящего солнца «коллегах» (я набрела на него совершенно случайно во время бесцельного перебирания кнопок дистанционного управления телевизора, почти отчаявшись продраться сквозь бесконечную жизнерадостную рекламу), то, во-первых, немногие из них увиденному поверили бы, а потому даже и завидовать бы не стали. А во-вторых, говорят, в Дании есть городок, где своей очереди посидеть в местной комфортабельной тюрьме правонарушители дожидаются аж по несколько месяцев.
В Японии своя специфика, и не последнюю роль здесь играет почти патологическая любовь японцев к чистоте. Если верить фильму, тюрьма, где сидят любители легкой наживы и прочие незаконопослушные граждане, не комфортабельна. Она – стерильна. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Два часа, не отрываясь, я следила за телекамерой, передвигающейся по тюремным коридорам, заезжающей то в мужскую камеру, перед которой, прежде, чем войти, четверо ее обитателей снимают и аккуратно раскладывают по полочкам обувь и переодеваются в домашние тапочки, то в женскую, где по стенам развешаны на плечиках «домашние платья»: их женщины наденут после работы. То следом за другой группой заключенных, закончивших работу, отправлялась в душевую, где у каждого своя бутылочка шампуня, свой одноразовый бритвенный прибор… А потом вместе с ними же, хорошо отмытыми, возвращалась в камеру, застланную татами, смотрела, как они задергивают шторы – я не оговорилась – на забранных решетками окнах и ждут ужина, съев который, после переклички, по сигналу дежурного офицера раскатывают свои футоны и отправляются ко сну. Дотошные телевизионщики показали и карцер – крохотный каменный застенок, где уже не было ни расстеленных на полу татами, ни занавесок на окнах, и вылизанные до блеска места общего пользования – они не в камерах, отдельно.
Когда же телеоператор влез на кухню и продемонстрировал поваров в белых колпаках и в стерильных перчатках, раскладывающих по тарелкам тот самый стерильно приготовленный ужин с четко распланированным количеством необходимых калорий и витаминов, я уже точно знала, что это мне напоминает: пионерский лагерь нашего детства. Но, конечно же, без этой вот безумной стерильности. Там, в лагере, мы точно так же ходили строем, дружно запевали песни, делали под музыку зарядку на чистом воздухе и убирали прилегающую территорию. Вот только у воспитателей лица были подобрее. Японские надзиратели, все как один, обладают совершенно бесстрастным выражением лица, леденящим кровь взглядом, бесцеремонно громким голосом и неизменными белыми перчатками. Лиц заключенных четко не показали ни разу: то ли пекутся о том, чтобы после отбытия срока у подопечных не было проблем «в миру», то ли в лицах тех такая безысходность, что может повредить имиджу страны. И, конечно же, здесь заботятся о том, чтобы каждый зэк овладел какой-либо полезной обществу профессией. Готовят в основном будущих работников сервиса: парикмахеров, прачек, дворников, поваров… Справедливости ради отмечу, что работают заключенные много и тяжко, ни на секунду не отвлекаясь – служба надзора дело свое исполняет великолепно. А вот забота о спасении заблудших душ, как правило, возложена на буддийских монахов, ежедневно посещающих тюрьму…
Словом, японская тюрьма, опять же если верить телефильму, не самое худшее место, куда может занести судьба человека, посетившего эту страну (есть уже и российские авантюристы-первопроходцы, охочие до заморской тюремной «баланды»). Вот только последние кадры выбились из общей картины: два офицера провожают к воротам заключенного, отсидевшего свой срок. «До свидания», – говорят ему. И тот, не оборачиваясь – спина выдает крайнюю степень напряжения, – цедит глухо: «Я бы хотел никогда больше не видеть этого места»…
Молитва о Сарваре
В 1993 году один физик из Ташкента приехал работать по контракту в Японию и устроил прием для членов местного общества японско-евразийской дружбы, ранее именовавшейся обществом японско-советской дружбы. Знаменитый узбекский плов, приготовленный его женой, оказался настолько удачен, что рассказ об этом пиршестве попал в местную газету, а потом и на глаза Ясуо Одаки, удачливому японскому бизнесмену, фокуснику-любителю и просто отзывчивому человеку. С городом Ташкентом, о котором рассказывалось в заметке, у него была особая связь.
