Помоги проекту - поделись книгой:
— Да-а.
— Я Вальтер, председатель колхоза «Отрадный». Пожалуйста, назовите имя вашего председателя правления колхоза.
Только четыре раза за шесть лет руководители соседних колхозов виделись во время передачи дарственного жмыха, но так и не удосужились представиться друг другу. Мне предстоял первый официальный разговор, да ещё по телефону: надо было как-то обращаться и называть абонента.
В ответ в трубке прозвучало неожиданно озорное:
— Ко-ондо-орчик! Я только что поднялась на башню… Зачем спускалась? А догадайся. Даю подсказку, я не мальчик, наружной обзорной площадки силосная башня не имеет, оконца только под крышей.
Женский голос взволновал. Когда приводил своих в Мирный за дарственным жмыхом, мирянские парни и мужики девушек и жён прятали по домам. Шесть лет женщин не слышал и не видел. Сразу даже не уловил, что голос не мужской, посчитал, кого-то из пацанов мирянских.
Опешил и повторил представление:
— Я Вальтер.
— Вальтер — красивое имя. А то все Кондор, да Кондор. Ну, хватит дурачиться, мордашка.
Девчоночий голос… Как там на Марсе мои дочки?
С навернувшейся на глаза слезой я постарался сказать мягко:
— По телефону вы говорили с полеводом Кондрашкой.
В трубке долго шумело и потрескивало, потом растерянное с заиканием:
— Т-тарасович Ольги Т-тарас Ев-втушенко. Доктор физико-м-м-матиматических н-наук, п-п-профессор. Извините…
Услышав этот испуганный голосок, я смутился: «Лет тринадцать-четырнадцать. Моей Анке было шесть, когда покинул Марс, сейчас ей столько же».
Сел и, припоминая нежные интонации, спросил:
— Годков-то сколько тебе?
— Пя-пя… четырнадцать.
«Из детей не самая старшая, но должна помнить», — предположил я.
Детей Отрадного, старшему и восьми не было после гибели родителей, в ЗемМарию не увезли, миряне у себя оставили, усыновив, удочерив.
— А звать как?
— Стешей. А-аркадьевна Светланы Степанида М-морозова.
— Стеша. Уй, какое имя красивое.
— Если бы Степанидой звали, мне бы больше нравилось.
Искал, что бы ещё такого спросить, возникла долгая пауза — девочка кашлянула и я, не найдясь, ляпнул:
— Кондрашке давала… семечками угощала?
— Какому Кондрашке? Не знаю такого.
— Кондор — Кондрашка.
— А-аа… угощала. А что?
Девочка успокоилась и даже осмелела, в её ответе на мой вопрос чувствовалась игривость взрослой девушки.
— Семечки на масле?
Спросил впопыхах, неосторожно. Ведь я намеревался заручиться у Тарасовича Ольги Тараса Евтушенко соглашением на право первенства в получении лицензии на реализацию не сушёных, а жареных семечек. А тут, возможно, такая промашка: не оказалась бы девчонка сметливой — догадается, все Евтушенко расскажет. А тот, не будь дураком, заявит, что они все восемнадцать лет на острове семечки со сковородки лузгают.
На другом конце провода прозвучало с ещё большей игривостью в голосе:
— На каком масле? Из кулька сушенными клевал.
Пронесло, успокоился я.
— А своими Кондрашка тебя угощал? Чьи вкуснее?
Девочка хихикнула, отвечала бойко, но закончила невесело:
— Мои. Мои крупнее, твердее, на зуб хорошо ложатся. — Сказав это, Стеша добавила: — Мамина подруга из Отрадного, царство ей небесное, завсегда приносила, когда приходила погостить. Мастерица была высушить.
Я поспешил прекратить разговор:
— Ладно, Степанида. Прости, коли напугал своим солдафонством. Даю отбой. Мне к твоему председателю дозвониться надо, так что повремени накручивать Кондрашке… Если что — обращайся прямо ко мне.
— А может «что» быть? Мне пятнадцать лет — постоять за себя сама могу.
Вот бесовка! Я — обалдуй! Было бы тебе, девонька, лет за восемнадцать, я бы тебе ответил так: семечки с Кондрашкой хлопать из одного кулька, оно хорошо, но может получиться и дитё.
Подумал, а вслух сказал:
— Да это я так… По-стариковски.
— Если вы насчёт жмыха, так вам надо к дяде Балаяну обращаться — он с этого года им заведует, потому, как избран секретарём сельсовета. Только он сегодня в плохом расположении духа… Жена на сносях, никак не разродится. Очередной её муж дядя Гиоргадзе по этой причине страшно лютует. Условие им — ну, дяде Балаяну с тётей Клавой — поставил: чтоб к вечеру завтрашнего дня к нему переехала жить, даже если и к этому времени не родит. Утром привёл — ну, дядя Балаян — меня на смену, показал, как пользоваться телефонным аппаратом, и как гаркнет! Стешка! На защиту, кричит, священных рубежей коллективного хозяйства «Мирный» приказываю заступить. И чтоб — в оба мне. Названивать буду, проверять. С башни скатился и потрусил к Клавке. А мне пописать спуститься, — телефон не на кого оставить. Ой!.. Как его — Кондором или Кондрашкой зовут?
Слушая этот лепет, ощутил, как по щёкам покатились две слезы. Одна сорвалась и упала на эбонит телефонной трубки, другую я слизнул с уса.
— Зови его Кондратом. Счастья тебе, Степанида. Даю отбой.
Дзынькнуло. Выдержав паузу, крутанул рукоятку четыре раза. Ответили сразу:
— О каких таких семечках ты допытывался у малолетки, капитан?
Я узнал голос прапорщика Балаяна, ротного старшины.
— Ты все слышал? Каким образом? Линия же была занята.
— На водокачке, что на берегу, пост оставили за морской акваторией следить, я здесь сижу за телефоном. Телефонисты кабель от вашей вышки до нашей ратуши проложили через деревню, прямо по площади под куполом, через дворы, и из ратуши до водокачки. Я что сделал, к телефону на водокачке подсоединил подаренные провод и аппарат и продлил, проложил, линию в обратном направлении, через дворы, до силосной башни за околицей деревни вне «миски», со стороны Отрадного. Теперь у нас две сторожевые вышки — тылы обезопасили.
— Подслушивал Кондрата со Стешей. Не стыдно, прапорщик? Седина в бороде. — Мне только одного хотелось: отвлечь Балаяна от заданного мной и им подслушанного вопроса Стеше о семечках, жаренных на масле. — А не боишься, прапорщик, того, что отвечать придётся? За дезертирство.
— Я, капитан, грузин, а грузины ничего не боятся.
— Фамилия у тебя армянская и в штатном списке роты ты значишься армянином, — немедленно отпарировал я. Вопрос национальной принадлежности у старшины всегда был больным, а сейчас, когда жена Клава должна была перейти к другому мужу — Гиоргадзе, надо полагать, особенно. Ещё я понял, что вопрос Балаяна о семечках был праздным: он, хоть и земляк, но о жарке семечек не помнил.
— Капитан, миллион раз тебе твердил: грузин я! Мама у меня гру-зин-ка.
— Стало быть, папа армянин.
— Капитан, мне противна твоя ирония с душком. Стешке ещё четырнадцати не исполнилось, а ты ей, про что… с маслом? Впрочем, сексуальная озабоченность обитателя Отрадного мне понятна. Я же половой неудовлетворённостью не страдаю, и как настоящий мужчина по утрам и на ночь бреюсь: так что, ни бороды, ни седины у меня нет. Что касается моей мамы, она была женщиной двухметрового роста и папашу моего водила у себя подмышкой. А стыдно тому — у кого видно.
«Не угадал ты, прапор. Хрона ты, дезертир, чего у меня увидишь», — отстранился я на табурете от стола и посмотрел на залатанные между ног кальсоны. Они у меня некогда пушистые износились вконец, латал парашютной тканью.
Отнеся от губ трубку, я произнёс:
— Высоковато будет.
— Как? Как, как ты сказал, капитан? Высоковато будет? Намекаешь на то, что мою маму… папа… с заду?
В голосе Балаяна прозвучали нотки раздражения предельной степени. На «Звезде», бывало, заслышав их, я, сославшись на зубную боль, покидал казарму или плац, где старшина распекал роту.
— Твою маму, Жан-Поль, я знал: красавица женщина, величайшая шахматистка всех времён. Знаю, как ты её любил. А сказал так: «Высокая, да». Тебе послышалось что-то другое, потому что телефон плох — искажает речь… Или трубку ты держишь проводом у уха — говоришь в динамик, а слушаешь через микрофон. Говори в трубку. Поднеси ко рту поближе нижнюю её половинку. То, что ты держишь в руке у уха, трубкой называется. Да не перепутай, к уху прижми не тем концом, что с прорезями и проводом, а тем, что с дырочками. И папашу твоего знал. Достойный мужчина. Рекордсмен мирового чемпионата «носовиков», в ноздри успел — пока не чихнул — засунуть шестьдесят четыре горошины чёрного перца.
Балаян дышал громко и часто, но молчал.
Мат, что ли, позабыл, недоумевал я, и поспешил прекратить раскрутку бывшего ротного старшины: вспомнил Стешино сообщение о том, что теперь он заведует жмыхом. А если и всеми съестными припасами Мирного!
— Ладно, Жан-Поль, — грузин, так грузин. Я всегда, если ты помнишь, с этим соглашался.
После такой раскрутки, которой я испытывал нервы старшины обычно на привалах во время марш-бросков по «красным канавам», тот смягчался, если предложить угощение — что-нибудь острое, солёное или сладкое. Обычно угощал сахарным петушком на палочке, искусно приготовленным женой из пудры коралла цвета жжёного сахара.
— Послушай, — и сейчас я нашёл, чем успокоить Балаяна, — телефонисты мне тоже подарили телефонный аппарат и провод к нему… Будешь меняться?
— Капитан, миллион раз просил не называть меня по имени, папаша о Париже грезил, назвал французским именем. Я Балаян, — смягчился прапорщик и спросил: — На что?
— На нашу повседневку — обратно. Ты — секретарь сельсовета, решишь этот вопрос.
— Нет, не в моей компетенции. Хэбэлёнка на складе хранится. Пацаны подрастут, отделение ополчения оденем; через тройку лет — взвод. Мечта Тарасовича Ольги.
— Пока подрастут, мы поносили бы. А? Уговори Евтушенко.
— Называй председателя, как он того сам хочет — Тарасовичем Ольги. Он дохронный, паспорт себе выправил. Земляков не жалует, небёнов презирает.
— Ждёте, пока пацаны подрастут, мужиков в Мирном нет?
— Мужиков? Одна интеллигенция хлюпатая, все — свихнутые кандидаты, да доктора наук. Очкарики. Я знаю, раньше сюда из Быково бегали — там народ покрепче: бетонщики, монтажники, сварщики, трудовой, словом люд. А бежали на остров марпехи полковника Курта, твоего дяди, они приохотились по сопкам и на завалинке блудить. А погибли, снова быковцы похаживали, пока твои не принялись. Очкарики твоим отдали предпочтение: знают, что на Бабешке срок отбываете, рано или поздно, но с острова уберётесь. Бетонщикам твои холки почистили, теперь земляки в сопках гуляют, хлопцы на завалинке песни с девчатами поют. Нормальные мирянские мужики — рыбаки; рыбачат в океане, месяцами в посёлке носа не кажут. Пробовал из очкариков ополченцев сделать, да плюнул на эту затею: «сено-солома» даже усвоить не могут. Вот пацаны — те пылят, ногу тянут. Им — лишь бы не на прополку. Сам знаешь, без сдачи строевой подготовки ни о каком ополчении и думать нечего… Аппарат, говоришь?
— И восемь кило провода.
— Восемь километров или восемь килограмм?
Я чертыхнулся, попробовал напрячь память. Камса как-то заметил, что у меня первого, как и у дяди моего, начался побочный рецидив от долгого употребления оскомины — забывчивость; а Силыч съехидничал, сказав: «По бабам надо бегать. Или «доиться» почаще».
— Чем длину мерят? — спросил я.
— Метрами.
— Километров.
— Что-то с памятью стало? Это от несбалансированного питания, капитан… А, может быть, от оскомины: эта ягода нигде больше на острове не растёт, только на вашем Дальнем поле. Попробую посодействовать, но предупреждаю, вся хэбэлёнка на складе за печатью председателя. А твою, капитан, он носит.
Я живо представил себе Евтушенко, одетого в мою хэбэлёнку. Хоть и высокий, но щупленький мужичонка моих лет: должно быть, висит, как на вешалке.
— Укоротили, ушили. Из лишнего материала Остапу жилетку скроили… Заявился председатель с этим козлом ко мне в дом… припёрлись Клаву — жена моя — поздравить с началом родов. У неё срок подошёл. Поэтому случаю первый раз вырядились в обновку. Тарасович Ольги в перешитом — с иголочки, Остап — в жилетке. Оба — на рогах… Пошутить хотели! Вошли в хижину — строевым, копытами щёлкнули… Клава и напугалась. А у неё как раз минутой раньше воды отошли. Третьи сутки разрешения от бремени ждём, мучается, бедолага, схватками. Ладно, мою хэбэлёнку возьмёшь, не ношу, в цивильном хожу. Как новая — сносу ей нет. Коротковата только будет… да тебе полоть, рукава и штанины закатывать не надо. Аппарат-то новый? На нашем здесь чья-то паразитская рука букву «И» под звездой нацарапала.
Балаян был дюж, с поразительно огромными руками, обувь носил пятьдесят четвёртого размера, но ростом в отца, чуть выше среднего. «Надточу рукава и штанины материалом от жилетки Остапа. Выменяю у него на комлог, мирянину, а если он ещё и кандидат наук, такой калькулятор сгодится», — с облегчением строил я планы.
— Мы, старшина, об этом с тобой ещё потолкуем, ты председателя уговори… Послушай, что-то я ни разу не видел мирян обутых в боты, одетых в бушлаты что у полковника Курта выменяли.
— Понимаю, куда клонишь. Облом, капитан: рыбаки на сейнерах и китобое — в ботах и бушлатах.
— А-а… Сам-то, как думаешь дальше жить: мне рапорт на твоё дезертирство составлять?
Отвечал Балаян голосом тихим, приглушенным:
— Ты, капитан, с заданием наводить контакты в Мирном меня посылал?.. Посылал. Срока не установил, вот я и действовал по обстановке. Не спешил, зато доверие завоевал — стал секретарём сельсовета. Домик мне отвели, жену. Ребёнок у меня, второго вот жду… Одно здесь плохо: жены переходящие. Но я с этим свыкся. Так что, на Марс не вернусь. Ты, капитан, думаешь Тарасович Ольги тебе эти пять лет жмых дарил? Так, из альтруизма. Как же. У этого жмота песка на сопке не выпросишь. Я подсуетился.
— Выменять нашу хэбэлёнкуку твоя идея! Я, старшина, подозревал, но сомневался.
— А что с вас ещё можно взять? Голь. А мне надо было как-то в доверие войти. Учти, капитан, время идёт — плотину может прорвать, а я, глядишь, и постараюсь, чтоб не затопило вас.
— Ты это о чем?
— Жена у меня, Клава — единственная из взрослых жителей Отрадного в живых осталась. Она тогда с утра детишек отрадновцев увела в Мирный кукольный спектакль посмотреть, сейчас — главный воспитатель детсада и школы. Так вот, её воспитанники выше всех ногу тянут. Старшим пацанам вот-вот по семнадцать стукнет. Каких мне трудов стоит, чтобы она их в узде держала?.. А родит, перейдёт к этому Гиоргадзе?.. У «миски» вашей пацаны больше не крутятся и по полям не шастают только благодаря твоему истопнику Чону Ли. После, как пацаны его отметелили, увлёк единоборствами, в кумирах теперь ходит. И знаешь, чем увлёк? Кунг-фу и айки-до обучает, ещё каким-то «крестам», не знаю такого стиля. Не на беду бы вам, на завалинке когда-нибудь накостыляют твоим хлопцам. До звона с колокольни выходят на околицу, становятся лицом к Отрадному, послушают ваш марш ОВМР и поют: «Родительский дом — начало-начал…». Кстати, звонарь твой одно время услаждал наши уши, мы здесь, бывало, вечерю не отбивали, его звон слушали. Теперь другой кто-то звонит? Этот марш как зарядит, и тумкает-тумкает. Кто такой?
— Не из наших, из уцелевших дядиных солдат. Разведчик Селезень, — соврал я бессовестно. А вечерей заслушивались, так это Лебедькино исполнение, обучал звону. — Ладно, старшина, оформим твоё дезертирство, как разведзадание. Могу я переговорить с председателем? У меня дело к нему.
— Да плевать мне, капитан. Я — секретарь сельсовета, и за свою деревню буду радеть, чего бы мне это ни стоило. Снова под ружье не стану, на Марс не вернусь. Живу я хорошо, капитан. Дом, дело есть. Дети. Жена — переходящая, так я с этим смирился. Козы есть… Сам дою. Любят они меня. Осел я, капитан.
— Ну, зачем же так о себе?
— Что?
— Ослом себя называть.
Поделиться книгой: