В первые заморозки полностью разделяю мудрость осени
Всей туши мира не хватит обрисовать гнусность его пороков. Употреблю-ка ее до последней капли на дуновение ветра, пригнувшего к зыби озерной заиндевелые стебли осоки, куда-то унесшего перышко с одинокой, озябшей цапли. 
После бурной ночи с фрейлиной И вновь постигаю гражданское состояние и соотношу с ним основные начала Бытия
Пусть династию Сунь сменяет династия Вынь — лишь бы счастлив был Ян, лишь бы кончила Инь… 
Страдая от бессонницы, навожу мосты между Востоком и Западом
Золотая Инь-Ту-И-Ци-Ян… Эту рыбку о двух головах я увижу во сне. 
Мысль о великих странностях простоты, пришедшая в голову на сеновале
Всей твоей жизни не хватит, Юз Фу, чтобы в сене иголку найти. А вот травинку в куче иголок найдешь моментально! 
В зябком нужнике фанзы думаю о судьбах Родины и достойном образе личной жизни
Зимним утром в сортире, с шести до семи, присев на дощечку — уже согретую фрейлиной И, — газетенку читать, презирая правительственную печать, и узнать, что накрылась ДИНАСТИЯ, — это кайф! Но не стоит мечтать о гармонии личного и гражданского счастия. 
Ногтем озябшего пальца Юз Фу накорябал стишок на морозном окошке
Покойному другу Андрюше Битову
Вьюга, сука, достала. Три унылых луны до весны… За порогом фанзы — бессердечная наледь… Душу кружке вина от зимы не избавить… На сугробах двора ни поссать, ни посрать… Сад бы, что ли, рябит его гладь, вспыхнул вдруг нежно-розовым светом… Друг мой милый, зимой помирать несравненно скучнее, чем летом. 
В снежную пору обращаюсь к белому гусю, отставшему от стаи
Снегопад. Сотня псов подвывает за дверью. В печке тяга пропала. Закисло вино. Развалилась, как глиняный чайник, Империя. Императорский двор и министры — говно… Бедный гусь! Белый гусь! Не теряй столько перьев! Я нашел возле дома одно. Вот – скрипит, как снежок на дороге, оно. 
В работах по дому стараюсь забыть о стихийном бедствии
Цветов насажал в фанзе и снаружи. Огурцов засолил. Воду вожу с водопада. Сделай, Господи, так, чтобы не было хуже, а лучшего, видимо, нам и не надо… Вместо кофты сгоревшей фрейлина И зимой мне свяжет другую. 
Попытка выразить необыкновенное чувство, впервые испытанное мною на скотском дворе
Что есть счастье, Юз Фу? Жизнь – в поле зрения отдыхающей лошади или утки, клюв уткнувшей в пух оперения… Даже если исчезнуть навек из поля их зрения… 
На морском берегу чую приближение старости
Устриц на отмели насобирал, только вот створки никак не открою. Очень руки дрожат у Юз Фу. К сожалению, не с перепоя. 
Два трехстишия о полувековой опале Юз Фу, одно из которых, как ему кажется, тщательно зашифровано
Два лимона на белом столе… РЯДОМ – черный котенок… Вдали от придворных интриг, гоняя чаи одиноко, вспоминаю фрейлину И в час, когда нас застукала стража… 
Радуясь торжеству жизни водоплавающих, думаю о бедах отечества
В воде ледяной занимаются утки любовью, а вот поди ж ты – не зябнут! Случайный, молюсь, чтоб любая беда сходила с народа как с гуся вода. 
Погуляв, возвращаюсь к домашнему очагу
Малахай мой заложен. Новый пропит халат. В ночлежке забыты портки. Но осталась надежда, что фрейлина И голым узнает Юз Фу. 
Выпив рисовой водки, пьяненько вглядываюсь в скромное украшение фрейлины И
Бирюза, бирюза! Ты – морская волна, отсвет омута, кошки дикой глаза, васильковая рожь, незабудки, старинная брошь, небеса… БИРЮЗА — мы вдвоем, ты и я. Чудеса, золотая моя! 
Послесловие для друзей
Все это начирикано в дивном одиночестве, под покровительством фрейлины И. В Китае я был бы Юз Фу, а здесь у меня иное имя и отчество. Поднебесная – Коннектикут Год Змеи 
Песни
За дождями дожди
В такую погодку – на печке валяться И водку глушить в захолустной пивной, В такую погодку – к девчонке прижаться И плакать над горькой осенней судьбой. За дождями дожди, За дождями дожди, За дождями дожди, А потом – морозы. Зябко стынут поля, Зябко птицы поют Под плащом ярко-желтой березы. Любил я запевки, девчат-полуночниц, Но нынче никто за окном не поет, Лишь пьяницам-листьям не терпится очень С гармошками ветра пойти в хоровод. За дождями дожди, За дождями дожди, За дождями дожди, А потом – холода и морозы. Зябко стынут поля, Зябко птицы поют Под плащом ярко-желтой березы. Но знаю отраду я в жизни нехитрой: Пусть грустно и мокро, но нужно забыть, Про осень забыть над московской палитрой И с горя девчонку шальную любить. За дождями дожди, За дождями дожди, За дождями дожди, А потом – холода и морозы. Зябко стынут поля, Зябко птицы поют Под плащом ярко-желтой березы. 1950 Песня свободы
Птицы не летали там, где мы шагали, Где этапом проходили мы. Бывало, замерзали и недоедали От Москвы до самой Колымы. Много или мало, но душа устала От разводов нудных по утрам, Каторжной работы до седьмого пота И тоскливых дум по вечерам. Мы песню заводили, но глаза грустили, И украдкой плакала струна. Так выпьем за сидевших, все перетерпевших, Эту кружку горькую до дна. Проходили годы. Да здравствует свобода! Птицей на все стороны лети! Сам оперативник, нежности противник, Мне желал счастливого пути. Снова надо мною – небо голубое, Снова вольным солнцем озарен, И смотрю сквозь слезы на белую березу, И в поля российские влюблен. Прощай, жилая зона, этапные вагоны, Бригадиры и прозрачный суп! От тоски по женщине будет сумасшедшим Поцелуй моих голодных губ. Так выпьем за свободу, за теплую погоду, За костер, за птюху; во-вторых, За повара блатного, за мужика простого И за наших храбрых часовых. Выпьем за лепилу и за нарядилу, За начальничка и за кандей, За минуту счастья, данную в спецчасти, И за всех мечтающих о ней. Наливай по новой мне вина хмельного, Я отвечу тем, кто упрекнет: – С наше посидите, с наше погрустите, С наше потерпите хоть бы год. 1953 Ресторан Жульен
Леньке Ярмольнику
Завтра будет поздно Вчера было рано Как Вован Ульянов указал Белая скатерка Жиганская поляна Наша царская палата И Колонный зал До утра мантулит Ресторан Жульен Под столом блондинки Не встают с колен Дунайская селедочка Устрицы потрясные Нам поддать не западло Под омары классные Ну хули мне Америка Ну хули мне Европа Еще я не покойник На бампер не ослаб У меня два гардероба — Голова и жопа Эх, поросенок с хреном Филе из свежих жаб Соленье – пересылка Заливняк – кандей Пузырек – бутылка Пей, но не балдей Оливки тут с Олимпа Попугай в желе Гриб белогвардейский Типа на столе Прощай, вагон столыпинский Отдыхай, тюрьма Идут севрюжка-семужка Водяра – Колыма Черная икорочка Телячий холодец Под вдову Кликуху Контрольный огурец Вырезка в законе Гарнир – авторитет Солянка – несознанка Разборка – винегрет Прокурор – бефстроганов Антрекот – важняк Такого не покушает На шконках наивняк Карские на пиках Сучья бастурма Прощай, вагон столыпинский Отдыхай, тюрьма Гуляш из грудки страуса Козлиное рагу Рябчик с оленятинкой Через не могу Халдеи африканские Повара ништяк Чифирок с лимоном Кофе и коньяк Шоколадный торт таранят Типа мавзолей Пей-гуляй, братан залетный Баксов не жалей Потому что это Ресторан Жульен Потому что дуют в рыло Ветры перемен На блюдечке фарфоровом Ягодка-малина Она охуительней Чем во лбу маслина 1991 Песня про Мао Цзэдуна
