Искры

И сейчас еще дрожь пробирает меня, когда вспоминаю те ужасные ночи…

Ферраши всегда являлись ночью, подобно жестоким и злым детям, которые по ночам лишь отправляются разорять гнезда и ловить бедных беззащитных птиц, зная хорошо, что ночью несчастной птице негде приютиться, кроме как в своем гнезде.

Жестокие, беспощадные ночи! Сколько мук и слез стоили они моей несчастной матери. В полночь она брала из дому медный котел, или еще что-нибудь и носила в залог виноторговцу, чтоб достать для феррашей вина. Из наших кур и цыплят она ночью готовила им кушанья… И эти безжалостные, свирепые гости жрали и пили до самого утра…

Это было почти постоянным явлением, так как податям и налогам тоже не было ни конца ни меры. За все нужно было платить — и за посев, и за скот, и за души, из которых состояла наша семья… Определенной меры не было — все зависело от доброй или злой воли сборщика. Всяких статей по сбору все новых и новых налогов было так много, что я и не в состоянии их перечислить.

А платить все эти бесчисленные налоги было неоткуда. Приходилось каждый раз что-нибудь продать или заложить. В нашем доме уже ничего не осталось, наш дом походил уже на пустую могилу. Но какое было до этого «феррашу» дело? Ведь он сам заставлял нас продавать нашу корову, нашего вола, нашего буйвола и при этом вовсе не задумывался над тем, что завтра перестанет работать наша соха, и вся наша семья будет обречена на голодную смерть…

Отец за последнее время перестал обрабатывать землю, потому что доход с земли не покрывал даже податей, которые нужно было платить за эту самую землю. Но и это не спасло его от «феррашей». Их налеты продолжались.

Чем жить? Этот вопрос всегда, как дамоклов меч, висел над нашей жизнью. Чтоб не умереть с голоду, оставалось одно — занимать, занимать и без конца занимать… А какие проценты надо было платить по займам! Я тогда был мал, и конечно счетов этих не понимал, но я хорошо помню зверское лицо бессовестного заимодавца-ростовщика.

Его звали Хаджи-Баба. Это был богатый мусульманин, который, выходя на сбор своих процентов, появлялся на пороге своих жертв, как страшный ангел смерти.

Он был безграмотен и не брал со своих должников ни векселей, ни расписок. Векселем служила ему его совесть, а сроки считал он по временам года. Он с собой таскал целый пучок прутьев, на которых разноцветными нитками делал отметки. Эти прутья были его бухгалтерскими книгами. На прутиках он делал отметки также ножом. Нитки, видимо, указывали на имя должника, а отметки, делаемые ножом — размер суммы долга. Хаджи-Баба не имел обыкновения подавать в суд. Если должник ему не платил, то он судил его сам, своим собственным судом. Всем была хорошо знакома дубина Хаджи-Бабы, которой он крошил кости неаккуратным должникам. Он даже сажал их в тюрьму, а если считал нужным, то продавал имущество должника. Я помню слова жестокого и жадного ростовщика, сказанные им, когда он пришел к нам за процентами.

— Саак, — сказал он, обращаясь к моему отцу, — известно ли тебе, сколько времени прошло с тех пор как ты взял у меня деньги? Гляди на это дерево (он указывал на ореховое дерево, которое росло в нашем дворе), тогда оно только-только начинало зеленеть, а нынче оно вновь уже зазеленело… Если всех денег не можешь уплатить, то уплати хоть проценты, а то, вот видишь, у тебя две девочки, возьму и обращу их в мусульманство…

Мария и Магдалина слушая эту речь притихли и, обнявшись, начали горько плакать. Бедные, невинные дети!

Казалось, они уже знали, что за ужасная вещь гарем турка. Так проходили черные дни нашей жизни.

Отец не будучи в состоянии, живя в родном краю кормить семью, был вынужден уехать в чужие края и там искать счастья.

Мы проводили его до края селения. Мы, дети, радовались уходу отца. Нам казалось, что он отправится на большой базар и там купит нам фиников и изюму. А мать лила горькие слезы. Отец был в смертельной тоске. Я еще помню слова, которые он произнес, расставаясь с матерью:

— Нигяр, детей моих оставляю тебе в залог. Если останусь жив — я их не оставлю голодными…

— Папа, вернись скорей, да, смотри, привези нам фиников, купи нам изюм…

Но он ушел и больше к нам не вернулся.

Не прошло и года, как было получено письмо с известием о смерти отца. Эта смерть, печальные подробности которой я расскажу после, имела ужасные последствия и сделала нас вполне несчастными.

Явился Хаджи-Баба и овладел всем нашим имуществом и домом, а нас выгнал из родного угла. Мать взяла меня и сестер и переселилась к дяде. Единственное, что нам осталось от всего нашего имущества это были — Мро, огромный наш пес, и Назлу — любимый кот моей бабушки.

Они не расстались с нами.

Глава 2.

РОДИНА

Салмаст представляет из себя одну из самых богатых областей Персидского Азербайджана.

Эта область занимает западный берег озера Урмия. Она окаймлена волнообразными высотами гор и представляет из себя прекрасную долину, орошенную рекой Сала. Эта река для Салмаста — то же, что для Египта Нил. На ее рукавах недалеко друг от друга расположены селения, прекрасный вид которых далеко не соответствует печальному положению их жителей.

В древности Салмаст представлял из себя одну из густо населенных областей Армении. Впрочем, и теперь, большинство его населения составляют армяне. Меньшинство же составляют турки, курды и айсоры, но все они взятые вместе не равняются и половине общего числа армянского населения.

Начиная с глубокой древности, со времен язычества, каждое столетие оставило в этой области свой след.

Тут можно видеть следы древнего Зарехавана. Огромные груды пепла напоминают здесь об алтарях огнепоклонников — магов с их вечным, неугасимым, священным огнем. Здесь остался лишь жалкий прах всего того, что пожирал этот огонь в течение целых тысячелетий. Красивые мозаичные минареты живо напоминают здесь о владычестве арабов, о народе, который всюду, где он властвовал, распространял искусства и науки и проливал кровь. Здесь можно видеть жалкие развалины того самого замка, где великий Алаун хранил свои сокровища.

На склонах холмов видны руины когда-то величайших крепостей. Они служат памятниками былого величия феодальных князей, которые под железной пятой своего деспотизма давили все живое.

Но среди всех этих памятников древности мое внимание привлекает грустная картина, высеченная на гладком утесе, на горе Перавуш.

На этой картине изображена группа всадников в древнем одеянии и вооружении. Всадники эти пленили кого-то, видимо какого-то царя. Я не мог найти никаких определенных указаний относительно времени этого события и относительно лиц, изображенных на картине, как и о самом содержании картины. Но среди местных армян сохранилось грустное предание о том, что плененный царь никто иной, как последний царь из армянской династии Аршакидов, именно царь Арташес, после которого Армения утратила свою независимость и подпала под иго персов.

Эта картина, высеченная на камне, служит вечным укором для армян. С высоты утеса она как бы упрекает армян, говоря: «Быть вам вечно рабами, ибо вы предали врагам царя своего, вы отдали его в плен…»

И действительно, когда более или менее ознакомишься с бытом народа, нетрудно заметить, что в этом крае армянин живет как раб и пленник. Внешний вид страны обманчив и неопытного исследователя может ввести в заблуждение.

Когда в жаркий летний день издали смотришь на залитую солнцем долину Салмаста, когда открываются перед тобой поля, выделанные трудолюбивой рукой и обещающие обильную жатву пшеницы, ячменя, риса, хлопка и всяких других злаков, когда видишь плодоносные сады с деревьями, отягченными благороднейшими плодами, когда видишь ярко зеленеющие луга и пастбища, где пасутся огромные стада и табуны, словом, когда видишь с какой расточительной щедростью здесь одаряет людей природа, то невольно думаешь: «Как счастливы здесь люди!»

Но ведь вся эта роскошь, все эти щедрые дары природы принадлежат не тем тысячам-работников, которые под палящим солнцем трудятся и возделывают эти поля, обливаясь потом!

В селениях то тут, то там гордо высятся над землянками замки с зубчатыми башнями и стенами, царя над всей окрестностью. Там, в этих замках живут до мозга костей испорченные, порочные властители. Вот кому принадлежит все плодородие земли, вот кто расточает плоды труда рабочего люда!..

Когда я в детстве шалил, бабушка грозила: «Перестань, внучек, а то отдам тебя шакалу, и он съест тебя».

А мать грозила по-другому: «Не шали, Фархат, а то позову ферраша!» Говоря по правде, тогда и первая и вторая угроза действовали на меня совершенно одинаково. Шакал не был страшнее «ферраша». А когда я немного подрос, то угроза шакалом уже не пугала меня, но ужас перед «феррашем» долго еще угнетал мое сердце.

Мне чудится, что я и сейчас еще слышу свист его кнута, что я и сейчас еще слышу горький стон земледельца и вижу его распластанным без чувств и без сил перед жестоким сборщиком податей…

Дом моего дяди, куда мы переселились после постигшего нас несчастия, стоял в «Кона Шааре», т. е. в Старом городе. Эта часть города носила такое название в отличие от Нового города Салмастской области, который назывался также Дилиманом.

Настоящее название Старого города было забыто. Весьма вероятно, что это был наш древний Зарехаван или Зареванд, по имени которого и вся область называлась Заревандом.

Жители города принадлежали к четырем различным национальностям. Тут были армяне, турки, сирийцы и евреи. Представители каждой национальности занимали в городе особый, свой квартал. У армян были две церкви, у сирийцев — одна.

Старый город вполне оправдывал свое название.

Тут было, собственно, несколько городов, построенных последовательно один над развалинами другого. При постройке нового здания не нужно было долго искать строительный материал: просто рыли землю и из под нее доставали любое количество кирпичей и тесаных камней. Нередко при этом обнаруживали огромные подземные жилища. Сколько превратностей судьбы, сколько переворотов претерпел этот город!.. Сколько народов жило в нем и исчезло бесследно! Но армянин, древнейший житель этого города, и поныне еще жив!.. От арабов осталось тут лишь обширное кладбище с прекрасными памятниками…

Дом моего дяди стоял на самом краю Старого города, на берегу большого потока, который во время весеннего половодья разливался и затоплял окрестные развалины, выкапывая оттуда и принося в своих волнах всякие предметы старины. И, когда вода убывала, мы, дети, ходили туда и на высохшем дне потока находили старинные монеты, женские украшения, которые продавали за деньги евреям-золотарям.

У армян дома были небольшие, но всегда с садом, поэтому они имели красивый вид. Говорят, по жилищу можно определить характер жильца. И правда, армянские дома как внутренним устройством, так и внешним видом выявляли не только вкус жильцов, но в еще большей степени их положение и общественный их уклад.

Дома тесно примыкали друг к другу, так что по крышам домов можно было обойти весь армянский квартал. Все дома общались между собой через потайные ходы и через щели, устроенные в общих стенах. Эти щели устраивались, конечно, где-нибудь в незаметном углу. Они иногда бывали очень маленькие — еле можно было просунуть через них руку, в этом случае они служили лишь для устных сношений с соседями. Но иногда они бывали настолько велики, что в минуту опасности можно было перенести имущество из одного дома в другой или самому перебраться к соседям и укрыться у них.

Если случалось какое-либо событие, то весть о нем немедленно передавалась через эти щели с одного конца квартала на другой. И никому при этом не нужно было выходить из дому.

Во всех домах имелись глубокие подвалы-кладовые, где хозяева дома также могли скрыть свое имущество и укрыться в минуту опасности. Ход в эти погреба-подвалы знали обыкновенно только старшие в доме или только сам хозяин.

Как я уже сказал, дом моего дяди стоял на самом краю армянского квартала. Вот в этом самом доме мы и нашли приют после постигшего нас несчастия, т. е. после того как заимодавец моего отца Хаджи-Баба выгнал нас из нашего родного дома.

Вечный страх перед ворами и разбойниками, которые неоднократно нападали на этот дом, заставил дядю окружить его высокой и толстой стеной. Стена эта от дождя и сырости совершенно позеленела. Верхняя часть стены немного развалилась, но в общем, она была достаточно крепка, чтобы оградить дом даже от самого сильного нападения. В щелях стены рос иглистый, колючий хворост, и в нем часто мелькали лукавые глаза ящериц, которых я тогда совсем не боялся и даже часто ловил. Но змей я боялся, хотя они так привыкли к нам, что никогда нас не трогали. В семье дяди рассказывали об этих змеях интересные легенды. Будто у них есть царь и царица, головы которых украшены коронами. Будто на этих коронах сияют самые драгоценные в мире камни. Рассказывали, будто мой дядя много раз их видел, но ни разу не пытался отнять у них эти драгоценности, так как счастье и благоденствие его семьи какими-то волшебными узами связано с судьбой этих змей.

Главные ворота дома вели в довольно просторный двор, осененный вековыми тутовниками и черешинами. На одном конце двора стояло помещение, состоявшее из нескольких горниц с ветхими, уже подгнившими стенами. Однако от помещения этого веяло очарованием старины. Оно было построено еще тогда, когда дед моего дяди был одним из богатейших и значительнейших жителей этого города.

С тех пор прошли сотни лет, и, несмотря на это, дом сохранил свою былую красоту. Виноградные лозы, переплетаясь с фруктовыми деревьями, держали этот домик как бы в своих объятиях. Такие дома можно еще встретить разве в лесах или ущельях гор. Небольшой ручеек, который протекал через двор, орошал весь сад и давал жильцам дома прохладу в душные дни. Вообще этот ветхий и подгнивший дом представлял очень большие удобства для громадной семьи дяди.

Дед, т. е. отец моей матери был еще жив. У него было пятеро сыновей и каждый из них, в свою очередь, имел свою семью, своих взрослых и малых детей. Моя мать была единственной сестрой своих братьев. Обыкновенно, единственная сестра пользуется особенной нежностью и любовью своих братьев. Однако с моей матерью случилось как раз противоположное, несмотря на то, что она по своему характеру была одной из тех редких женщин, которых невозможно не любить.

Почему же ее родственники относились к ней холодно и даже с некоторой скрытой неприязнью? Это сразу бросалось в глаза. Тут была тайна, которая тогда мне была неизвестна, но я не мог не заметить, что мои дядюшки встретили весть о смерти моего отца совершенно равнодушно и даже с некоторым злорадством, точно мой отец получил от бога какое-то справедливое воздаяние за какой-то совершенный им грех. Видимо, это и служило причиной того, что после смерти отца, моя мать с трудом решилась перебраться к своим братьям и если б не полнейшая беспомощность и нищета, то она не пошла бы на эту уступку.

Нас поселили в той части двора, где вовсе не было деревьев. Тут находилась конюшня, рядом с которой стояло небольшое помещение, состоявшее из передней и одной комнаты. Видимо это помещение было построено когда-то для прислуги, но так как теперь у дяди не было прислуги, то помещение это было свободно, и там был сложен всякий хлам. Этот хлам заменили мы. Впрочем наша судьба немногим отличалась от судьбы этого заброшенного, никому не нужного хлама. Но все же мы были довольны своей судьбой. Мы вычистили помещение и привели его в порядок, кое-как приспособив для жилья, хотя ни ветхий полуразвалившийся потолок, ни шаткие стены не могли защищать нас от дождей и от непогоды…

Глава 3.

СТАРЫЙ ГРЕХ

Осень уже подходила к концу.

Эта была первая осень, которую мы встречали в доме дяди.

Поля принимали печальный вид. Луга, когда-то зеленые, с каждым днем желтели и становились мертвыми.

Жестокий ветер уносил с деревьев их последние листья. По серому мрачному небу, застилая бессильное осеннее солнце, плыли темные клочья облаков. Слышалась грустная песня журавлей, которые, выстроившись в виде треугольника, стаями улетали по высокому небу в далекие чужие края. Ласточек уже совсем не было видно — они давно уже улетели. Лишь муравьиное царство кипело жизнью, усердно сбирая в свои житницы всякие злаки.

Все готовились к встрече неприятного гостя — зимы. Немало было забот в эти дни и у моей матери.

Зима — враг бедняков. Она подходила, и мы ждали ее как наказание божье.

Через несколько дней после нашего переселения в дом дяди, мать перестала пользоваться столом дяди и начала жить самостоятельно, своим трудом. Она быстро освоилась со своим новым положением и не желала быть в тягость своим братьям, которые были обременены собственной семьей и которым едва ли была бы приятна новая обуза в виде нашей семьи.

Мать много вынесла нужды и горя, но гордость, которой она обладала более чем в достаточной степени, не позволяла ей обращаться к кому-нибудь или жаловаться кому-либо на свое отчаянное положение. Всю свою надежду она возложила на бога и на свой труд. Но бог слишком часто позволяет, чтоб нужда томила и терзала людей до крайности. Говорят, что он это делает для вразумления и для того, чтоб испытать человеческое терпение. У моей матери было каменное терпение, но ведь и камень стирается, и утес можно разбить! Я никогда не забуду, как в первый раз повела нас мать собирать колосья на уже скошенных полях. Это первый шаг к нищенству, это своего рода «почетное» нищенство.

Когда у нас были свои нивы и своя жатва, то убирая ее, мы упавшие со снопов и с воза колосья не собирали, а оставляли в поле для божьих нищих и для небесных птиц. Теперь, все потеряв, мы сами стали «собирателями колосьев» на чужих полях[2].

На ровной поверхности коротко остриженных полей сухая солома торчала острой щетиной и нещадно колола нам босые ноги. Но мы не обращали на это внимания и энергично взялись за дело.

Мария и Магдалина своими маленькими ручонками без устали собирали колосья и смеялись над моей неуклюжестью и ленью. Они связывали колосья в пучки и спорили — кто соберет больше. Бедные дети! Они чуяли, что если теперь не сделать запасов, то зимой их ждет голод! Мать печально глядела на них и плакала. Вечером каждый из нас взвалил на спину то, что успел собрать за день, и мы возвратились домой.

Мария и Магдалина встретили дядиных детишек с гордой улыбкой ревностных работниц, возвращающихся с полевой работы. Так мы каждый день с раннего утра отправлялись на «сбор колосьев» и возвращались только вечером.

Перед нашим домом образовалась целая копна. Теперь надо было молотить.

Не так много было у нас хлеба, чтоб нужно было молотить молотягой, поэтому мать стала молотить «изручь» — посредством тяжелого полена, которое я еле подымал с земли. А как смолотили — стали веять и собирать зерно. Вот и запас на зиму был готов!

Но была и другая забота: нужно было запастись топливом. Для нашего шаткого, сырого и холодного жилища немало требовалось топлива, тем более, что зима в нашем краю бывает жестокая.

Матери некогда было заниматься этим, так как она целый день была занята другой работой. Поэтому эта забота легла на меня и на сестер.

Мать сплела нам корзины, и мы стали ежедневно отправляться на сбор топлива. Шли мы в поле и собирали все, что могло пригодиться для растопки — древесную кору, хворост, сухой помет…

Ах, как прекрасен труд! Я всегда с гордостью глядел на ту огромную кучу помета, который был сложен перед нашим жилищем. Я часто досадовал на наших за то, что слишком неэкономно тратят топливо, хотя мать моя поневоле была чрезвычайно экономной.

Таким образом на зиму мы были обеспечены хлебом и топливом!

Но, увы, появилась новая и великая забота. Нужно было уплатить полугодовой налог! Правда, теперь у нас ничего не было — ни дома, ни земли, ни посева, но все же налоги с нас требовали. Требовали налог за отца. Мать показала сборщикам письмо с извещением о смерти отца, но ее не стали слушать, объявив что письмо выдумано нами для того, чтоб не платить налога.

Мать упросила их дать срок, пока она заработает требуемую сумму. Срок ей, правда дали, но не без взятки, конечно. С этих пор мать ни днем ни ночью не знала покоя, без конца она работала то иглой, то за прялкой.

Но что могла зарабатывать она в стране, где царит всеобщая нищета, где каждый сам работает за себя?

Она брала заказы от мелочных торговцев, евреев, которые платили ей сущие пустяки. Шитьем она занималась днем, а ночью пряла. Пряжу она продавала ткачам.

За вычетом расходов на освещение из ее заработка оставалось лишь столько, сколько нужно было нам для того, чтоб раз в неделю, по праздникам, покупать мясо и есть горячую пищу. Во все остальные дни мы питались почти одним хлебом.

Дарованный сборщиками месячный срок пролетел быстро, как сновидение. Мать, конечно, не сумела накопить требуемую сумму денег. Тогда сборщики, не долго думая, продали все, что еще можно было продать из нашего скарба. Был продан и запас зерна, собранный нашими руками. Представьте теперь наше горе и наше положение!

Бедность нанесла нам последний и самый чувствительный удар.

Все это происходило на глазах моего старшего дяди и его братьев. А ведь они были не так бедны, чтоб не могли нам помочь и спасти нас из когтей жестокой нищеты! Я, только спустя много времени после этого, узнал причину этого равнодушия родных матери, этого жестокого равнодушия.

Как я уже сказал, моя мать была единственной сестрой своих братьев и, когда была девушкой, пользовалась нежной любовью своих родителей и братьев. За ней сватались очень многие и не потому только, что она была очень красива, но также и потому, что семья ее отца пользовалась во всей округе великим почетом и уважением. Число женихов было так велико, что родные моей матери не знали на ком остановить свой выбор. Наконец, они остановились на сыне Мелика из села Малам. Но они конечно не спрашивали о согласии и желании невесты. И вот, в самый день свадьбы невеста исчезла из родительского дома! Соседи стали говорить, что ее утащили турки. После придумали, что она покончила с собой и, наконец, что она тайно любила юношу и убежала с ним. Тогда никто не знал правды. Знали лишь, что моя мать исчезла из родительского дома.

Прошли долгие годы. Не было никаких известий о судьбе исчезнувшей девушки. Бабушка не вынесла горя и умерла. Все остальные постепенно о ней забыли.

И вдруг она появилась с мужем и тремя детьми. Тут выяснилось, что она действительно бежала с любимым человеком. Общественное мнение беспощадно ее осудило. Не простили ей и родные братья, и отец, несмотря на то, что она была уже матерью троих детей. Но в чем же была вина этой «преступницы»?

Наконец чем были виноваты ее дети? Неужели грехи родителей ложатся и на детей?

Дядюшек моих особенно сильно сердило то, что их сестра вышла замуж за человека, которого они ненавидели, с родом которого у них была кровная вражда, который наконец был бедняком.

Иногда браки заставляют забыть старую вражду, и жажду кровной мести, связывая враждававшие семьи дружественными узами. Но моей матери не удалось примирить враждующие семьи и тем искупить свой грех. Ее отец проклял ее, и с тех пор, она не смела переступить порог родительского дома. Это продолжалось до самого того дня, когда смерть моего отца как будто несколько смягчила их жестокость.

Теперь перейдем к рассказу о горестной смерти моего отца.

Отправляясь на чужбину, мой отец имел намерение попасть в Константинополь, куда армяне часто отправляются в качестве рабочих. Ему нужно было проехать через Эрзерум. Тут, когда он

проходил по улице, на него набросился какой-то турок и ударом кинжала отрубил ему голову.

— Я выиграл, я выиграл! — радостно кричал турок, после того как убил моего отца.

Собралась толпа любопытных турок, заинтересованных этим событием. Выяснилось, что убийца моего отца держал пари со своим соседом. Они с соседом спорили — чей кинжал острее и решили испытать остроту кинжала на шее гяура — моего отца. Они условились, что если убийца отсечет голову гяура одним ударом, то его партнер должен угостить его чашкой сладкого кофе, если же не сумеет, то он сам должен угостить соседа. Толпа была в восторге от остроумия и удали убийцы и кричали ему: «Машалла, машалла!» Затем толпа разошлась, а убийца взял за руку своего соседа-партнера, и они направились в кофейню. Труп моего отца целый день валялся на улице, служа предметом насмешек и издевательств проходящих мусульман, которые выражали свое удивление тонкости и слабости шеи гяура, не выдержавшей одного удара. Другие удивлялись силе ударившего и остроте кинжала. Местные армяне днем не посмели подойти к трупу и только ночью решились подобрать его и схоронить.

История этого ужасного преступления была выслушана в нашем краю с полным равнодушием, как нечто совершенно обыкновенное. Враги наши злорадствовали, а друзья не сочли нужным предаваться печали. Наиболее мудрые люди приписывали все это неисповедимой воле провидения. Мои дядюшки считали, что отец мой был наказан за похищение из родительского дома против их воли моей матери — их сестры. Они были уверены, что такой человек не может быть счастливым. Только одно любящее сердце было глубоко пронзено при этой вести. Это было сердце моей бедной матери. Она до самой своей смерти не могла примириться с этим горем. Я и сестры еще ничего не понимали, но бессознательно плакали, видя как плачет мать. Но когда я вырос, то ясно почувствовал, что жажда мести питалась и с малых лет росла во мне с каждым днем… Что еще может так потрясти сердце сына, не лишенного чувства, и начинавшего уже понимать, что такое варварство? Шея моего отца послужила объектом ужасного опыта! Если бы подобный опыт был произведен над курицей, козлом и даже собакой, то и тогда злодей проделавший такой опыт не остался бы безнаказанным. Но жизнь армянина, жизнь гяура расценивалась ниже, чем жизнь животного. У него не было хозяина, не было защитника, он ничего не стоил и с ним можно было проделать что угодно и остаться безнаказанным.

Мои дядюшки были оружейниками. Это ремесло было унаследовано от предков. Оно переходило в их роду от поколения к поколению и было доведено в течении времени до довольно значительного совершенства. В Персии, как и в Турции все оружейные мастера были армяне. Они изготовляли оружие для своих врагов, которые сами не умели изготовлять, но зато умели искусно пользоваться оружием. Меня всегда приводила в ярость мысль, что то оружие, которым была отсечена голова моего отца, тоже было изготовлено каким-нибудь мастером-армянином.

Дядюшки мои пользовались широкой известностью во всей округе, поэтому в их мастерской работа постоянно кипела. Мастерская помещалась у главных ворот и от женской половины дома отделялась двором.

Тут постоянно можно было видеть разношерстную толпу, состоявшую из турок, персов, курдов, которые давали свое оружие в починку или делали заказы на новое оружие. Те, которые приехали издалека, оставались тут целыми неделями пока их оружие будет готово. Многие из них кормились у дядюшек и часто не платили даже за работу. В детстве я совершенно не понимал смысл этого патриархального гостеприимства, как и того, почему дядюшки работают для многих заказчиков даром. После я уже понял, что такое гостеприимство и любезность оказывали они не всем заказчикам, а только знатным. Они бесплатно работали лишь для беков, ханов, сеидов, шейхов, различных главарей курдских племен. Эти люди являлись вождями мусульман и их нужно было деликатно подкупать, чтоб заслужить, таким, образом, их милость и, затем уже, при их посредстве, получать плату за свою работу с простых смертных. В противном случае нельзя бы было работать, так как эти князья могли приказать всем мастерам работать даром на всех мусульман, или могли строить всякие кляузы. A так, ни один простой турок, перс или курд не осмеливался не платить оружейнику платы за его работу, так как он знал, что его господин уважает и при случае защитит мастера Баба (так звали они моего старшего дядю). Но была и другая причина.

Все мусульманские племена, жившие в нашем краю, были кочевниками. Весной они со своими шатрами и стадами поднимались в горы и только к зиме возвращались домой. Кочуя с места на место, они нуждались в присутствии оружейного мастера, который мог бы починить им оружие или изготовить новое. Ведь оружие для них самый необходимый предмет. Поэтому они постоянно перевозят с собой с места на место легкую оружейную мастерскую и мастера. Каждый из пяти братьев моей матери служил в качестве такого кочующего мастера при каком-либо племени. Домой он мог вернуться только к зиме. Но зато он привозил с собой целый воз масла, сыра, шерсти, большое количество овец, коров, волов и т. п. За работу курды платили натурой.

Когда сыновья уезжали, при дедушке оставался только младший сын. Мне кажется, что и сейчас я вижу этого старого, седого ремесленника за работой перед горном в кожаном переднике. То он поправляет на своем носу очки, то кует железо, то обтесывает его. Вокруг него вечно стоит какой-то гармонический шум. Достается из горна раскаленное железо и вот начинает его ковать. При каждом ударе молота по всей кузнице разлетаются яркие искры. Не знаю, почему эти разлетающиеся искры с самого детства производили на меня чарующее впечатление и имели на меня волшебное влияние. Я видел в них какую-то необъяснимую тайну. Скрытые в железе искры вылетали лишь тогда, когда железо было раскалено и его ковали, били его молотом. Когда железо холодное его искры точно дремлют, но стоит подогреть, раскалить его и первый же удар молота высекает из него искры, которые разлетаются во все стороны подобно ярким осколкам молний. Другие дети этого боялись, но я всегда смотрел на разлетающиеся пучки искр с восхищением. Я любил гром, когда он грохотал в небе и высекал из свинцовых туч огненные молнии, в то время, когда в воздухе гремела буря.

Мне казалось, что там на небесных высотах происходит какая-то грозная битва и великаны огромными молотами крушат тучи. Я слышал как грохочут тучи под их ударами и как из них, словно огненные змеи, вылетают молнии. Почему эти молнии не появляются в спокойную погоду, а лишь тогда, когда гремит непогода и бурно сталкиваются друг с другом стихии? Мне казалось, что там в небе происходит то же, что и в кузнице моего дяди.