«Вдоль обрыва, по-над пропастью...».

      Спросит он меня, конечно, как ребятки, —

                      все в порядке!

      И предложит рюмку водки без опаски —

                      я в завязке.

      А потом споем на пару —

                      ну, конечно, дай гитару! —

      «Две гитары» или нет — две новых сказки.

Не уйду — пускай решит, что прогадала, —

ну и что же, что она его ждала:

у меня приехал друг из Магадана,

попрошу не намекать — что за дела!

      Он приехал не на день, он все успеет —

                      он умеет,

      у него на двадцать дней командировка —

                      правда, ловко?

      Он посмотрит все хоккеи —

                      поболеет, похудеет, —

      у него к большому старту подготовка.

Он стихов привез небось два чемодана,

хорошо, что есть кому его встречать!

У меня приехал друг из Магадана,

хорошо, что есть откуда приезжать!

Я был тронут до невозможности. В этом тоже был весь Володя: он любил и умел делать подарки.

Поговорив о том о сём, я вдруг слышу, что мы идем встречать Новый год к Андрею Вознесенскому.

— Васёчек, что это значит — «мы идем»? — невольно вырвалось у меня.

— Он пригласил.

— Да он пригласил тебя, а я тут при чем?

— А я ему сказал, что ты приезжаешь из Магадана и когда мы оба в Москве, то Новый год всегда встречаем вместе. И он сказал, приходите вместе.

— Да, но я же не один...

— Я ему сказал, что у тебя шалава, он говорит, пускай приходит с шалавой...

Так мы Новый, 1967 год встречали у Андрея Вознесенского на Котельниках. Было очень весело. Были еще Веня Смехов и Валера Золотухин — их всех, как ведущих артистов спектакля «Антимиры» по стихам Андрея, он пригласил к себе. Где-то после часа стали подтягиваться и другие гости: пришли Майя Плисецкая с Родионом Щедриным, пришли моя сестра с мужем, скульптором Федором Фивейским, и еще кто-то был с ними, кто и пригласил их к Вознесенскому.

Чуть позже пришел и Юрий Петрович Любимов, захвативший сразу внимание всех рассказом о беседе с помощником Брежнева. Ему Юрий Петрович объяснял очередной задуманный им спектакль, и этот чиновник иногда, показывая на свои брови указательным пальцем, потом поднимая этот палец кверху, говорил только одну фразу: «Не одобрит», — то есть Леониду Ильичу не понравится.

Потом Андрей читал свои новые стихи. Они были написаны карандашом на каком-то «толстом» журнале, перевернутом «кверху ногами». Потом, когда Андрей закончит читать и начнется опять какой-то общий разговор, я улучил момент и спросил его, почему он пишет стихи на перевернутых страницах. Его ответ меня поразил: на напечатанном «кверху ногами» тексте слова стихов не врезаются в бумагу, и их легче заменять, когда ищешь варианты эпитетов или рифм.

Накануне у Вознесенского вышла книга «Ахиллесово сердце», и всем гостям она была подарена с автографом автора. Мне он написал: «Гарик, когда-то у меня были такие строчки: “эх, гадай — кому в Магнитку, кому — в Магадан”. Тогда это было страшно. Теперь как хорошо, что ты в Магадане, потому что страшно тут».

Я вернулся в свою магаданскую газету. А в первых числах июля получил от Володи такое письмо:

Васёчек! Друг мой драгоценный! Во первых строках письма — шлю тебе привет! Как-то я уже привык, что ты чуть что — и в Москве. Но вот ты не едешь. Уже и съезд прошел, и евреи агрессивно и вероломно себя ведут, и самые длинные дни наступили, ан ты не едешь. Вот и пишу. Книги твои получили — премного благодарны. (Я тогда в Москву отправил несколько книг вышедшего в то время в одном толстом томе чуть ли не всего написанного М.Булгаковым. В Москве этой книги было не достать, а в Магадане она спокойно продавалась. — И.К.) И тебе в ответ обещанное пошлем. Я только что приехал из Ленинграда, из белых ночей. Тебя этим не удивишь, а мне в диковинку — ночь, а светло.

Страшно, аж жуть! В Питере снимаюсь в самой наиглавнейшей роли в фильме «Интервенция». Не очень большая, но наиглавнейшая роль большевика Бродского Евгения Израйлевича, партийная кличка Воронов. Устаю, потому что все ночи провожу в поездах. Вот сегодня приехал и сегодня уеду. Спать в поезде — не сплю. Вчера, когда ехал туда, в купе попался полярник. Пил, сквернословил, жалился на жизнь и соблазнял алкоголем. А мне этого нельзя — пить и сквернословить. Я культурный человек. И не спать нельзя — я нервный. А он мне на женщин жаловался и хвастал сберкнижками. А сегодня, когда ехал сюда, в купе попался Валя Никулин, и беседы начались нескончаемые, с налетом шизофрении и достоевщины. Устал!

В театре — затишье. Осиротели мы, потому что главный болен и лежит в больнице. У него — желтуха, а вообще — неизвестно что. Потому что врачи спорят и проводят время в поисках истины. Мы к нему иногда ездим. Он очень пожелтел, и вид у него не очень. Сейчас желтизна спала и уступила место белизне. Пить ему нельзя и работать тоже, а он без ентого, особливо без работы, — не может.

Мы репетируем с ассистентами «Пугачёва». Выпустим, наверное, в сентябре, после отпуска. С 12 июля по 1 сентября будет отпуск. Я буду в Одессе, потому что там натурные съемки «Интервенции».

Вот какая я сука. Только через пять дней стал писать продолжение. Я, Васёчек, как челнок. В Ленинград и обратно, а вот вчера съездил в Браслав — это Западная Белоруссия. Там Виктор Туров снимает фильм «Война под крышами», и я ему возил песни. Он их взял.

Теперь насчет песен. Не пишется, Васёчек! Уж сколько раз принимался ночью — и никакого эффекта. Правда, Зоя, та, что Оза, сказала, что и в любви бывают приливы и отливы, а уж в творчестве и подавно. Так что я жду следующего прилива, а пока ограничиваюсь обещаниями, что скоро-де напишу целый новый цикл про профессии. Когда и как это будет, еще не знаю, но обещаю.

Сегодня приехал один парень из Куйбышева, я недавно ездил туда на один день петь. Пел два концерта. Очень хорошо встретили, а этот парень привез газету, и в ней написано, что я похож на Зощенко. Ну вот! Роятся всякие темы, но боюсь трогать, потому что кое-что испортил.

Детей мы отправили с детским садом и яслями на дачу. Люсечка моя отдыхает и изучает всякую всячину из сельхоз. жизни. Про Лысенку изучает. Очень трагичная история. Как он, Васёчек, много погноил людей, и живет, гад, и ни-че-го.

Васёчек! Друзей нету, все разбрелись по своим углам и делам, очень часто бывает грустно, и некуда пойти голову прислонить. А в непьющем состоянии и подавно. А ты, Васёчек, в Магадане своем двигаешь вперед журналистику, и к тебе тоже нельзя пойти, потому что пойду в Одессу — надо детишков кормить, они махонькие, ручонки тянут, есть просють.

Артура видел в Ленинграде. Он в новом романе и в делах и завтра поедет к себе в имение двигать литературу. Акимов начинает снимать на «Мосфильме» кино. Какой-то сценарий из трех новелл. Он одну будет делать. Сам пробил.

Очень ругался на начальство киношное. Оно всё — ретрограды да консерваторы. Но вот он как-то пробивается и будет двигать кинематограф. Ялович двигает режиссуру и ставит какую-то гадость в Ленкоме.

Епифан ничего не двигает. Он продает машинку и уезжает в Керчь отдыхать, не отдавши мне долга.

— Я, — говорит, — ничем тебе помочь не могу! Я, — говорит, — много ездил и все пропил, и еще от меня жена ушла.

А она действительно ушла, и уже и суд был, и развели их, как говорится, в стороны. Жорка хорохорится, но очень сам растерян.

Бабы, Васёчек, это зло, от них все болезни наши душевные и нервные, а также и грехи наши тяжкие.

Любимов до сих пор болеет, в театре — видимость работы. «Пугачёва» репетируем. А сегодня был один человек из музея Маяковского и излагал, как надо читать стихи. А потом сломался магнитофон, и он сам начал изображать, довольно смешно. Все спрашивали, как читал Маяковский, Блок, Есенин, а я спросил, как Пушкин. Он показал. Большой специалист! Пушкин, оказывается, скользил по паркету и шпарил стихи. Хорошо шпарил. А мы плохо. Потому что не те паркеты, нет уж тех паркетов, не больно-то поскользишь.

Жду не дождусь конца сезона. Устал смертно. Хоца на природу, тело в море купать хочу и разговоры говорить — не роли, а разговоры. Ты, Васёчек, там не особенно задерживайся. Бог с ней с Колымой. Давай вертайся. Мы все с тобой обсудим и решим.

Сейчас только вошла жена моя, Люся. Она от матери своей пришла, без курева.

Гарик! Вот я словоблудствую и чувствую, что никаких новостей не сообщаю тебе. Но нетути их, и всё. Жизнь текёть, как река Волга, но быстрее. И все по-прежнему.

Если будет что-нибудь экстраординарное, во... какие слова помню... я тебе сразу телеграмму. А вообще-то я тебе позвонить хочу. Выясню у матушки твоей Надежды Петровны, как это сделать, и звякну. Послушаем друг дружкины голоса. Чего еще тут! А?!

И ты, друг, возьми да позвони. А на будущее так: давай перечень вопросов, а я на них отвечать. А?!

А пока до свидания! Жду ответа, как соловей лета. Целую тебя трижды.

Друг твой Васёчек!

P.S. Люсечка привет тебе шлет и низкий поклон.

А вскоре мои приятели организовали мне очередную командировку в Москву.

Был разгар лета, в городе было жарко, и мы как-то с Володей решили съездить в Серебряный Бор покупаться. До этого он меня уже познакомил со своей новой пассией — артисткой его театра Таней Иваненко. В Серебряный Бор мы договаривались поехать вдвоем, но, когда он за мной заехал на такси, в машине была его новая подруга.

Приехали. Поплавали немного. Вода была так себе, поэтому решили просто позагорать. Татьяна переплыла на противоположный берег, и мы наконец остались вдвоем, и Володя не преминул заметить, что он собирался быть без нее, но она «увязалась». В его раздраженном тоне чувствовалась досада скорее на самого себя, что сдался ее упорству тоже ехать в Серебряный Бор.

Мы вдруг вспомнили, как впервые вдвоем поехали на море.

Было лето 1957 года. Москва готовилась принимать Всемирный фестиваль демократической молодежи. Володя только что окончил первый курс школы-студии МХАТа (а я, стало быть, второй своего МИСИ), а мы решили — большие оригиналы, — что вся эта московская суета нам ни к чему, зато на юге будет не так многолюдно.

Одна моя институтская знакомая только что вернулась из Адлера и дала нам адрес дома, где сама останавливалась. Мы купили билеты, и Володя решил перед отъездом зайти к отцу — сообщить, что вот мы решили вдвоем поехать впервые на Черное море. Семен Владимирович, человек военный, всегда держал строгий, немного начальствующий тон с нами.

— Ну что, молодежь, в Сочи собрались?

— Нет, мы едем в Адлер.

— Только учтите, у меня точные сведения, в Сочи свирепствует сифилис.

— Да мы не в Сочи, а в Адлер.

— Но это всё там рядом, — не унимался Володин отец. — Значит, так, слушай сюда! Если иметь дело, то только с медобслуживающим персоналом...

Когда мы вышли от него, Володя не удержался:

— Папочка в своем репертуаре...

Адлер показался нам такой дырой, что на следующий же день мы перебрались в Хосту.

В Хосте нам сразу все понравилось. Мы сняли очень уютный, маленький домик, хозяин которого жил на том же участке, но в другом доме, и, едва разложив вещи, пошли на пляж — не терпелось окунуться в море (в Адлере мы даже ни разу не искупались). На пляже оказалось немноголюдно: слегка штормило, и купающихся почти не было. Когда мы поинтересовались, почему люди не купаются, нам ответили, что, когда шторм в 3 балла, это опасно. Но мы хорошо плавали и, улучив момент, когда волны были небольшими, нырнули в море. От восторга что-то запели, просто орали от радости, не заплывали далеко, а качались на волнах, которые вблизи берега были достаточно большими, и надо было не упускать момента, чтобы взбираться на них.

Немного подустав, решили выходить на берег. И тут-то началось самое неприятное. Как говорится, вход — рубль, выход — два... Оказывается, из штормящего моря выбираться на сушу не так-то просто. Пару раз нас захлестывало и заворачивало волной так, что мы прилично нахлебались. Кто-то на берегу даже хотел нам помочь, но только крикнул, чтобы мы выходили вслед за самой большой волной. Наконец нам это удалось, и мы, обессиленные, улеглись на лежаки...

— Нет, в Москве-реке это не купание, а одно недоразумение. Если б не такая жара, как сегодня, не стоило бы сюда ехать, — заключил Володя, и мы стали одеваться.

Татьяна, увидев, что мы собрались уходить, быстро приплыла с другого берега, и мы поехали по домам.

В такси продолжили вспоминать нашу хостовскую эпопею. Наши друзья (мы им сообщили, куда нам писать) прислали нам письмо, где говорили, какие мы дураки, раз не видим того, что происходит в Москве. Мы в ответ написали им песню на мотив «Подмосковных вечеров». Конечно, песня забылась, но один куплет был таким:

Фестиваль прошел, все вы хилые —

вы шаталися до утра...

Приезжайте к нам, наши милые

подмосковные фраера...

Из лета 57-го вернусь в лето 67-го. Командировка моя была довольно короткой, и вскоре я улетел в Магадан.

В первых числах января 68-го я получил от Володи такое письмо:

Дорогой ты мой! Самый наипервейший, распронаединственнейший друг Васёчек! Конечно, сейчас можно было бы на полстраницы оправдываться насчет того, что долго не писал, да и с Новым годом не поздравил. Такого я от себя не ожидал, тем более что последнее время все думаю о тебе и не идешь ты у меня из головы. Вот, мол, Гарик у меня есть — Васёчек. Он в Магадане живет, и не к кому пойти, потому что до Колымы далеко, а здесь ходить ни к кому неохота. Все, суки, зовут, просят, умоляют, телефон свой возненавидел. А все из-за чего? Из-за гитары. А памятуя твой стих, где

к таким со своими песнями,

прошу тебя — не ходи,

я и не хожу, то есть хожу, но лучше бы и не ходил вовсе. Придешь — все делают вид, что и без песен прекрасно повеселимся, разговор идет про летающие тарелки, про закуски, а на кухне три гитары стоят готовые и микрофоны налажены, и зеленые глазки так и мигают. Я помурыжу их часа три, а потом перед уходом порадую и уйду. А если не порадую — обида. Как же так, обманул, паразит, все ожидания, ел (слава богу, не пью), говорил — и на тебе, не поет. Я поймал себя на мысли, что стал к этому привыкать, и гитару беру сам, чтобы не убеждаться лишний раз в человеческой однообразности и бестактности. Но... должен тебе прямо сказать: ты приедешь — буду песни играть с наслаждением, хоть сколько хошь!

Теперь информация в сжатом виде. В театре у нас вышел «Пугачёв» по Есенину. Месяц отстаивали во всех инстанциях интермедии, написанные Эрдманом. Ни хрена не отстояли, остались от них рожки да ножки. Комиссия по сохранению памяти Есенина, во главе с двумя сестрами великого поэта, наложила вето, а начальство тем более. Правда, одна старушка — порядочная, ручками махала, говорила: «Бог с ними — интермедиями», а другая — стервь, ручками махала, говорила: «Не Бог с ними» — в общем, это все чушь. Важно, что, несмотря на обрезание, спектакль получился отличный. Тут приходил мой папочка с Женей — одобрил. Только, говорит, меня ему жалко, что меня на цепи кидают. И как я выкладываюсь, и что я могу умереть на сцене ни за грош. Сейчас репетируем «Из жизни Федора Кузькина» Можаева. Это повесть — печаталась в «Новом мире» в прошлом году. Еще «Тартюф», это Мольера. В стихах. Обе вещи очень трудные. А Любимов лег на две недели в больницу, что-то исследовать и подлечивать, и мы осиротели и разлагаемся.

В кино — заканчиваю съемки «Интервенции». Через месяц совсем закруглюсь. А «Служили два товарища» затягивается. Все основные сцены впереди. Ездил в Одессу и Ленинград. Измотался окончательно. А тут еще в промежутках встречаюсь со своими почитателями, пою в учреждениях, в институтах и т.д. Месяц назад был в Куйбышеве. У них там есть молодежный клуб и отличные ребята, которые каким-то образом такую развели свободу, что мне дали выступить во Дворце спорта по семь тысяч человек, два концерта. Ощущение жуткое. Громадное здание и одна моя небольшая фигурка среди шумного зала. Но приняли грандиозно. Раздал автографов столько, что, если собрать их все, будет больше, чем у Толстого и Достоевского. Ставил свою подпись, а иногда слова из песен или что-нибудь вроде «Будьте счастливы». Получаю бездну писем с благодарностями за песни из «Вертикали». А альпинисты просто обожают.

Вот видишь, Васёчек, как все прекрасно! Правда?

Дома все замечательно, дети здоровы, Люся тоже, дома изобилие, даже елок и то две, и обе наряжены. Ребятушки одеты, обуты, все слава богу. Здоровье мое крепкое, стал малость засекаться на прямой, ну да это пройдет.

Ё...ная эта жизнь! Ничего не успеваешь, писать стал хуже — и некогда, и неохота, и не умею, наверное. Иногда что-то выходит, и то редко. И ни с кем ни про что не поговорить. И все звонят — приходи... и все время чего-то догоняешь, и не хочу ничего и никого видеть и не делаю то, чего хочется, потому что сам не знаю, чего хочется. Одно знаю точно: что есть только работа, много работы. И больше ничего. А деньги — это дерьмо, хотя их хорошо тратить.

А детей своих я не вижу почти совсем, и с бабами своими я запутался окончательно, а ломать ничего не хочу и не буду, во-первых, не решусь, а во-вторых, не очень хочется. Недавно поймал себя на мысли, что нет дома, куда хочу пойти, и друзей нет в Москве. Епифан занял у меня 300 рублей, не смог отдать и сгинул, вот уже четыре месяца не звонит, только где-то на стороне рассказывает, что вот-де он друга потерял. А я у него ничего и не просил, хрен с ним. А он ходит и хвастается, мудак, какой он одинокий, жить негде, денег нет, а к Высоцкому ему пойти нельзя, потому что он ему должен. И гордится этим. Вот, мол, я какой — не как все.

Роман мой с Татьяной затянулся. У меня никогда так долго не было. Но... хоть это и прекрасно, однако толку нет и не будет. А она с мужем разошлась, живет в одной комнате с ним и не общается. А я только сочувствую, и всё.

Я придумал кое-что написать всерьез, но пока не брался, все откладываю — вот, мол, на новой квартире возьмусь. А ведь знаю, что не возьмусь, что дальше песен не двинусь, да и песни-то, наверное, скоро брошу, хотя неохота.

Да! Васёчек!!!! Строим мы кооператив теще. Она переедет к лету, а мы на «Беговую». В отдельную комфортабельную квартиру с разделенными удобствами. Тут мне недавно какая-то девица из Харькова написала, что она меня выбрала, но «Неужели и вы строите кооперативную квартиру?» — говорит. Я иногда, Васёчек, очень жалею, что бросил пить. По-моему, я тогда лучше жил и делал как мне хочется и не оглядывался, а сейчас я стал общественным элементом и кумиром молодежи, а это, наверное, работает как тормоз, что ли, или как сдерживающий центр. Ладно! Вот что! Ты давай там завязывай со своими делами и приезжай. Вдвоем разберемся. Я всю эту слезливую тираду написал, чтобы тебя разжалобить и чтоб ты приезжал. А то ты там золото решил мыть. Ты что, обалдел? Ты его мыть, а его — в Канаду или на медали спортивные. И не думай. Вот приедешь — займемся твоим трудоустройством, и я развяжу ненадолго с тобой. Вот. Я действительно, Гарик, очень по тебе скучаю и часто думаю: был бы Васёчек рядом — все было бы хорошо.

Теперь про твои дела. Я очень давно не видел обоих наших модных поэтов. И еще — у меня такое ощущение, что они не будут этим заниматься. У них своих дел — воз. Женя, правда, сказал, давай, давай, приезжай — и уехал в Чили.

Где он сейчас — не знаю. Но... Васёчек, когда ты приедешь, нужно будет все делать на месте и с тобой. Если от них что-нибудь зависит — мы их возьмем за зебры, а может, и не их. Ты говорил про отдел поэзии в каком-нибудь журнале. Буду узнавать. И мне кажется, Гарик, что вообще для тебя постоянная работа всегда найдется. Тем более что она тебе не главное. Тебе надо писать. И время на это. Верно? Так что ты приезжай, и всё. Матушка твоя тоже стосковалась, а уж шалава, наверное... Ну, хрен с ней, Васёчек! Ты там смотри не женись! Да еще на чукче. А то дети пойдут косоглазые, а их с китайцами могут перепутать. А потом будешь ты всю жизнь заниматься переводами с чукотского, потому уж если ты выберешь чукчу, то обязательно поэтессу.

Новостей в Москве нет. Вы там знаете больше нашего. Вон какое ты мне поздравление прислал. Эвон как лихо Есенина переиначил, на свой, магаданский манер. Правда, в Москве бурными темпами идет градостроительство гостиниц, для улучшения жизни иностранцев и командировочных.