Помоги проекту - поделись книгой:
Дамьен Роже
Почетные арийки
Переводчик
Главный редактор
Руководитель проекта
Заместитель главного редактора
Арт-директор
Дизайнер
Корректоры
Верстка
Разработка дизайн-системы и стандартов стиля
Фото на обложке предоставлено
© Éditions Privat, 2023
© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина Паблишер», 2024
Различие жизненных обстоятельств есть не что иное, как испытание, ниспосланное нам богами: Я ни слова не скажу вам больше.
Часть I
Секрет на улице Константин
Свое раннее детство я помню смутно — оно похоже на одно бесконечное серое воскресенье, так что иногда у меня возникает вопрос, в каком возрасте я на самом деле пробудился к жизни. Меня зовут Люсьен Баранже. В моем паспорте указано, что я родился в маленьком городке недалеко от Парижа шестьдесят семь лет назад. Мой отец, в высшей степени скромный и преданный семье человек, работал в маленькой скобяной лавке, откуда возвращался по вечерам с тяжелой головой, измученный бесконечным шумом и разговорами. Мать была талантливой портнихой. По неведомой мне причине ей пришлось довольно рано отказаться от мечты открыть свое дело, и она довольствовалась тем, что выполняла заказы для крупной парижской компании. Моя юность прошла без драм и несчастий, и, кажется, я никогда ни в чем не нуждался. Однако сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что, наверное, всегда был плохо приспособленным к жизни, не таким, как все. Прежде всего это связано с тем, что я был единственным ребенком в семье — большая редкость для послевоенной Франции. Может быть, именно из-за отсутствия братьев и сестер желание играть с другими детьми всегда казалось мне чем-то странным, если не сказать удивительным. В моем школьном дневнике, который я недавно нашел среди старых вещей, есть запись: «Сторонится других детей, на переменах предпочитает оставаться один».
В первых числах июля, когда мои одноклассники уезжали из столичного региона в горы, на природу или на море, я, напротив, отправлялся в Париж. Не задаваясь по этому поводу никакими вопросами — впрочем, моего мнения никто и не спрашивал, — я проводил летние каникулы у тети. Она работала консьержкой в седьмом округе Парижа и жила вместе с мужем в крохотной каморке на улице Константин. Я говорю «каморка», потому что так ее называли мои родители. Для меня же это было прежде всего особое пространственно-временное измерение, где сильно пахло бульоном и которое возникало в момент моего приезда и исчезало с приходом сентября, словно по волшебству. Симона, старшая сестра моей матери, и Марсель, ее муж, не могли иметь детей. Но было очевидно, что они очень их любили. В отличие от моего отца Марсель не работал. Ему раздробило ногу снарядом в июне 1940 года, когда его полк убегал от наступающих немецких войск. Несмотря на отвращение, которое внушало мне слово «культя», мне очень нравилось проводить с ним время. Он был не так серьезен, как мои родители и тетя, и научил меня тому, что жизнь может быть легкой, даже беззаботной. Часто, пока тетя занималась делами, мы с ним прогуливались по эспланаде Инвалидов в сторону Сены, а затем садились на берегу и наблюдали за проплывающими мимо баржами с зерном или цементом. Марсель рассказывал мне о своей молодости, проведенной в угольных шахтах Па-де-Кале. Он вовсе не жаловался на трудности и лишения, выпавшие на его долю, — казалось, он любил жизнь, как другие любят сладости. По возвращении на улицу Константин нас обычно ждал строгий выговор от тети. Она, похоже, обладала богатым воображением и думала, что между нашим домом и набережной Сены с нами могло что-то случиться. Но таков был семейный ритуал, и я принял его, как и все остальные их семейные привычки.
Жильцы высоко ценили самоотдачу и ответственность тети Симоны. Для каждого из них она смогла стать незаменимой, выступая одновременно в качестве домоправительницы, компаньонки, материнской фигуры и доверенного лица. Она черпала энергию в чувстве гордости оттого, что распоряжалась ключами от этого старинного дома, расположенного в красивейшем районе города. Каждый день, даже будучи усталой или нездоровой, она с невероятной тщательностью наводила порядок в каждом уголке здания. Я помню запах чистоты, мгновенно наполнявший ноздри, когда распахивались двойные двери, впуская нас внутрь. На огромных сверкающих зеркалах, висящих по обе стороны холла, не было ни единого отпечатка пальцев. В приглушенном свете медные ручки, казалось, сияли тысячей огней, бесконечно отражаясь в игре зеркал. Этот интерьер был достоин королевского дворца, и любой посетитель, ступивший на толстый ковер, который вел к парадной лестнице и небольшому металлическому лифту, понимал: он оказался в исключительном месте, где, вне всякого сомнения, живут уважаемые люди. С высоты своих семи лет я полагал, что часть этого величия распространяется и на мою тетю. Судя по тому, как решительно она давала отпор торговым агентам и прочим навязчивым посетителям, у нее, очевидно, сложилось такое же мнение.
Когда Марсель был занят каким-то делом, при котором тетя считала мое присутствие неуместным, я подолгу сидел в ее офисе, делая вид, что поглощен чтением книги или журнала. На самом же деле все мое внимание было приковано к тому, что происходило вокруг. Ходить по местам общего пользования в одиночку мне строго-настрого запрещалось, так что по дому я бродил лишь мысленно — поднимался по лестнице, блуждал по коридорам, исследовал чердаки. Иногда мимо моего наблюдательного пункта проходили дети в сопровождении гувернантки или родителей. Я всегда расспрашивал о них тетю — мне хотелось знать, кто они, во что любят играть, какие книги читают. Но мое любопытство не получало должного вознаграждения, поскольку в большинстве случаев тетя представляла их просто как «сына графа такого-то» или «младшую дочь месье и мадам таких-то». Для нее эти родственные связи были ответом на все вопросы. Они говорили одновременно о статусе человека, привлекшего мое внимание, и о непреодолимом расстоянии, которое отделяло нас от таких людей. Что толку было знать, любят ли они играть в вышибалы? По почтительному отношению к ним тетушки я понимал, что мы принадлежим к разным мирам, которые вряд ли когда-то пересекутся.
Проводя каждое лето у дяди и тети, я со временем стал прекрасно ориентироваться в этом здании. На третьем этаже жила американская семейная пара — муж был корреспондентом газеты с непроизносимым названием. Каждое утро им приходило невероятное количество журналов и писем, которые тетя с удрученным видом складывала в стопку. На верхнем этаже в маленькой комнатке жил молодой художник, который пытался «сделать себе имя», что Симона и Марсель считали абсолютно безнадежным делом, учитывая время, проводимое им в винных погребах Сен-Жермен-де-Пре. Под самой крышей располагались комнаты, в которых жили горничные — в основном испанки. Но меня больше всего интересовал обитатель лучших апартаментов, расположенных на втором этаже. Их занимала пожилая дама, вдова, к которой Симона и Марсель относились с безграничным, практически благоговейным почтением. Она носила титул маркизы, но мне казалась скорее королевой или воплощением какого-то библейского персонажа. Так и вижу, как она идет по коридору своей медленной, величественной походкой, опираясь на трость с набалдашником из слоновой кости. Подойдя к офису консьержки, она останавливалась, чтобы дать указания на день, а я, пользуясь случаем, наблюдал за ней через приоткрытую дверь. Ее похожая на пергамент кожа была настолько морщинистой, что она выглядела человеком из другого времени, другой эпохи. Особенно меня завораживали ее живые маленькие глаза, в которых, казалось, были сосредоточены все ее силы. Их выразительность будто опровергала ее возраст и внушала уважение любому, кто вздумал бы не воспринять ее всерьез.
Однажды мне представилась возможность познакомиться с ней поближе. Домработница маркизы была вынуждена спешно покинуть Париж, чтобы ухаживать за больным родственником. В ее отсутствие тетя Симона следила за тем, чтобы старейшая обитательница дома ни в чем не нуждалась. Будучи слишком занятой, чтобы делать все самостоятельно, и убедившись, что я помню все приличествующие случаю вежливые фразы, она поручила мне отнести в квартиру маркизы корзинку с выглаженным бельем. Она весила не так уж много по сравнению с тем грузом ответственности, который лег на мои плечи. Чувствуя себя мальчиком из церковного хора, которому доверили дароносицу, я ступенька за ступенькой поднимался по лестнице на второй этаж, открывая для себя новый мир, доселе скрытый от моих глаз, и это приводило меня в восторг. Остановившись перед внушительной входной дверью, я нажал на кнопку дверного звонка. Тишину, царившую на лестничной площадке, внезапно разорвал пронзительный звук. Меня охватил ужас. Единственным моим желанием в тот момент было убежать вниз и забиться в свою тесную нору.
Но по ту сторону двери уже были слышны медленно приближающиеся шаги. Дверь отворилась, и на пороге появилась старая дама с пронизывающим взглядом. Она была с непокрытой головой, и я впервые заметил высокий, закрепленный шпильками шиньон, который обычно скрывала ее шляпка. Когда я вежливо поздоровался с ней, она взглянула на то, что я принес, и велела следовать за ней. Пройдя через просторный холл, мы вошли в небольшой салон, где я оставил свою корзину. Так, значит, такая красота существует в действительности, и братья Гримм ничего не выдумали. Квартира — хотя, на мой взгляд, она скорее походила на дворец — во всем носила отпечаток грандиозности и монументальности. Прежде всего меня поразила высота потолков. Как может здание, пусть даже немаленькое, вмещать такие пространства, достойные часовни? Я ничего не смыслил в антикварной мебели, картинах и редких предметах, среди которых оказался, но все здесь выглядело грандиозным, элегантным и изысканным. Это место, несомненно, было обиталищем феи — или, возможно, ведьмы. Я, разинув рот, таращился на люстры, из которых струились фонтаны света, а маркиза попросила меня подождать минутку и, медленно пройдя через комнату, скрылась за небольшой дверью. Не знаю, как долго ее не было. Я обвел комнату потрясенным взглядом, не желая упустить ничего из того завораживающего зрелища, что предстало передо мной. На уровне моего лица, на консоли из розового мрамора, лежали маленькие сверкающие безделушки, которые показались мне кусочками утраченного сокровища. Рядом с ними стояли старые фотографии в рамочках самых разных размеров, защищавших их от разрушительного воздействия времени. Они будто общались друг с другом в незыблемом мире минувшего. Несомненно, на них были запечатлены герои прошлого, защищавшие Францию, о чьих подвигах я читал в учебнике истории. Мое внимание привлекла маленькая фотография, закрепленная в углу рамки. Не успел я взять ее в руки, чтобы получше рассмотреть, как услышал приближающиеся шаги пожилой дамы. Перепугавшись, что меня застанут роющимся в чужих вещах, я машинально сунул фотографию в карман. К моему стыду, это мелкое воровство было вознаграждено плиткой шоколада. Покраснев, я поблагодарил маркизу и вышел из квартиры, стараясь не смотреть в сторону консоли, где на месте украденной фотографии зияло пустое место.
В последующие несколько дней я вел себя настолько тихо, что все решили, будто я заболел. Осознание масштабов моего преступления не давало мне покоя. Я не только предал доверие маркизы, но и провалил миссию, возложенную на меня тетей, поэтому определенно заслуживал того, чтобы сгореть в аду. Мне казалось, что молчание — лучший способ искупить вину, и я молился Небесам, чтобы забвение поскорее стерло совершенное мною злодеяние. В конце лета, вернувшись в родительский дом, я решил спрятать эту фотографию в металлический ящик, в котором хранилась моя самая большая ценность — оловянные солдатики. Такое отсутствие воображения вскоре было наказано. В один прекрасный день моя мама, недовольная тем, что я развел беспорядок, нашла фотографию и спросила меня, откуда она взялась. Я стал объяснять, что ее дал мне друг, который случайно нашел ее на улице. Поверила ли мне мать? По крайней мере, она не стала продолжать допрос.
Прошло уже порядка шестидесяти лет с того момента, который я в детстве называл «кражей на улице Константин». Однако при мысли об этой фотографии меня охватывают все те же эмоции, что и тогда. Я помню ее до мельчайших деталей. Сколько раз я проводил пальцами по ее зубчатому краю? Закрыв глаза, я отчетливо вижу двух женщин, изображенных в полный рост: шляпки с кантом, лавальеры[1], белые перчатки. Позже я понял, что они одеты в охотничьи костюмы. Обе стоят с высоко поднятой головой и гордо смотрят вперед. На их лицах играют едва различимые улыбки. На заднем плане виднеется здание с башней — вероятно, охотничий домик или какой-нибудь загородный замок. Помню я и надпись на обороте, сделанную мелким, убористым почерком. Фиолетовые чернила складывались в слова:
Долгое время я гадал, кем же были эти две женщины. Возможно, одна из них — старая маркиза, но я не был в этом уверен. Анни и Мария-Луиза… Две подруги или, возможно, члены одной семьи, которых, как я всегда себе представлял, разлучила какая-то случившаяся в их жизни трагедия.
В восемнадцать лет, окончив школу, я поступил на исторический факультет Сорбонны. Я жил в Латинском квартале, где снимал небольшую комнату, выходящую на шумный двор. Май 1968-го с его политическим кризисом и массовыми беспорядками остался позади, и среди молодежи царил дух свободы и беззаботности. Мои дядя и тетя уже не жили на улице Константин. Марсель умер от рака несколькими годами раньше, а тетя Симона уехала в Мелен, где нашла работу в небольшом доме рядом с вокзалом. Вскоре ее тоже настигла болезнь. Тетя скончалась, не дожив до шестидесяти лет, так и не увидев север Франции, о котором так много говорил Марсель. Стоит ли сожалеть о том, что они не смогли туда съездить? Иногда мечты бывают прекраснее самых красивых пейзажей. Во время учебы в Париже я лишь изредка бывал в районе, где когда-то проводил летние каникулы. Однажды друг пригласил меня на воскресный обед к своим родителям, которые жили на бульваре Тур-Мобур, в десяти минутах ходьбы от улицы Константин. Проходя мимо моста Александра III, я увидел вдалеке элегантный каменный фасад песочного цвета, согретый мягким осенним солнцем. Меня охватило странное чувство. Я разрывался между впечатлением, что это прошлое, преображенное памятью, возникло прямо из моего воображения, и уверенностью, что рано или поздно мне придется разобраться в своих воспоминаниях. Жизнь со всеми ее обстоятельствами — уважительными и не очень — долгое время не позволяла мне этим заняться, и в конечном счете я смирился с мыслью, что эти парижские эпизоды в монотонной истории моего детства не имели большого значения, как и украденная мной фотография.
В конце концов я обосновался на Западном побережье США, однако десять лет назад мне пришлось на некоторое время вернуться во Францию, чтобы организовать похороны матери. Возвращение в квартиру моего детства, в которой она жила одна после папиной смерти, стало для меня серьезным испытанием. Долгие годы там ничего не менялось. Я начал с того, что выгреб из шкафов все содержимое и стал его разбирать. На первый взгляд, там не хранилось ничего ценного. Это была квартира самой обычной женщины: пыльные безделушки из тех, что часто встречаются на гаражных распродажах, вязаные салфетки, кружевные занавески. Шкафы были забиты постельным бельем, на котором мама заботливо вышила наши инициалы. Им можно было бы застелить дюжину кроватей — интересно, откуда у нее такая любовь к простыням и наволочкам? На вешалках в ряд висел десяток узорчатых платьев, безупречных, но старомодных — прямиком из семидесятых, — которые напоминали о ее таланте портнихи. Рядом с этими выходными нарядами, идеальное состояние которых красноречиво свидетельствовало о том, насколько «активную» социальную жизнь вела мама, висели практичные платья-фартуки без рукавов, которые она предпочитала носить в повседневной жизни.
В глубине того же шкафа в спальне я обнаружил старый чемодан, в котором лежали аккуратно сложенные бумаги и личные документы. Родители никогда не рассказывали о своей молодости. Я не знал своих дедушку и бабушку по отцовской линии, которые остались в Польше, в то время как мой отец переехал во Францию в конце 1930-х годов. Во время войны отцу удалось спрятаться. Не знаю, как он смог избежать многочисленных ловушек, подстерегавших евреев. Моя мать и ее сестра Симона родились в рабочем квартале Менильмонтан. Бабушка и дедушка по материнской линии были еврейскими эмигрантами из Одессы и умерли, когда мама и тетя Симона были еще детьми. Родных, которые взяли бы их к себе, не нашлось, поэтому девочек поместили в приют Фонда Ротшильда на улице Ламбларди в двенадцатом округе Парижа. Когда началась война, они жили в одной комнате в общежитии для молодых работниц. Все это я выяснил много лет спустя, сопоставив скудные сведения, полученные от мамы и тети. Я так и не решился расспросить их напрямую. По словам тети Симоны, мои родители познакомились через несколько дней после Освобождения. Тысячи парижан вышли на улицы, чтобы отпраздновать победу. Прогуливаясь с сестрой и подругой, мама встретилась взглядом с моим отцом. Они сразу понравились друг другу.
Продолжая разбирать вещи — обломки разбитой жизни и затонувшего прошлого, — я обнаружил в одной из шляпных картонок маленький металлический ящичек, в котором хранились сокровища моего детства. Вместо моих оловянных солдатиков там лежали разноцветные стеклянные шарики. Но фотография, украденная у старой дамы с улицы Константин, никуда не делась. Значит, мой секрет пережил тетю с дядей, а затем и мать. Сев на кровать с фотографией в руках, я с любопытством рассматривал черно-белое изображение. Когда я перечитал короткую надпись на обратной стороне фотографии, в памяти всплыла тайна, окружавшая это старое воспоминание. Сам не знаю почему, я был глубоко убежден, что этот документ, молчавший столько лет, может кое о чем рассказать.
Весна в Париже была теплой. Я остановился в небольшой гостинице рядом с площадью Данфер-Рошро — в безликом, лишенном всякого очарования отеле, похожем на сотни других. Сунув фотографию во внутренний карман пальто, я направился к местам своего детства. С трудом найдя выход из метро «Инвалиды», я наконец поднялся по лестнице и увидел распускающиеся ветви деревьев. Эспланада была пустынна. Я сразу же различил крыши Бурбонского дворца и поспешил дальше, навстречу своему прошлому. Мне казалось, что ничего особо не изменилось, и в то же время не верилось, что именно сюда я приезжал каждое лето, пока не окончил начальную школу. Перейдя улицу, я с волнением увидел окно квартиры, в которой жили Симона и Марсель. Не задумываясь я прижался лбом к стеклу и заглянул внутрь. Мое смятение было настолько сильным, что я ожидал в любой момент увидеть полную фигуру тети или хромающего дядю. Но квартира, куда я приезжал на каникулы, уступила место современно обставленному кабинету, в котором ничего больше не напоминало о моем детстве. Отступив на несколько шагов, я окинул дом взглядом.
Здание, построенное в великолепном классическом стиле, было таким же величественным, как и прежде. На фасаде теперь развевался красный флаг со стилизованным кленовым листом, а табличка гласила, что здесь располагается Канадский культурный центр. Я уже собирался уходить, когда ко мне подошла пожилая женщина, которая, судя по всему, наблюдала за моей пантомимой. Укоризненным тоном она спросила, что я здесь ищу. Я объяснил, что в детстве часто приезжал сюда к своей тете, которая работала в этом здании консьержкой. С гордостью человека, повидавшего жизнь, она сообщила, что живет в этом районе с 1962 года. Но когда я спросил, не знала ли она моих дядю и тетю, месье и мадам Лубе, старая дама ответила, что не может помнить имена всех консьержей, живших на этой улице.
В отчаянии я добавил, что здесь жила маркиза, величественная и импозантная женщина.
Она прищурилась, будто заглядывая в закоулки своей памяти. Затем ее лицо прояснилось. Она снова взглянула на меня и, на мгновение замешкавшись, сказала: «Вы, должно быть, говорите о маркизе де Шасслу-Лоба, которая долгое время жила в этом доме». Имя показалось мне до странности знакомым. По волнению, угадывавшемуся в глазах собеседницы, я понял, что главного она еще не произнесла. Понизив голос, она подняла бровь и с таинственным — почти заговорщическим — видом добавила: «Она была… почетной арийкой, ну, вы понимаете…»
Почетная арийка… Я хорошо расслышал эти слова, но их смысл от меня ускользал. Рассерженная тем, что не удалось произвести впечатление на недостойную ее аудиторию, эта милая женщина удалилась, не преминув бросить в мою сторону последнюю реплику: «Разумеется, она уже умерла».
Возвращаясь обратно в отель, я машинально повторял про себя слова «почетная арийка». Что могло означать это странное словосочетание, совершенно не вяжущееся с титулом маркизы? Беглый поиск информации подтвердил мои догадки. Это выражение относилось к лицам еврейского происхождения, на которых во время Второй мировой войны не распространялись расовые правила нацистов, в частности обязанность носить желтую звезду. Я об этом почти ничего не знал, но был полон решимости выяснить, каким образом маркиза получила такой статус, предоставлявшийся, судя по всему, в очень редких случаях.
