Искры

Каждый день, приходя в класс, он приносил с собой в школу какую-нибудь новую книгу и, показывая ее учителю, говорил:

— Мой папа велел читать со мной вот эту книгу.

— Хорошо, — отвечал учитель, — читай эту книгу.

Однажды я не вытерпел и сказал Ало:

— Ты, брат, и Псалтыря-то еще по складам не умеешь читать, а уже какую большую книгу взял!

— И отец у меня большой человек, — гордо ответил он.

— Отец-то у тебя большой, это правда, и я хорошо это знаю, а вот сыну-то большого человека надо еще несколько лет поучиться, прежде чем приступить к чтению такой книги…

— Чему мне учиться? Мой папа сказал: «Снеси эту книгу и читай — ты будешь первым учеником в классе».

— Как сам он первый человек в городе, — кинул я ему насмешливо.

Он ударил меня по щеке. Я, конечно, не остался в долгу и нанес ему сильный удар кулаком. Он тотчас побежал к учителю и пожаловался на меня. Предоставляю судить вам, насколько ужасно должно было быть наказание за такой, с моей стороны, дерзкий поступок. Я осмелился ударить сына главы казенного монетного двора!..

Это было неслыханной дерзостью. И с этих пор я всей душой возненавидел все казенное, всех людей, разбогатевших благодаря казне…

Предпочтение, которое давалось в школе детям богачей имело, конечно, свои причины. По праздникам они приносили учителю всякие подарки — вино, водку, масло, сыр и т. п. Их родители дарили учителю «халат», когда они, прочитав одну книгу, переходили к другой.

А мы были бедны. Мать с трудом вносила за меня ежемесячную плату за учение, а взамен подарков я исполнял разные работы в доме учителя. С утра до вечера я не знал покою. То приходилось идти по воду, то косить траву для коров, то держать телят, когда матушка доила коров… А если не было никакой другой работы, то учитель сажал меня после обеда около себя и заставлял отгонять мух, чтоб не мешали ему спать.

Иногда учителя звали на крестины или похороны. Это был для него праздник, а для нас эти дни были смертью. Ученики постарше, которые знали уже церковную службу, брали его ризу, требник, кадило и другие необходимые предметы и отправлялись с ним. А мы оставались. Казалось, что вот теперь-то мы можем вздохнуть свободно и спокойно, но увы, наша участь в такие дни была еще горше, чем обыкновенно. Учитель опасаясь, как бы во время его отсутствия мы не натворили бесчинства, выдумал сатанинское средство. Он сажал нас подальше друг от друга, широкие полы нашей одежды расстилал на полу и на них насыпал мелкий песок, на который ставил знак деревянной печатью, специально для этой цели изготовленной. Вообразите наше положение! Целыми часами мы должны были сидеть на полу, неподвижно, как пригвожденные. Малейшее движение могло стереть печать на песке, и тогда учитель выматывал у нас всю душу. За это я очень часто подвергался наказанию. Боже мой, я ведь не был мертвым, чтоб совершенно не двигаться!

Учитель возвращался с разгоряченной головой. Если печать на песке была нарушена, то нас ожидала проклятая «фалахка» или стояние голыми коленями на мелких кусочках кирпича, или на горохе. И опять требовалась полная неподвижность.

Случалось, что наказание налагалось одновременно на всех учеников.

Бывали у нас и каникулы.

Большие каникулы бывали на пасхе и на рождестве. Нас распускали на целую неделю.

После каникул, когда ученики впервые являлись в класс, их всех, без исключения, ожидала «фалахка».

Это было наказание за возможные или предполагаемые шалости учеников во время каникул. Определить, кто за праздники шалил, кто нет — не было возможности, поэтому наш мудрый учитель подвергал наказанию всех, без исключения. Эта варварская система имела и другое объяснение. Подобно тому, как хорошие наездники, садясь на коня, считают нужным подстегнуть его, чтоб он разошелся, так и наш учитель после дней отдыха путем наказания хотел навострить наше внимание, заставить очнуться и вновь войти в колею школьной жизни. Учитель наш не был злым человеком, напротив, он был очень добр. Все эти строгости, вся жестокость, которую он проявлял, были следствием его педагогических воззрений. Он был убежден, что без битья, без страданий ученик ничему не может выучиться. Он верил в силу «фалахки» так же свято, как и в силу своего колдовства и своих талисманов, посредством которых он творил чудеса…

Когда я рассказывал матери о переносимых мной в школе муках, она обыкновенно говорила мне:

— Потерпи, сынок, без мук, без страданий ничему не выучишься.

Но почему же битье не помогает, думал я, и почему, перенося столько мук, я все-таки ничему не мог выучиться? А я не был глупым или неспособным мальчиком.

Когда бабушка рассказывала мне сказки, то я их очень быстро запоминал. Когда появлялся «ашуг», я мигом заучивал его рассказы и песни. Почему же в школе я так отупел? Куда исчезли мои способности?

Дело в том, что сказку бабушки и песню «ашуга» я понимал, поэтому я их очень быстро и усваивал, но я ничего не мог понять из всего того, что преподавал наш учитель. Мне казалось, что все, что мы читаем с ним, написано не по-армянски.

День и ночь я сидел за уроками, но в голову ничего не лезло. Как только взгляд учителя встречался с моим, мной овладевал ужас, я смущался и забывал все, что знал. Во мне до такой степени были подавлены ум и чувство, до того была убита вера в свои силы, что я искренне верил учителю, когда он в гневе говорил мне:

— Никогда, ничего путного из тебя не выйдет, чертов щенок!

В самом начале учитель дал мне в руки букварь.

Как будто сейчас — вижу перед собой эту тетрадь, напечатанную мелким шрифтом. На обложке тетради был нарисован большой крест, под которым было написано: «Крест, помоги мне!»

Каждый раз, беря в руки книгу, я благоговейно крестился и повторял эти слова. Учитель говорил, что если перед уроком не попросить помощи у креста, то ничему нельзя выучиться. Но, видимо, и крест отвернулся от меня и не хотел меня вразумить…

Я и до сих пор еще не могу забыть того тяжелого впечатления, которое произвел на меня этот букварь.

Каждая буква, словно чудовище, хотела меня проглотить. Даже по ночам я не знал покоя и видел страшные сны. Мне казалось, что буква «ну» (н), похожа на обезьяну, которая присела на корточки и кривит свою отвратительную рожу, желая напугать меня. Буква «ра» (р), обратившись в огромную ящерицу, лезла ко мне за пазуху. Но больше всего я ненавидел букву «дже» (дж) — она всегда казалась мне верблюдом со скрюченной шеей, а я очень боялся верблюдов. Единственная буква, которую я любил — была буква «о»[4]. Я ее быстро запомнил. Она была так похожа на большие глаза красивой Сони!..

Милая Соня! Произнося твое имя, я забываю все, что перенес в этом аду, называемом школой. Ты была утешением, ты одна услаждала часы моей горести и печали.

Соня была дочерью моего учителя. Я в своей жизни не встречал более доброй и невинной души. Бывало, когда учитель бил меня, Соня, спрятавшись в уголок, горько плакала…

— Бедная девочка, почему она плачет? — думал я.

Глава 7.

ПЕРВОЕ ЧУВСТВО ЛЮБВИ

Семья у моего учителя была небольшая. Она состояла из его жены, сына и маленькой Сони.

Жену его звали Гюль-Джаан (т. е. Роза Мира), но в противоположность своему прекрасному имени она была одним из самых уродливых существ в мире. Однако, несмотря на это, отец Тодик, если и не любил, то во всяком случае, относился к ней с большим уважением. Правда временами он ее бранил, но бил ее очень редко. Это имело свои причины. Как известно, первым поклонником пророка является его собственная жена. «Роза Мира» была самой ревностной почитательницей священника. Она всячески старалась прославить его среди женщин, как чародея и великого мудреца. Она распространяла слухи об исполнившихся предсказаниях и о чудесном влиянии талисманов своего мужа. И это увеличивало число почитателей учителя.

Сын его Степан был красив и совершенно не походил на мать. Это был вечно молчаливый, бледнолицый кретин, идиот с тусклыми, угасшими глазами.

Нельзя было смотреть на него без чувства сострадания. В разговоре с ним я часто замечал, как он беспричинно улыбается или смеется, как он заговаривается и неожиданно убегает, словно боясь чего-то. Несчастный был помешан. Иногда целыми ночами он беспокойно бредил. Часто, сонный, вскакивал и бессознательно шел куда глаза глядят. Поэтому его держали на привязи. Все чародейство его отца, столь могущественное для других, было совершенно бессильно по отношению к красивому Степану и нисколько не помогало ему. Он не поправлялся. Так и остался он идиотом. Не знаю, насколько справедливо, но многие виновником недуга Степана считали его отца. Рассказывали будто Степан был таким же шалуном, как и я. И вот, однажды, его отец, рассердившись на него и, желая проучить, повесил его над глубоким колодцем. Говорили, что с этого дня мальчик и заболел. Предполагали, что у колодца черти его и околдовали, так как всем известно, что колодцы полны чертей.

Однако случались дни, когда он бывал в уме. В такие моменты он был очень мил и приветлив, и мы все его очень любили.

Дочь учителя, Соня, была тоже молчалива и пуглива. Она, несмотря на малые лета, очень много работала по хозяйству. У нее были такие же глубокие, тихие, спокойные темно-синие как у ее брата глаза, но в них было больше жизни и блеска, в то время как глаза брата совершенно утратили блеск. Волосы у Сони были несколько темнее, чем у брата, у которого они были светло-русые. Удивительнее всего было то, что никто из них не походил ни на отца, у которого черты лица были монгольские, ни на мать, которая была до того некрасива, что внушала страх.

Несмотря на то, что отец Тодик был духовным пастырем, протоиреем в квартале, состоявшем из 700 семейств, несмотря на то, что он кроме того исполнял обязанности представителя викарного епископа и получал по этой должности также значительные доходы, не говоря уже о школе, он жил очень бедно,

Несколько темненьких комнат, отштукатуренных белой глиной, окруженных низенькой оградой — вот весь его дом, который постоянно утопал в пыли и мусоре, представляя из себя грустную картину.

Соседи все это объясняли скромностью попа и его отречением от суетных мирских благ. Это было бы отчасти правильно и справедливо, если бы подобными же качествами не обладали все скряги. Ведь все купцы тоже живут в бедности и терпят лишения, как терпел их наш учитель в своем отшельничестве. Дервишизм, обыкновенно, привлекает суеверие темного люда, хотя очень часто под плащом дервиша скрывается душа корыстолюбивого эксплуататора.

За последние годы моя мать уже не в состоянии была платить попу за мое учение, поэтому учитель всю работу по дому взвалил на меня и мне уже совершенно некогда было учить свои уроки. Целыми днями я бегал по разным поручениям попадьи или самого священника. Уроками мне оставалось заниматься ночью. Но это мне часто не удавалось, так как из-за отсутствия света нам почти всегда приходилось спозаранку ложиться спать.

С семьей дядюшки мы почти не общались. Матъ не получала от них никакой помощи и, даже, от милостиво нам предоставленной квартиры, она бы отказалась, если б у нее был какой-либо иной выход из положения. Вся надежда была на благодетеля нашей семьи охотника Аво.

Но в деле моего учения и он не помогал нам. Напротив, ему было очень неприятно, что я учусь у отца Тодика. И я помню, как он однажды с отеческой добротой сказал мне:

— Ушел бы ты лучше из этого ада, Фархат! Ведь ты там можешь совершенно отупеть!

— А куда мне поступить, — спросил я, — чему учиться?

— Поступи лучше в мастерскую дяди и учись оружейному делу.

— А разве учение, образование ненужная вещь?

— Какое там, в этой твоей школе образование, какое там учение! Это не учение, — ответил он.

Затем он стал подробно и долго объяснять мне, что такое истинное образование и учение, но я тогда не понимал его как следует и только удивлялся, как этот суровый грубый человек, который вечно воюет со зверями и сам уже приобрел повадки зверя, может так хорошо рассуждать об образовании.

Охотник был большим приятелем одного из моих дядюшек — Минаса, который из дружбы к нему бесплатно починял и приводил в порядок его оружие. Охотник поговорил с этим самым дядей Минасом и уговорил его взять меня в свою мастерскую в качестве ученика.

Ремесло дяди мне нравилось. Мое сердце билось, когда я входил к нему в мастерскую. Целыми часами с восхищением я рассматривал ту массу блестящего оружия, которое изготовлялось им. Но мать заупрямилась и не позволила мне поступить к дяде в ученики. При этом она повторяла слова, которые я часто слышал от своего учителя, именно, что все оружейные мастера — грешники и их душа попадет в ад.

— А почему? — спросил однажды я.

— Потому, что они изготовляют мечи, шашки, ружья, которыми люди убивают друг друга.

И, таким образом, мне не удалось поступить к дяде, и я оставался все в том же «аду», как называл нашу школу охотник Аво.

Но в этом «аду» у меня был ангел-утешитель, который облегчал горечь моих мук. Это была Соня, дочь учителя. Что это было за чувство, которое горело в моем сердце, я не понимал тогда, да и до сего дня не понимаю.

В работе по хозяйству Соня мне всегда помогала, Когда шли мы с ней в сад за травой для коров, она мне говорила:

— Ты посиди, Фархат, поучи урок, а я буду косить траву,

— Ты не сможешь, устанешь, — отвечал я.

Она нежно улыбалась и возражала мне:

— Нет, не устану, не бойся. Ты лучше поучи урок, чтоб папа тебя не бил.

Хотя Соня и очень хотела помочь мне и дать возможность учить уроки, но из этого ничего не выходило, тем более, что ей скоро совершенно запретили ходить со мной, и с тех пор я работал один. Как было грустно, что ее нет больше со мной!..

Так провел я целых семь лет. За этим таинственным числом скрыты все мучения моего детства! За эти семь лет я прошел все ступени знания, т. е. выучился всему тому, чему тогда мог выучиться всякий, кто получал высшее образование у отца Тодика. Я успел прочесть все книги, которые были известны в нашем краю: «Псалтырь», «Служебник», «Новый и ветхий Завет», «Нарек» и даже ту огромную книгу, которую я когда-то с таким трудом подымал и нес. Я умел писать и читать писаное, знал несколько правил древне-армянской грамматики. Но я не приобрел тех знаний учителя, которые касались чародейства, духов. Эту мудрость учитель держал в тайне и, для того, чтоб приобщиться к ней, нужно было прослужить у него лет десять–двадцать…

В его школе ученики учились долгие годы. Там они старились, сидя неподвижно в течение многих лет; бородатые люди и безусые мальчики при этом сидели вместе, в одном классе.

Мне было десять лет, когда я поступил в школу, и с тех пор прошло двенадцать лет — это срок немалый. Я был уже совершенно взрослым человеком. Но, несмотря на мой возраст, учитель обращался со мной, как с мальчиком.

И «фалахка», и удары в ладонь «поучением», и стояние голыми коленями на мелких кусочках кирпича, одним словом, все прежние наказания были в силе и для меня. Но удивительно — я так привык к этим наказаниям, во мне до того было уничтожено чувство самолюбия, гордости и чести, что я терпел и выносил все это с немой покорностью животного. Но однажды наконец-таки я не вытерпел.

Это было в день пасхи. Никто из учеников не сумел подготовиться к чтению в церкви «Книги Даниила» из Св. Писания. Эту книгу обыкновенно читали в церкви дети богачей, которые за эту честь вносили в пользу церкви деньги. На этот раз наш учитель, желая выставить напоказ успехи своих учеников, потребовал, чтоб ученик, желающий читать эту книгу, выучил ее наизусть. Но где же взять детям богачей такие способности?

С первого же дня великого поста они принялись зубрить, но, когда подошла пасха, оказалось, что никто из них не сумел выучить эту книгу наизусть. Не зная, как выйти из затруднения, учитель чтение «Даниила» поручил мне. Это было в пятницу, в день страстей господних.

Сколько надо было промучиться, чтоб выучить наизусть всю эту книгу! Ведь оставался всего почти один день!

В субботу в полдень учитель спросил меня, и я мог ему ответить только три четверти книги. Быть может до вечера я и сумел бы выучить остальную четверть, но учителю не понравилось, что я еще не готов, и он выругал меня самым непристойным образом. Тогда я не вытерпел и ответил ему дерзостью.

— Я тебе покажу, чертов щенок, — заорал на меня рассвирепевший учитель, и не имея времени, чтоб тут же наказать, он арестовал меня, запер в хлеву. Своим он поручил держать меня до тех пор, пока он вернется с вечерней службы и расправится со мной. Обиднее всего было для меня то, что после того как целых семь недель я ходил в церковь, как раз в этот самый день, в день светлого праздника лишился церкви. Мне было обидно, что я не буду присутствовать в церкви, когда запоют там торжественное «свят, свят!..» В этот момент обыкновенно я получал из рук матери освященное красное яичко, которым и разговлялся…

Все мои благочестивые желания разом канули в воду. В те времена в душе у меня ярко горело религиозное чувство, искренняя вера. Все церковные обряды, все таинства полны были еще для меня священного смысла и значения. Вот почему мне было обидно, что не могу пойти в церковь. С другой стороны меня терзала зависть. Я был в школе первым учеником и несмотря на это, те из моих товарищей, которые были во сто крат ниже меня, могли в этот день участвовать в службе, в чтении священных книг, молитв и в пении, а моя бедная мать не могла в этот торжественный день услышать голос своего единственного сына!

Эти горестные мысли и чувства всецело овладели мной, и я совершенно забыл об угрозах учителя и ожидавшем меня наказании. Какое странное противоречие, думал я, скоро со мной жестоко расправится тот самый священник, который с алтаря на весь мир должен провозгласить святые слова: «Христос воскрес из мертвых смертью смерть поправ и сущим во гробах живот даровав…».

А моя тюрьма! Увлеченный, охватившими меня мыслями и чувствами, я и не обратил внимания на свою темницу. Между тем, несмотря на то, что был только апрель, жара уже наступила и хлев, в котором я был заперт, был полон насекомыми, и они нещадно кусали меня. С другой стороны меня душила царившая отвратительнейшая вонь в хлеву и томил невыносимый голод.

— Что делать? Куда бежать? — думал я. Дверь крепко заперта, а выносить все это нет уже никаких сил!..Солнце уже давно зашло, и в хлеву становилось все темнее и темнее. Я был в бешенстве. Мной овладело какое-то безумие. Как зверь, запертый в тесной клетке, я кидался из угла в угол, хотел разрушить стены, пробить потолок, выломать дверь, расширить узкое окно и вырваться как-нибудь на божий свет. Эта борьба длилась несколько часов и совершенно обессилила меня. Я свалился наземь и лежал в полном изнеможении.

Мной овладел какой-то кошмар. Какие-то чудовищные и страшные галлюцинации томили меня.

Как живые встали перед моим взором те многоголовые драконы, о которых рассказывала мне в своих сказках моя бабушка. И мне казалось, что скоро станет совершенно темно, и они задушат меня…

Долго ли лежал я в этом бредовом состоянии, я не помню. Вдруг я услышал скрип двери. По всему моему телу пробежала холодная дрожь. Но скоро мой страх исчез. Смотрю, со свечкой в руке, словно ангел-благовестник, входит Соня! Она назвала меня по имени, и я очнулся от бреда.

— Беги, Фархат, — сказала она. — Беги, пока еще нет моего отца!

Я хотел обнять мою избавительницу, но она ускользнула от меня как тень и исчезла.

Я вышел из своей темницы, покинул школу, этот ад, где пытали и терзали меня с детских лет и больше не вернулся туда.

Глава 8.

СТАРЫЕ ТОВАРИЩИ

Освободившись из своей тюрьмы, я решил больше никогда не возвращаться туда.

Я не пошел домой, к матери, так как знал, что если пойду, то она утром опять поведет меня к попу и, вручая меня ему, скажет: «Мясо тебе, батюшка, а кости мне…»

Теперь я хорошо понимал значение этих ужасных слов, сказанных матерью, когда она впервые повела меня в школу. Была уже ночь, и я не знал куда мне идти. Мной овладело отчаяние и я стал думать; «Пойду брошусь в воду и избавлюсь от всего!..».

Потрясенный, бродил я по улицам нашего квартала. Никого на улицах не было видно. Кругом царила мертвая тишина.

Все уже вернулись из церкви и сидели со своими, мелькало у меня в голове, я один как беглец, как осужденный, не имею пристанища в эту ночь.

Из домов был слышен запах ладана, и воздух был напоен этим священным благоуханием. Порой до моего слуха долетали веселые возгласы и слова «Христос воскрес!». Да, думал я, воскрес бог любви и мира, но где же любовь в мире, где мир, где братство? Их нигде я не видел в жизни.

Тоскливая тревога, охватившая меня, доводила до безумия. Я уже ничего не чувствовал, ничего не слышал. Мне стали непонятны даже звуки сладких песнопений, которые долетали до меня из окон. Я стал глух ко всему.

Не помню, как я дошел до берега потока… Но когда я собрался было кинуться в пучину высоко вздымавшихся волн разлившегося потока, какой-то голос окликнул меня.

— Эй ты, стой! Что ты делаешь?

Оттого ли, что было темно или оттого, что я был слишком взволнован, я не сразу узнал этого человека, хотя в голосе его послышались мне знакомые ноты.

— Ты меня не узнаешь, Фархат?

— Ах, это ты Каро? Милый друг!.. Но нет ты не Каро… откуда ты взялся?.. Ведь про тебя говорили…

В смущении и нерешимости я распрашивал моего старого товарища, который тем временем обнял меня и глухим голосом сказал.

— Ну да это же я, я, Каро!..