С той поры как молодой военнопленный, сержант капитулировавшей квантунской армии Ясуо Одаки вполне сносно научился произносить русские слова, прошло 45 лет, срок достаточный, чтобы многие из тех слов, когда-то выговариваемых с легкостью, теперь вспоминались с неимоверным трудом, другие позабылись и вовсе. Но когда он прочитал в газете, что в Оказаки появились люди из Ташкента, города, где он провел в плену три тяжелейших и все-таки незабываемых года, мысли о правильном произношении волновали менее всего. Он просто поднял телефонную трубку, позвонил в институт и таким образом вновь попал в орбиту людей, говорящих по-русски. Время от времени мы вели с Одаки-саном неспешные беседы, дающие – и эмоционально, и информационно – значительно больше, чем любая самая расчудесно написанная книга о Японии и японцах.
Ясуо Одаки призвали в армию в 1943-м. Отправили в Манчжурию, на сталелитейный завод, где к великому его счастью пришлось не воевать с оружием в руках, а исполнять знакомые функции химика-технолога. Через год получил звание сержанта и восемь солдат-лаборантов в подчинение. А спустя еще полгода война закончилась. Поступил приказ от императора о капитуляции. Еще целую неделю раздавленные этим известием японцы просто сидели и дисциплинированно ждали советскую армию, чтобы сдать оружие. Потом еще три месяца, уже в качестве военнопленных, продолжали привычную работу армейских химиков. Но однажды их всех затолкали в вагоны и повезли. Куда? Охрана отмахивалась: «В Токио, в Токио, домой!». Выяснилось: в Ташкент.
– Одаки-сан, – спрашиваю, – как с вами обращались солдаты, взявшие вас в плен?
– Нормально обращались. Не били, не издевались, но, конечно, ругались, кричали. Я, правда, тогда еще не понимал – что они кричат. В Ташкенте нас определили работать на кирпичный завод. Лагерь для военнопленных располагался тут же, за заводским забором. Конечно, условия были тяжелые, голодали сильно. Но мне повезло, работа досталась нетрудная: вместе с двумя русскими стариками я плотничал в мастерской. Слово за слово через полтора года уже немного знал язык. Это, правда, не поощрялось: если кто из начальства увидит в руках бумагу, карандаш или русскую книгу, – хорошего не жди. Считалось, что если ты выучишься языку, то сбежишь. А куда бежать?.. Вскоре снова удача, меня направили на открывшиеся в то время в Ташкенте антифашистские курсы. В каждом лагере из военнопленных были отобраны по одному – два человека.
– А почему именно вы?
– Наверное, потому, что каждую свободную минуту я старался читать газету.
– Вы же сказали, что читать было нельзя…
– Это русские газеты – нельзя, я же читал газету, которая издавалась в Хабаровске специально для японских пленных и завозилась в лагеря. Многие японцы даже брать в руки ее отказывались, говорили, мол, пропаганда. А я хотел все знать. Один из русских политработников, часто бывавший в нашем лагере, как-то спросил: «Интересно?» Я ответил: «Интересно». Вот и послали на курсы. Учился три месяца, потом сдал экзамен по истории компартии. Четверых курсантов, меня в том числе, направили в распоряжение политотдела МВД Узбекистана. Мы назывались пропагандистами и выезжали в лагеря, помогали создавать в них так называемые демократические группы.
– А как вас встречали соотечественники?
– Вначале очень плохо. Говорили: «Ты – шпион Советского Союза!..»
Потом постепенно все изменилось. Моей главной задачей было по мере сил облегчать условия существования японских военнопленных. И нередко это сделать удавалось. Соответственно изменилось и отношение ко мне.
– Вас увлекли коммунистические идеи?
– Вначале чрезвычайно увлекли, и я охотно выполнял свою работу. Коммунистическая пропаганда, как и любая, умело выстроенная и пущенная в дело пропаганда, – сильная, дурманящая мозги вещь. Но скоро мне выдали пропуск, по которому я мог свободно передвигаться по Ташкенту. И я ходил, внимательно прислушивался к тому, что люди говорят, наблюдал, как они живут. Очень скоро сделал выводы, о которых, конечно же, тогда благоразумно молчал. Но одно для меня стало совершенно очевидным: такая политическая и экономическая система для моей страны абсолютно неприемлема. Большинство же военнопленных жили в лагере кучно и так же кучно работали. Язык никто не учил и ничего самостоятельно понять не мог. В сентябре 1948 года, когда нас освободили из плена и отправили обратно домой в Японию, в душе я уже был законченным антикоммунистом. Но полюбил и страну, в которой был пленником, и народ, среди которого жил.
– После возвращения на родину вам никто не предъявлял претензий, мол, вот ты, коммунист…
– Нет, ничего такого не было. Тогда многие японцы возвращались из плена, как они сами считали, «коммунистами». Но очень скоро эти идеи и у них из голов повыветрились.
– Вы теперь, что называется, бизнесмен на заслуженном отдыхе. Если не секрет, какую сумму ежемесячно получает такой японский пенсионер?
– У меня пенсия небольшая – 200 тысяч иен в месяц. Плюс военная пенсия – 50 тысяч.
– А сколько тогда большая пенсия?
Смеется: «250 000 иен. Потому я теперь и могу себе позволить путешествия в Ташкент». Смотрит на меня внимательно и говорит: «А теперь я расскажу ту же историю моего плена в ином ракурсе».
…С девушкой по имени Сарвара он познакомился через пару дней после приезда в Ташкент, когда по долгу плотницкой службы ходил по цехам завода ремонтировать то одно, то другое. Сарвара улыбнулась, поманила рукой и протянула драгоценный кусок хлеба: «На, поешь»… Потом она не раз «дарила» (он употребляет именно это слово) своему постоянно голодающему избраннику хлеб, печенье, даже конфеты. Местному населению общаться с пленными было строго-настрого запрещено, это приравнивалось к преступлению. Но наши герои были молоды и потому безрассудны. Спустя полтора года после знакомства Сарвара решилась пригласить Одаки-сана в гости. Она жила тут же при заводе, в общежитии. Делила комнату с другой девушкой, тоже работницей кирпичного завода. Сбегала на базар, потратив все свои скудные сбережения, приготовила обед. Только-только наши голодные романтики приступили к еде, как неожиданно вернулась соседка Сарвары и, увидев гостя, подняла крик на все общежитие: «У нас в комнате пленный!!!». Пришлось «пленнику» спасаться бегством через окно. Но о романтическом знакомстве и так уже было известно многим, военному патрулю даже не пришлось искать беглеца, он сам явился с повинной.
Никаких особенных последствий, казалось бы, данное происшествие не имело. Ясуо Одаки просто отослали учиться на курсы в Ташкент. Когда он вернулся, Сарвары на заводе уже не было. Он искал ее, ходил по цехам, расспрашивал рабочих. Но, к его удивлению, люди отводили глаза и отвечали: «Не знаю, уволилась, наверное». Он так ничего и не понял тогда. Уже позже, прочитав книги Солженицына, пришел к потрясшему его выводу, что Сарвару не миновала горькая участь лагерницы. И в том, что с ней случилось, есть доля его вины. В 1994 году, то есть спустя 46 лет, вновь очутившись в Ташкенте, он первым делом продолжил поиски. Кирпичный завод был на месте, даже нашлись люди, помнившие молодого военнопленного. Жив был и старый начальник завода. Но о девушке Сарваре по-прежнему сведений не отыскалось. Никто не торопился открывать перед иностранцем, тем более бывшим военнопленным, государственные архивные тайны. Так что, скорее всего, догадки его верны, Сарвара стала той самой лагерной пылью, о которой ему довелось впоследствии прочитать в книгах.
Тогда он сделал последнее, что ему оставалось: попросил своих друзей, живущих в Ташкенте, купить и передать от его имени пять красивых ковров в дар трем ташкентским храмам, где должны быть прочитаны молитвы в память о девушке по имени Сарвара.
Подарок с секретом
Я уже привыкла, что каждый раз, заходя в гости, знакомые японцы приносят фрукты – отборные, аппетитные, изящно упакованные в подарочном отделе супермаркета. Здесь так принято. Как принято, скажем, у нас одаривать неизменными коробками шоколадных конфет – универсальный презент на все случаи и времена. Правда, когда меня спросили, что берут с собой, отправляясь в гости в России, я, ни секунды не задумываясь, неосторожно выпалила: «Бутылку водки!». «О-о-о!» – интонационно восхитился собеседник, ибо уже имел возможность опробовать наше зелье, оперативно сшибающее с ног любого японца.
Он оказался оригиналом, этот школьный учитель, и в следующий свой приход преподнес не бутылку водки, и даже не сакэ, а…книжку под названием «Конституция Японии. Перевод на русский язык» (где только раздобыл!). Конечно же, красиво упакованную и перетянутую ленточкой. Может, я просто не в курсе и здесь у них такой обычай – дарить друг другу государственные документы для детального изучения? А что? Ведь подарили же мне недавно витамины в таблетках! Даритель так и заявил: «Это мой тебе презент. Для здоровья».
«Мы, японский народ, действуя через посредство наших должным образом избранных представителей в Парламенте, исполнены решимости обеспечить для себя и для своих потомков плоды мирного сотрудничества со всеми нациями и благословение свободы для всей нашей страны…» – прочитала я начальные строки документа, введенного в действие 3 мая 1947 года. Видимо, японцы с тех самых пор действительно избирают своих представителей в Парламент должным образом, иначе как можно объяснить факт, что и себя, и своих потомков они достаточно быстро обеспечили «плодами мирного сотрудничества» на многие-многие десятилетия вперед. Да и «благословением свободы» с помощью своих избранников сумели распорядиться весьма по-хозяйски. Вот она, та больная тема, на которую немедленно выруливаешь, начав читать строчки чужой лаконичной конституции. Добредя до статьи 50, я и вовсе затосковала: «Члены обеих палат, за исключением случаев, предусмотренных законом, не могут быть задержаны в период сессии парламента». Понимаете, никакой такой особо оговоренной неприкосновенностью их «слуги народа» не наделяются – только на период сессии, а в любое другое время на «слуг» сих, как и на любого японского подданного, можно заводить уголовные дела и за милую душу сажать в кутузку, если на то есть основания. А потому и не требуется проворовавшимся банкирам, преступным авторитетам или нашкодившим чиновникам всех мастей любыми неправедными путями протыриваться в парламент за спасительным мандатом: себе – на радость и успокоение, народу – на горе и муку. Поразительно: и дела уголовные заводят, доводя их до судебных процессов, и под стражу народных избранников берут, и в отставку со скандалом отправляют. Все как у людей. А народ по телевизору видит, что, как и записано в Конституции, «все государственные и муниципальные служащие являются слугами всего общества, а не какой-либо одной его части».
«Ну вот, – бросит мне кто-нибудь упрек, – почитала бы сначала свою собственную конституцию! Ее ведь тоже не идиоты писали. В ней тоже все выстрадано. Да и собственный менталитет учтен». И, вероятно, будет прав, потому что не станет демократическое общество придумывать вредную для себя конституцию. Но вот выполнять ее – это уже другой вопрос. Да и статьи, обозначенной в японском документе номером 50, у нас не найти. Наши народные избранники подарили себе привилегию неприкосновенности, как и многие другие привилегии, сами. И представляется разумным, если избиратели в процессе избирательной кампании будут прямо спрашивать, есть ли у них в программе, будь то блок, партия или независимый кандидат, пункт об отмене привилегий депутатам? Возникнет опять же резонный вопрос, а за что тогда работать депутату, не щадя живота своего? А вот за что. Как и во всех цивилизованных странах, «привилегии» придут после окончания депутатского срока. Депутат, грамотно и честно проработавший в парламенте, заработавший должный авторитет, безусловно, сможет рассчитывать на высокую должность и зарплату, скажем, в солидной фирме либо возглавить собственное дело. А уж провинциальный депутат с такими связями в Москве… Вот пусть за это и «пашут».
Каждое утро по японскому телевизионному каналу BS-1 транслируются международные новостные программы. Среди прочих десять-пятнадцать минут перемалываются и события российской жизни: злоупотребления, коррупция, война, теракты, психоз предвыборной гонки за спасительными мандатами…… Нажал кнопочку – и, пожалуйста, к вашим услугам прелести российской действительности в синхронном переводе на японский язык.
Мой японский знакомый – из тех, кто с любопытством смотрит эти передачи и добросовестно пытается услышанное осмыслить. И даже задает вопросы, на которые приходится что-то отвечать. Иногда кажется, мы понимаем друг друга. Но кто может поручиться за загадочную японскую душу? Дискуссий у нас не получается, ибо сами эти понятия – дискуссия, спор – противоречат японскому характеру. Здесь привыкли слушать и самостоятельно делать выводы. Да и о чем спорить: если каждый день тебе демонстрируют очередную экстремальную ситуацию вперемешку с непрерывной чернухой, и ежу станет понятно, что «так жить нельзя!»
В очередной свой визит мой политически подкованный гость презрел оригинальничание, принес, как и раньше, корзинку яблок. И вновь я могу сколь угодно долго гадать, а нет ли в яблоках намека?
Коррупция в слезах и без слез
Господин Коджима, другой мой знакомый, учитель истории и экономики, которому в Японии я помогала учить русский язык (сие достойное увлечение началось у него еще в институте и продолжается по сей день), написал по моему заданию сочинение на тему: «Политическая и экономическая ситуация в стране». Ситуацию Коджима-сан уложил в несколько лаконичных строк:
«В последнее время у нас в Японии много коррупции. Влиятельные политики получают деньги от компаний или политических групп. За это политики помогают компаниям или группам.
Почему мы не попробуем поменять эту конструкцию? По-моему, японская экономика стала очень сильной, а наша жизнь – очень приятной. Поэтому люди не желают менять эту конструкцию».
«Сильная экономика» и «приятная жизнь» – согласитесь, стимулы достаточно серьезные, чтобы не реагировать слишком болезненно на возникшую параллельно коррупцию и не испытывать желания немедленных и радикальных перемен. Да что там японская коррупция! Как я уже сказала, ежедневные новости российского телевидения красочно демонстрируют всем и каждому размах и мощь коррупции русской.
Наблюдая воочию все эти прелести российской действительности, японский обыватель-налогоплательщик умиротворенно вздыхает: «К счастью, нам подобное не грозит. Император – «символ государства и единства нации», правда, как и английская королева, лишенный какой-либо реальной власти, но пользующийся безмерным уважением и восхищением подданных, бессменно находится в старинном императорском дворце и своего поста никому, кроме наследного принца, уступить и не подумает. Премьер-министр и правительство работают в своих правительственных дворцах из стекла и бетона в токийском районе Касумигасэки и хотя и подвергаются ротации, но без всяких верховных приказаний и рекомендаций. Исключительно в результате демократической процедуры перевыборов. Да и экономика страны улучшается день ото дня, потому что вся страна без устали трудится. Что же касается коррупции, то все уличенные в ней власти предержащие в обязательном порядке отвечают по всей строгости закона.
Однако, и факт этот общеизвестен, для любого японца значительно горше тюрьмы сознание того, что перед своими близкими он опозорен. Сама по телевизору наблюдала, как президент одного из крупнейших банков страны, уличенный в недобросовестности, плакал и на коленях просил прощения у сотрудников за то, что не оправдал их доверия. Эти слезы, это публичное стояние на коленях многим в России показались бы не совместимыми с такими понятиями, как мужское достоинство и честь. В Японии эти слезы – высшее свидетельство осознания мужчиной своей вины перед согражданами и глубокого, искреннего раскаяния. В былые дни после такой сцены обычно следовало харакири (
Мы не японцы, и харакири, конечно, не наш стиль и не наша стихия. Нас и так уже перекормили смертями в результате странных войн и криминальных разборок. Мы – сложная страна некающихся грешников, не признающих такие понятия как покаяние и искупление. И наши запятнанные олигархи, политики, банкиры, чиновники и даже военные, после каждого очередного скандала продолжают жить по двум формулам: «Плюнь в глаза – божья роса!» и «Стыд глаза не выест».
Умные, умные японские власти. Это их ноу-хау. Демонстрируя по телевидению каждое божье утро убедительные российские новости не в пересказе комментатора, не кусочками, вплетенными с собственные новостные программы (хотя и этого тоже предостаточно), а как есть – вживую и целиком, они на самом-то деле создают самим себе яркую и убедительную рекламу. Демонстрируют своему народу пример того, как жить нельзя.
А теперь ответьте: кому захочется после очередной порции такого действенного вливания возникать по поводу необходимости изменений в собственной, экономически вполне приятной, устоявшейся, ну, подумаешь, немного коррумпированной жизненной «конструкции».
Гимн домашним тапочкам
8 июля 1853 года корабли американского адмирала Мэтью К. Перри бросили якоря в тихоокеанском заливе близ города Эдо, что в переводе с японского означает «дверь реки». Уже тогда число жителей этого крупнейшего в Японии портового города превышало миллион человек. Говорят, что удивленному и потрясенному чиновнику сёгуната Токугава, вступившему в переговоры с нежданными и нежеланными гостями, так прямо и было заявлено, мол, отныне Японии необходимо отказаться от своей почти двухсотлетней политики изоляции страны и открыть гавани. В качестве же аргумента была презентована действующая модель железнодорожного поезда. Японские чиновники – и поныне славящиеся своей чопорной сдержанностью – тогда при виде маленького дымящего локомотива не сумели удержать восторженных криков.
Пятнадцать лет спустя, в 1868 году, после падения «сёгунов» и возвращения на престол императорской династии, город будет переименован в Токио – «Восточную столицу», а число жителей утроится. Минет всего четыре года, и с помощью английских инженеров торжественно откроется первая железнодорожная линия протяженностью в 29 километров – от вокзала Симбаси в Токио до порта Иокогама. А через двадцать лет будет пущен первый локомотив японского производства, и члены нового, уже императорского правительства почти в полном составе приедут на вокзал, чтобы отправиться в первый рейс. Перед входом в вагон, как и полагается, когда заходишь в любой дом в Японии, правительственные сановники разулись. Путешествие было приятным и необременительным, но едва поезд прибыл в Иокогаму, выяснилось, что выйти на перрон не в чем, обувь высоких гостей осталась дожидаться на токийском вокзале…
Этот случай весьма точно передает японский менталитет: внутри дома должно быть идеально чисто. Японцу невыносимо ступить в любое «домашнее» помещение в уличной обуви – поступок, равносильный тому, как если бы он уселся за трапезу с грязными, немытыми руками. И по сей день первое, что обязан сделать каждый посетитель японского ресторана, – это сменить уличную обувь на приготовленные для гостей домашние тапочки. А перед принятием пищи – тщательно протереть руки влажным горячим полотенцем, мгновенно поднесенным расторопными официантами. Пока вы предаетесь пороку чревоугодия, рассевшись на своеобразном подиуме вокруг низких столиков, туфли будут аккуратно поставлены носками наружу – чтобы, покидая ресторан, клиентам было удобно их надеть. В отличие от ресторанов, при осмотре музеев и многих исторических храмов приходится самому беспокоиться о том, чтобы снятая обувь была поставлена правильно, но правило незыблемо: уличная обувь остается у порога. А дальше двигаешься по мягким и чистым соломенным татами либо по натертым до блеска деревянным полам в тапочках, в чулках, в носках-варежках (таби), напоминающих копытца, в носках-перчатках (кенкоу), заботливо обволакивающих каждый в отдельности палец… Вариантов множество, кому какой нравится. Все это – особенности японского бытия, они давно уже закреплены на уровне подкоркового слоя, но, боюсь, весьма плохо приложимы к традиционным западным меркам и понятиям.
Впрочем, так же разнятся и наши представления, скажем, о том, как правильно содержать в чистоте тело, а попросту говоря – как правильно мыться. Дом, в котором я жила в Японии, типично европейский, вот только ванная комната оборудована по местным стандартам, а сама ванна похожа на глубокую стальную квадратную бочку. По японским правилам ритуал следующий: сначала перед ванной, где пол выложен специальной плиткой и решеткой для слива воды, нужно несколько раз тщательно намылиться и принять душ. Затем – уже стерильно отмытым – влезть в бочку, наполненную горячей водой, и – кайфовать. В ту же воду, так же предварительно простерилизовав себя, усаживается и следующий член семейства… Если бы кто-нибудь из знакомых японцев прознал, что душ нам привычнее принимать… в бочке, он бы испытал потрясение от подобного варварства. Как-то одного российского профессора пригласил погостить в доме своих родителей на острове Кюсю японский коллега-ученый. Московскому сенсею как почетному гостю каждый вечер оказывали честь первым посетить ванную, где уже ждала наполненная водой пресловутая «бочка». Сенсей отправлялся туда, сразу же преспокойно приступал к «заключительному аккорду мытья», а затем аккуратно спускал воду… и таким образом лишал все остальное семейство привычного вечернего удовольствия, ибо «бочка» глубока, и воды горячей требует прорву, и времени, чтобы наполнить ее, нужно немало, не говоря о том, что дорого. Однако за все время гостевания московского профессора хозяева ни разу не признались, что остались без ванны. Догадался он об этом значительно позже. Но одной его оплошности даже эти крайне вежливые и терпимые люди не стерпели. Намекнули, правда, весьма деликатно.