Так и начался мой полный неожиданностей поиск, многому меня научивший. Эта пожилая дама, с которой я случайно столкнулся в детстве, открыла для меня Париж другой эпохи — эпохи ее молодости. Столица, еще сохранившая великолепие Всемирной выставки 1889 года, оглашалась грохотом конных повозок. Не верилось, что человек моего поколения мог обитать, пусть даже всего несколько лет, в одном пространственно-временном континууме с этой женщиной, жившей в эпоху запряженных лошадьми экипажей. Она посещала самые роскошные приемы в самых блестящих салонах, у дверей частных особняков ее встречали камердинеры в ливреях. Она жила в легкомысленном и изысканном мире тщеславия, который уже давно исчез.
Мог ли я представить, что, распахнув двери этого золотого мира, открою для себя непостижимые тайны и бесконечные страдания, скрытые под напускной маской респектабельности?
Часть II
Вчерашний мир
Мария-Луиза Фанни Клементина Тереза Штерн родилась 4 февраля 1879 года в Париже в еврейской семье, когда-то переехавшей сюда из Франкфурта-на-Майне. Ее дед, Авраам Якоб Штерн, обосновался во Франции в 1832 году. Основав банк «А. Я. Штерн и Ко», он, наряду с Лазарами и Ротшильдами, возглавил одну из самых могущественных финансовых династий второй половины XIX века. Сменив имя на Антуан Жак, глава династии успешно вел дела по всей Европе и даже на Ближнем Востоке, где участвовал в создании Имперского Оттоманского банка. Он получил монополию на производство и продажу табака в Италии, входил в советы директоров горнодобывающих, портовых и железнодорожных компаний, а его сыновья, будучи проницательными бизнесменами, продолжили начатое отцом и закрепили его успехи.
Жак Штерн, дядя Марии-Луизы, стал одним из крупнейших инвесторов Парижского и Голландского банков. А спустя несколько десятилетий его наследники вошли в число основных акционеров Банка Франции. Благодаря своему влиянию в совете директоров банка так называемые «двести семей» играли решающую роль в экономике и политике Франции. В свободное время Жак Штерн увлекался верховой ездой и активно посещал театры. Долгое время он жил с актрисой «Комеди Франсез» Софи Круазетт, соперницей Сары Бернар. Глава семьи категорически не одобрял эти скандальные отношения, порочившие фамилию Штерн. Но Жак был упрям — дождавшись смерти отца, он все-таки женился на своей любовнице.
Луи Штерн, отец Марии-Луизы, также был успешным предпринимателем. Страстный любитель и тонкий знаток живописи, он активно занимался меценатством и собрал обширную коллекцию, которая включала произведения выдающихся художников итальянского Возрождения, таких как Джотто и Лука делла Роббиа, картины английских художников Уильяма Тернера и Джошуа Рейнольдса, а также несколько полотен Рубенса. Будучи щедрым по натуре, он много помогал нуждающимся, чем заслужил глубочайшее уважение современников, в том числе и за пределами парижской еврейской общины. Перед ним были открыты двери домов аристократии и самых влиятельных семей, а со временем он стал членом элитного клуба «Круг улицы Рояль».
Эрнеста де Хиршель, мать Марии-Луизы, была родом с берегов Адриатики. Она родилась в семье выходцев из Гамбурга, обосновавшейся в Триесте, который в то время еще был южной окраиной Австро-Венгерской империи. Там, а затем в Венеции, где родители Эрнесты приобрели палаццо, и прошло ее детство. Хиршели, пожалованные дворянством при австрийском императоре Франце-Иосифе, принимали активное участие в культурной жизни Триеста, с неизменным энтузиазмом поддерживали художников, скульпторов, писателей и музыкантов. В 1835 году они показали себя истинными ценителями искусства, приобретя театр Гранде и пригласив туда самого Джузеппе Верди. В благодарность за радушный прием Верди посвятил свою оперу «Стиффелио» бабушке Марии-Луизы, Клементине. Владея итальянским, французским и немецким языками и понимая идиш, Эрнеста выросла в космополитическом мире, на перекрестке культур, что только подстегивало ее любознательность и впечатлительность. Триест, сочетавший в себе очарование Средиземноморья и элегантность Центральной Европы, стал для юной Эрнесты увлекательной игровой площадкой. Наставники дали ей прекрасное гуманитарное образование. В отличие от девочек из итальянских аристократических семей, которые, как правило, обучались в монастырях, где воспитание было строгим, а полученные знания — ограниченными, ей повезло иметь просвещенных и высокообразованных педагогов. Ее детство было пронизано легендами этого портового города, соперника Венеции. Сидя под готическими сводами лоджий или в уединении внутренних покоев, она слушала предания триестинского и венецианского фольклора, которые рассказывали как постоянные обитатели, так и гости дома Хиршелей. Став постарше, Эрнеста каждый год ездила со своей матерью в Город дожей. Ее завораживали сокровища итальянского Возрождения. Она восхищалась творениями Беллини и Карпаччо, выставленными в Галерее Академии. Обладая неплохими способностями, она и сама обучалась живописи под руководством выдающихся мастеров, с которыми дружила ее мать.
Именно в Венеции, в салонах семейного палаццо, Эрнеста и познакомилась с мужчиной, который впоследствии стал ее мужем. Служанки называли его «il Francese», «француз». Он был на четырнадцать лет старше своей избранницы. Переговоры между их семьями прошли без лишней огласки и закончились тем, что в начале мая 1874 года Эрнеста соединила свою судьбу с судьбой Луи Штерна. На церемонии в Большой немецкой синагоге в Гетто Нуово, принадлежащей ашкеназской общине, присутствовало множество гостей из влиятельных еврейских семей Венеции и Триеста. Эрнеста вошла под свадебный балдахин, где ее ждал будущий муж. Покрытый талитом[2] главный раввин Венеции зачитал молодоженам
В Париже Луи и Эрнеста Штерн вместе со своими детьми жили в особняке на улице Фобур-Сент-Оноре, 68, недалеко от Елисейских Полей. Мария-Луиза была третьим ребенком в этой дружной семье. От отца она унаследовала бледный цвет лица, серо-голубые глаза и каштановые волосы. В семье ее ласково называли Мализой. Она была волевой девочкой, и ее упорство иногда принимали за строптивость. Эта черта характера смягчалась некоторой застенчивостью, которую она, повзрослев, постепенно преодолела. У Марии-Луизы было два брата. Старший из них, Жан, обладал темпераментом, свойственным первенцам. Живой и подвижный, он был гордостью своего отца, но доставлял множество хлопот няням, а затем и учителям. Эрнеста была уверена, что с возрастом эта энергия трансформируется в мужество и отвагу, и не ошиблась. Уже в юности он показывал высокие спортивные результаты и в конце концов даже стал олимпийским чемпионом по фехтованию. Не без некоторой доли дерзости юноша вызвал на дуэль знаменитого денди Робера де Монтескью, который позволял себе нелицеприятные высказывания в адрес Эрнесты в прессе. Будучи опытным фехтовальщиком, Жан без труда одержал победу, нанеся легкое ранение потомку д’Артаньяна. Второй брат Марии-Луизы, Шарль, был дружелюбным и ласковым ребенком. Иногда, заходя в детскую, Эрнеста видела, что этот бледный мальчик со светло-каштановыми волосами сидит за письменным столом, погруженный в мечты. С самого раннего возраста у него проявился талант к рисованию, который Эрнеста всячески поощряла. Она считала, что все предрешено: Жана ожидал серьезный мир бизнеса, Шарля — яркое будущее художника. И действительно, ее младший сын создал собственную уникальную вселенную: акварели, полные иронии и фантазий, кремовые пастели и утонченные рисунки цветов. Удивительный стиль Шарля увлекал и завораживал. Он был известен и как дизайнер — или, как тогда говорили, оформитель — интерьеров. Свой огромный холостяцкий особняк с видом на Булонский лес он элегантно украсил шторами из шерстяной тафты, расшитыми шелком подушками и деревянными ширмами с инкрустацией, искусно сочетая растительные мотивы ар-нуво со строгими линиями классического стиля.
20 октября 1882 года, через три года после появления на свет Марии-Луизы, в семье Штерн родилась еще одна девочка, которую назвали Люси Эрнеста Генриетта. Младшая дочь унаследовала от матери крупные формы. Ее полное лицо обрамляли каштановые волосы, под тяжелыми веками блестели темные глаза. Люси обладала более сдержанным темпераментом, чем ее сестра, более мягким характером, более плавными линиями фигуры. Зато ее отличали острый ум и неутолимая жажда знаний. С ранних лет она увлекалась затерянными цивилизациями, иероглифами и священными знаками, разделяя со своей матерью интерес к потаенным мирам.
Невзирая на все усилия, которые Эрнеста Штерн вкладывала в образование дочерей, получаемые ими знания не отличались глубиной и оригинальностью. В то время обучение девушек из высшего общества было направлено скорее на освоение вальса, чем на изучение греческого или латыни. Методично и основательно им преподавали лишь классическую науку женственности и искусство нравиться. Будни Марии-Луизы и Люси состояли из череды долгих, скучных занятий итальянским, английским, фортепиано и рисованием. Учительница, дававшая сестрам частные уроки на дому, усердно вкладывала в их головы знания, необходимые для получения школьного аттестата. Однажды июньским утром Марию-Луизу отвезли на экзамен в городскую школу недалеко от парижской мэрии. Для девочки-подростка это первое посещение обыкновенной школы стало увлекательным путешествием за пределы привычного восьмого округа. Она и не представляла себе, что окажется в такой толпе девочек ее возраста, многие из которых могли бы стать ее подругами. Экзамен Мария-Луиза сдала блестяще, но ощущение свободы, подаренное ей этим первым опытом пребывания в коллективе вне дома, вскоре угасло. Для ее дальнейшего обучения был приглашен новый учитель. А Люси отныне предстояло одной заниматься с учительницей в детской. Братья, в свою очередь, продолжали учебу в лицее.
После уроков, если погода позволяла, сестры вместе с гувернанткой отправлялись в сад Тюильри. Считалось, что прогулка на свежем воздухе для школьниц просто необходима: в противном случае напряженная умственная работа может навредить их хрупкому здоровью. Вместе с отцом они иногда посещали музеи и выставки, осматривали достопримечательности Парижа. В театр они ходили реже — это место было не совсем подходящим для их целомудренных ушей. Книги, признанные достойными их невинной добродетели, встречались редко и обычно навевали скуку. Начитавшись поучительных руководств по этикету, они уяснили, какие качества соответствуют их полу и положению. Открыли для себя важность иерархии, титулов, жестов и слов, которые всегда следовало соотносить с обстоятельствами. Научились держаться в тени, использовать в разговоре взгляды и паузы. Они были послушны и вполне соответствовали представлениям о том, как должна вести себя благовоспитанная барышня. К шестнадцати годам они уже выглядели сформировавшимися женщинами, но по-прежнему не могли пройти и десяти метров без сопровождения. Обе в глубине души мечтали о браке, который освободил бы их из этой золотой клетки.
Каждый уголок особняка на улице Фобур-Сент-Оноре, 68 носил на себе отпечаток фантастического, далекого от реальности мира их матери. Это был окутанный таинственностью дом, населенный доброжелательными божествами и озорными духами, к которым Мария-Луиза и Люси Штерн привыкли с ранних лет. Этот мир грез и легенд резко контрастировал со строгим воспитанием девочек. Покидая упорядоченную, защищенную территорию детства, состоящую из их спален, комнаты для игр и учебных классов, и отправляясь исследовать странный дом, они словно попадали в другую систему координат. Когда они возвращались в свои комнаты после наступления темноты, пробираясь между драгоценной лакированной мебелью, античными статуями и гигантскими Буддами, в коридорах тусклым светом горели керосиновые лампы, по высоким стенам метались тени, а паркет скрипел под их начищенными туфлями. Им мерещилось, что за закрытой дверью или в темном углу скрывается чудовище, готовое растерзать их. Тогда они крепче сжимали своих кукол, надеясь найти в них защиту.
Особняк Штернов отличался ярко выраженной индивидуальностью. Обустраивая его, Эрнеста не стала обращаться к модным декораторам или известным обойщикам. Она решила положиться на собственное чутье и создала необычный интерьер, выделявшийся своей экзотичностью на фоне благообразных буржуазных особняков того времени. Затемненные витражные окна и обилие антиквариата со всего света погружали этот дом в завораживающую атмосферу воображаемого Востока. Просторный зал для приемов одновременно навевал мысли о возвышенной таинственности готического собора и о благолепии византийского храма. Над огромным камином располагалась деревянная галерея с настенными гобеленами, разделенными вымпелами с цветными гербами. Мраморные полы и камины, бархат и старинные дамасские портьеры, леопардовые шкуры, расписанные фресками потолки, восточные светильники из стеклянной мозаики — Эрнеста была демиургом красочной, эклектичной эстетики, в которой сливались стили, цивилизации и эпохи. Казалось, эта вселенная была задумана как приглашение к путешествию — не только в сказочный Левант, но и в духовный мир хозяйки. В гостиных и жилых комнатах Эрнеста расставила роскошные серванты и шкафы в стиле итальянского Возрождения, инкрустированные перламутром и слоновой костью. Делфтский фаянс и восточное серебро находились в странном соседстве с толстыми персидскими коврами, греческими терракотовыми бюстами и православными иконами. Тумбы и журнальные столики были заставлены картинами и безделушками, будто бы в соответствии с прихотливой и переменчивой географией чувств. Монстранции и прочие реликварии, средневековые Мадонны, китайские лошади и индуистские статуэтки составляли загадочную композицию из предметов самых разных религиозных культов, словно подношения, которые собрали в этом святилище в надежде обрести покровительство божеств. Все в этой тщательно подобранной и продуманной обстановке указывало гостю на ту страсть, с которой семейная пара отдавалась коллекционированию.
От букетов лилий в китайских вазах по дому разносились дурманящие ароматы. Из расставленных на полу позолоченных бронзовых кадильниц струился дым благовоний с запахами жасмина и копала. Казалось, в парах этих очищающих окуриваний были скрыты непостижимые загадки. Высокая, статная фигура Эрнесты бесшумно выплывала из темноты, пугая гостя, застывшего в ожидании под мерное тиканье часов. Мадам Штерн обладала величественностью венецианской догарессы. Загадочная улыбка на ее лице наводила на мысль, что она владеет ключом к сокровенным тайнам. Она была хранительницей храма, весталкой, призванной поддерживать священный огонь и оберегать секреты, заключенные в древних мифах.
Салон Эрнесты привлекал начинающих писателей, художников и музыкантов, а также некоторых епископов и генералов, искавших развлечений. Обладая впечатляющей внешностью и сильным характером, мадам Луи Штерн также отличалась невероятной обходительностью. Человек скорее настроения, чем убеждений, виртуоз лести, она была способна обмануться собственными же хитростями — в ней сочетались острейший ум и удивительная наивность в отношении ситуаций и людей. Ее озорные глаза оживляли немного простоватое лицо. Она моментально очаровывала каждого проницательностью своих суждений, остротой ума и даром предвидения, которое напоминало сверхъестественные способности гадалок из предместий Севильи. Надевая мантию готической колдуньи, она тут же переставала быть Эрнестой, а тем более мадам Штерн, превращаясь одновременно в Деву Марию, пророчицу Мириам и богиню Исиду — первозданные воплощения священного женского начала. Это была женственность Венеры Каллипиги — скорее материнская, чем супружеская, напоминавшая палеолитические статуэтки, символизировавшие плодородие. В этом будуаре алхимика душ совершались невероятные перевоплощения. С наступлением вечера, когда дом погружался в глубокую, благоухающую ночь, там оставались только самые близкие люди. В дыму благовоний, наполненных ароматом ириса, мускуса и ладана, Эрнеста облачалась в причудливые одеяния прорицательницы. В ее руках раскачивались амулеты из турмалинов, александритов, сапфиров и золотистого обсидиана. Эти кристаллы были наделены особыми свойствами, и их вибрации дарили защиту и вдохновение этой вжившейся в роль гадалке. Произнеся несколько заклинаний, она смыкала свои крупные пальцы, унизанные драгоценными камнями, на запястье избранного счастливчика. В дрожащем свете восковых свечей, установленных в высоких подсвечниках, она сквозь опущенные ресницы устремляла взор на раскрытую ладонь того, кто желал узнать свое будущее. Голос ее приобретал необычные интонации, когда она с вдохновенно-пророческим видом толковала линии сердца и холма Венеры, указывая на неисполненную карму, неведомую черту характера или грядущий поворот жизненного пути.
Буржуазное и еврейское происхождение хозяйки дома не мешало ей привечать у себя самые блестящие умы Парижа. Однако между салоном Эрнесты Штерн и салоном ее кузины Маргариты, жены банкира Эдгара Штерна, существовала некоторая конкуренция. «Места хватит всем», — отвечала Эрнеста тем, кто злонамеренно пытался настроить этих двух женщин друг против друга. Кроме того, их круг общения не совпадал, так что их соперничество и не было слишком ожесточенным. Трудно представить себе двух более непохожих личностей, чем супруги Луи и Эдгара Штернов. Эрнеста отдавала предпочтение литературе и музыке. Вдохновляясь эпохой барокко, она возводила на пьедестал искусство во всех его проявлениях. В противовес этой обладательнице оливковой кожи, располневшей в результате четырех беременностей подряд, Маргарита с ее величавой осанкой и лебединой шеей царила в мире элегантности и костюмированных балов. Некоторые ее поклонники утверждали, что именно она послужила источником вдохновения Марселя Пруста при создании образа герцогини Германтской. Но, во-первых, она была брюнеткой, в то время как неприступная герцогиня из книги «В поисках утраченного времени» — блондинкой, а во-вторых, не обладала ее красотой. Тем не менее Маргарита прекрасно умела подчеркнуть достоинства своей изящной фигуры с помощью туалетов из изысканных тканей. Земная, осязаемая, но ни в коем случае не прозаичная, она представляла собой соблазнительную смесь дерзости и деликатности, цинизма и романтичности. Ее салон славился не столько содержательными беседами, сколько ошеломляющей пышностью празднеств. Даже завсегдатаи особняка на авеню Монтень не уставали поражаться такому великолепию. Серебряные супницы из коллекции Демидофф, комоды Шарля Крессана с пальмами и цветами, селадоновые вазы работы Каффиери, настенные часы с инкрустацией Андре-Шарля Буля, люстры с подвесками из богемского хрусталя, вазы из голубого мрамора Тюркин, японский фарфор Имари, лаковые коромандельские ширмы. Особняк Маргариты Штерн предлагал посетителям в полной мере оценить космополитический французский стиль жизни в лучших традициях эпохи Просвещения. На этом островке XVIII века предлагались удовольствия, радующие как глаз, так и вкус. Блюда, приготовленные шеф-поваром хозяйки, были поистине бесподобны. Гостей, с комфортом расположившихся на банкетках эпохи Людовика XVI или в креслах с изогнутыми ножками, обитых китайским шелком, обслуживали лакеи, одетые на французский манер — в шелковых бриджах, белых чулках и напудренных париках, которые с исключительной аккуратностью управлялись с восхитительным чайным сервизом из севрского фарфора, когда-то принадлежавшим Мари дю Деффан. Послеобеденные чаепития в доме Маргариты Штерн пользовались в Париже огромной популярностью. Костюмированные балы с факелами в парке замка Виллет, где она проводила лето, элегантные полдники в парадных залах парижского особняка — салон Маргариты Штерн слыл пусть не самым изысканным, но самым роскошным. Фрески Фрагонара с фривольными сценами соседствовали здесь с картинами Гойи и Натье. Хозяйка дома взяла за образец балы, которые когда-то давала герцогиня Саган, и делала все, чтобы их великолепие оставило неизгладимый след в памяти каждого из ее гостей. Недоброжелатели усматривали в этом стремлении к показной роскоши характерную черту нуворишей. Однако чаще всего гости были чрезвычайно благодарны хозяйке и с восторгом отправлялись в удивительное путешествие, созданное усилиями и воображением Маргариты.
В доме Луи и Эрнесты Штерн религиозные традиции соблюдались с постоянством и искренностью, хотя и без показной набожности. Шарль и Жан отпраздновали свою
По случаю семья отправлялась на утреннюю субботнюю службу в синагогу на улице Виктуар, где обычно собиралось высшее общество. Во время особо торжественных церемоний вся улица заполнялась экипажами с гербами. Выходящие из них дамы были полны достоинства и демонстрировали взглядам любопытных прохожих роскошные платья от модных домов Уорта и Редферна и идеально скроенные пальто от Жанны Пакен. Господа в шляпах, опираясь на изящные трости, предлагали руку дамам, чтобы сопроводить их к входу. Среди прихожан можно было встретить многих видных деятелей парижского бизнеса и искусства. Семьи Эфрусси, Камондо, Каэн д’Анвер, Фульд, Вормс, Бишоффсхайм, Альфан, Гольдшмидт, Элиссен, Дойч де ла Мерт, Перейр, Морпурго, Гейне, Бамбергер, Гинцбург, Ротшильд и Штерн. Люси и Мария-Луиза в английских муслиновых платьях сидели вместе с другими девочками и женщинами на отведенных для них боковых галереях. Они внимательно слушали
Соблюдая иудейские традиции, Луи Штерн старался по субботам не выходить на улицу и тем более не работать и не водить машину. Не имея власти над временем и возможности заниматься делами, он погружался в себя, предавался размышлениям в окружении своей коллекции драгоценных книг. Эрнеста в дни Шаббата старалась поддерживать в доме спокойную атмосферу, располагающую к созерцательности. Она поручала слугам лишь самую необходимую работу и не колеблясь давала горничным выходной. Послеобеденный кофе подавали в кабинете-библиотеке с видом на парк во французском стиле с идеальным газоном, в центре которого зеркальная гладь воды отражала голубизну неба. Усевшись в кресло, Луи Штерн внимательно рассматривал стоящий на мольберте «Конный портрет герцога Бекингема» работы Рубенса, который считал шедевром своей коллекции. Эрнеста восхищалась мужем, обладавшим, по всеобщему мнению, исключительным художественным вкусом. Ее представления о прекрасном полностью совпадали с эстетическими предпочтениями любимого мужчины. Она была убеждена, что автор «В поисках утраченного времени», которого она с нежной иронией называла «мой Прустинетто», вдохновлялся им при создании образа Шарля Свана. Хоть ее супруг и не обладал притягательностью прустовского денди, с ним его роднили сдержанный нрав и тонкое знание живописи. Она даже готова была признать, хоть и с некоторой натяжкой, что ее супруга со Сваном объединяло противоречивое и несколько поверхностное отношение к искусству. Удивительно, как этой крайне проницательной женщине, которую Марсель Пруст и его спутник Рейнальдо Хан язвительно называли «мадам Эрнест», никогда не приходило в голову, что она и сама могла послужить прототипом одного из персонажей этой великой эпопеи. Эрнеста во многом походила на госпожу Вердюрен. Подобно этой состоятельной и амбициозной представительнице буржуазии, она, окружив себя художниками и поклонниками, сумела создать блестящий салон, где безраздельно царил ее авторитет. Однако она была гораздо более искренней и открытой ко всему новому, чем та салонная дама, которую так живо изобразил Пруст. В доме мадам Штерн причудливо переплетались соблазны Италии, безжалостный мир финансов и экстравагантная светская жизнь.
После кофе Эрнеста удалялась в свой будуар. Не в силах полностью соблюдать заповеди Шаббата, она устраивалась перед маленьким, отделанным слоновой костью секретером с ониксовой столешницей и погружалась в переписку, в основном связанную с искусством и литературой. Помимо увлечения эпистолярным жанром, Эрнеста была и плодовитой писательницей. С поистине прустовскими амбициями она бралась за перо и исписывала страницу за страницей в своих блокнотах. Кроме того, она страстно увлекалась рисованием, создавая утонченные карандашные портреты. В глубине души Эрнеста считала соблюдение религиозных традиций пережитком своего итальянского прошлого. Став француженкой, она полагала, что в этом новом положении ей пристало вести такой образ жизни, в котором религия отходила на второй план. Она была прагматиком и терпеть не могла фарисейства некоторых своих единоверцев, всегда стремилась постичь дух закона, а не слепо придерживаться установленных правил. Питая страсть к оккультизму и восточной философии, Эрнеста составила свой собственный духовный алфавит, в котором важнейшую роль играли таинственные символы. Звезда была знаком предопределения, который с самого раннего детства направлял ее жизнь. Именно с магическими предзнаменованиями сияющей звезды — символа божественной вечности — она связывала свою судьбу. Ее прабабушку, убитую психопатом в семейном театре, звали Стелла. Сама Эрнеста вышла замуж за Штерна —
Эрнеста старалась отмечать основные религиозные праздники иудейского календаря. Их церемонии были для хозяйки дома глотком свежего воздуха среди непрерывного водоворота элегантных обедов, благотворительных приемов, литературных бесед и музыкальных вечеров. Незыблемые ритуалы навевали мысли о незапамятном прошлом, о вечности иудейского неба. С годами, однако, эти празднования стали более сдержанными, а предписанные правила их проведения соблюдались уже не так тщательно. Луи, более прилежный, чем его жена, старался придерживаться хоть какого-то подобия традиции празднования еврейского Нового года Рош ха-Шана и Йом-кипура. Религиозное чувство, благодаря которому все они ощущали себя единым сплоченным кланом, постепенно угасало. Безвременная кончина дедушки и бабушки Штернов и отдаление Хиршелей лишь способствовали ослаблению религиозности теперь уже совсем небольшой семьи. Дядя Жак и тетя Софи не были приверженцами строгого соблюдения традиций. Теперь Луи и Эрнеста чувствовали некоторое давление лишь при встрече с дальними родственниками или на более официальных мероприятиях с дружественными еврейскими семьями.
В семейной памяти Штернов отпечаталось одно из празднований Песаха, еврейской Пасхи. Луи, Эрнеста и дети были приглашены в дом своих дальних родственников, которых для простоты называли просто дядей Эдгаром и тетей Маргаритой. В украшенном золотом бальном зале особняка на авеню Монтень присутствовали все члены семьи, включая бедных родственников и служащих банка Штерна. Это торжество, собравшее не менее семидесяти гостей, произвело неизгладимое впечатление на Люси и Марию-Луизу. Никакой показной пышности, просто нарядный и изобильный праздничный стол. В большом зале, тускло освещенном свечами, казалось, танцевали тени из другого времени. Луи, Эрнесту и их детей поприветствовали традиционными словами: «Каждый, кто голоден, пусть придет и ест. Каждый, кто нуждается, пусть придет и отпразднует с нами Песах». Эти слова прозвучали как магическая формула. Плечи мужчин были покрыты талитами, на головах — большие черные шляпы. Дядя Эдгар зажег одну за другой свечи серебряной меноры. Все стоявшие вокруг него ждали в почтительном молчании. Затем хозяин дома начал читать молитву Шма на иврите. Эрнеста, очарованная красотой момента, смотрела на дочерей, а Люси и Мария-Луиза ощутили единение с поколениями предков. Это было новое для них чувство, которое выражалось не в вынужденном подчинении культу, а в незримой связи, сопричастности, которая проникала в самое сердце. За большим столом шел ритуал Седера, позволяющий детям Израиля заново пережить внезапное обретение свободы после долгих лет египетского плена. На больших испано-мавританских блюдах лежали пресный хлеб, горькие травы и смесь из тертых фруктов с орехами. Люси и Мария-Луиза с любопытством рассматривали свою юную кузину Сюзанну, державшуюся за материнскую юбку. Ее кукольное личико обрамляли тугие локоны, украшенные шелковыми ленточками. Они и не подозревали, что это хрупкое дитя, только-только вышедшее из пеленок, однажды станет блистательной светской дамой, унаследовав изящество и элегантность своей матери.
Не догадывались они и о том, что много лет спустя, уже на закате жизни, их судьбы окажутся неразрывно переплетены. Память об этом необыкновенном вечере померкнет, как давний сон. Большинство гостей, собравшихся в тот день на праздник Песаха, уже давно превратятся в призраков ушедшего прошлого. Пережив безвозвратную утрату своего беззаботного мира, Люси, Мария-Луиза и Сюзанна встретятся с бурей, готовой разрушить их жизнь. В одиночку сражаясь с невидимыми демонами, каждая из них сможет полагаться только на саму себя. Надвигается страшная катастрофа. Бесконечная ночь, которая заставит их содрогнуться всем своим существом.
В 1900 году, в самый разгар лета, ознаменованного проведением Всемирной выставки, на которую съехались тысячи посетителей из Франции и других стран, Мария-Луиза готовилась соединить свою судьбу с маркизом Луи де Шасслу-Лоба. Поскольку невеста исповедовала иудаизм, церемония бракосочетания не включала в себя традиционное таинство венчания. Для обмена клятвами будущие супруги выбрали популярную в светском обществе церковь Сен-Пьер-де-Шайо. Несколько месяцев назад Луи Штерн умер от болезни легких, и его вдова была в глубоком трауре, поэтому было решено пригласить лишь самых близких родственников. Кроме того, в пользу скромной церемонии говорила и разница в вероисповедании двух семей, а также бесконечная череда событий, связанных с делом Дрейфуса[3]. Юная невеста была на шестнадцать лет моложе стоящего рядом с ней мужчины в самом расцвете сил. Не будучи красавцем, он имел правильные черты лица и сумел произвести впечатление на неискушенную невесту. Мария-Луиза познакомилась с ним на одном из многолюдных приемов в особняке Штернов. Под бдительным присмотром Эрнесты девушка садилась за фортепиано и вместе со своим женихом напевала незатейливые романсы, создавая между ними некое подобие близости. А в последний визит маркиза, за несколько дней до свадьбы, во время прогулки по саду им удалось разрушить ту непробиваемую стену, которую воздвигли между ними приличия. Из-за тяжелых штор из дамасского бархата, украшавших высокие французские окна, за ними следила мать невесты. Ее сияющие глаза наблюдали за происходящим через лорнет с длинной перламутровой ручкой. На дальнем берегу пруда, в тени старого бука, будущий муж взял девушку за руку.
— Любите меня, лучшего подарка мне не надо, — нетерпеливо говорил он, отодвигая презент, который она протягивала ему.
Пылая до сих пор сдерживаемой страстью, он не скрывал своего желания поскорее увидеть ее снова. Затем он предался воспоминаниям. В ответ она что-то бормотала, смущенно улыбаясь. В ее вздохах и взглядах, которые она бросала на него украдкой, он увидел нежданное и трогательное свидетельство ее привязанности.
Когда маркиз ушел, Эрнеста попыталась выяснить, о чем думает Мария-Луиза.
— У вас какой-то отсутствующий вид, дочь моя, — с упреком сказала она.
— Я не люблю Луи, — ответила Мария-Луиза после некоторого молчания.
— Что вы такое говорите? Что вы вообще об этом знаете? — рассердилась ее мать. — Что ж, если ваш брак с маркизом будет заключен не по любви, значит, вы выйдете за него по расчету. Такие союзы часто оказываются самыми прочными.
Она привела массу примеров, рассказала о своем собственном браке и продолжила:
— Вам очень повезло, что вы не влюблены. Поверьте, дитя мое, это гарантия счастья.
— Дело не только в этом, — пробормотала Мария-Луиза.
— А в чем еще? Расскажите мне. Кто, как не мать, способен понять, что на сердце у ее ребенка.
— Вы прекрасно знаете… Я не католичка, люди будут смеяться надо мной.
— Не придумывайте! Браки между евреями и христианами заключаются все чаще. Поначалу было много шума, но теперь это происходит повсеместно, даже в лучших семьях. Герцог Грамон подал всем пример. Он женился на одной девушке из семьи Ротшильд, принц Ваграмский — на другой. Графиня Фитц-Джеймс, герцогиня Риволи и принцесса Монако тоже еврейки. К счастью для вас, такие союзы уже стали доброй традицией, так что ваш совершенно французский брак ждет прекрасное будущее.
Однако в глазах Марии-Луизы все еще присутствовал страх. Эрнеста, зная, какие аргументы следует использовать, чтобы добиться своего, взяла дочь за руку и, погладив ее по голове, заговорила мягким, ободряющим голосом:
— Этот титул подарит вам ключ от того сказочного мира, о котором вы так мечтаете. Он откроет перед вами все двери и окончательно утвердит вас в глазах общества. Вас будут принимать в самых прекрасных дворцах, под потолками, украшенными позолотой. Вот он, этот волшебный ключ, прямо перед вами. Все, что от вас требуется, — это протянуть руку и взять его, а после — бережно хранить. И тогда больше не будет возврата к прежней жизни, вы будете радоваться каждому новому дню.
Эрнеста выдержала паузу, оценивая эффект, который произвели ее слова, а затем еще крепче сжала руку Марии-Луизы и продолжила:
— В наше время, когда рушатся моральные устои, у вас есть прекрасная возможность вступить в жизнь взрослой женщины под покровительством столь известного имени, а ваши цельность натуры, усердие и верность всегда защитят вас от духа посредственности.
— Дело не в этом, мама. Вы ведь не хуже меня знаете, что как свою они меня все равно не примут, — ответила Мария-Луиза.
— Не волнуйтесь, — продолжила Эрнеста, — титул, который отныне будет прилагаться к вашему имени, поднимет вас до их уровня. И даже выше, ведь за вами будет стоять и неоспоримый авторитет вашего покойного отца. Этот брак объединит два имени и две истории, станет блестящим воплощением союза Ветхого и Нового Заветов. Вы можете быть уверены: если бы ваш отец был жив, он с гордостью проводил бы вас к алтарю. Никогда не забывайте об этом.
А затем она набросала столь лестный портрет маркиза, что Мария-Луиза увидела перед собой довольно приятные перспективы.
Париж, июль 1900 года. В маленькой боковой часовне церкви Сен-Пьер-де-Шайо собрались родственники жениха и невесты. Вокруг алтаря были расставлены вазы с белыми розами и лилии, распространяя вокруг сладкий аромат этих цветов — символов чистоты. Погруженная в себя, словно чужая на этой свадьбе, главной героиней которой она была, Мария-Луиза неуверенным шагом направилась к алтарю. С этого момента пути назад уже не было. Атласное платье цвета слоновой кости подчеркивало ее тонкую талию. Под длинной вуалью из старинного кружева на ней был надет венок из флердоранжа, украшенный бриллиантами. В ее двадцать один год перед ней открывалась новая жизнь. Вступив в столь удачный брак, она поднялась так высоко, что теперь, где бы она ни появилась, ее присутствие не пройдет незамеченным, ее имя будет у всех на слуху. Ее запястья и шею украсят изысканные драгоценности. На конвертах и пригласительных открытках станут указывать ее титул. Она больше не мисс Штерн. К ней будут обращаться «мадам маркиза».
Поделиться книгой: