Армия монголов периода завоевания Древней Руси

2. Численность и состав войск

2.1. Мобилизационный потенциал монголов

Вопрос о численности как всех монгольских родов/племен, так и только их взрослого мужского населения (примерно равного общей численности монгольских войск) в первой половине XIII в. до сих пор остается дискуссионным. Однако данные ХШ и сведения «Юань ши» позволяют дать дополнительные аргументы для одной из наиболее проработанных оценок[99].

Как сообщает ХШ:

«О численности войск — точное количество не установил, только известно, что [у черных татар] на одного мужчину приходится несколько жен и на одну жену — несколько детей. И если раньше [черных татар] было мало, а теперь — множество, то, значит, [численность войск] увеличивается и не уменьшается [число] нынешних их предводителей»[100];

«[Я, Сюй] Тин, наблюдал их [татар] обычаи — один муж имеет несколько десятков жен или более сотни жен… Чэнцзисы[101] установил как закон, что необходимо их [татар] породе преумножать свое потомство»[102].

По оценке, принадлежащей Н. Ц. Мункуеву, общая численность монгольских родов/племен на рубеже XII–XIII вв. была около 1–1,5 млн человек. Им принималось, что у монголов сохранялось соотношение, известное у других центральноазиатских кочевников с древности, по которому на каждые 5 человек населения приходился 1 воин (т. е. соотношение 1:5). Таким образом, по оценке Н. Ц. Мункуева, максимальный мобилизационный потенциал собственно монголов составлял 200–250 тыс. человек (разброс величины получается с учетом невозможности 100 % охвата системой призыва абсолютно всех, в особенности так называемых «лесных народов»). Разумеется, далеко не все мужчины кочевого народа выступали в походы, но в случае крайней необходимости это было возможным — ведь работы по кочевому хозяйству в таком случае могли быть целиком доверены женщинам и рабам. Число последних у монголов постоянно росло по мере успехов их военных мероприятий, а значит, и доля монгольских мужчин, отвлекаемых на военные походы, от общего их числа также была достаточно высокой.

Если исходить из данных Рашид ад-Дина, которые он свел в «Памятке о войсках Чингисхана»[103], после смерти последнего у его наследников осталось в распоряжении 129 тыс. монгольских кибиток[104]. Как и Пэн Да-я, Рашид ад-Дин отмечает многочисленность потомства монголов и быстрый его рост. Это позволяет оценить численность монгольской армии с иной, чем метод Мункуева, стороны. Официальные юаньские документы о системе призыва у монголов сообщают, что до военных реформ Хубилая существовала так называемая «старая система» призыва, т. е. времен Чингисхана и Угэдэя (вероятно, и до правления Мэнгу-каана включительно). В данном указе Хубилая (ноябрь 1282 г.) цитируются важные подробности разверстки воинской повинности среди монгольских кибиток в период указанных царствований (т. е. от Чингисхана до Мэнгу-каана): «В соответствии со старой системой, те семьи, в которых 1 совершеннолетний, не дают никого [в войско]; во всех семьях, в которых от 2 до 5–6 совершеннолетних, — оставляются в наличии [т. е. в семье] по 1 человеку, а все остальные служат в войсках»[105].

Эти данные «Юань ши» позволяют применить сведения Пэн Да-я о многочисленности потомства у монголов к оценке их общего мобилизационного потенциала. Так как по вышеприведенному закону времен Чингисхана-Угэдэя и до Мэнгу-каана в войско не брали единственного совершеннолетнего в кибитке, то следует заключить, что тогда доля таких кибиток в общей их численности была исчезающе малой величиной, а статистически значимой была кибитка, в которой было как минимум 3 совершеннолетних — т. е. глава семьи и двое сыновей или младших братьев (с учетом вышеприведенных цитат ХШ о многодетности монгольских семей, это еще скромная оценка), из которых 2 подлежали призыву. Таким образом, 129 тыс. кибиток (по данным Рашид ад-Дина) должны были выставлять при своем максимальном напряжении не менее 250–260 тыс. человек войска. Как видим, полученная оценка в принципе совпадает с расчетами Н. Ц. Мункуева, исходившего из другой методики.

2.2. Состав армии монголов — ее «монгольские» и «немонгольские» части

Наибольшее количество информации по данному вопросу дают внутренние монгольские источники (в первую очередь РД и ЮШ), а также сведения сунских разведчиков. Правда, сведения ХШ о численности армии монголов, как это следует из вышеприведенных цитат, не содержат точных цифр. Но есть там другие важные цифры — количество командующих ее крупными соединениями, т. е. темников и так называемых тоусянов[106] (в русском переводе ХШ — «военные предводители»). Эти сведения в неявном виде все же сообщают нам и о численности тех войск Монгольской империи, которые были во время миссий Пэн Да-я и Сюй Тина в Северном Китае и в ближайших к нему регионах:

«Командующими их [черных татар] конницы прежде были семнадцать ее военных предводителей»[107];

«Темников у черных татар 8 человек. В некоторых туменах неполный состав, однако это войска из родни [правителя черных татар]: всяких дядей, племянников, детей старших и младших братьев, которые не входят в число [вышеуказанных] темников. Темников [войск из] ханьских земель — 4 человека»[108];

«Хотя [их] армия по преимуществу состоит из немалых количеств [самих] татар, но все остальные — это люди погибших государств»[109].

Приведенные цитаты о числе темников и «военных предводителей» монгольской конницы кроме подтверждения оценки количества ее туменов позволяют также получить представление о составе монгольской армии. Прежде всего определим, кто такие «военные предводители», чем они командовали, каков состав «неполных туменов» и что они вообще такое. А после этого применим полученные результаты для еще одной оценки численности монгольской армии — как той ее части, о которой знали Пэн Да-я и Сюй Тин, так и той, что была за пределами их разведывательных интересов. Полученные результаты можно для наглядности изложить в виде трех основных тезисов (расширенных за счет их обоснования).

Во-первых, надо сразу сказать, что, по данным «Юань ши», собственно монгольские войска в составе армии Монгольской империи подразделялись на две категории войск: так называемые «монгольские войска» и «войска таммачи». Вот как они определяются в трактате «Войска» в составе «Юань ши»: «Что касается войск, то сначала были монгольские войска и войска таммачи. Монгольские войска — из всех государственных людей[110], а войска таммачи — те, что из всех народов и племен»[111]. Исследователи «Юань ши» давно пришли к выводу, что под «монгольскими войсками» подразумевались все собственно монгольские части — но за вычетом тех, которые указами каанов были закреплены за уделами членов императорской фамилии, а также некоторого числа высших нойонов или тарханов[112]. Так, японские исследователи Мураками Масацугу и Мори Macao[113], суммировавшие в своих работах все упоминания о войсках таммачи в документах монгольской канцелярии времен империи и Юань, доказали, что это были личные войска владельцев уделов и тарханств. Этнически они были — первоначально — из монголов, обычно или потерявших свой клан, или приписанных к новым хозяевам в виде пожалования Чингисханом. Например, людей обока кэрэит Чингисхан раскассировал по разным обокам и тарханствам[114]. Можно также вспомнить случай создания войска у Гучугура, бывшего плотника, получившего за заслуги тарханство: «Потом недоставало людей для плотника Гучугура. Тогда собрали по разверстке с разных концов и просто присоединили их к Мулхалху из племени Чжадаран. „Пусть Гучугур начальствует тысячей общим советом с Мулхалху“, — приказал он»[115]. Как видим, рядовые кочевники, как собранные по такой разверстке, так и потерявшие родной обок и затем приписанные к новому владельцу, становились таким образом нечто вроде «личных войск» у вышеуказанных лиц, и именно они подразумеваются в ЮШ под «войсками таммачи»[116].

Разумеется, по мере завоевания новых земель и племен этнический состав таммачи менялся — сначала за счет кочевых и полукочевых народов (тюрков, киданей, тунгусо-маньчжурских народов), а затем и оседлых. Именно это имелось в виду под «из всех народов и племен» вышеприведенного пассажа ЮШ. Буквальное понимание сообщения о «войсках тама» у Рашид ад-Дина, перенесшего реалии своего времени на времена Чингисхана, мешало правильному восприятию смысла этого термина[117]. Видимо, это и приводило многих европейских ученых к ошибочному пониманию сути этих войск, как это отмечает исследователь военной системы Юань профессор Сяо Ци-цин[118]. Хотя внимательное рассмотрение других мест в «Сборнике летописей» Рашид ад-Дина сразу выявляет подобные личные войска — в уже упоминавшейся выше «Памятке о… войсках Чингиз-хана» Рашид ад-Дин перечисляет «тысячи», которые сами состоят из нескольких отдельных тысяч со своими собственными командирами, причем чаще всего это все люди из одного рода/обока.

Таким образом, «монгольские войска» из вышеприведенного сообщения ЮШ можно условно назвать регулярными монгольскими войсками общеимперского подчинения — воины данной категории были сведены по десятичной системе в десятки-сотни-тысячи-тумены постоянного и равного состава, подчинялись каану и назначенным им лично тысячникам и темникам, при этом все они были из собственно монгольских и монголизированных родов/племен. Войска же таммачи, т. е. личные войска из уделов Чингисидов и тарханов, — это как раз и есть те, о которых в ХШ сказано, что «в некоторых туменах неполный состав, однако это войска из родни [правителя черных татар]: всяких дядей, племянников, детей старших и младших братьев, которые не входят в число [вышеуказанных] темников».

Во-вторых, как следует из сопоставления с функциями владельцев кочевых уделов и тарханов у монголов, упомянутыми в ХШ «туменами неполного состава» командовали не темники, а те, кто в ХШ назван тоусян. Этот термин, который впервые зафиксирован у киданей (в форме тоуся) и являющийся, по-видимому, передачей слова tarqan, известного еще в Тюркском каганате в качестве названия высших военных предводителей. Со временем это слово переняли и китайцы, которые стали им обозначать военачальников конных отрядов и кочевых армий. В «Юань ши» он тоже встречается и относится, как правило, к тысячникам, которые командовали тысячами войск, составленными из воинов их собственных родов/обоков. Часто в таких случаях такой тоусян, будучи номинально «тысячником», на самом деле командовал несколькими тысячами в качестве нойона-главы своего кочевого удела или рода. Причем у каждой такой тысячи был свой реальный командир, назначавшийся этим нойоном (а не кааном, как в случае «регулярной» тысячи), — т. е. собственно тысячник в исходном значении этого слова. В «Памятке о… войсках Чингиз-хана» у Рашид ад-Дина такая ситуация встречается неоднократно, например: «Тысяча Бааритая-курчи-нойона, бывшего из племени баарин… Их по существу было десять тысяч, и потому они известны за один туман. Имена их эмиров-тысяцких неизвестны, ибо большая часть тех войск в давние времена была из их племени»[119].

Данная практика вполне соответствует статусу тарханов у монголов как владетелей кочевого удела и командиров своих собственных военных сил. Сюй Сун (китайский историк XIX в., автор комментариев к китайским источникам по кочевым народам, в том числе к «Сокровенному сказанию») приводит выписку из юаньского документа при пояснении слова талахань (это один из вариантов транскрипции слова «тархан» в китайских текстах) в китайском тексте ТИМ: «Талахань значит старейшину в целом государстве. Государь (Чингисхан) сказал приближенным: „Те (враги), не ведая воли неба, хотели погубить меня; этот человек (Кишлих), известивший меня, почти то же, что посланец самого неба; я обещался даровать ему свободу и талахань“. Посему пожаловал ему царский шатер, посуду и музыку при угощении, как фамильному князю»[120]. Указание на пожалование «царского шатра, посуды и музыки», т. е. в китайской традиции инсигний владетельного князя, говорит о тарханах как о самостоятельных правителях кочевого владения — тарханства. Таким образом, первоначальное понятие тархана у монголов Чингисхана означало по сути нойона — владетельного князя, практически приравненного к Чингисиду — владельцу удела. Даже в фискальных документах Монгольской империи ее территориальные единицы (провинции или области) империи ставились в один ряд с тарханствами (тоуся) — так, в докладе Центрального имперского секретариата каану Хубилаю от 20 мая 1261 г. говорилось о получении разного рода сборов (чайфа) за 1260 г. и необходимости перевести их в разряд налогов по категориям (кэчжэн) для всех видов территориальных и административных образований без исключений: «Касательно [подворных налогов] кэчай настоящего года, следует обеспечить [следующие действия]: внимательно проверить все [реестры дворов], обязательно на самом деле завершить [создание] системы налогов по категориям (кэчжэн), не допуская пропусков [в составлении реестров] и уклонения [от внесения в реестр]; одновременно во всех областях (лу) и тарханствах (тоуся)»[121]. Как видим, еще в 1261 г. сохранялась система тарханств[122] как отдельных образований, со своими владетелями-тарханами. Войска же, выставляемые таким тарханом-тоусяном со своего владения, являлись его личным войском и учитывались в составе войск таммачи.

В ХШ Пэн Да-я дает список (на первую треть XIII в.) почти всех тоусянов, сопровождая имя каждого комментарием: «Командующими их [черных татар] конницы прежде были семнадцать ее военных предводителей (тоусян): Тэмочжэнь (то есть Чэнцзисы; после смерти его конница [принадлежит] матери Укудая, сейчас она сама возглавляет ее), незаконный старший царевич Чжочжи ([он] уже погиб), незаконный второй царевич Чахэдай (был отправлен на северо-запад в мусульманские государства), незаконный третий царевич Укудай (является ныне татарским правителем), незаконный четвертый царевич Толуань (вернувшись из Хэнани, заболел и умер, вышеперечисленные четыре человека — все сыновья Тэмочжэня), Тэмогэ-вочжэнь (сокращенно именуется как Вочэнь, кроме того титулуется как „Няошэн даван“, является младшим братом Тэмочжэня), Аньчжидай (племянник Тэмочжэня, младший брат Укудая), Боду-[фу]ма (зять Тэмочжэня), Байсыма (первое имя Байсыбу, является незаконным царевичем белых татар и зятем Тэмочжэня, прежний муж незаконной принцессы Алахань), Мухуали-гован (черный татарин, [он] отец Бово и покровитель Чалавэня)[123], Гэтэ-цзюньван (черный татарин), Сяо-фужэнь (кидань, специально ведает дворами, приписанными для нужд артиллерии[124]), Ахай (кидань, изначально пребывал в Дэсинфу)[125], Тухуа (является младшим братом Ахая, изначально пребывал в Сюаньдэфу)[126], Мин-ань[127] ([он] кидань, его сын Ханьтабу, дагэ[128] Яньцзина, ныне управляющий им) и Лю Бо-линь (китаец, командир тумена „младших братьев“)»[129].

Список этих тоусянов полностью подтверждает вывод о том, что упомянутые в ХШ «тумены неполного состава» являлись войсками таммачи и личными дружинами ряда Чингисидов и тарханов — в списке приведены имена 16 «военных предводителей» из 17, а именно: 4 сына Чингисхана, его младший брат, племянник (сын его рано умершего другого брата), его главная жена, 3 гургэна (зятья Чингисидов — гургэн по-монгольски «зять») и 6 особо заслуженных тарханов (монгол Мухали, цзиньский полководец и четыре киданя — братья Елюй Тухуа и Елюй Ахай, Шимо Есянь и Шимо Мингань — все очень рано перешедшие на сторону Чингисхана и особо им пожалованные). Как показывают жизнеописания в ЮШ этих и ряда подобных тарханов, практически все они были или монголами и родственными им киданями, или тюрками и чжурчжэнями. Именно эти народы, считавшиеся монголами близкими к ним самим, вместе с настоящими монголами и поставляли в дальнейшем контингенты войск таммачи в ходе завоевания Северного Китая. Поэтому совсем неудивительно нахождение «Туган-ваншая», т. е. киданя Елюй Тухуа, в списке 129 «тысяч» собственно монгольских войск в «Памятке о… войсках Чингиз-хана» Рашид ад-Дина: «Тысяча Туган-ваншая из народа Джурджэ. Этот эмир покорился и стал старшим и уважаемым; он ведал всем джурджэнским войском в числе десяти тысяч. По докладу об эмирах-тысяцких он сам их назначал»[130].

В-третьих, последняя цитата из Сюй Тина, по сути, подводит итог — кроме регулярных монгольских войск, войск таммачи (частично составленных также из тюркских, киданьских и чжурчжэньских контингентов) армия Монгольской империи, в том виде, в котором ее наблюдал Сюй Тин, состояла уже из значительных контингентов северокитайских войск (т. е. как из собственно ханьцев, так и из прочих обитателей Северного Китая), или, как они названы в ХШ, — «войска из ханьских земель»[131]. Их численность была заметно больше упомянутых Пэн Да-я четырех северокитайских туменов (в «Юань ши» их число колеблется для периода 1230-х гг. от 5 до 8 туменов, причем численность их была различной — например, китайские войска, известные как Черная армия, насчитывали более 12 тыс. воинов[132]). Но число монгольских войск было также немного больше того, о котором нам говорит ХШ. Так что соотношение 8 монгольских туменов к 4 «ханьским» вполне можно принять как ориентир. Тут еще следует отметить, что хотя большая часть этих «ханьских» туменов 1220–1230-х гг. была пешим, вспомогательным войском, но часть этих войск была и конной — это были отряды крупных киданьских и чжурчжэньских феодалов и военачальников, у которых их личные войска были в основном именно конными и хорошо вооруженными. Поэтому их следует отличать от более поздних «ханьских войск» и местных ополчений Китая, которые представляли собой пехоту и пеших легких лучников (об этом подробнее см. ниже). Таким образом, если распространить указанное соотношение монгольских войск (включая войска таммачи) к северокитайским — как их видели Пэн Да-я и Сюй Тин — на всю армию Монгольской империи, то примерное соотношение между монгольскими и немонгольскими контингентами в ее составе можно грубо принять как 2:1. Разумеется, это соотношение оценочное и среднее — в разных частях империи локально оно могло быть и иным.

Число монгольских темников, сообщаемое в ХШ Пэн Да-я, вполне соответствует их числу, известному из других достоверных источников. Так, «Сокровенное сказание» сообщает о наличии 5 монгольских темников в начале правления Чингисхана. А другой источник XIII в. «Шэн-у цинь-чжэн лу» сообщает о доведении к 1237 г. численности трех монгольских «тысяч» — из ополчений обоков икирэс, урууд и хунгират, до трех туменов. Таким образом, в 1230-х гг. в монгольской армии только на территории Северного Китая было как минимум 8 туменов собственно монгольских войск, плюс тумен онгутов, о котором нам известно из «Шэн-у цинь-чжэн лу» и жизнеописания главы онгутов Алахуш-тегин-хури в «Юань ши». Так что только эти 8 регулярных туменов «монгольского войска» (в терминологии ЮШ) имели в своем составе до 80 тыс. человек, причем они представляли собой только те монгольские тумены, которые были в Монголии и Китае и которые могли учитываться данными сунскими дипломатами-разведчиками. Поэтому за вычетом монгольских туменов, которые находились на Западе (от Булгара с Кавказом и до Мавераннахра и Восточного Туркестана), эти 8 монгольских туменов, войска таммачи (среди «военных предводителей», упомянутых в ХШ, говорится и о преемнике Алахуш-тегин-хури, таким образом, тумен его онгутов тоже должен быть учтен в составе войск таммачи, а не среди учтенных Пэн Да-я «темников у черных татар 8 человек») и 4 «ханьских» тумена, упоминаемые в ХШ, довольно точно отражают численность войск Монгольской империи в китайской сфере интересов (собственно Китай, Монголия, Маньчжурия, Корея и Тангут) на середину 1230-х гг. Оценить ее можно примерно в 150–160 тыс. человек — 90–100 тыс. «монгольских» войск (т. е. включая и таммачи) и 50–60 тыс. северокитайских войск из киданей, чжурчжэней и собственно ханьцев.

Здесь необходимо сделать одно важное замечание о реальной численности тысяч и туменов, которые выше мы принимали в расчет по номинальному значению (по тысяче и 10 тыс. человек, т. е. считали их полностью укомплектованными). Разумеется, в ходе кампаний и сражений эта численность редко когда сохраняла свое номинальное значение — потери и пополнения ее постоянно меняли. Но почти никогда эти изменения не отражались в источниках в точных цифрах, поэтому, чтобы не выходить из поля исторической науки, мы можем придерживаться только того, что есть в источниках. К счастью, в начале походов и войн монголы проводили сбор и смотр своих войск и старались доводить численность войск во всех подразделениях до комплектной. Более того, такая норма была прямо прописана в «Великой Ясе»: «Отныне и впредь [постановляем]: если в войске, пришедшем на сбор, в десятках будет не хватать нескольких [человек], то их укомплектовывать, забирая лишних [людей] в ближайших подразделениях и направляя [их] в неукомплектованные [десятки]»[133]. В рассматриваемый период времени дисциплина в монгольской армии, в том числе дисциплина мобилизации, была еще крайне высокой. А значит, и указанная норма «Ясы» об обязательности укомплектования войск перед кампанией (в ходе сбора войск) выполнялась. Поэтому номинальную численность подразделений перед войнами можно считать весьма близкой к реальной[134]. Таким образом, мы всегда имеем из источников хороший индикатор первоначальной численности войск монголов, точнее, наряд сил для проведения той или иной кампании, когда в источниках отмечается количество тысячников или темников (т. е., по сути, число их тысяч или туменов), направленных в такой поход. В дальнейшем изложении будет учитываться только численность войск по данным источников — т. е. перед войной, когда она достигала комплектной величины, а ее изменения в ходе сражений можно будет только оценивать, исходя из тех или иных данных или соображений.

Китайские авторы, на чьи сведения мы здесь в основном опираемся, прибывали к монголам как раз в те моменты, когда значительная часть войск Монгольской империи была вне поля их зрения: Чжао Хун был в столичной области Янь (Пекин) в 1220–1221 гг. — в то время когда основные монгольские силы во главе с Чингисханом воевали в Мавераннахре против государства хорезмшахов; Пэн Да-я побывал в Монголии в 1233 г., когда значительная часть сил армии монголов была занята на Западе (корпус Субэдэя, он же позднее корпус сменившего его на командовании Кукдая, был у границ Булгара, а корпус Чормагана — в Иране), в Корее и главное — монголы тогда вели решающие бои против империи Цзинь в районе Кайфына. Сюй Тин же прибыл в Монголию в 1236 г., сразу же после начала грандиозного похода на Запад (Кипчакский поход Батыя и других Чингисидов в Восточную Европу). Ниже проведем подсчет общих военных сил Монгольской империи в динамике их развития — от 1206 г. до середины XIII в.

2.3. Численность войск Монгольской империи

Рассмотрим здесь оценки общей численности армии монголов на всех основных этапах ее становления — от начала до середины XIII в. и на основных театрах ее действия. Сведения о точной численности войск были у монголов строго секретными — так, по крайней мере, утверждают составители «Юань ши»: «Из-за того, что войсковые реестры являлись особо важной военной тайной, ханьцев не [допускали] читать их цифры. Даже среди тех ближайших [к императору] сановников Верховного тайного совета, которые ведали и самолично распоряжались армиями, только лишь 1–2 высших чиновника знали их»[135]. В связи с этим сведения китайских разведчиков как о численности монгольских войск вообще, так и об их дислокации в Западном крае (т. е. за пределами собственно китайской сферы интересов), в частности, довольно неопределенные. С другой стороны, они достаточно точно описывают монгольские военные силы в сфере собственно китайских интересов — в Северном Китае, Приамурье, Корее, Ордосе и Сычуани. Выше, на основе их информации и сведений из других источников, была получена достаточно достоверная цифра их численности. Поэтому, взяв за основу эти оценки монгольских сил в указанном регионе, дополним их данными из других источников для полной картины численности армии всей Монгольской империи.

2.3.1. Численность монгольской, т. е. конной армии

По состоянию на 1206 г. «Сокровенным сказанием» зафиксированы в составе государства Чингисхана 95 «тысяч»[136]. Из состава данных «тысяч», как уже упоминалось в рассказе о реформах 1206 г., был составлен тумен личной гвардии Чингисхана. К указанным 95 «тысячам» 1206 г. надо прибавить «лесные народы», не перечисленные на момент Великого курултая. В 1207 г. экспедиция старшего сына Чингисхана Джучи подчинила Монгольской державе племена ойратов, бурят, киргизов и некоторых других[137]. Номинально они могли выставить до нескольких десятков тысяч воинов, так как «Сокровенное сказание» упоминает киргизских «нойонов-темников» и «тысячников»[138], сдавшихся Джучи. Однако скорее всего их численность не достигала таких величин. Таким образом, к 1210 г. непосредственно монголы, которые были консолидированы Чингисханом, могли выставить не менее 100 тыс. воинов («монгольских войск» и войск таммачи), 10 тыс. человек в гвардии-кешиге и имели примерно столько же человек резерва в виде старших сыновей в каждой семье-кибитке. Это подтверждается Рашид ад-Дином в приведенной им раскладке собственно монгольских семей/кибиток, относившихся к различным «туменам», «тысячам» и «сотням», перешедших после смерти Чингисхана к его наследникам по разделу между ними[139].

По сведениям РД, СС и ЮШ, к 1210 г. карлуки[140] стали вассалами монголов: «Арслан-хан, хан карлуков, явился с выражением рабской покорности к Чингиз-хану и подчинился [ему]»[141]. Кроме того, по сообщению «Шэн-у цинь-чжэн лу», имелся особый тумен онгутов[142]. Таким образом, к моменту войны с Цзинь в 1211 г. Чингисхан располагал собственной армией, численностью примерно 130 тыс. человек из «монгольских войск», войск таммачи, союзных карлуков и отдельного корпуса уйгуров (Барчук, их идикут[143], стал зятем Чингисхана и предоставил ему свои войска).

В ходе завоевания империи Цзинь, имевшей армию, доходившую до миллиона человек (вместе с резервистами), с самого начала на сторону монголов стали переходить пограничные войска цзиньцев, набранные из тюркских, монгольских, тунгусо-маньчжурских народов, т. н. «войска дю». Причем со временем в армию монголов вступали и крупные контингенты регулярных цзиньских войск (в первую очередь из киданей и китайцев-ханьцев). Так, «Юань ши» сообщает, что осенью 1213 г. сдались с войсками два цзиньских военачальника, которые вошли в состав армии монголов: «Мухали, действуя по полномочиям от государя, подчинил их себе обоих в качестве темников»[144]. К 1213–1214 гг. в состав армии Чингисхана влились уже значительные контингенты собственно чжурчжэней и ханьцев. В целом не менее 50–60 тыс. человек вошли в армию Чингисхана в ходе войны с Цзинь в 1211–1217 гг.

Перед походом против хорезмшаха к Чингисхану присоединились ополчения уйгуров, карлуков и части туркестанцев, оппозиционных хорезмшаху Мухаммеду ибн Текешу. Так, государь тюрков-карлуков Арслан-хан привел шеститысячное войско[145], а некоторые его подчиненные также пришли со своими отрядами, насчитывавшими по несколько тысяч. Так, карлукский тысячник Хайдамир привел к Чингисхану 3 тыс. воинов[146]. В армию Чингисхана вступали и другие восточнотуркестанцы — помимо карлуков к Чингисхану присоединился «из Алмалыка Суктак-беки со своим войском»[147]. Особо надо выделить уйгуров, которые в 1209 г. добровольно стали частью государства монголов, а их государь Барчук в 1210 г. стал зятем и «пятым сыном» Чингисхана[148]. Идикут Барчук (в то время государь уйгуров) участвовал в походе как командир своего отборного тумена, причем, судя по тексту его жизнеописания в «Юань ши», это была только часть от всех военных сил уйгуров: «[Барчук] вместе с Чжэбэ-нойоном ходил походом на Хан-Мелика, султана всех мусульманских государств и впереди [всех] лично повел в поход отборное подразделение в 10 000 человек»[149].

Возможной общей оценкой прибавки восточнотуркестанских воинов будет величина в 30–40 тыс. человек, или 3–4 тумена. После оставления в Китае в 1217 г. в распоряжении Мухали 62-тысячного войска[150] численность собственно монголов в армии Чингисхана, направлявшейся в Среднюю Азию, составляла около 110–120 тыс. человек, и, таким образом, с учетом вышеприведенной оценки сил союзников, имевших конные войска (уйгуры, карлуки, кидани), в Западный поход Чингисхан мог сосредоточить армию примерно в 150 тыс. человек.

2.3.2. Численность, состав и применение вспомогательных частей из числа оседлых народов

Как уже было сказано выше, эти части сначала появились только в качестве вспомогательных, а именно — для нужд закрепления власти монголов и для привязывания к себе перебежавших к монголам военачальников противника. Это одновременно и ослабляло врагов, и давало монголам дополнительный военный ресурс. Такие части сохраняли свою внутреннюю командную иерархию, оставаясь по сути тем же, чем и были — феодальным ополчением и личными войсками различного рода владетелей и местных, так сказать, «полевых командиров», предпочитавших половить рыбку в мутной воде развала своих государств. Процесс привлечения монголами таких вспомогательных сил начался уже в первые годы войны против Цзинь, в 1213–1214 гг., а всего через 5–6 лет повторился в Мавераннахре.

Так, в ходе этого похода, уже в 1218–1220 гг., к Чингисхану присоединилась часть войск хорезмшаха — политическая ситуация в его государстве была крайне напряженной, шла постоянная грызня между разными группировками — этническими, династийными, религиозными. Неудивительно, что при вступлении в пределы Хорезма к Чингисхану стали переходить недовольные феодалы и просто честолюбивые военачальники со своими отрядами. Так, например, сарханг[151] Хабаш перешел к Чингисхану, и ему было доверено вести осаду Нишапура своим отрядом, включавшим и пехоту, и катапульты[152]. А после падения Отрара хорезмшаха «покинули семь тысяч человек хитаи[153] из войск его племянников… и перебежали к татарам»[154]. Поэтому арабские авторы, как современники (Ибн ал-Асир), так и позднейшие авторы и компиляторы (ас-Субки, Ибн Тагриберди), часто сообщают о крупных соединениях из «мусульман, христиан и идолопоклонников»[155], участвовавших помимо собственно монголов в составе армии Чингисхана в походе против державы хорезмшахов. Причем чем дальше шел процесс разгрома державы хорезмшаха Мухаммеда ибн Текеша, тем больше перебегало к монголам его бывших вассалов — так, после падения Бухары к Чингисхану перешли со своими войсками владетели Кундуза и Балха[156].

Позднее, в 1230-х годах, аналогичные переходы к монголам наблюдаются и западнее — в Закавказье и Малой Азии, во время операций там корпуса Чормагана и сменившего его в 1242 г. Байчжу-нойона. Уже в знаменитом сражении при Кеседаге[157] с сельджукским султаном Гияс-ад-Дин Кей-Хосровом II, владетелем Конийского сутаната (называвшегося также Румским), на стороне войск Байчжу-нойона участвовали значительные контингенты армянских и грузинских феодалов. Об этом есть большое и полное описание (но, разумеется, не без преувеличений и неточностей) армянского современника Григора Акнерци: «Через год (в 1243 г.) народ Стрелков (название монголов у армян того времени. — Р. Х.) снова стал собирать войска, к которым присоединились также князья армянские и грузинские. С несметными силами они пошли на румскую страну под предводительством Бачу-нуина, имевшего удачу в боях и постоянно поражавшего своих противников. Причиною этих побед были те же грузинские и армянские князья, которые, образуя передовые отряды, с сильным натиском бросались на неприятеля; а за ними уже татары пускали в дело свои луки и стрелы. Как только они вошли в землю румскую, выступил против них султан Хиатадин (т. е. Гияс-ад-Дин. — Р. Х.) со 160 000 человек. С давних пор находился при султане сын великого Шалве. Когда войско устроилось в боевой порядок, сын Шалве очутился в левом крыле против татар, а победоносные армянские и грузинские князья — в правом крыле против султанских войск. В разгаре битвы храбрый и доблестный сын Шалве оттеснил татар и многих из них истребил. Со своей стороны грузинский князь Агбуга, сын великого Вахрама, внук Блу-Закаре, владетель Гага, с другими армянскими и грузинскими дружинами бился долго с султанскими войсками и, сломив правое крыло их, снял головы у многих эмиров и вельмож, чем причинил жестокую печаль султану. При наступлении вечера бой стих, и оба войска расположились лагерем друг против друга, среди долин между Карином и Езенгой. На рассвете следующего дня войска татарские с армянскими и грузинскими дружинами снова собрались, чтоб напасть на силы султана. Пустив лошадей во весь опор, они ринулись на султанский лагерь, но не нашли в нем ничего, кроме палаток, наполненных большим количеством продовольствия. Султанская ставка была чрезвычайно богато убрана изнутри и снаружи. У дверей палатки привязаны были дикие звери: тигр, лев, леопард. Что касается султана, то он, опасаясь эмиров, желавших подчиниться татарам, бежал ночью со всем своим войском. Заметив отсутствие султана, татары оставили для охраны палаток небольшой отряд и, подозревая военную хитрость, со всеми силами бросились вслед за султаном, но никого не могли настигнуть, так как те успели уже скрыться в укреплениях своей страны. Как только татары убедились в бегстве султана, то воротились в его лагерь и забрали всю провизию и утварь их, также прекрасные и разноцветные шатры, которые оставили турки, устрашенные татарами. На другой день они с бодростью выступили в поход на завоевание румских владений»[158].

Наиболее документированным этот процесс привлечения монголами пеших вспомогательных частей выглядит для событий в Китае. Империя Юань, т. е. по сути Центральный улус Монгольской империи, включавший и Монголию, и Китай, сохранила много документов касательно системы призыва, численности и прочих деталей существования таких частей. Например, по тексту ЮШ разбросано огромное количество упоминаний о создании, численности и характере использования подобных «ханьских» войск и прочих видов местного ополчения. В частности, там есть интересные данные о первой «Черной армии», предшествующей более известной армии под таким же названием, которая была под командованием киданьского рода Шимо (по кит. — Сяо). Эту, первую, «Черную армию» создал китаец Ши Тянь-ин, и она была чисто пехотной (в отличие от киданьской у рода Шимо, где была и конница), и ее использовали как для гарнизонов, так и для боев с аналогичными пехотными частями цзиньцев: «[Войска Ши Тянь-ина] стояли гарнизоном в Янь. [Ши] Тянь-ин использовал черный цвет для бунчуков и знамен. Люди, видя их, называли ее „Черная армия“. [Ши Тянь-ин] неоднократно следовал за Мухали, в 200 с лишним малых и больших боях всегда самолично был впереди своих воинов»[159]. В 1221 г. Мухали поставил войска Ши Тянь-ина гарнизоном в важном, недавно завоеванном городе в Шэньси: «Мухали одобрил его (предложения Ши Тянь-ина. — Р. Х.)… и с его 5000 отборных воинов оставил охранять Цзялу»[160].

В составе же ЮДЧ сохранены регламентирующие их появление, формирование и функционирование законодательные документы. Например, мы из них узнаем о деталях системы призыва и комплектации: «Почтительно восприняли священное повеление, в котором говорилось управлению контроля за войсками (тунцзюньсы) области (лу) Хэнань: „Верховный тайный совет (шумиюань) доложил о следующем деле: `Во всех областях (лу) выступившие в поход ханьские войска во множестве [случаев] прибегают к заменам своими родственниками, а также подневольными мужчинами (цюйдин), [при наступлении своей] очереди служить. Можно приказать [таким ханьским воинам] самолично выступать с армией — похоже, это станет действенным`. На основании доклада священное повеление сегодняшнего дня во всеуслышание объявляет во всех областях (лу) выступающим в походы темникам (ваньху), тысячникам (цяньху), сотникам (байху), десятникам (пайцзытоу) и воинам — отныне и впредь обязательно должны самолично исполнять [воинскую] повинность, нельзя прибегать к рабам и пленным (цюйкоу), выставляя их как замену, или нанимать [кого-либо для замены]. Если нарушат — обращаться как с виновными в преступлении“»[161]. Этот документ нам сообщает о сложившейся к 1260-м гг. системе, когда призыв в «ханьские войска» осуществлялся из числа совершеннолетних мужчин так называемых «военных дворов», в которые были поверстаны члены семей прежних, служивших еще при Чингисхане и Угэдэе, северокитайцев — как из войск «Черной армии», так и многих им подобных, появившихся позже. А также к ним были подключены и дворы так называемых «военных поселений», которые стали появляться у войск Шимо Есяня (и других представителей киданьского клана Шимо)[162], Ши Тянь-ина, Лю Бо-линя и многих других перешедших к монголам цзиньских военачальников и «местных авторитетов»[163]. Прикрепленные к военным поселениям зависимые люди были позднее переоформлены в реестрах «военных дворов» в качестве так называемых «вспомогательных военных дворов» (они сами не выставляли по призыву людей в войска, но обеспечивали всеми необходимыми средствами воинов из «регулярных военных дворов», к которым они были приписаны как «вспомогательные»)[164]. Такая трансформация происходила уже с конца правления Угэдэя и в полную силу вошла при Мэнгу-каане, при котором и был создан «реестр военных дворов» империи. Кроме того, в документе показана как существовавшая командная вертикаль этих войск, так и практика их комплектации — т. е. за счет взрослых мужчин военных дворов (становившихся потомственным военным сословием) и их замен (несмотря на грозные запреты, такие замены все равно продолжались, ввиду как периодических смягчений запретов, так и их обхода разными способами, например замены «родственниками» окончательно не запрещались).

Кроме таких, условно говоря «регулярных» войск, вроде «ханьских войск», в Китае имелся еще один ресурс пополнения вспомогательных сил. Это были всевозможные варианты местных ополчений из крестьян и различный люмпенизированный элемент. Из первых формировались вспомогательные силы для поддержания правопорядка и патрулирования (ночные дозоры, противоконтрабандистские патрули и т. п.). А из вторых — очень специфические части, именуемые в источниках по-разному, но одно из названий которых очень ясно описывает их назначение: «ищущие выгоду от нападений и грабежа». О сущности этих «войск» хорошо сказано в докладе великому хану Хубилаю, сохраненному в трактате «Войска» в ЮШ, где объясняется необходимость их окончательно упразднить: «Тот подлый люд, что прекратил занятие хозяйством и жадно ищет ценности и наживу, принявший наименование ‘[войска,] ищущие выгоду от нападений и грабежа’, вторгается и грабит эти [недавно завоеванные] земли, а все захваченное население перепродает, чтобы покрывать свои потребности в вине и еде. Если [они] победят, то в этом не будет пользы для императорского двора, а если [они] потерпят поражение, то это поистине станет унижением государства. Было бы подходящим, чтобы люди [войск], ищущих выгоду от нападений и грабежа, собранные под началом управления по привлечению [сдающихся] и подавлению [сопротивляющихся] (чжаотаосы), могли быть все распущены [как организация] и их зачислили бы в регулярные войска, определив им ранги — от низшего до высшего — и приказав выступить в военные походы под командованием различных темников. С одной стороны, это дало бы им настоящее применение, а с другой — славу действительно государева войска, „проявляющего сострадание [к народу] и безжалостно карающего виновных [в его бедствиях]“. Поистине это было бы выгодно и удобно [для государства]»[165]. Таким образом, данные иррегуляры первоначально использовались как карательные и грабительские отряды, вносившие панику и дезорганизацию в землях противника. А при необходимости из них брали рекрутов для пополнения потерь в «ханьских войсках».

Сформированные из местных ополчений патрульные части хорошо известны по сообщениям ЮШ и ЮДЧ. Патрульные войска (сюньцзюнь или сюньбин) составлялись из ополчений крестьян и горожан. Их общее название в Юань — «патрулирующие и охраняющие войска лучников» (сюньфан гуншоу). Указ от 26 августа 1264 г. с регулирующими их функции положениями сохранился в ЮДЧ. В нем приводятся как цели и назначение этих войск (патрулирование городов, их окрестностей и сел в целях недопущения шатающихся ночью в комендантский час, поимка преступников и разбойников и т. п.), так и зоны их патрулирования (обычно в радиусе 57 ли, т. е. порядка 30 км).

Также там приведены нормы мобилизации от местного населения для всех уровней — от столиц (там требовалось выставлять в сумме по 1000 человек патрульных) до округов, уездов и сел, для последних и вводилась норма призыва в 1 человека с каждой сотни военных дворов — причем военных дворов в самом общем смысле, т. е. от «регулярных военных дворов» до дворов ямских, ловчих, соколятников, мастеровых и т. д., которые в Юань тоже относились к «войскам»[166]. В этом же указе данные войска сокращенно называются «патрульные войска (сюньцзюнь)». В трактате «Войска» в цз. 101 ЮШ они подробно описаны в параграфе «Лучники (гуншоу)», т. е. под еще одним их сокращенным названием[167]. Это краткое название «лучники» для всех видов патрульных и правоохранительных отрядов связано с тем, что в данном указе специально сказано, что служащие в них люди «держат в руках оружие (луки)».

Точная численность и описание функционирования всех этих видов вспомогательных частей из оседлых земель Монгольской империи до сих пор являются целями многих исследований, которые далеко не окончены. Для некоторых периодов времени и мест есть попытки общих подсчетов и оценок, например такой подсчет сделал Г. В. Мелихов для Северного Китая по периоду 1210-х — 1230-х годов (см. ниже, в § 2.3.3), хотя там приведены далеко не полные данные, требующие еще уточнений (но как ориентир вполне ценные). Исчерпывающее исследование по численности и временно́й динамике (т. е. возникновения, упразднения или трансформаций в их хронологическом порядке) всех таких формирований еще предстоит создать.

2.3.3. Общая численность войск Монгольской империи

Если же привести в систему ранее подсчитанные величины подразделений Монгольской империи, то для 1235 г., перед Великим Западным походом, имеем следующую раскладку вооруженных сил мировой державы Чингисидов, из состава которых курултай мог распределить на все планируемые фронты солидные контингенты:

1. После смерти Чингисхана (1227 г.) царевичам оставлены собственно монгольские «тысячи» в количестве 129, обязанные по реестру выставить 129 тыс. воинов и имевшие примерно столько же человек в резерве. Они могли выставить только взрослых воинов (без учета «корпуса подрастающих») около 130 тыс. человек «монгольских» войск и войск таммачи, а также тумен кешиктенов, всего — около 140 тыс. собственно монгольских воинов.

2. Имелось 46 отдельных отрядов в Китае из киданей, ханьцев (в них монголами записывались все проживающие в Северном Китае), разнообразных тунгусо-маньчжурских народов (си/кумоси, бохайцы, чжурчжэни), тангутов[168] и прочих[169]. Их точная численность неизвестна, поскольку командование над ними часто менялось, а сами они в разное время включались в состав различных «ханьских туменов». Точно известно, что одно из таких соединений — так называемая Черная армия (упоминание о ней см. выше) составляла 12 тыс. человек. Есть также известия «Юань ши» о существовании по крайней мере 8 туменов из чжурчжэней, китайцев и киданей (от 3 туменов на 1232 г. до 7–8 туменов на 1241 г.). Итак, примерная оценка общей численности всех их в размере 70–80 тыс. человек не выглядит завышенной. Отметим еще, что из народов Китая постоянно рекрутировались воины в состав непосредственно «монгольских» туменов в качестве пополнения и возмещения потерь[170].

3. Числилось также 3–4 тумена из уйгур, карлуков, канглов и прочих восточнотуркестанцев, как под началом своих феодалов, так и «сборные» части под началом назначенных центральной монгольской властью командиров — от тумена и ниже.

4. Кипчаки и представители прочих кочевых племен из бывших армий хорезмшаха, которые после разгрома государства Ануштегинидов остались бесхозными и переходили на службу к монголам. Они скорее всего вошли в состав гарнизонных войск, не включавшихся в регулярную армию центрального войскового деления. Видимо, кроме потребностей в гарнизонной службе по империи монголов, за их счет также компенсировали потери и пополняли регулярные монгольские части.

Таким образом, перед Великим Западным походом (т. е. походом на Русь и Восточную Европу) общие военные силы Монгольской империи можно оценить в 250–260 тыс. человек. По результатам Великого Западного похода эта численность если не увеличилась, то по крайней мере сохранилась — потери монгольской армии были, видимо, покрыты за счет тюркских и финно-угорских народов Поволжья, вообще кипчаков всей Дешт-и-Кипчак. Дело в том, что потери монгольских войск часто преувеличиваются в литературе, хотя в источниках данные на сей счет весьма скудные. Поэтому возможны только приблизительные оценки на базе немногочисленных источников. Так, по Великому Западному походу есть несколько цифр в источниках касательно потерь монголов — они потеряли 4 тыс. под Козельском[171] и каждого тридцатого в битве при Шайо в Венгрии[172]. Обе цифры приблизительные, но они, видимо, указывают на весьма чувствительные для монголов потери: в первом случае про Козельск так и сказано Батыем — «злой город», а во втором — сам факт сохранения цифры потерь в ЮШ, не склонной обычно сообщать о неудачах своих персонажей, наводит на такую же мысль. Возможно, что все потери на Руси за кампанию 1237/38 г. равнялись потерям под конец ее у Козельска. И если принять, что эти 4 тыс. человек, потерянные под Козельском, дали примерно такую же долю потерь от всего войска Бату, что была и при Шайо, то тогда получается, что при этом сражении абсолютная величина монгольских потерь в одной из решающих битв в Европе оказалась в пределах 2 тыс. человек. Ведь для сражений с венграми у Бату было только две трети от численности всего войска (монголы после погрома Руси разделились на несколько корпусов в своем походе в Польшу, Чехию и Венгрию), т. е. всего примерно 60 тыс. человек.

Таким образом, возможная оценка потерь монголов за 1236–1242 гг. составляет порядка 15–20 тыс. человек, что примерно равно потерям корпуса Субэдэя и Чжэбэ в ходе их рейда в 1221–1224 гг. В последнем случае монголы быстро восстановили потери за счет восточнотуркестанских племен. Так и потери армии Бату на Руси, Поволжье и Северном Кавказе могли быть быстро компенсированы — частично за счет резервов империи, а частично за счет набора (добровольного или насильственного) на вновь завоеванных территориях. Такой набор был проведен за счет народов Северного Кавказа, Поволжья и Руси, это можно заключить из свидетельств источников, относящихся к 1238–1241 гг. Например, в составе «Юань ши» есть жизнеописания кипчаков, алан и канглов, чьи предки перешли на сторону монгольских войск во время Великого Западного похода. Например, аланский князь Арслан перешел к монголам вместе со всей своей дружиной: «Первоначально, когда войсками Сянь-цзуна[173] был окружен город Арслана, Арслан вместе со своим сыном Асланчином вышел из ворот с приветствием войскам [Мэнгу-каана]. Государь пожаловал [его] собственноручно написанным рескриптом с повелением самостоятельно командовать людьми асов, хотя и оставил [при себе] половину его воинов, а всех остальных вернул ему, чтобы те стояли гарнизонами в пределах [своей страны]»[174]. Аналогично поступали и другие аланские феодалы, а также кочевавшие в северокавказских, причерноморских и приуральских степях кипчаки и канглы[175].

Есть некоторые сведения на этот счет и в русских летописях. Русский летописец середины XIII в. написал об участи взятого в плен при битве на реке Сить в 1238 г. князя Василька Константиновича, отметил, что его «нудиша, и много, проклятии безбожний Татарове (по) обычаю поганьскому быти в их воли и воевати с ними»[176]. Если сам князь отказался подчиниться, то кто-то из простых ратников все же вступил в состав татарского войска — в Венгрии русские были отмечены среди монгольских армий. Так, венгерский очевидец событий Магистр Рогерий писал, что при осаде одного из венгерских городов он «был окружен множеством плененных русских, куманов[177], венгров и меньшим числом татар»[178], а перед битвой при реке Шайо в 1241 г., по свидетельству Фомы Сплитского, из монгольского войска «один перебежчик из рутенов[179] перешел на сторону короля»[180]. Впрочем, сам факт дезертирства и добровольной помощи сведениями русского перебежчика косвенно указывает или на насильственность включения русских в состав монгольской армии, или на наличие в нем хашара, набранного на русских землях.

Резюмируя все вышесказанное, можно заключить, что численность войск Монгольской империи постоянно росла — от 100 тыс. в момент консолидации Чингисханом монгольских и монголоязычных племен в 1205–1207 гг. до 250 тыс. при каанах, первых его преемниках. Такая величина всех регулярных военных сил Монгольского государства позволяла вести 2–3 крупные военные кампании одновременно и при этом еще выделять отдельные отряды для карательно-полицейских операций локального характера.

2.4. Дислокация армий Монгольской империи

Принимая выше рассчитанную величину общей численности «монгольских» войск (т. е. включая и войска таммачи) в составе армии Монгольской империи и учитывая вышеназванную оценку ее контингентов в собственно Китае, Монголии, Маньчжурии, Корее и Тангуте по данным ХШ (см. выше § 2.2), получается, что в Западном крае, т. е. от Булгара и до Восточного Туркестана, во времена Пэн Да-я и Сюй Тина было дислоцировано порядка 100 тыс. монгольских войск и войск таммачи. Поскольку из сведений Рашид ад-Дина, ан-Насави и прочих мусульманских и армянских авторов нам точно известно о двух корпусах монголов в этом регионе, по 30 тыс. человек в каждом (корпус Чормагана и корпус Субэдэя/Кукдая, дающие в сумме около 60 тыс. человек), то с учетом других войск и их постоянных пополнений (вроде мобилизации старших сыновей в 1235 г. для Великого Западного похода, или Кипчакского похода, как он назван в СС), о которых, в частности, сообщает и ХШ, данная оценка вполне вероятна. Вот что ХШ нам, в частности, сообщает по рассматриваемой теме:

«Что касается того, как их [черных татар] военные предводители распределили охрану границ, то войска Вочжэня[181] находятся в Ляодуне, войска Чахэдая[182] находятся в мусульманских [странах], а войска Боду-фума находятся в Хэси[183]. Каждый из них имеет заботу о безопасности тылов [друг друга]»[184];

«Касательно [стран], что до сих пор не соглашаются стать вассалами [татар], — Чахэдай воюет с ними уже несколько лет, поэтому [татары] еще более увеличивают [там численность] войск»[185];

«Тумен Янь Ши находится в Юньчжоу (ныне это округ Дунпинфу) и имеет войска в Шаньдуне; тумен Ши Тянь-и (он же Ши-третий) находится в Чжэньдине и имеет войска в Хэдуне и Хэбэе; тумен Чжан Жоу находится в Маньчэне (уезд, принадлежащий области Баочжоу) и имеет войска в Яньнани; тумен Лю Хэй-ма (сын Лю Бо-линя) находится в Тяньчэне (уезд, принадлежащий [столичной области] Сицзин) и имеет войска в Яньцзи, что за горами. Другие [военачальники], хотя также возглавляют войска, все уступают этим четырем. Численность войск — большая, а их силы — многочисленные. Подобно армиям в Ляодуне, Хэси и всех мусульманских государствах, [черные татары] еще располагают [войсками] помимо ханьских туменов»[186].

Естественно, что сунских послов более всего интересовали монгольские войска в Китае, поэтому они подробно описывают их дислокацию. Стоит, однако, отметить, что они все же понимают значение более далеких ТВД, которые способны отвлечь на себя значительные силы монголов. Поэтому Пэн Да-я отмечает постоянное наращивание монгольских сил Чагатая в Средней Азии, а Сюй Тин описывает виденное им лично перемещение таких пополнений, состоявших из младших призывных возрастов (более подробно об этом будет сказано в главе III).

Надо сказать, что эти сведения вполне коррелируют с указом Угэдэя, который в 1234–1235 гг. приказал выделить для Кипчакского похода армии Бату и Субэдэя, а также для усиления корпуса Чормагана в Передней Азии старших сыновей от каждой монгольской кибитки: «Я, Огодай-хан, повсеместно оповещаю о том; чтобы нам, со всею ревностию к слову нашего старшего брата Чаадая, неукоснительно выслать на войну старших сыновей»[187]. Поскольку Сюй Тин описывает виденное им передвижение 13–14-летних монголов из «корпуса подрастающих», то, видимо, такие пополнения были уже на грани исчерпания максимальных мобилизационных возможностей собственно монголов. Итак, следует в целом так оценить значение этих сведений ХШ — они помогают нам лучше понять ситуацию стратегического положения монгольской армии в конце 20-х — середине 30-х гг. XIII в. и неплохо коррелируют с данными других источников.

3. Вооружение и подготовка личного состава. Система коневодства

3.1. Вооружение, амуниция и конское снаряжение

В МЛ вооружение монголов перечислено весьма кратко — это луки со стрелами и сабли, причем последние «очень легки, тонки и изогнуты», а стрелы делаются из ивы[188].

Более подробно оружие монголов описывается в ХШ. Оружие нападения по сведениям Пэн Да-я представлено следующим образом:

«[Черные татары] имеют также луки из рогов архаров (пластины из рога прикрепляются к навершиям [луков, луки имеют] 3 чи[189] общей длины)[190] с поющими стрелами (т. е. „сигнальные стрелы“). Есть еще стрелы из верблюжьих костей и стрелы с длинными и плоскими [похожими на] иглы наконечниками. Тонкооструганое дерево используется в качестве древков стрел, а привязанные орлиные [перья] служат в качестве оперения стрел.

[Черные татары] имеют также изогнутые клинки, сделанные по образцу мусульманских[191]. [Они] легкие, прочные и очень острые, а рукояти маленькие и узкие, поэтому [сабли черных татар] такие удобные для движения и размаха.

[У черных татар] есть еще короткие и длинные пики с клинками, [которыми действуют] с оттягом. Так как [они] работают подобно резцам, то все подвергшееся их действию не может ускользнуть. [Они] могут пробивать крепкие пластины [доспеха]»[192].

Тут нужно еще добавить, что по МЛ сила натяжения монгольских луков была стандартной для них всех и составляла не менее 1 ши[193]. В ХШ нет таких точных характеристик мощности монгольского лука, однако там упоминается о способности монголов стрельбой из лука «пробивать панцирь»[194]. О предельной дальности боя монгольского лука дает понятие так называемый «Чингисов камень» (ныне хранящийся в Эрмитаже), на котором была сделана надпись, самая ранняя из дошедших до нас на старописьменном монгольском языке. Текст ее сообщает, что во время пира по поводу победы Чингисхана над сартаулами[195] его племянник Есункэ отличился в стрельбе из лука, пустив стрелу на расстояние 335 алдов (так называемых «маховых саженей»), т. е. длина выстрела составила свыше 600 м.

В описании Пэн Да-я «коротких и длинных пик с клинками», вероятно, отражены популярные у монголов пальмы. Этот вид клинкового оружия имел длинные (до 1,5 м) деревянные рукоятки, что придавало им внешность своеобразных пик, которыми пальмы, строго говоря, не являются. Так и Пэн Да-я, затруднившись точно классифицировать данное оружие, дал правильное описание его действия как режущего удара.

По сравнению с МЛ сведения Пэн Да-я намного подробнее, при этом в самом существенном они сходятся — в выделении лука со стрелами и сабель как главного и массового оружия у монголов. Про это прямо говорится в ХШ: «Остальные их [военные] орудия и приспособления отличаются [от вышеприведенного] не слишком значительно. Если перейти к самому главному из их [видов вооружения], то лук со стрелами будет на первом месте, а сабля — на следующем после них»[196].

В 1240–1270-х гг. европейские путешественники к монголам описывали увиденное у них вооружение практически таким же, каким его наблюдали рассмотренные выше китайские дипломаты и разведчики. Поэтому здесь стоит только добавить те из их сообщений, которые дополняют информацию МЛ и ХШ. Так, Плано Карпини пишет, что монгольский воин при явке на сбор имел при себе три «больших колчана, полных стрелами», основной лук вместе с запасными 1–2 луками[197]. Марко Поло сообщает о составе стрел из этих разных колчанов: один колчан с 60 стрелами[198], очевидно разных типов, среди которых имелись специальные бронебойные (их наконечники узкие гранено-уплощенные или узкие, круглые в сечении, именно их описал Пэн Да-я как стрелы с «похожими на иглы наконечниками»), причем они составляли половину от общего числа («тридцать маленьких»[199]), при этом другую половину стрел в колчане монгольского воина составляли «тридцать больших, с железными широкими наконечниками»[200]. Последние известны по археологическим находкам как стрелы, «применявшиеся на охоте и для стрельбы по бездоспешному противнику»[201]. В 1253–1255 гг. Рубрук лично видел действие «свистящих стрел», упомянутых в ХШ, поэтому он замечает о монгольских стрелах, что, «когда их пускали, они свистели, как флейты»[202]. По клинковому оружию есть также ценное уточнение Плано Карпини: «Богатые же имеют мечи, острые в конце, режущие только с одной стороны и несколько кривые»[203], дающее нам описание тех сабель, которые в ХШ названы как «уйгурские».

Защитное вооружение по ХШ представлено следующим образом: «Они [черные татары] имеют на вооружении доспехи „ивового листа“ и [похожие на] сито плетеные доспехи (кожа [сплетена] в 6 слоев)… [Черные татары] имеют также прямоугольные щиты, сплетенные из кожи, а вместо бамбука [в их каркасе] — ива. Ширина [щита] 30 цунь, а длина — в полтора раза больше ширины. Есть еще круглые плетеные щиты специально [для воинов] передовой линии атаки, носящих их на локте… [Черные татары] имеют также круглые железные щиты, заменяющие шлемы. Их берут ради удобства быстрых разворотов и увертываний, когда проникают [в бою] в строй [противника]»[204].

Упомянутый доспех «ивового листа» и ламиллярная защита были достоянием только лучших воинов, число которых, по данным ХШ, не превышало 30 % от числа атакующих воинов: «При сокрушении сильного построения [войск противника] и взятии позиции сполна применяют на острие атаки воинов в доспехе из скрепленных кож. Должны быть впереди, как правило, из [каждых] десяти [атакующих] таких трое»[205]. Существование ламиллярного доспеха ясно отражено в собственно монгольском источнике, т. е. в «Сокровенном сказании», где имеется описание внешности Чжамухи: «Жесткий походный тулуп свой одел… Панцырь ремнями прошитый»[206]. Подробные описания таких доспехов оставили также и европейские авторы. Самое подробное их описание есть у Плано Карпини, оно многократно использовалось и используется в литературе[207], очередное воспроизведение которого здесь излишне.

Конская сбруя также подробно описывается в ХШ, причем с пояснениями касательно ее удобства и приспособленности к монгольской манере боя:

«Их [черных татар] седло и сбруя легкие, простые и удобные для быстрой скачки. Вес не превышает 7–8 цзинь. Впереди их симметричного седла вертикальная [лука], а сзади — плоская, так что [всадник может] крутиться во все стороны, притом лопатки [лошади] не получают травм. Поскольку стремена круглой формы, то ноги [в стременах] занимают центральную позицию, и притом не имеется перекоса в какую-либо из сторон. Так как низ [стремени] широкий, то сапоги [черных татар] легко входят в стремена и сцепляются с ними. Кожа стремян ручной выделки и не дубленная селитрой, а [только] смазанная бараньим жиром, чтобы [она] выдерживала дождь и не гнила. [Сбруя] связана из [кожаных] ремней шириной более одного цунь и длиной не превышающих четырех [цунь], а потому весьма удобная для поворотов всем телом [всадника], встающего [на стременах]»[208];

«То, что [татары] только и могут сделать [сами], так это очистить дерево для луки седла и натянуть на него баранью кожу. Стремена они также вырезают из дерева»[209].

Сообщения Чжао Хуна в МЛ насчет конской упряжи у монголов значительно более краткие: «Луки седла делают из дерева; [седло] очень легкое и сделано искусно»[210].

Как следует из всех этих сообщений китайских дипломатов и разведчиков, снаряжение монгольских всадников и их коней было тщательно продумано и приспособлено для как можно большего удобства ведения конного стрелкового боя. Хотя и в бою в пешем порядке монголы могли использовать свое снаряжение — ниже будет сказано о случаях спешивания монголов для особых случаев сражения.

Можно положительно заключить, что в отношении вооружения монголов первой половины XIII в. сведения МЛ и ХШ в большинстве своем совпадают с данными европейских путешественников того же периода. Последнее, на чем хотелось бы остановиться в этом разделе, — это вопрос доступности и массовости перечисленных выше видов вооружения у монголов. Так, Чжао Хун наблюдал тех монголов, которые жили в районе современного Пекина и которым владели уже около 5 лет. Т. е. эти монголы имели полную возможность использовать как трофейное чжурчжэньско-китайское вооружение, так и результаты труда многочисленных ремесленников, набранных для службы монголам за десяток с лишним лет их захватнических войн в Китае и Центральной Азии. Тем не менее согласно Чжао Хуну, основным оружием этих монголов по-прежнему оставались легкие сабли и луки со стрелами. Та же картина наблюдалась и авторами ХШ через 12–15 лет после Чжао Хуна (когда монголы уже завоевали и Среднюю Азию, и весь Северный Китай — все равно у них, даже при прямой атаке защищенной позиции, только 30 % воинов из лучших частей носили доспех[211]), и Плано Карпини с Рубруком подтверждают это и еще через 15–20 лет после них. Выдающийся отечественный монголист академик Б. Я. Владимирцов поэтому и заключил, что «оружия, кроме луков и стрел, у них всегда было мало, даже в эпоху мировой империи хорошее вооружение ценилось очень высоко»[212]. Неудивительно, что и отечественный археолог-оружиевед А. Н. Кирпичников таким образом характеризует уровень вооруженности монгольских воинов: «хронический недостаток вооружения», вызванный тем, что «монголы сами делали лишь луки, стрелы и уздечки; другое оружие — трофейное и привозное, или произведено пленными мастерами; только богатые имели латы, сабли и копья»[213].

3.2. Боевые качества монгольских воинов

Прежде чем перейти к рассмотрению тактических приемов монголов, надо дать характеристику боевым возможностям воинов монголов, так как без этого трудно понять степень совершенства исполнения ими даже самых лучших замыслов полководцев Чингисхана. Боевая выучка монголов характеризовалась как степенью овладения ими тактическими приемами в составе подразделений, так и индивидуальной воинской подготовкой. Поэтому сначала необходимо уяснить себе индивидуальные способности и навыки каждого монгольского воина в отдельности, благодаря чему станет более понятным их общее умение применять эти тактические приемы на деле.

Примечательными свойствами монголов в плане их индивидуальной подготовки являются их выдающиеся способности, единогласно отмечаемые всеми источниками, к ведению боя в качестве конных лучников — монголы «являются удивительными лучниками»[214]. Данная характеристика полностью соответствует тем замечательным навыкам монголов к конной стрельбе, известным из рассказов очевидцев, — в 67 лет Чингисхан участвует в охоте с луком и лично объясняет даосу Чан Чуню: «Мы, Монголы, с ранних лет привыкли стрелять верхом»[215]; у Плано Карпини имеются аналогичные сведения: «Все они от мала до велика суть хорошие стрелки, и дети их, когда им два или три года от роду, сразу же начинают ездить верхом и управляют лошадьми и скачут на них, и им дается лук сообразно их возрасту, и они учатся пускать стрелы, ибо они очень ловки, а также смелы»[216]. Эти их личные способности стали основой для организации слаженных действий крупных подразделений. Что было зафиксировано также и армянскими источниками — почти везде в них пишется, что монголы — это «народ стрелков»[217], или даже просто пишут «народ стрелков» вместо этнонима «монголы».

Другими важнейшими составляющими боевых качеств монголов были их выносливость, неприхотливость в пище и воде: «Они также довольно выносливы, поэтому, голодая один день или два и вовсе ничего не вкушая, они не выражают какого-нибудь нетерпения… они сносят великую стужу, иногда также терпят и чрезмерный зной»[218]. Данные природные свойства монголов, выраставших в трудных природных условиях, усиливались еще и сознательной политикой на поддержание спартанского духа, о чем даже говорилось в биликах Чингисхана: «Неволь гладом пса твоего да пойдет за тобой», и тогда ни у кого не появится «войско, подобное татарскому, что терпеливо в трудностях и благородно в спокойствии, что в радости и несчастии одинаково покорно полководцу»[219]. Да, собственно, и сама жизнь рядового монгола, поколение за поколением выживавшего в условиях угрозы голодной смерти, вырабатывала у выживших исключительные способности к охоте — единственному постоянному средству добычи белковой пищи при крайне неустойчивом к природным условиям Монголии кочевом скотоводстве[220].

Очень примечательными свойствами монгольских воинов были настойчивость в достижении цели, внутренняя дисциплинированность и умение действовать в группе: «Среди них нет почти никаких тяжебных ссор; никто не презирает другого, но помогает и поддерживает»[221]. Про врожденное воинское умение монголов и роль охоты как военной тренировки сообщают нам записки Чжао Хуна: «Татары рождаются и вырастают в седле. Сами собой они выучиваются сражаться. С весны до зимы [они] каждый день гонятся и охотятся»[222].

Многие из способностей монголов и образе их жизни нам известно по наблюдениям китайских разведчиков. Так, в ХШ говорится:

«Их обычаи — стрельба из лука и охота. Всякий раз, когда их владетель устраивает облаву, то обязательно собирает толпы народа»[223];

«Что касается их [черных татар] стрельбы с коня, то [они еще] в младенческую пору привязываются накрепко к спине коня. И так [они] следуют с матерью повсюду. В 3 года [их] привязывают веревкой к [луке] седла, так что рукам есть за что держаться, и [пускают] толпой нестись во весь опор. В 4–5 лет [им] дают держать маленький лук и короткие стрелы, вместе с которыми они и растут. Круглый год [черные татары] занимаются охотой в поле. Все они стремительно носятся на лошадях… Поскольку [в седле они] поворачиваются налево и переворачиваются направо [с такой скоростью] как будто крылья ветряной мельницы, то могут, повернувшись налево, стрелять направо, [причем] не только туда — целятся еще и назад»[224];

«Когда они [черные татары] наставляют друг друга, то всякий раз говорят так: „Если господин пошлет меня в огонь ли, в воду ли — то пойду туда!“ И, дав их [эти слова], так и поступают»[225].

Данные цитаты из источников вполне исчерпывающе описывают высокие боевые качества монгольского конного стрелка, который с самого раннего детства приучался к меткой стрельбе и к действиям в общем строю — постоянная конная и облавно-загонная охота монголов была не столько средством тренировки (как об этом часто пишут современные им хронисты, например Джувейни), но что более важно — необходимым средством для поддержания их жизни, так как рацион монголов был крайне скуден и часто только удачная охота позволяла балансировать его на грани выживания целых родов/племен. Таким образом, выдающиеся меткость в стрельбе и эффективность взаимодействия в коллективе были у монголов результатом борьбы за выживание, когда в ее ходе, в течение столетий, выживали роды лучших стрелков и специалистов коллективной охоты[226].

Командный состав монгольской армии при Чингисхане формировался на основе принципа, который нам хорошо известен как «суворовская школа», т. е. внимание командира к рядовому солдату должно быть не по должности, а исходя из хорошего понимания его нужд и способностей. Билики самого Чингисхана требовали назначать начальником лишь такого командира, «который сам знает, что такое голод и жажда, и судит по этому о состоянии других», такого, «который в пути идет с расчетом и не допускает, чтобы [его] войско голодало и испытывало жажду, а скот отощал»[227]. Рост же командира в должности зависел от его способности руководить самой малой тактической единицей — десятком. Поэтому «кто может так, как это положено, выстроить к бою десять человек, достоин того, чтобы ему дали тысячу или туман: он сможет выстроить их к бою», но при этом «каждого эмира десятка, который не в состоянии построить к бою своего десятка, мы обвиним вместе с женой и детьми, а из его десятка выберем кого-нибудь в качестве эмира, и таким же образом мы [поступим с эмирами] сотен и тысяч и эмиром-темником»[228].

Многими источниками отмечается хорошее умение монгольских воинов переправляться через реки. Самое полное описание этого есть у Плано Карпини, который отмечает способность монголов переправляться «через воды и большие реки»[229], причем как самим, так и вместе с большими табунами лошадей. Монголы переправляли свое имущество с помощью больших кожаных мешков (с достаточной плавучестью), причем монгольский воин «плывет рядом с лошадью, которою управляет, все же другие лошади следуют за той»[230].

Нельзя не отметить и такой мотивации простых воинов в их воинских качествах, как заинтересованность в добыче. Как уже отмечалось выше, поколения монголов воспитывались в условиях крайней нужды и поэтому любая добыча в их глазах была очень достойной целью. Ее раздел был даже узаконен как часть военного права монголов. Так, вся добыча, за вычетом ханской доли, была в полном распоряжении монгольского воина, причем в соответствии с его заслугами в бою. Про это имелись недвусмысленные приказы самих каанов: «Все трофеи, найденные солдатом в походе, как то: пленные, скот, вещи, принадлежат только этому солдату, и запрещается его начальнику конфисковать их путем наказания и угрозы солдату»[231]. О четком порядке распределения добычи и наказаний за его нарушение сообщает и ХШ: «Их государство в спокойные времена [вообще] не награждает. Только когда используются войска и в сражении они побеждают, тогда [их] награждают — конями, или золотыми и серебряными пайцзами, или отрезами полотна и шелка. Взявшим город — отдают его на произвол, [они могут] грабить и забирать детей, женщин, драгоценности и шелка. Первые и последние [в очереди] на грабежи и похищения — ранжируются в соответствии с их заслугами. Тот, кто вырвался вперед, — втыкает стрелу в двери дома, пришедшие после — не смеют уже входить. Если найдутся преступившие [этот обычай] — их наказывают смертью»[232].

Не последним из качеств монгольского воина была его храбрость в бою, иной раз доходившая до презрения к смерти: Сюй Тин замечает по этому поводу, что монголы «такие люди, что никоим образом не боятся смерти»[233]. Конечно, трусость в бою могла быть, но она пресекалась принципом круговой поруки всех членов подразделения, о котором уже говорилось выше. Но скорее всего тут действовали причины иного, нематериального плана — присущее традиционным кочевым и охотничьим обществам культивирование основных мужских доблестей, таких как смелость, ловкость, проявление бесстрашия перед лицом своих товарищей и т. д. А состязательность во всех этих качествах с другими членами коллектива, которая воспитывалась у подростков традиционных обществ вплоть до совершения обрядов инициации, закрепляла указанные поведенческие стереотипы к зрелости.

Еще одним воспитательным фактором могла быть практика погребения погибших в походе воинов у монголов — они, судя по данным ХШ, не бросались, а по мере возможности отправлялись для погребения в родные места:

«Когда они [черные татары] находятся в армии и умирают, то их тела отправляют назад домой» (Пэн Да-я);

«[Я, Сюй] Тин видел тех из них [татар], что умерли, когда находились в войсках. Если сами слуги смогли отправиться с останками их хозяина и вернуться домой, то им оставляли и раздавали без остатка скот [умершего]. Если другие люди делали это [доставку тела домой], то все становилось их — его [умершего] жены, рабы и скот»[234].

Речь тут идет о том, что за успешную доставку тела хозяина, павшего в бою, его зависимые люди награждались за счет его добычи в бою (фраза «все становилось их — его [умершего] жены, рабы и скот» относится к добыче, а не его имуществу на родине). Такой обычай как содействовал повышению морального состояния монгольских воинов, так и стимулировал верную и добросовестную службу их зависимых людей.

Итак, если выделить самое главное из рассмотренных выше источников, то можно резюмировать — природная меткость стрельбы с коня, необходимая, чтобы добыть небольшого степного грызуна тарбагана[235], сплоченность и умение действовать в коллективе при облавных охотах, высокие моральные и физические качества (бесстрашие, ловкость и т. п.) — все это сформировало исключительно меткого и дисциплинированного конного лучника-воина. А массовый контингент таких воинов, организованных и объединенных Чингисханом, руководимый плеядой выдающихся полководцев, в итоге превратился в армию, невиданную для Средневековья по своей мощи и воинским искусствам.

3.3. Конный состав армии монголов