В японских домах на полу всюду постелены соломенные татами. Заходишь, снимаешь обувь и оставляешь ее в прихожей. Ступенькой выше начинается коридор, где обувают тапочки. Когда же приспичит посетить туалет, перед его дверью нужно переобуть коридорные тапочки, надеть специальные туалетные. Но в комнатах, застеленных поверх татами коврами, коридорные тапочки нужно снять вообще, ибо там еще более стерильно. Рассеянный профессор в коридорных тапочках расхаживал из комнаты в комнату, не глядя по сторонам. Однако очень скоро пришлось обратить блуждающий взор долу… С тех пор он с удовольствием рассказывает друзьям о своей оплошности.
– И зачем только я так наряжалась!? – досадовала моя украинская подруга Ира Коваленко, получившая приглашение посетить японскую школу. – Тщательно подбирала костюм, подходящие к нему туфли…
Переступив порог школы в элегантных туфельках на высоких каблуках, она была вынуждена с ними тут же расстаться и шлепать по этажам в домашниках. А это, согласитесь, уже совсем другая эстетика. Но когда диктуют рационализм и традиция, эстетике положено молчать. Самое сильное впечатление на мою подругу произвели учителя-мужчины: все как один в элегантных строгих костюмах, при галстуках и… в мягких домашних тапочках.
Подозреваю, что именно этот всепроникающий диктат домашней тапочки причина того, что полки японских обувных магазинов отнюдь не ломятся от модной, разнообразной и красивой обуви, которую хочется немедленно примерить, а японские элегантные дамы вынуждены подбирать одежду с учетом того, как та будет смотреться в ансамбле с… домашними тапочками. Зато уж самих тапочек – всех видов, фасонов и расцветок – океан! Есть из чего выбрать. Так что вместо стихов о любовании прелестной женской ножкой, обутой в изящную туфельку, вполне возможны современные «гимны домашней тапочке».
Плохо, конечно, что обувной промышленности Японии грозит опасность однобокого развития. Но, с другой стороны, опять же ни «Труссарди», ни «Диор», ни «Босс» здесь особо не развернутся. Спрос не тот. Ведь за что приходится сражаться мировому обувному дизайнеру? Чтобы туфельку очень хотелось надеть и совсем не хотелось с ней расстаться. А японский главный критерий? Чтобы надеть обувь было легко и удобно и так же удобно и быстро – скинуть.
… Вдохновленная нынешней немыслимой чистотой в доме, когда даже японский сантехник – не говоря уже о званных и незваных гостях, – заходя починить неисправный кран, снимает на пятачке у входа обувь, я присмотрела для своего московского дома чудную деревянную «вешалку-распялку для тапочек». И даже представила, как поголовно наряжу в тапочки друзей, которые соберутся отметить мое возвращение на родину. Однако вспомнила, что в наших краях предложить гостю разуться может только самый нетактичный хозяин, для которого сохранить в чистоте ковер куда важнее сохранения собственного реноме. Не говоря о том, что подобная просьба свидетельствует, как минимум, о дурном воспитании.
– Слушай, ты непременно должен приобрести вешалку для тапочек, – уговариваю я знакомого из Ташкента, рассудив, что для меня сей предмет домашнего обихода, конечно, лишний, но идея-то здравая!
– Для чего? – удивился он, – у нас испокон веку в уличной обуви в дома не заходят…
Кимекоми нингё
Поделиться книгой: