Помоги проекту - поделись книгой:
После боя прибежали в деревню и увидели в окопах пруссаков облепленных «шмелями», я приказал старшине фляги со спиртом у марпехов немедленно изъять и опечатать. Лично принял и проверил печати на каждой. На время строительства ротной каптёрки место спирту определил в амбаре — в месте со всем оставшимся у нас имуществом и провиантом. Отвечать за сохранность назначил троих: начальника медчасти лейтенанта Крашевского, и двоих из дядиного взвода — прапорщика Лебедько и повара ефрейтора Хлебонасущенского. Выдал нож, который полагалось передавать на посту сменщику. Каждое утро я начинал с обследования печатей — спирта из фляг не убывало. Но только после «девяти дней» тройка караульных в ужин непременно исполняла на три голоса песню «И на Земле будут яблони цвести». А так как печати были целы, и во флягах булькало, я догадался, что пьют медицинский спирт из укомплектования медчасти. Опечатать пеналы-ком поостерегся, резонно предположив, что в ход пойдут пузырьки с лекарством на спирту. А пели очень даже неплохо: все трое обладали недурственными тенорами, и звучал в основном репертуар великих ТВТ. Вымотавшиеся за день пехотинцы любили послушать. Отстроились, разрешил певцам столовую в ужин не посещать, и дал распоряжение повару — им, кружку самодеятельности, троим вместо меня снимать пробу.
И вот последствия. Хлебонасущенский на завтрак подаёт что-то такое, что в рот не лезет, двоим уже голоса покойников чудятся. «На кладбище пьют — нашли место», раздражённо подумал я и спросил Лебедько:
— Где сейчас лейтенант? Заявится, разбудит.
— Сменил Хлеба на страже скарба.
— Отставить, прапорщик. Вы это бросьте. Ефрейтор Глеб Хлебонасущенский, а не Хлеб. Вы в воинском лагере, в расположении взвода спецназа марской пехоты ОВМР. Не на страже, а на охране. И не скарб у нас, а материальная часть. Не в колхозе… Устав знаете, на сельхозработах воинские отношения в подразделении действуют, дисциплина и порядок неукоснительно обязательны.
— Виноват. Лейтенант медицинской службы Крашевский сменил ефрейтора Хлебонасущенского на охране материальной части. Так вот, кашевар, повар то есть, тоже слышал, но больше лейтенанта сомневается… А то, сходим сейчас со мной? — зазывно потянул прапорщик за горлышко флягу в заднем кармане трусов. Сценических галифе от повседневного обмундирования Красной Армии начала Великой Отечественной войны ему по размеру не нашлось, в гимнастёрку, хоть и разошлась по швам, только и влез. Дядя разрешил носить спортивные адидасовские брюки, но у меня в лагере после похорон не надевал, то ли берег, то ли мне назло. Ходил в трусах «знаменитых». Как поведал мне ефрейтор Селезень, дядин комотделения разведчиков: «Вовсе не трусы то, а бабьи шорты. Нарядили в осмотровой гауптвахты после задержания и разоружения роты в ЗемМарии, в них и бежал на Бабешку». Благо, зелёные в розовых цветочках с сердечками, шорты прапорщик надточил парашютной тканью и заправлял в кирзовые сапоги, ему, как и пилотка на голове, большие — не по ноге, на удивление. Тот же Селезень сболтнул, что у прапорщика остались спецназовские БККСКП, которые на гауптвахте не нашлось чем заменить. Не носил, берёг. Я знал, они у Лебедько знаменитые на весь полк. Были индивидуального пошива, прапорщик называл их не «бутсами», а «бацулами» — по фамилии мастера их пошившего. БККСКП — спецназовские бутсы крокодиловой кожи с кевларовой подошвой, этими кого хошь затопчешь. Моей роте в компанию на Землю такие не достались, экипировали ботинками с крагами под ношение экзоскелета.
— Э-ээ-эээ-хх!.. — затяжно зевнул я. — На кой на кладбище ходите?
— Ужинаем. Пробу снимаем: неудобно в медчасти, до того как принесут ужин больным.
— Так нет, ээ-хх, во взводе госпитализированных.
— Будут.
— Вот тогда и будете ходить, зачем сейчас… э-ээ-хх?
— Т-ээ-к… за этим, — щёлкнул Силыч пальцем по шее.
— Зачем, зачем?! — отметил я выразительный ответ.
— Попеть.
— Э-ээ-хх!.. Кто ротное имущество охранял, пока вы там пели?
— Проход в «миске» один, охраняется, а из наших кому нахрон нужны доспехи — вы же сменили коды их активации. Продукты? Так поём мы в ужин, марпехи в столовой все сидят, жуют.
— Э-ээ-хх!.. Идите, прапорщик, ложитесь спать. Завтра до подъёма лейтенанта с ефрейтором ко мне. Сами не приходите, без вас споют про голоса на кладбище.
— Таким разом, разрешите отправиться за Камсой.
— За камсой? Закусывать?
— За лейтенантом медицинской службы Комиссаровым. Его в лагерь приведу к утру, ефрейтор Селезень с отделением прибудет к вечеру. Сварочный аппарат и ранцы принесу.
— Второй комплект? Ранцы-то на погибших были, Президент прислал забрать с оружием, обмундированием и мобильниками.
— Наши ранцы, не казённые. «Школьные». У «менялы»********* выменял ваш убиенный дядя.
— Селезень. Кто таков? Почему не знаю?
— Ефрейтор Селезень — начальник разведки Вооружённых Сил Пруссии, командир разведотделения. Был оставлен в лагере, нести караульную службу. До вечера останется базу законсервировать.
— А… Ну да… Можете идти. Постойте. Старшина Балаян и вы — старые друзья, почему не уважите? Доложил, что бороду вы сбрили, а по всему телу волос оставили. Вшей завести?
— Хлеб… насущенский уважил, теперь чешется. Но не от вшей: живность, кроме людей, на острове не водится. Зуд, опрелости.
— Ошейника и браслетов не носите. Я приказал трико-ком активировать.
— Мне эти цацки малы. Хлебонасущенскому и Чону Ли выдали браслеты и ошейник не индивидуальной по запястьям и лодыжкам подгонки, тоже чешутся. Нет, знаю, к размерам самого трико-ком претензий нет — эластичное, надо усядется, надо вытянется, ляжет по фигуре. Браслеты — не по рукам и не по ногам¸ ошейник — не по шее. Мои мне не налазят.
— Каптёркой занимаетесь?
— На водокачке только что не ночую.
— Каптёрка в башне, вне расположения лагеря под куполом-ПпТ?
— Вы распорядились найти подходящее место, я и нашёл. В подполье, тайной будет. Пираты на шарах прилетят, где нас, думаете, запрут? В башне водокачки. Чтоб в ней, вне «миски», поздыхали, чтоб рук не марать. А мы там спокойно оденем экзоскелеты, доспехи, вооружимся ножами и сапёрками. И продсклад там же, в каптёрке определю.
— Разумно… Продовольственный склад в каптёрке… не лучше ли в подполье столовой, в вагоне-ресторане, разместить, где при колхозе вашем был? Ладно, закончим обустройство лагеря, решим. Священник на вас, старожилов, рапорт подал: перед сном не молитесь.
— А пусть поживёт здесь с нашего.
— Придать кого из пехотинцев? Идти на базу ночью.
— Мне провожатые только обуза.
— Старшине передадите моё распоряжение вызвать утром лейтенанта с ефрейтором.
— Слушаюсь.
Лебедько ушёл, и я, наконец, завалился в гамак. Уснул, только голову приткнул к импровизированной подушке из свёрнутой в валик хэбэлёнки с ботинками и крагами.
Утром разбудил старшина с докладом о прибытии лейтенанта и ефрейтора. Я с трудом разлепил веки и увидел длинного, худого как жердь лейтенанта Крашевского и высокого, но все же на полголовы ниже офицера, неполного, но с животиком, круглолицего ефрейтора Хлебнасущенского. Он стоял «руки по швам» и, пряча пальцы за «крыльями» красноармейских галифе, почёсывал тайком бёдра.
Доложились.
Приказав отвернуться, я уселся в гамаке, достал из котелка зубной протез, развернул подголовный валик из хэбэлёнки, поставил на пол ботинки с крагами. Не удосужившись повернуть подчинённых к себе лицом, спросил в спины:
— Кто матчасть охраняет!
— Прапорщик Лебедько! — отрапортовал лейтенант.
— Он же ночью ушёл на базу прусскую.
— Вернулся.
— Один?
— C Камсой.
— Что такое?
— Привёл лейтенанта медицинской службы Комиссарова.
— Вчера вы… не пели. На кладбище не ходили. Без прапорщика не смогли? Или голосов замогильных боитесь? А, лейтенант?
На этом моем вопросе Крашевский ссутулился, а ефрейтор насторожился, прекратив чесать исподтишка бёдра. Не дождавшись ответа ни от одного, я скомандовал:
— Слушайте мой приказ: на плац — и по сто тридцать кругов сделать, чтобы протрезветь до завтрака. Бегом… арш!
Позёвывая, запросил у комлога время. До подъёма оставалось ещё двадцать восемь минут: «Переусердствовал старшина». Проделав манипуляцию с обувью, хэбэлёнкой и протезом в обратном порядке, улёгся в гамаке на живот и крепко уснул — так крепко в последний раз.
До завтрака зашёл в амбар. На охране матчасти стоял Крашевский. По углам спали Лебедько и Комиссаров. Проверил печати на фляжках, одну взял. Распорядился разбудить через десять минут прапорщика, направить его с лейтенантом на воинское кладбище, и передать, чтобы по дороге зашли в столовую за кружками.
…Комиссаров — тщедушный, небольшого росточка мужичок, одет в застёгнутый на единственную пуговицу медхалат и телогреку, в которой из пропалин торчала вата. Обут был в кеды. Видимо, в одних трусах: ноги под медхалатом, ему ниже колена, голые. Икры шерстью, как у макаки, заросли. Не шёл — еле плелся, уцепившись за резинку адидасовских брюк прапорщика (приоделся на кладбище). Только подойдя близко и услышав звук свинчиваемого с фляжки колпачка, поднял голову, оживился.
— Хворает фельдшер. Разрешите поселиться ему в больнице — Крашевский присмотрит, вылечит, — протянул прапорщик мне три кружки.
Я не остановил его — не возмутился, потребовав доложиться всем по форме, не называть военврача фельдшером, а медчасть больницей. Разлил молча.
Прежде чем выпить поминальную у дядиной могилы, Комиссаров, не сводя с меня глаз, запустил пальцы себе в усы и бороду, вырвал резец и положил поверх надписи, вырезанной по дну армейского котелка. Обелиски сделать на острове было не из чего, по идее Лебедько из половинок разрезанного надвое пенала для зарядов к ракетницам наформовали глиняных столбов, обожгли огнебаллистой и на верхушки насадили эти самые котелки с надмогильными по дну надписями. «Этот мстить будет не на живот, насмерть», — воспринял я всю эту церемонию медика.
Ветерок откинул пряди волос с висков, и я увидел мочки ушей лейтенанта — бутылочками настолько крупными, что, видимо, боясь обрыва, Комиссаров воткнул их «донышками» в раковины ушей.
Выпили.
— Помянем и комиссара с разведотделением вашей роты, — занюхал лейтенант высушенной банановой кожурой, прежде им вымоченной в кружке со спиртом: — Погибли они по недоразумению, но держались героями.
Прошли к братской могиле разведчиков, выпили и здесь.
— А теперь пойдёмте, помянём крестьян.
Обогнули купол-ПпТ, наблюдательную вышку и вышли к крестьянскому кладбищу.
Лейтенант подвёл к одинокой могиле в углу погоста, дальнего от башни водокачки. Готовились к похоронам, я к холмику подошёл, миски с надписью на обелиске, как на других, тогда не было — дощечку с креста из мотыжных тяпищ снял Лебедько, скопировать с неё надпись на дно миски. Мне сказали, что покоится здесь основатель и первый председатель колхоза «Отрадный», убитый давно при невыясненных обстоятельствах. Сейчас прочёл мельком:
ХАРИТОНОВИЧ АННЫ
ПАУЛЬ КАСТРО
01.10.2151. Х 16.02.**24
Основатель и первый председатель
колхоза "Отрадный".
Биохимик, нейрохирург, академик
Если верить дате, родился покойный за двадцать лет до Судного Дня Последних Стариков — во время Хрона. И в паспорте у него, как у послехронных землян с презрением относящихся к безродным небёнам-марсианам, была сделана правка: сначала прописано отчество, затем имя матери, только после имя собственное и фамилия.
— И твою душу, да упокоит Господь, — явно двусмысленно, глядя мне в глаза, произнёс Комиссаров и подставил кружку под флягу. «Будет мстить. Но дурак, похоже. Рисуется, строит из себя мстителя, Что алкаш, то к бабке не ходи», заключил я.
Помянули и крестьян-отрадновцев.
Лейтенант назюзюкался так, что прапорщик под «миску» и в медчасть нёс его на руках.
После отбоя я — спокойно, теперь не таясь от Крашевского — опустил «челюсть» в котелок, завалился в гамак и уснул. Но ненадолго, разбудили удары в стену снаружи казармы. Оказалось, шалило разведотделение ефрейтора Селезня. Их, как прибыли в лагерь, разместили отдохнуть с дороги в медчасть, а ночью Комиссаров, объявив, что карантин закончен, направил в казарму. Сказал разведчикам, что клизмы им он весь вечер ставил по приказу ротного медика лейтенанта Крашевского, который сейчас спит в казарме, один в офицерском притворе. Селезень намёк понял, и все четверо по стене молотили дружно и вдохновенно. После этого случая, считал ефрейтор, я на его отделение «не зуб — весь бюгель заточил».
Я выскочил из гамака, оделся, обулся и тоже принялся молотить по стене. Гремело, пока разведчиков не остановил лейтенант с нашивками медицинской службы. Крашевский после дневной смены на охране матчасти весь вечер проспал в офицерском притворе, а после отбоя я его досыпать отправил на новое место постоя, куда он и направлялся со своим гамаком, прежде зайдя в гальюн. О прибытии отделения Селезня он не знал, и карантина никому не назначал.
Этой же ночью после построения роты «по тревоге» и раздачи нарядов вне очереди мне приснился сон — похороны прусских солдат и крестьян Отрадного. После снился каждую ночь, все шесть лет на острове. И всегда до мелочей одно и то же — будто ленту кино кто мне крутил.
Хоронил я один. Президент Пруссии, члены следственной комиссии адмиралы и генерал, капитан Кныш, его команда и моя рота наблюдали за всем, расположившись на крыше гондолы дирижабля «Распутин» под прикрытием зонтообразного корпуса. Снаряд ЧНП блуждал по воздуху между кладбищами через центр разрушенной и сожжённой деревни — без купола-ПпТ, который перед артатакой был прусаками деактивирован. В бою этот снаряд в виде развёрнутого «ковра» парил над местом скопления противника и выискивал солдат-роботов, а засекал кого, распадался на «платки» и «простыни», которые, пикировав тем на головы, пеленали по рукам и ногам. В трагический инцидент на острове с участием моей роты, спеленал отрадновских крестьян, которые и были «ковром» приняты за этих самых солдат-роботов, потому как дышали через респираторы и одеты были в одеяния с набивным цветастым рисунком — сошёл за камуфляж. Сейчас ни кому не угрожал, только мне одному.
Я разносил гробы и «мумии» (крестьян в «простынях» — гробов на всех погибших не хватило) по могилам. По паре трупов в саване или в цинковых ящиках на плечах таскал. Нести к крестьянскому кладбищу — под гору — ещё куда ни шло, а вот на воинское — в гору с гробами — требовало сноровки и стоило мне немалых усилий, даже будучи облачённым в экзоскелет. В комби-ком на тушканчиковом меху потом исходил: аккумуляторы системы охлаждения почему-то не подзаряжались, даже от быстрого бега.
Редко удавалось взглянуть на зрителей. Адмиралы и генерал наблюдали за мной в бинокли на козырьках фуражек, руки их были заняты бубнами. Мои марпехи прильнули к прицелам ракетниц, шмелетниц, огнебалист и «М-36», кнышевцы не отрывались от «колашниковых» без оптики. Слепой, Президент Пруссии сидел, высоко задрав голову с волосами чернее вороньего крыла, хотя я его помнил седым, как лунь. Он дул во флейту.
Управившись с гробами и мумиями, я волок к крестьянскому кладбищу труп кобылы — ползком, бюгелем закусив подкову на задней её ноге. И тут начинался обстрел «лазерной дробью». «Умки», артиллерийские установки шарового лазерного огня, стояли вдалеке на высокой сопке, одни сиротливо — без расчётов, стреляли сами. Как ни спешил, «лазерная дробь» всякий раз отсекала трупу голову по самый хомут. Откуда-то взявшиеся коты и кошки шли за мной строем шеренгой по четыре, им дробь, накрывавшая каждый квадратный дюйм земли, и мне трепавшая доспехи, нипочём. Коты время от времени покидали строй помочиться у юрт, и почему-то по-собачьи и точно так, как это проделывал мой дог Цезарь, который в стойке задирал не только заднюю, но и переднюю ногу.
Когда я спихивал кобылу и следом бросал её голову в братскую могилу, коты с кошками следом туда прыгали. «Ковёр» повисал надо мной и пускал «платки» с «простынями». Упелёнанный, я валился в яму на котов. И в этот самый момент осознавал, кого ещё я видел под дирижаблем. У гондолы стояли солдаты в обмундировании Красной Армии, при «мосинках», автоматах «ППШ» и поставленных на ножки перед строем противотанковых ружьях; по сторонам от строя сидели гурьбой крестьяне Отрадного — мужики и бабы. С лева — председатель колхоза «Отрадный», бинтовал голову моему ротному комиссару; справа — мои разведчики, у кобылы роды принимали. В центре же всей этой сцены, по-татарски поджав под себя ноги, сидел дядя. В руках он держал тюбик с тушёнкой. Скручивал колпачок. Больший в размерах, чем обычно тюбики с синтетической пищей, круглый в сечении, охристо-красного цвета, с колпачком по форме в половину шара, туб этот напоминал знаменитого дядиного «слона» — в состоянии демонстрации своей наилучшей формы. Резьбу заклинивало, и дядя откусывал колпачок. У его ног в ожидании угощения крутились вьюнами коты и кошки.
Ведь все они в могилах!
Кого же я похоронил?!
Звучали бубны и флейта, все смеялись, опускался занавес…
Просыпался я в поту на полу, с болью в бюгеле. Поднимался и снова валился в гамак. Сон снился заново…
Той ночью, когда сон приснился в первый раз, я понял, что если оставшиеся в живых дядины подчинённые и не намерены мне мстить жестоко, то козни всякие строить будут. Вот, похоже, взялись. На поминках денщик Чон Ли подсел ко мне и посоветовал отменить уставные отношения, рассказав, как всё было у полковника Курта в бытность его председателем колхоза «Отрадный». Лебедько Крашевского к пьянству совратил, а медик ведь спиртного в рот не брал. Не втянул бы и небёнов-мальчишек. Хлебонасущенский кормит — лучше голодным ходить. Теперь вот Комиссаров с Селезнем присоединились. Первый, хоть и слаб с виду, но зуб одними пальцами выдрал, второй — та ещё, видно, птичка. На очереди Мелех, Крынка, Пузо Красное — и эти что-нибудь отчебучат.
Утром я вызвал Крашевского, Лебедько и Хлебонасущенского.
Вошли в отгородку и построились по ранжиру: лейтенант во главе шеренги, прапорщик в центре, ефрейтор крайним; первый стоял, прикрывая на бедре ладонью оттопыренный карман, от второго разило перегаром, третий не почёсывался тишком, что меня удивило.
— Что в кармане, лейтенант?
— Клизма.
— Какая ещё клизма?
— Обыкновенная. С поста по охране ротного скарба я.
— Материальной части, лейтенант.
— Виноват! Материальной части.
— Медконтейнера на месте?
— Так точно. В процедурной заперты.
Поделиться книгой: