Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Земля плоская. Генеалогия ложной идеи - Виолен Джакомотто-Шарра на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Богословский мир не признавал языческих истоков; учение объяснили озарением и вскоре признали цитаделью библейской истины, а церковная верхушка приложила все усилия, чтобы сделать эту фортецию неприступной, обложив ее сочинениями, полными теологических рассуждений; многие верующие сочли теорию даром Всевышнего245.

Вместе с тем Уайт не делает из теории Козьмы незыблемую догму, как его предшественники. Он учитывает, что Амвросий и Августин «смирились» со сферичностью, Климент и Ориген «даже поддержали» идею, а Исидор Севильский «хоть и был скован тем, что богословие господствовало над всем остальным, осмелился восстать против непререкаемого прежде авторитета Космоса [sic] и высказался в пользу шарообразности Земли»246.

У средневековья Уайта нет ничего общего с дрейперовским: Фома Аквинский и Альберт Великий «сочли своим долгом принять учение о сферичности»247, не вполне в него веря, и Уайт в итоге приходит к выводу, что «в начале нового времени большинство мыслителей» признавали эту идею, хотя представляет «Лютера, Меланхтона и Кальвина» противниками теории – и сторонниками реформаторского учения scriptura sola248. Впрочем, далее он считает правильным сделать оговорку – исповедальную, если можно так выразиться: «Истины ради необходимо сказать, что протестантство не менее рьяно боролось с новой научной теорией» (учением Коперника), чем католицизм249.

У Уайта история конфликта Церкви и науки охватывает другие эпизоды: его рассказ куда более подробный и лучше подкреплен документами, хотя встречаются и вымышленные эпизоды – как спор об антиподах, в связи с которым цитируются Альберт Великий, Винсент из Бове, Николай Орем, Пьетро д’Абано, Чекко д’Асколи и даже Петр д’Альи, которому автор возносит хвалу250; особое внимание обращено к процессу Галилея, ведь «борьба с теорией Коперника, прежде довольно умеренная, с этого момента развернулась с неслыханной силой»251. Если к долгой череде столкновений с Церковью Уайт относит и становление дарвинизма, то мысль о беспросветном средневековье он не разделяет и оставляет за Колумбом, Коперником и Галилеем их истинные открытия. Поскольку Библиотека Конгресса США оцифровала практически всю прессу, выходившую с 1690 года, предлагаем читателю ознакомиться в сети с тем, каким образом Уайт противопоставляет науку и религию252.

В борьбу вступает Коллеж де Франс

Одновременно с выходом труда Ирвинга, во Франции эллинист и латинист-самоучка Жан-Антуан Летронн – сотрудник кафедры истории Коллеж де Франс – также посодействовал популярности тезисов о плоской Земле и о противостоянии науки и Церкви, но совершенно по-иному. В 1834 году он опубликовал статью, озаглавленную «Космографические воззрения отцов Церкви, приближенные к философским учениям Греции», ее напечатал солидный журнал «Обозрение двух миров» (Revue des deux mondes), что, казалось бы, гарантировало ее научность. Задача статьи, как вытекает из названия, заключалась в том, чтобы показать: убеждения «отцов Церкви» «почти во всем восходят к философским школам Греции», предшествовавшим или сопутствовавшим зарождению гипотез сферичности, то есть главным образом теориям досократиков. Вместе с тем – и в этом суть проблемы – Летронн, с одной стороны, берет «за основу этого анализа»253 «Христианскую топологию» Козьмы Индикоплова (пользуясь изданием Бернара де Монфокона), что, конечно, дает совершенно фантазийное представление об учении «отцов», с другой же стороны, в своем исследовании делает, можно сказать, поразительные обобщения.

В статье, помимо многого другого, сказано, что Лактанций придерживался общей позиции западной христианской Церкви: автор утверждает, что если и были отдельные христиане-защитники сферичности, то «приверженцы устного толкования» выдвигали гипотезы, «объединенные тем, что они формально исключали шарообразность Земли». Имена здесь те же, что и в списке святых отцов: «святой Августин, Лактанций, святой Василий, святой Амвросий, святой Иустин Мученик, святой Иоанн Златоуст, святой Цезарий Арелатский, Прокопий Газский, Севериан Гавальский, Диодор Тарсийский и т. д.»254. На это «и т. д.» нельзя не обратить внимание. В первой части мы убедились, что в действительности такой концепции следовали лишь Лактанций и антиохийская Церковь, что не мешает Летронну утверждать, будто средневековые космографы были вынуждены считать Землю плоской и связывать эту гипотезу с ее движением:

В былые времена, кои от нас не так уж далеки, все науки должны были брать начало из Библии. Она была единственной основой, на которой им дозволялось произрастать; прогрессу были поставлены узкие границы. Астрономам отводилось наблюдение за звездами и составление святцев, но при условии, что Земля остается [sic] центром мироздания, а небо по-прежнему – твердым сводом, усыпанным светящимися точками; космограф мог чертить карты, но только следуя принципу, что Земля – это плоскость, чудесным образом висящая в пространстве и поддерживаемая Божественной волей255.

А если где-то сферичность и допускалась, как утверждает автор, то с обязательным условием: исключалось существование антиподов256.

Он также напоминает о «суровой богословской цензуре», занимавшейся воспрепятствованием науке на протяжении всего средневековья и использовавшей «три веских аргумента: гонения, тюрьма или костер»257. Обращаясь к доводам Козьмы, он создает поистине «крутой» замес:

Это давние доводы, и во все времена с ними считались. Еще Плутарх вложил их в уста одного из своих собеседников, ярого противника идеи земной сферичности и существования антиподов; они повторяются из века в век начиная с Лактанция и святого Августина до того момента, когда открытие Америки и кругосветное путешествие Магеллана навсегда не заставят замолчать противников представления об обитаемой обратной стороне Земли258.

Да, Летронн утверждает, что «именно Магеллан» заставил замолчать «противников» антиподов, но говорит об этом так, словно о сферичности тогда только что услышали. Как некогда Вольтер, автор внушает своему читателю, будто диспуты об антиподах и о сферичности суть одно и то же, а система Козьмы пользовалась авторитетом.

Написанное Летронном – просто статья, ее цель никак не связана с масштабным выстраиванием истории конфликтов науки и религии, которое предприняли американцы спустя полвека. Тем не менее для Франции это имеет значение, поскольку очевидно родство этого текста с основным посылом книги Ирвинга, опубликованной на английском в тот же период, или с суждениями Дрейпера несколько десятилетий спустя. Во вступительной части – при том, что темой статьи является форма Земли, – Летронн рассказывает о диспуте с участием так называемых «библейских геологов», которым – как Барнету, Уистону, Кирвану и Делюку – удалось «согласовать свои идеи с Книгой Бытия»259. Гилберт Барнет (ум. 1715) и Уильям Уистон (ум. 1752) – английские теологи; Ричард Кирван (ум. 1812) – ирландский химик и геолог, а Жан Андре Делюк (ум. 1817) – швейцарский физик и геолог.

В самом деле, они все пытались примирить свои физические теории образования Земли с нарративом Книги Бытия, и потому, в зависимости от различных редакций Библии, момент ее сотворения им приходилось относить к 4000 году до н. э. (если опираться на вульгату) или к 5500 году до н. э. (по Септуагинте). В XVIII веке эти версии опроверг Бенуа де Майе (ум. 1738), изучавший геологическую стратификацию и эрозию, а затем Жорж-Луи Леклерк де Бюффон (ум. 1788) – они пользовались методом оценки времени остывания Земли: все опыты описал Юбер Кривин, автор подробной истории этих вычислений. Бюффон в своих изысканиях увеличил возраст Земли до 74 000 лет, и в результате (как бы нелепо это ни выглядело в сравнении с 4,55 миллиарда лет, по современным расчетам) факультет теологии потребовал, чтобы он отказался от своих выводов. Бюффон так и поступил, пошутив при этом, что лучше «прослыть плоским, чем быть повешенным»260. В начале XIX века сочинения «библейских географов» критикуют намного смелее. Летронн воспринимает диспут о возрасте Земли как повторение контроверзы, которая будто бы велась по поводу сферичности. Словно глупость церковных схоластов с их несгибаемой уверенностью, что Земля плоская, передалась геологам, таким же косным, как и их предки из Саламанки, в своем нежелании признавать продолжительность геологических периодов. Забавно, впрочем, что Летронн не включил в свой список Ньютона, хотя ученый, также на основе Библии, вычислил точную дату сотворения Земли – 3998 год до н. э. По всей видимости, фигура великого англичанина плохо увязывается с обобщенным представлением о науке, покорной религиозным догмам. Таким образом Летронн обеспечивает жизнеспособность своим идеям, уже одобренным Вольтером и просветителями, и, больше того, прикрывается авторитетом Коллеж де Франс, что в начале XIX века, как и сейчас, имело значение.

Глава II

Миф в мифе

Современная популярная культура часто приписывает открытие шарообразности Земли Галилею, но в работах по истории науки, даже недобросовестных, такая точка зрения не выдерживает критики и в описанных нами американских трудах практически не встречается. Другое ошибочное, но, на первый взгляд, менее абсурдное представление традиционно связывает в глазах читателей доказательство сферичности с открытием Америки и первыми трансатлантическими плаваниями. Мы коснулись их, говоря об упоминаниях Колумба, да Гамы и Магеллана в трудах, рассмотренных нами в предыдущей главе. Суд над Галилеем и его последующая историография в последнее время часто становятся предметом переосмысления, а посмертная судьба Колумба недавно была описана очень подробно261 – отсылаем любознательного читателя к этим работам. Нам же хотелось бы теперь остановиться на том, как именно миф о средневековье, верившем в плоскую Землю, был привнесен, укоренен и распространялся в мифе (или мифах) вокруг фигуры Христофора Колумба.

За несколько десятилетий до трехсотой годовщины открытия Колумбом западных земель Вольтер в своем «Опыте о нравах» сожалеет о том, что жители Флоренции предпочитают хранить память об Америго Веспуччи, человеке, не заслуживающем, на его взгляд, «никаких почестей за то, что в 1498 году он оказался в составе эскадры, прошедшей вдоль бразильских берегов», тогда как Колумб пятью годами ранее «проложил путь всему миру»262. В XVI веке Колумб, судя по всему, действительно менее известен, чем Веспуччи. О нем умалчивает Коперник в своем труде «О вращении небесных сфер» (De revolutionibus orbium cœlestium): говоря об «островах, обнаруженных в наше время правителями Испании и Португалии», польский ученый упоминает лишь Америку, «названную так в честь открывшего ее капитана»263. Есть еще один признак того, что по крайней мере в первые десятилетия XVI века у этих двух событий был неодинаковый резонанс. Тогда многократно публиковалось письмо, озаглавленное «Новый Свет» (Mundus novus), в котором Веспуччи сообщает, что открыл для Португалии земли и это не Индия и не просто неведомые острова, а совершенно новый мир. Аналогичное по значимости письмо Луису де Сантахелю, казначею католических королей, с донесением об открытии, предположительно составленное Колумбом в 1492 году (и впервые опубликованное в 1493‐м), в то время не получило широкого распространения264.

Вольтер оказался причастен к переписыванию истории этих открытий во второй половине XVIII века. Именно тогда «о Веспуччи забывают», – как отмечают Бартоломе и Люсиль Беннассар, специалисты по Испании и Новому Свету, – а Колумба делают «мифическим персонажем», коим он отчасти является по сей день. Авторы обращают внимание, что момент совпадает с началом «треугольной торговли» и одновременно быстро развивается литература о мореплавателе265. Постепенно Колумб становится олицетворением триумфа Нового времени, архетипической фигурой смелого первооткрывателя, позволившего изгнать из западного мышления замшелые теории, характеризующие средневековье, в особенности Испанию с ее засильем инквизиции, символом которой становится вера в плоскую Землю.

I. Христофор Колумб: страсти по герою

С приближением четырехсотлетия открытия Америки (1892) во Франции разворачивается необычная и жесткая конкуренция, связанная с памятью знаменитого генуэзца. За некоторое время до этого, в 1866 году, кардинал Донне, архиепископ Бордо, пишет письмо папе Пию IX – оно сохранилось в епархиальной библиотеке города – и просит его «поднять дело Христофора Колумба», надеясь добиться беатификации мореплавателя.

Даниель Фабр, изучивший обстоятельства этого шага, считает, что Донне – один из активных участников «группы давления», которая в преддверии церковного собора 1869 года пыталась добиться признания того, в чем видела истинное «апостольство Христофора Колумба»266. Движение это ориентировалось в основном на труды ревностного католика Антуана Розелли де Лорга, адвоката по образованию, знатока Америки, и на тексты не менее ревностного его читателя Леона Блуа, чьи умозаключения Фабр излагает в своем исследовании.

В 1843 году Розелли начал публиковать первую апологию генуэзского мореплавателя, «Крест в двух мирах» (1845), а затем, в 1853 году, по просьбе папы Пия IX взялся за написание полной биографии, опубликованной в 1856 году и получившей название «Христофор Колумб. История его жизни и путешествий на основе подлинных документов, найденных в Испании и Италии». Мы также обязаны ему работой «Сатана против Христофора Колумба, или О мнимом падении слуги Божьего» (1876), в которой автор признается, как нелегко нести знание о деле Колумба.

Розелли и Донне пытаются представить открытие Нового Света начинанием, вдохновленным божественной силой, и связать фигуру Колумба с Католической церковью. Не зря архиепископ Бордо представляет труд Розелли благим, восстанавливающим справедливость как в научном плане, – ведь нужно «исправить многие ошибки, преодолеть невольное забвение и умышленное замалчивание», – так и в религиозном, поскольку автор освещает «приоритет воззрений Церкви, хранящей нас своей прозорливостью и богатой деяниями», и одновременно показывает, что открытие «нового континента» (формулировка неверна применительно к территориям, открытым Колумбом) «явилось триумфом католического вдохновения» – на этом генуэзец действительно настаивает в своих записях. Церковь «услужливо протянула руку» тому, кого «отталкивали ученые, придворные, космографические общества»267, – мимоходом замечает кардинал. Через несколько лет Леон Блуа, которого, по всей видимости, впечатлило сочинение Розелли, погрузится в историю вопроса и продолжит борьбу за причисление мореплавателя к лику блаженных, а в 1884 году опубликует книгу «Провозвестник земного шара. Христофор Колумб и его будущая беатификация» с большим предисловием Барбе д’Оревильи. Название «Провозвестник земного шара» заимствовано у Розелли.

Канонизация Колумба не состоялась (разве что в написанном в XX веке романе Алехо Карпентьера «Арфа и тень»), но начинание архиепископа и труд Розелли позволяют нам понять, на что делалась ставка в связи с образом путешественника. Для Католической церкви вопрос был в том, чтобы, с одной стороны, не отдать Колумба ни протестантам, ни последователям лаицизма, а с другой – попытаться выступить на стороне прогресса. С этой точки зрения лучше произведения Розелли не может быть ничего. Впервые опубликованное в 1856 году, оно, в сущности, является ответом другому начинанию по героизации Колумба, предпринятому протестантом Вашингтоном Ирвингом, о котором мы уже говорили выше. В самом деле, в первом издании Розелли раскрывает, что побудило его к написанию книги, и называет своих соперников: «Никогда еще автор-католик не пытался проследить от начала до конца жизнь Христофора Колумба, этого католического героя. До этих пор лишь протестантская школа воспользовалась возможностью нам о нем рассказать»268. Пространное введение (в котором автор не забывает упомянуть о славе, присвоенной Веспуччи) позволяет ему далее подвести историографический и библиографический итог, показывающий, что публикаций, связанных с Колумбом, в начале XIX века становится все больше, особенно в Италии.

За этим обширным множеством Розелли обнаруживает некую «клику», присвоившую себе биографию Колумба, которая, по замечанию автора, «оказалась в руках его естественных врагов»269. В нее входят «генуэзец Джованни Баттиста Споторно, американец Вашингтон Ирвинг, испанский академик дон Мартин Фернандес де Наваррете и прославленный пруссак Александр фон Гумбольдт», чей «авторитет […] узаконил заблуждения трех первых, усугубив их под грузом его собственных»270. Из четырех сочинений лишь одно, произведение Ирвинга, – это подлинная история Колумба. Об успехе книги во Франции говорит появление нескольких переводов и множества переизданий. Однако если Ирвинг описывал Колумба как героя эмпирической науки и здравомыслящего искателя приключений, то Розелли восстает против умаления сути его странствия, в котором «протестантская школа» не сумела увидеть «свершение всевышней воли». В общем и целом «они лишили Колумба духовного величия»271.

Натуралист Александр фон Гумбольдт, другой участник «клики», – признанный и уважаемый ученый. Его также не раз цитирует Ирвинг в своей биографии Колумба, а натуралист, в свою очередь, отдает дань американскому историку в предисловии к «Критическому очерку по истории географии Нового континента и развития мореходной астрономии в XV и XVI веках» (1814–1834). Между тем открытия Колумба этот автор рассматривает как движение в одном направлении (а не вразрез) с идеями таких мыслителей, как Роджер Бэкон, Дунс Скот или Альберт Великий. Гумбольдт как будто отмежевывается от общей тенденции обесценивания средневековья, но в дальнейшем на протяжении всей книги старается выстроить образ Колумба-ученого, «раздвинувшего пределы мира, образ прогрессивного героя». Напомним, что несколькими годами ранее именно этот натуралист пустил в обиход выражение «великие географические открытия», тут же всеми подхваченное и влившееся в дискурс великой европейской истории. Из-под его пера выходит образ генуэзца, у которого есть «твердый план», в отличие от того, как действует «авантюрист, полагающийся на случай». Описывая намерение двигаться на запад, чтобы достичь Азии, Гумбольдт упоминает об использовании «недавно изобретенной» астролябии: он не знает, что этот инструмент создали в VIII веке в Багдаде на основе другого, еще более древнего приспособления272. Для Гумбольдта успех Колумба стал «завоеванием мысли», и это выражение, завершая свой труд, подхватывает у него, точно цитируя, Ирвинг. Один отрывок особенно показателен:

Расширение господства человека над материальным миром или силами природы, слава Христофора Колумба и Джеймса Уатта, вписанная в анналы географии и ремесел, представляют более сложный вопрос, чем сугубо интеллектуальные достижения, чем крепнущая благодаря Аристотелю, Платону, Ньютону или Лейбницу мощь мысли273.

Соотнесение генуэзского мореплавателя с изобретателем паровой машины, на первый взгляд, удивительно, и все же оно ясно показывает, под каким углом зрения мир в эпоху промышленной революции использует миф о Колумбе.

Таким образом, происходит столкновение по меньшей мере трех представлений о Колумбе: Колумб-ученый, эмпирик, стремящийся навстречу открытиям, – у Ирвинга; Колумб, вынашивающий рациональный и согласованный замысел, – у Гумбольдта; и Колумб-эмпирик, но прежде всего «вестник Провидения» (воли католического Бога) у Розелли. История публикаций «Колумба» Розелли в этом смысле показательна и отражает идеологические столкновения, сопровождавшие выстраивание мифа: первая версия – это наглядный ответ, почему автор считает протестантов узурпаторами фигуры мореплавателя; повторное издание, дополненное роскошными иллюстрациями, но для привлечения большего количества читателей местами заметно сокращенное и избавленное от постраничных сносок, появившееся в Париже, во Всеобщем книжном католическом обществе в 1887 году, украшено портретом Пия IX и сопровождено цитатой из письма понтифика к Розелли. Эффектные иллюстрации к тексту и качество печати говорят об изрядном интересе, который эта книга представляла в глазах Церкви, и об успехе у читателей, но особенно любопытны изменения в предисловии.

В первой версии, как мы отметили, объект внимания Розелли – протестанты. В третьей, появившейся уже после первых запросов на беатификацию, о которых автор пишет прямым текстом, упоминая при этом архиепископа Бордо, он противостоит «вольнодумству». Розелли настаивает на научной ценности открытия Колумба, которую следует признать, сделав его отцом современной науки: «Благодаря ему у нас есть начальные представления о фундаментальных законах этой планеты. Благодаря ему мы наконец познали форму и размеры нашего обиталища»274. Обозначены и новые соперники: «Да усвоят твердо вольнодумцы…»275 Долгий обзор предшествующих произведений, противостояние протестантскому видению, тщательные исправления биографических неточностей, допущенных в первом предисловии, – все это, наоборот, исчезло. Изменения текста, в заметной мере избавившегося от научности, не только обусловили публикацию сокращенной массовой версии исходного труда, они также показывают, что Колумбом занялись последователи лаицизма.

II. И снова совет в Саламанке

В этом сложном и бескомпромиссном соперничестве за право распоряжаться памятью о генуэзце происходит инструментализация мифа о плоской Земле. Сторонники разных точек зрения сходятся в одном: показать Колумба героем надо в отрыве от официальной науки того времени – с этим согласны и в католическом лагере, где мореплавателю хотят придать мессианский образ, что получается с известной натяжкой, ведь ради торжества Колумба приходится выступить против «обскурантистской» церкви.

В этих «колумбиадах» моментом появления мифа о плоской Земле представлено событие, сохранившееся в памяти поколений как совет или, реже, церковный собор в Саламанке, то есть собрание ученых мужей, которым правители Испании поручили рассмотреть возможность плавания, предложенного Колумбом. Проведение цикла собраний в промежутке между весной 1486 года и концом следующей зимы в нескольких местах (как минимум в Кордове и Саламанке) – по распоряжению короля и под началом Эрнандо де Талаверы – представляется единственным достоверным фактом276. Заседания, в частности, не курировались ни университетом Саламанки (это нигде не зафиксировано), ни монастырем Сан Эстебан, как утверждают оба автора, хотя этот эпизод подробно освещен и Ирвингом, и Розелли. На страницах, определенно описывающих Саламанку, Ирвинг не раз приводит в примечаниях один-единственный источник – «Историю провинции Сан Висенте де Чьяпа» Антонио де Ремесаля, доминиканца, который в 1619 году, спустя 130 лет после первого путешествия Колумба, описал прения последнего с учеными современниками. Основой для обоих сочинений послужили «История Индий» Лас Касаса и «История адмирала» Фернандо Колумба, сына мореплавателя: и в одном и в другом тексте упоминаются, хоть и вскользь, состав совета и то, о чем там якобы говорилось. Колумб-младший рисует враждебность участников по отношению к его отцу и приписывает им научную некомпетентность, впрочем, крайне маловероятную277. Как и Лас Касас, он опирается на судовой журнал Христофора Колумба, оригинал которого довольно быстро был утерян, и можно предположить, что воспроизводился он с изменениями. Мореплаватель действительно вручил журнал католическим королям по прибытии из первого путешествия; они сделали с него копию, которая была возвращена Колумбу, – наверняка именно ею и пользовался его сын. Известную сегодня версию удалось воссоздать благодаря сокращенным выдержкам, изложенным в «Истории Индий» Лас Касаса278.

Соответственно, источников, которые в точности описывали бы этот эпизод, просто не существует. Розелли, как и Ирвинг, во многом придали ему художественную форму, смело домысливая то, чего не хватало в архивах. Розелли даже оговаривается, что «протоколы заседаний, выполненные по прошествии двух лет и неточные, до сих пор сокрыты в архиве Симанкаса»279, так что озадаченному читателю впору спросить: почему автор утверждает, что они «неточные», если он никогда их не видел?

Отметим все же, что ни у Розелли, ни в переводе на французский язык произведения Ирвинга не упоминается о проведении собора. Выражение «собор в Саламанке», которое лишь подчеркнуло – по крайней мере, во Франции – роль, приписываемую, Церкви, обнаруживается в упоминавшемся нами переводе труда Дрейпера и в романе Фенимора Купера «Мерседес из Кастилии, или Путешествие в Катай (История времен Христофора Колумба)». В обоих случаях все дело в переводе английского слова council, которое у Ирвинга также встречается и означает в широком смысле «совет». Превращение «совета в Саламанке», что недалеко от истины, в «собор» – при том, что значение термина совершенно не соответствует фактической ситуации, – может быть попросту ошибкой перевода, но какой существенной.

Как бы то ни было, именно в деталях исключительно подробного повествования, придуманного обоими авторами, кроются корни мифа о плоской Земле, а главное – его связь с Церковью. Начнем с того, что позиция Ирвинга неоднозначна: он не говорит прямо, что Землю считали плоской. И как будто бы даже утверждает обратное, когда пишет, что «окружность Земли была еще неизвестна» и уточняет: «Не были еще установлены законы земного тяготения, в силу которых шарообразность Земли с очевидностью означала бы осуществимость кругосветного путешествия»280.

Точно так же, описывая (весьма выпукло) «комиссию в Саламанке», автор соглашается, что некоторые ее члены, «более сведущие в науках, не отрицали гипотезы о шарообразности Земли»281. В то же время ему нужно показать, что генуэзец создал «систему». В главе под названием «Предпосылки, из которых возникла уверенность Колумба в существовании на западе неизвестных земель» Ирвинг утверждает, что, ориентируясь на Птолемея, Колумб «выдвигает принципиальное соображение, что Земля представляет собой сферу, или шар из тверди и воды, так что по ее поверхности можно обогнуть ее, а люди, находящиеся в ее противоположных точках, обращены друг к другу ступнями ног»282. В общем, текст получился довольно противоречивым.

Наконец, в главе 4 книги II изображена «комиссия», состоящая «из ученых клириков и университетских профессоров»283 астрономии, географии, математики и других научных дисциплин. Типичный для XIX века дискурс о неизбежной несовместимости науки и религии включает и такие штампы, как приписываемое средневековью невежество:

Религия и наука были в то время тесно связаны, особенно в Испании. Сокровища учености были сосредоточены в монастырях, и университетские кафедры пополнялись исключительно черным духовенством284.

Оказавшись в тупике религиозных разногласий, человечество отступило от рубежей античного знания285.

Допуская вслед за Розелли, что Колумб заручился поддержкой доминиканца по имени Диего де Деса, Ирвинг иронично описывает доводы, на которые будто бы пришлось отвечать генуэзцу и которые включали хорошо известные с тех пор цитаты из Библии или отцов Церкви, от Лактанция до Августина.

Вместо доводов географического свойства, на Колумба обрушили поток цитат из Библии и Нового Завета – Книги Бытия, псалмов Давида, Книги Пророков, Апостола и Евангелий. К сему были добавлены толкования отцов Церкви: св. Хризостома и св. Августина, св. Иеронима и св. Григория, св. Василия и св. Амвросия, а также и Лактанция Фирмиана, достопочтенного поборника веры. […] Так, камнем преткновения для некоторых саламанкских мудрецов стал вопрос о существовании антиподов в Южном полушарии, […] несомненном для ученых мужей древности286.

В тексте Ирвинга узнается наследие Просвещения:

Отрывок из Лактанция, приводившийся в возражение Колумбу, содержит в себе грубое глумление, недостойное столь серьезного теолога. «Найдется ли такой глупец, – вопрошает он, – который поверил бы, что существуют антиподы, что ступни их ног обращены против наших, что они ходят пятами вверх, а головами вниз?»287

Так что рассказ о «комиссии» (или совете) в Саламанке вполне закономерно доходит до утверждения, будто сферическая форма есть «предположение» Колумба:

Самому простому его предположению о шарообразности земли были противопоставлены тексты из Писания. Ему указали на Книгу Псалмов, где говорится, что небеса простираются словно кожа, […] и на Послание апостола Павла к евреям, где небеса сравниваются с шатром, простирающимся над землею, которая, следовательно, должна быть плоской288.

Аргумент, вложенный Ирвингом в уста членов совета, заслуживает особого внимания. Как мы уже сказали, Ирвинг умудряется утверждать, что незнание факта сферичности было всеобщим явлением. Некоторые из членов совета будто бы допускают, что Земля – шар, но предъявляют мореплавателю необычный аргумент:

Высказывалось и довольно курьезное возражение, будто бы, если даже корабль и достигнет Индии, он все равно не сможет возвратиться, так как округлость земли подобна склону горы, вверх по которому плыть невозможно даже при самых благоприятных ветрах289.

Напоминает цитату из повествования Фернандо Колумба:

[Космографы сказали королю, что] если бы кто-то и совершил такое путешествие, то не смог бы вернуться тем же путем, ему пришлось бы подниматься по морю, как если бы это была гора, а это невозможно даже с попутным ветром290.

Многие из тех, с кем нам удалось поговорить, еще со школьных времен помнят об этой странной убежденности, будто нельзя идти «вверх по морю»: им рассказывали, что этого «боялись» моряки. Скорее всего, это все же было измышлением Фернандо, воспевшего храбрость отца, поскольку в рассказе самого Колумба о плавании ничто не указывает на эти страхи. Можно сказать, что таким образом Фернандо Колумб подчеркивает некомпетентность и наивность членов Совета с их абсурдным пониманием сферичности, допускающим, что у Земли есть верх и низ. А еще это один из наглядных примеров манипулирования (можно сказать – чуть ли не в реальном времени), ведь такие же выражения встречаются в трудах Возрождения, но они не связаны ни с опасениями, ни с аргументами, мешающими признанию сферичности, а, напротив, отражают образность языка – так же, как сегодня француз скажет, что он «поднимается» из Бордо в Париж или «спускается» в обратном направлении к морю: это способ выражения, который прежде всего говорит об интериоризации космологических и космографических представлений. И действительно, как уже отмечал Рассел, похожие описания можно встретить в «Путешествии вокруг Земли» Джона Мандевиля, написанном в XIV веке:

Выходит, что повидал я три четверти круга, образованного небесным сводом, плюс пять с половиной градусов. Потому с уверенностью говорю, что человек мог бы описать круг через все земли мира, как верхние, так и нижние, и вернулся бы в свой край, если бы нашел спутников и корабль, чтобы добраться, и видел бы всюду людей, большие земли и острова, совсем как у нас.

Как известно, кто живет с антарктической стороны, оказываются ногами к ногам с теми, кто находится под Полярной звездой, так же, как мы остаемся ногами к ногам с теми, кто проживает под нами, ибо у всех частей суши и моря есть противоположная сторона, обитаемая и проходимая как в одну, так и в другую сторону […]. Отправляясь из Шотландии или Англии в Иерусалим, неизменно поднимаешься вверх, ведь наши земли – в нижней части к западу, как земля пресвитера Иоанна – в нижней части к востоку291.

Этот же образ встречается в вышеупомянутом малом «Глобусе мира», где возникает в точно таком же контексте («мы […] удивляемся, почему антиподы, чьи ноги направлены в противоположную сторону, никуда не падают», см. выше).

Есть и другие моменты, чрезвычайно интересные для понимания того, как один миф, построенный на истории Колумба, упрочил другой – о плоской Земле. Ирвинг часто использует социальный и антиэлитарный мотивы с отчетливыми признаками антиклерикализма. Колумб, таким образом, предстает «малоизвестным человеком» или «неизвестным иностранцем»292:

…никому не известный моряк, не входящий ни в какое ученое сообщество, без чинов и регалий, которые иногда придают особый ореол даже посредственности, [тогда как он мог опираться лишь на мощь собственного гения]293.

Колумб описан здесь как «простой моряк, [бесстрашно] выступающий перед внушительным жюри из профессоров, монахов и прелатов»294. На современном прихотливом языке впору было бы сказать: селф-мейд-мэн против истеблишмента. Выходит, круглая Земля принадлежит смиренным гениям, а плоская – святошам и самопровозглашенным всезнайкам.

Версия Розелли хоть и выражает дух католичества, но подводит к похожему результату. Автор также делает вывод, что в основе замысла Колумба лежала идея земной сферичности, которую тогда разделяли не все:

Погонщики мулов и кормилицы знали, по крайней мере, о каком-то иностранце, вознамерившемся доказать, что Земля круглая, как апельсин, что есть края, где люди ходят вниз головами, и, больше того, если все время плыть на запад, то можно вернуться с востока. Народ, верно, удивлялся, что подобную ложь могут воспринимать всерьез295.

Некоторые члены собрания у Розелли также изображены глупцами, которые изо всех сил цепляются за цитаты из Лактанция и Августина. Пользуясь теми же источниками, что и Ирвинг и, возможно, ориентируясь на него, автор предлагает аналогичное, во многом беллетризованное описание того, как рассматривалось предложение Колумба:

Несколько членов Большого Совета оспорили его выводы, цитируя тексты Священного Писания, выбранные все больше невпопад, и усеченные выдержки из некоторых духовных авторов, противников его системы. «Кафедральные» профессора заключили по принципу большинства и меньшинства, что Земля плоская, как ковер, и не может быть круглой, недаром сказано в Псалме: «Простираешь небеса, как шатер» (extendens cœlum sicut pellem – Пс. 103:2), что было бы невозможно, будь она шарообразной. Возражали ему и словами святого Павла, сравнившего небеса с палаткой, поставленной над Землей, что не допускает шарообразности сего света296.

И все же в этом сочинении у конструкции мифа есть некоторые отличия. Будучи католиком, Розелли должен попытаться, несмотря ни на что, спасти репутацию Церкви. Логично, что он настойчивее, чем Ирвинг, подчеркивает различия в бытовавших тогда мнениях, что так же неверно, как и представление о почти единодушной вере в плоскую Землю, но интересно тем, что не относит вопрос о форме Земли к христианским догмам:

Одни твердо верили, что Земля – самое большое тело из всего, что сотворено зримым, неподвижный центр мироздания. А раз так, то им казалось вполне естественным, что вокруг нее вращается Солнце. […] Другие полагали, что Земля образует огромный приплюснутый круг или четырехугольник, обрамленный неизмеримой водной массой. Допуская, что форма Земли четырехугольная или круглая, но непременно уплощенная, они ограничивали протяженность морей седьмой частью мировой суши. Другие же, не формулируя определенной системы, называли фантазиями любые идеи, противоречащие представлениям древних авторов297.

Заметим, что первое мнение не исключает сферичности, – как раз наоборот. Но Розелли не решается сказать об этом прямо и меняет предмет спора: называть «фантазиями любые идеи, противоречащие представлениям древних авторов», – значит считать Землю неподвижным центром мироздания. Что негласно сближает Колумба и Галилея. Вместе с тем подчеркивается научный авторитет комиссии:

Большой Совет состоял из профессоров астрономии и космографии, занимавших главные кафедры в этом университете, и из ведущих географов и геометров, некогда учившихся математике у мэтра Аполлония, а физике у мэтра Паскуаля де Аранды298.

На самом деле это позволяет Розелли переложить ответственность за веру в плоскую Землю на одних только богословов, которых он уподобляет схоластам, пользуясь еще одним мифом, созданным ни больше ни меньше гуманистами, – речь идет о бесплодности схоластики. Мы уже цитировали упоминание о «кафедральных» профессорах и умозаключении «по принципу большинства и меньшинства» – что имеется в виду, вскоре станет понятнее, когда автор назовет имена «упорствующих схоластов». Как и у Ирвинга, эти скрытые изобличающие приемы позволяют увидеть Колумба-практика:

Когда он в своих ответах ссылался на опыт и знание морского дела, его доводы парировали, взывая к авторитету Лактанция или святого Августина, отвергавших абсурдные воззрения тех, кто верит в антиподов299.

В отличие от того, как это показано у Ирвинга, здесь опыт не противоречит религии: напротив, для Розелли это признак веры простого человека, противопоставленной гордыне самодостаточного знания. Колумб не пытается привлечь «теологов» на сторону науки, а отвечает их же оружием, Писанием, «блистательно трактуя те же священные тексты, которыми, как им думалось, они вынесли ему приговор»300. Так «подвижнический пыл словно преобразил его в глазах аудитории». В самом деле:

Не вера наполнила его знанием морских наук, это плод практики и наблюдений, но в вере своей милостью Божией он совершил то, на что другие не осмелились. […] Усидчивое созерцание Природы убедило Колумба, что у всех тел, созданных Творением, сферическая форма, у всех светил и планет, и потому он исходил из принципа, что Земля шарообразна. А поскольку его понимание Божественной работы соотносилось с возвышенным представлением о Творце, […] он не замедлил найти в Священном Писании подтверждение собственным космографическим идеям301.

Здесь видно, как Розелли пытается перевернуть трактовку мифа в пользу Церкви. Забавным без преувеличения образом форма Земли становится у него знаком веры и водоразделом между «добрыми» и «злыми». Одни не верят в сферичность (богословы-схоласты), другие, наоборот, верят, как доминиканцы и францисканцы, представители набожных и одновременно просвещенных орденов. Так что во время совета «одни лишь доминиканцы из монастыря Сан Эстебан слушали его внимательно и благосклонно»302. Колумб – новый мессия, обращающий других в свою веру, как это было, когда, покинув Португалию, он появляется в монастыре Ла Рабида, где его принимает настоятель Хуан Перес де Марчена. Этот вполне реальный персонаж выходит из-под пера Розелли этаким апостолом Петром, проповедником сферичности:

Он выслушал, понял и поверил.

Так самая грандиозная идея человечества раскрылась в мирном францисканском монастыре благодаря гению и встречена была с воодушевлением. Там вдруг безотчетно приняли на веру сферичность Земли303.

Этот абсурдный отрывок показывает, сколь важным аргументом, олицетворенным здесь Христофором Колумбом, стал в XIX веке миф о плоской Земле – в идеологической борьбе различных церквей, Церкви с лаицизмом (и наоборот) и в куда более ощутимой по сравнению со средневековьем борьбе тех же церквей с наукой, когда буквальное толкование Библии вновь становится актуальным в сущностном споре вокруг дарвинизма.

Прежде чем продолжить наши изыскания, просто повторим: можно смело утверждать, что просвещенная публика XV века не сомневалась в сферичности Земли, это знание принималось в широком кругу грамотных людей и отчасти – за его пределами. В настольной книге Колумба с пометками, сделанными его рукой, – «Образе мира» Петра д’Альи, опубликованном между 1480 и 1483 годами, – отражены прения касательно истинной длины земной окружности и сравниваются измерения, которые удалось ранее провести304. В действительности именно неопределенность этой длины попытался использовать мореплаватель, чтобы преуменьшить дальность плавания и убедить комиссию Талаверы. Фернандо Колумб в работе, посвященной отцу, уточняет соображения, побудившие его отправиться в путь, в том числе выводы многих мореходов о том, что осталось открыть только западную часть земного шара, за Азорскими островами и островами Зеленого Мыса, и что это пространство не превышает «четвертую часть глобуса». Лас Касас, который вторит Фернандо, описывая этот момент, поясняет, что именно было известно Колумбу о размерах Земли. По его мнению, мореплаватель знал, что расстояние между восточной оконечностью Индии, сведения о которой есть у Птолемея и Марина Тирского, и Азорскими островами, то есть самыми западными из известных тогда земель, составляет «пятнадцать часов из двадцати четырех вокруг земного шара» (пятнадцать часовых поясов, как сказали бы сегодня); кроме того, Колумбу были известны воззрения Альфрагануса (аль-Фергани, см. I, III, 2) и его последователей, которые «указывают для сферы куда меньший обхват, чем другие авторы и космографы», оценивая расстояние между двумя градусами «не более чем в 56 миль и две трети»305.

Дени Крузе сумел показать, что Колумб действительно узнал об этих измерениях IX века из «Образа мира» Петра д’Альи306. Но, пересчитывая «56 миль и две трети», мореплаватель оказался не слишком последователен и использовал значение морской мили, а не арабской (в сегодняшних единицах измерения миля, которую выбрал Колумб, составляет 1,481 километра, а арабская – 1,9735 километра). Благодаря этой произвольной путанице он получает значение окружности Земли, равное 20 400 миль, то есть около 30 000 километров. Преуменьшив окружность, генуэзец вдобавок заметно преувеличивает протяженность земель между Азорскими островами на западе и Сипанго (Японией) на востоке. В самом деле, он растягивает ее до 225 градусов долготы (а должно быть меньше 180 градусов), воспользовавшись записями Марко Поло, оценивавшего протяженность Катая (царства Великого хана, царя царей индийских), и прибавив 30 градусов от Катая до Сипанго. В конце концов ему удалось в три раза сократить предполагаемое расстояние до западных земель, и все это для того, чтобы экспедиция казалась более реалистичной.

Таким образом, план экспедиции был совсем не в том, чтобы доказать сферичность Земли, что бы ни говорил Ирвинг или до него – автор, к творчеству которого он не раз обращается, а именно Вольтер. В своем «Опыте о нравах» философ действительно утверждал, что Колумб «посулил новое полушарие» и услышал в ответ, что «существование такого полушария невозможно»307. Однако никто из членов комиссии Талаверы не смог возразить мореплавателю, что на свете нет антиподов.

И все же предприятие генуэзца было довольно смелым, учитывая дальность пути, ведь о континенте между Европой и Индией никто не знал. Весьма вероятно, что расстояние могло показаться непреодолимым и идея встретила множество возражений. Реально и беспокойство моряков, нанятых Колумбом для этого опасного предприятия, учитывая, сколько предстояло пройти. Это подтверждается конкретными и недвусмысленными методами, описанными в судовом журнале: пройденный за день промежуток преуменьшался, ведь капитан объявил более короткое, чем в действительности, общее расстояние, это делалось для ободрения матросов, тревожившихся оттого, что не показывается земля308. Заодно отметим, что попытки уточнить размеры Земли на одном Колумбе не завершились. На протяжении последующих веков геодезические измерения совершенствовались: в работе Ксавье Кампи309 мы обнаруживаем увлекательный рассказ о том, как развивалось это знание до и после Ньютона.

Что касается самого Колумба, показательно, как складывалась его персональная историография, в которой отдельные исторические эпизоды включаются в религиозные, политические или идеологические конструкции – не всегда с учетом исторической реальности. Миф о Колумбе вобрал в себя миф о плоской Земле, и обе эти легенды, будучи сфабрикованными, были использованы для переписывания истории науки и просто истории. Огромный успех произведения Ирвинга не только в США, но и в Европе, сопутствовавший и книге Розелли в католической среде и за ее пределами, служит одним из объяснений, почему этот двойной миф так прочно засел в умах.

Глава III

Понять успех мифа

Изучение героизации Христофора Колумба позволяет найти звенья, объясняющие, ради чего косвенно затрагивался вопрос о плоской Земле, ставший символом более масштабных битв сторонников и противников лаицизма. Так что длительный успех мифа невозможно понять, не учитывая специфический контекст XIX века, который, как и эпоха Просвещения, отмечен двойной проблемой лаицизма и антиклерикализма, но, кроме того, в ином аспекте, совершенно особыми средствами описания истории.

I. Плоская Земля и битвы века

Влияние позитивизма

В мыслительной сфере XIX век отмечен распространением идей философа Огюста Конта (ум. 1857), которые значительно повлияли на концепцию истории человеческого общества. В знаменитой работе «Дух позитивной философии» (1844), обобщившей «Курс позитивной философии» (появившийся между 1830 и 1842 годами), Конт очерчивает историю мыслительной эволюции общества, проводя ее через три этапа теории, применимые, по его мнению, как к индивиду, так и ко всему роду человеческому. Первый – связанный с детством как периодом любви к неразрешимым вопросам вроде «почему» – получает теологическое наполнение. Внутри этого периода Конт рисует движение от фетишизма к монотеизму через политеизм, которое дает развиться «до тех пор почти незаметному всеобщему чувству, говорящему о необходимом подчинении всех явлений неизменным законам»310. Затем следует второй этап – связанный с отрочеством, – когда природа объясняется не сверхъестественными факторами, а понимается через персонифицированные сущности или абстракции. Этот этап – «метафизический», переходный, когда происходит установление «истинной философии», благодаря которой «таинственные исследования» в поисках теологических или метафизических объяснений прекращаются. «Наш ум отныне отказывается от абсолютных исследований» и «сосредоточивает свои усилия в области действительного наблюдения, […] являющейся единственно возможным основанием доступных нам знаний, разумно приспособленных к нашим реальным потребностям»311. Последний этап позитивной философии, который Конт соотносит со «зрелостью», заключается «в повсеместной замене недоступного определения причин в собственном смысле слова – простым исследованием законов, то есть постоянных отношений, существующих между наблюдаемыми явлениями»312.

Утверждение, что все наши знания соотнесены с чувствами, заставляет Огюста Конта заверить нас, будто «никакая астрономия не могла бы существовать у слепого вида […]; точно так же мы не могли бы иметь суждение […] относительно темных небесных тел»313, что, впрочем, было опровергнуто после его смерти с развитием спектрального анализа. Но представление о просвещенности, последовательно и линейно развивающейся в сторону все более точных знаний, прочно закрепилось в философии науки (и образования) начиная со второй половины XIX века. Оно во многом способствовало становлению фигуры Галилея: если одни выбрали Колумба и 1492 год в качестве даты эпистемологического разрыва, то Конт относит его к более позднему времени – к 1600‐м годам. Как замечает Анни Пети, автор комментариев к приведенному изданию «Духа позитивной философии», Конт отмежевывается от философов Просвещения, «описывавших средневековье как время обскурантизма и суеверий»314. Но период, предшествующий наступлению XVII века, Конт определяет как «преднаучную» эру – выражение надолго попало в число популярных: «Истинно-научный дух очень молод и пока еще так мало распространен, что, вероятно, никто до Галилея не заметил даже увеличения скорости тела при его падении»315, – пишет он, например, рассуждая о математике в первом томе «Курса положительной философии», и это еще один пример исторической неправды.

За свободу мысли

Во Франции Третья республика унаследовала, по выражению Доминика Лекура, «усеченный позитивизм»316 – республиканский и антиклерикальный. Общественная реформа, которую Республика собиралась осуществить, должна была «опираться на интеллектуальную реформу, проводимую научным методом, отвергающим теологические или метафизические догмы»317. Стереотип Церкви, цепляющейся за учение о плоской Земле, прочно закрепился в дискурсе столетия: чаще всего доставалось Августину, который, как пишет Прудон (рассматривая понятие предрассудка!), считал «Землю плоской, потому что она казалась ему таковою»318.

Со второй половины XIX века интеллектуалы – политики, как Луи Блан или Жорж Клемансо, ученые, как Марселен Бертло или Поль Бер, литераторы, как Виктор Гюго, историки, как Жюль Мишле, – выступили настоящими вольнодумцами, то есть участниками борьбы за свободу совести с Церковью и ее духовенством, чьи ценности были в их глазах несовместимы с ценностями Республики. Эта борьба отразилась в ключевых темах дебатов во время выборов в палату депутатов зарождающейся Третьей республики, будь то в вопросе о поддержке проекта закона об ассоциациях, об отмене конкордата, о выходе из-под влияния Церкви правосудия, больниц, тюрем и вообще об отделении Церкви от государства. Движение за свободу мысли – через выступления, доклады на конгрессах, газетные статьи, публичные лекции – развивает противостояние науки и веры. Оно прочно сохраняет память об историческом столкновении, навеки настроившем их друг против друга.

Интересно ознакомиться с «Ежемесячными бюллетенями Французской федерации свободомыслящих людей» (BMFFLP) за 1892 год (они есть в онлайн-библиотеке Gallica). В них можно найти призыв к свободомыслящим представителям любых стран участвовать во Всемирном конгрессе, который должен был пройти в Мадриде в октябре 1892 года; он приурочивался к четырехсотой годовщине первой экспедиции Колумба, которую особенно важно было отметить в этом оплоте католицизма, коим является «древняя родина Торквемады»:

Открытие Америки есть не что иное, как триумф позитивной науки над химерической теологией, как и свободомыслия над догмами абсурдной религии. Потрясая Библией, Лиссабонский совет под председательством епископа и Большой Совет Саламанки с богословами во главе отсрочили отплытие Колумба, отвергнув и осудив его планы, назвав их безрассудными и еретическими, так что ему пришлось бежать из Португалии и пережить смертельный страх в Испании, которую он также вынужден был покинуть в смятении и негодовании, тогда как гражданская власть, сделав внезапный разворот и отмахнувшись от теологической тщеты, решительно перешла на службу позитивной науке, олицетворяемой бессмертным мореплавателем319.

Здесь Колумб изображен как «предтеча» (еще одно неприемлемое – строго теологическое – определение) позитивной науки, теорию которой сформулировал Огюст Конт, а «Большой Совет Саламанки» – как архетип теологического подхода, присущего первым опытам человечества. В противостоянии науки и богословия Колумб, разумеется, – герой науки. Через 15 лет после обращения епископа Бордо к папе с ходатайством о канонизации «адмирала-миссионера» организаторы Всемирного конгресса в своем обращении присвоят плоды колумбовой одиссеи, но дадут ей противоположную оценку:

Да, открытие Америки – это наш триумф! Оно доказывает тщету теологического знания и непреложную истинность экспериментальной науки; и в то же время убеждает, что, лишь сметая препоны религиозных заблуждений и отважно выступая в русле современных идей, гражданская власть способна совершать великие и плодотворные деяния320.

Спор о шарообразности Земли не упоминается здесь прямым текстом, но как еще понимать «непреложную истинность экспериментальной науки», которой пыталась преградить путь религия? Что могло быть «еретического» в попытке предпринять дальнее плавание, если не пренебрежение догмой (мнимой), утверждающей, что Земля плоская?

Нужно быть полным невежей или человеком, напрочь ослепленным страстью католической веры, чтобы не понять, что в день, когда свершилось открытие Нового Света, нагромождение из библейско-католических гипотез и фантазий должно было рухнуть как карточный домик321.

Не сомневаясь, что вера в «библейско-католические фантазии» относится ко всей Церкви, разоблачители не перестают повторять формулу (апокрифическую) credo quia absurdum, которую Поль Лафарг, Поль Бер и немало других свободомыслящих деятелей считают отражением «образа мыслей верующего»322. Она вторит ложной цитате, которую Вольтер в одном из «Диалогов» приписывает святому Августину – своей излюбленной жертве: «Верую, ибо абсурдно»323. Эта ирония обращена прежде всего против католиков, ведь вольномыслящие – например, американец Дрейпер – щадят протестантов, считая их такими же, как они сами, жертвами «католической тирании». Эту мысль подхватывают участники движения свободомыслящих, составлявшие обращение к аудитории конгресса в Мадриде324.

Антиклерикализм, сквозящий в декларациях конгресса, связан для последователей этого движения с предвкушением «воспевания позитивной науки», о чем в процитированной выше статье упоминал Лекур.

Схватка вокруг Дарвина

В этом общем контексте религиозных и интеллектуальных столкновений и практической историографии, ставшей сегодня малоприемлемой, вырос двойной миф о средневековом обскурантизме325 и плоской Земле. Кроме того, положение могли обострить и другие факторы. Мы уже описывали диспут о возрасте Земли, возникший в XVIII веке и продолжившийся в XIX. Открытие в 1861 году недостающего звена между динозавром и птицей подтверждает, что длительность соответствующих геологических периодов следует заметно увеличить, чтобы учесть время, необходимое для эволюции фауны и флоры326.

Базовая для этого метода теория эволюции, изложенная в работе «Происхождение видов» (опубликованной Дарвином в 1859 году), знаменует полный разрыв с теологическими объяснениями появления этих самых видов – подобно тому, как гелиоцентризм отверг систему Птолемея. Труд, выдержавший к 1872 году шесть переизданий и переведенный в 1862 году на французский язык, как известно, вскоре вызвал столкновение «библейских геологов», по выражению Летронна, и сторонников «трансформизма». В уже процитированной нами работе Уайт сравнивает воздействие этой публикации с эффектом «плуга, пропахавшего муравейник» и приводит множество примеров яркой реакции теологов того времени327.

У этого противостояния были прецеденты, пусть и немногочисленные, которые заманчиво было припомнить для наглядности, в подтверждение внутренней враждебности Церкви по отношению к науке. Для иллюстрации хватило бы и одного эпизода, вполне реального, который относится к XVII веку и связан с вопросом движения Земли, – из известных персон тогда больше всех пострадал Галилей, – не понадобилось бы даже выискивать несуществующих адептов плоской Земли. Между тем сильнó было желание показать, – как сделал это химик и политический деятель Марселен Бертло, – что «Рим оставался центром притеснения науки и мысли более полутора тысяч лет»328.

II. История великих людей

Как стая кречетов, из темного гнездаУстав носить нужду с надменною повадкой,Вожди и ратники толпой, в надежде сладкой,Поплыли, полные кровавых снов, туда.Где баснословная им грезится руда,Где чудный край Сипанго манит их загадкой.Пассат их реи гнет, и до лазури гладкойБелеет за кормой кудрявая гряда.И каждый вечер ждут они чудес воочью,Блеск фосфорический на море, каждой ночью,Миражем золотым баюкает их сон.А кто не спит, склонясь над белым носом судна,Тот смотрит, как вдали над гладью изумруднойСозвездья новые плывут на небосклон329.Жозе-Мария де Эредиа. Завоеватели.Из сборника «Трофеи», 1893

Их манила «баснословная руда», которой, как они думали, изобилуют земли Индий и Сипанго (Япония), но страшно было идти к загадочным берегам западного мира, где, казалось, велик риск пропасть навсегда, не сумев «подняться» обратно, а в итоге «первооткрывателей» Нового Света воспели по обе стороны Атлантики. То, как писалась история, безусловно, не могло отчасти не повлиять на успех мифа и, в свою очередь, тесно связано с напряженностью идеологических конфликтов, о которых мы уже говорили. Действительно, потребность в развенчании прежних веков (Церкви/церквей, но еще и Старого порядка дореволюционной Франции) сопровождалась формированием героических образов – возвышенных символов борьбы за прогресс Нового времени.

Памятники и символы


Поделиться книгой:

На главную
Назад