Генке Снегиреву
Лимоны мы желтые любим, Мимозы и лютики чтим, Но в желтой опасности людям Помочь разобраться хотим. Сношаясь всю жизнь без гондонов, Китайцы до ручки дошли: В стране восемьсот миллионов, А нет ни еды, ни земли. Что делать? Нельзя же китайцев Декретом, как мух, перебить. Серпом не отрежешь им яйца, Чтоб молотом расколотить. Сношались китайцы по-свински, Как будто их рис возбуждал, А Мао – догматик пекинский — От негодованья дрожал. Не сладив с развратом китайцев, Он в дела всероссийские влез. Доябывал письмами душу Родной нашей КПСС. И Мао задумался крепко, Три дня бородавку чесал. Он снял свою синюю кепку И «Жэньминь жибао» читал. И вот уж о ядерных взрывах Уныло мечтает Пекин, Чтоб даже на женщин красивых Вовек не стоял у мужчин. Не сможет жене бросить палку Китайский простой человек, А жены возьмут и зарежут Мужей, как последних калек. С утра встанут в очередь длинную, Чтоб взять мужика напрокат, И все по дорогам былинным Покатится в матриархат. Нет, братцы, мимозы мы любим, Лимоны и лютики чтим, Но в желтой опасности людям Помочь разобраться хотим. Давайте же вскладчину, что ли, Заместо распития вин, Пошлем все запасы гондонов Из Баковки прямо в Пекин. Китайцам гондоны бесплатно, По карточкам пусть выдают, Те быстро по деторожденью Последнее место займут. А всех продолжателей рода, Надеть не желавших гондон, Считая врагами народа, В Албанию выселить вон. Не надо нам ядерных взрывов, Не надо войны мировой. Поможем же братьям-китайцам Вопрос разрешить половой. 1959 Песня о Сталине
Товарищ Сталин, вы большой ученый — В языкознаньи знаете вы толк, А я простой советский заключенный, И мне товарищ – серый брянский волк. За что сижу, воистину не знаю, Но прокуроры, видимо, правы, Сижу я нынче в Туруханском крае, Где при царе бывали в ссылке вы. В чужих грехах мы с ходу сознавались, Этапом шли навстречу злой судьбе, Мы верили вам так, товарищ Сталин, Как, может быть, не верили себе. И вот сижу я в Туруханском крае, Где конвоиры, словно псы, грубы, Я это все, конечно, понимаю Как обостренье классовой борьбы. То дождь, то снег, то мошкара над нами, А мы в тайге с утра и до утра, Вот здесь из искры разводили пламя — Спасибо вам, я греюсь у костра. Вам тяжелей, вы обо всех на свете Заботитесь в ночной тоскливый час, Шагаете в кремлевском кабинете, Дымите трубкой, не смыкая глаз. И мы нелегкий крест несем задаром Морозом дымным и в тоске дождей, Мы, как деревья, валимся на нары, Не ведая бессонницы вождей. Вы снитесь нам, когда в партийной кепке И в кителе идете на парад. Мы рубим лес по-сталински, а щепки — А щепки во все стороны летят. Вчера мы хоронили двух марксистов, Тела одели ярким кумачом, Один из них был правым уклонистом, Другой, как оказалось, ни при чем. Он перед тем, как навсегда скончаться, Вам завещал последние слова — Велел в евонном деле разобраться И тихо вскрикнул: «Сталин – голова!» Дымите тыщу лет, товарищ Сталин, И пусть в тайге придется сдохнуть мне, Я верю: будет чугуна и стали На душу населения вполне. 1959 Совецкая пасхальная
Памяти незабываемого Дода Ланге
Смотрю на небо просветленным взором, Я на троих с утра сообразил, Я этот день люблю, как День шахтера И праздник наших Вооруженных сил. Сегодня яйца с треском разбиваются И душу радуют колокола, А пролетарии всех стран соединяются Вокруг пасхального стола. Там красят яйца в синий и зеленый, А я их крашу только в красный цвет, В руках несу их гордо, как знамена И символ наших радостных побед. Как хорошо в такое время года Пойти из церкви прямо на обед! Давай закурим опиум народа, А он покурит наших сигарет. Под колокольный звон ножей и вилок Щекочет ноздри запах куличей, Приятно мне в сплошном лесу бутылок Увидеть даже лица стукачей. Все люди – братья! Я обниму китайца, Привет Мао Цзэдуну передам, Он желтые свои пришлет мне яйца — Я красные свои ему отдам. Сияет солнце мира в небе чистом, И на душе у всех одна мечта: Чтоб коммунисты и империалисты Прислушались к учению Христа. Так поцелуемся давай, прохожая! Прости меня за чистый интерес. Мы на людей становимся похожими… Давай еще!.. Воистину воскрес! 1960 Совецкая лесбийская
Пусть на вахте обыщут нас начисто, Пусть в барак надзиратель пришел — Мы под песню гармошки наплачемся И накроем наш свадебный стол. Женишок мой, бабеночка видная, Наливает мне в кружку «Тройной», Вместо красной икры булку ситную Он намажет помадой губной. Сам помадой губною не мажется И походкой мужскою идет, Он совсем мне мужчиною кажется, Только вот борода не растет. Девки бацают с дробью цыганочку, Бабы старые «горько!» кричат, И рыдает одна лесбияночка На руках незамужних девчат. Эх, закурим махорочку бийскую, Девки заново выпить не прочь — Да за горькую, да за лесбийскую, Да за первую брачную ночь! В зоне сладостно мне и не маетно, Мужу вольному писем не шлю. Никогда, никогда не узнает он, Что Маруську Белову люблю! 1961 Постсовецкая гейская
Мы с тобой – офигенная пара: ты – блондин, я – курчавый брюнет; но по теме Уайльда Оскара за решеткой мне равного нет. Не какой-то я там совратитель по депрешке взгрустнувших самцов, а, в натуре, твой верный учитель и защитник, в конце-то концов. Вырву, блядь, из жевальников глотки отморозков, приставших к тебе. Все найду – рыбий жир, той же водки, закусон и т. д. и т. п. Чтиво, музыку сфер, все лекарства (на чифир лично я наплевал). За тебя посулят мне полцарства — улыбнуся: в гробу вас видал. Опер схаван, начальник прихвачен. Есть и комп, и корейский Ти Be, типа срок волокем, как на даче. Не в пол-Вологде, полу-Москве. Я не знаю, что будет с судьбою. Существуем! – душе это в масть. Здесь реально накласть нам обоим на любую – за вахтою – власть. В зоне хули? Потрёкать-то не с кем, наболевшее вызвать на свет. Уверяю: проблема не в сексе — тут, на шконках, товарища нет. Не скрываю, за что отбываю: я, Копалин, жену удавил. Почему? Если честно, не знаю: доставала… сдурел… перепил… Твое дело мне – до барабана, потому что ты ангел, мой друг, он же помесь младого барана с кандидатом каких-то наук. Я смеюсь… Нам бы угол, он нужен… закуток, чтоб поближе к окну. Вечерком ты мастыришь мне ужин — в честь твою я настрою струну. Что нам койка? Постелем овчину. Прибивай свой любимый портрет. Это Оден. Лицо – сплошь морщины. Сразу видно: великий поэт! День за днем, сучий мир, год за годом пролетали – всей жизни пиздец. Унывал… чистил рыла уродам… червы, бубны… вдруг ты – красавЕц! Сердце екнуло, легкие сбились с основного в их жизни пути, стало ясно: прекраснее друга мне на свете вовек не найти. Ты – единственный в мире средь женщин! И одна среди массы мужчин! Обожаю тебя я не меньше, чем Спасителя христианин. Жахнем, милый, за жисть нашу гейскую, за дружбанство, свободу, любовь! Да за русскую в нас, за еврейскую и отчасти татарскую кровь. Июль 2019 Личное свидание
Герману Плисецкому
Я отбывал в Сибири наказание, Считался работящим мужиком И заработал личное свидание С женой своим трудом, своим горбом. Я написал: «Явись, совсем соскучился… Здесь, в трех верстах от лагеря, – вокзал…» Я ждал жену, жрать перестал, измучился, Все без конца на крышу залезал. Заныло сердце, как увидел бедную — Согнулась до земли от рюкзака, Но на нее, на бабу неприметную, С барачной крыши зарились зэка. Торчал я перед вахтою взволнованно, Там надзиратель делал бабе шмон. Но было мною в письмах растолковано, Как под подол притырить самогон. И завели нас в комнату свидания, Дуреха ни жива и ни мертва, А я, как на судебном заседании, Краснел и перепутывал слова. Она присела, милая, на лавочку, А я присел на старенький матрац. Вчера здесь спал с женой карманник Лавочкин, Позавчера – растратчик Моня Кац. Обоев синий цвет изрядно вылинял, В двери железной – кругленький глазок, В углу портрет товарища Калинина Молчит, как в нашей хате образок. Потолковали. Трахнул самогону я И самосаду закурил… Эх, жисть! Стели, жена, стели постель казенную Да, как бывало, рядышком ложись. Дежурные в глазок бросают шуточки, Кричат зэка тоскливо за окном: «Отдай, Степан, супругу на минуточку, на всех ее пожиже разведем». Ах, люди, люди, люди несерьезные, Вам не хватает нервных докторов. Ведь здесь жена, а не быки колхозные Огуливают вашинских коров. И зло берет, и чтой-то жалко каждого… Но с каждым не поделишься женой… На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою По рельсе железякою конвой. Давай, жена, по кружке на прощание! Садись одна в зелененький вагон. Не унывай! Зимой дадут свидание. Не забывай – да не меня, вот глупая! — Не забывай притырить самогон. 1963 Окурочек
Володе Соколову
Из колымского белого ада Шли мы в зону в морозном дыму. Я заметил окурочек с красной помадой И рванулся из строя к нему. «Стой, стреляю!» – воскликнул конвойный, Злобный пес разодрал мой бушлат. Дорогие начальнички, будьте спокойны: Я уже возвращаюсь назад. Баб не видел я года четыре, Только мне наконец повезло — Ах, окурочек, может быть, с «Ту-104» Диким ветром тебя занесло. И жену удавивший Капалин, И активный один пидарас Всю дорогу до зоны шагали, вздыхали, Не сводили с окурочка глаз. С кем ты, сука, любовь свою крутишь? С кем дымишь сигареткой одной? Ты во Внуково спьяну билета не купишь, Чтоб хотя б пролететь надо мной. В честь твою зажигал я попойки И французским поил коньяком, Сам балдел от того, как курила ты «Тройку» С золотым на конце ободком. Проиграл тот окурочек в карты я, Хоть дороже был тыщи рублей. Даже здесь не видать мне счастливого фарта Из-за грусти по даме червей. Проиграл я и шмотки, и сменку, Сахарок за два года вперед, Вот сижу я на нарах, обнявши коленки, Мне ведь не в чем идти на развод. Пропадал я за этот окурочек, Никого не кляня, не виня. Господа из влиятельных лагерных урок За размах уважали меня. Шел я в карцер босыми ногами; Как святой, был спокоен и тих. Десять суток кровавыми красил губами Я концы самокруток своих. «Негодяй! Ты на воле растратил Много тыщ на блистательных дам!» «Это да, – говорю, – гражданин надзиратель, Только зря, – говорю, – гражданин надзиратель, Рукавичкой вы мне по губам…» 1963 Китайская колыбельная
Из незаписанных куплетов
Ходят слухи, что выбился Мао из сил и соратников верных к себе пригласил — указал нембуталом его усыпить, приказал в коммунизме его разбудить. Мао синие брюки повесил на стул, снял фуражку, приставить велел караул. «А тебе поручаю, мой друг Чжоу Эньлай, напевать баю-баюшки-бай, баю-баюшки-бай». Мао спит, свет в дворцовом окошке горит, но китайцам внушают, что Мао не спит. Мао снится, как пьет он, и курит, и жрет, и супругу свою трижды в сутки ебет. За Великой стеною ишачит Китай, а его Председатель: «Бай-бай, баю-баюшки-бай». Мы живем – хлеб жуем, ходим в лес по грибы, водку пьем и плюем на удары судьбы. А вот уснул бы на пару веков весь Китай — я запел бы, как Чжоу Эньлай: «Баю-баюшки-бай, баю-баюшки-бай». 1964 Кубинская разлука
Эрнесто Че Гевара Гавану покидал, Поскольку легкой жизни Он сроду не видал. «Прощай, родная Куба! Прощай, мой вождь Фидель! Прощай, мой министерский, Мой кожаный портфель!» «Хоть курочку в дорогу Возьми!» – кричат друзья. Сказал Гевара строго: «Мне курочку нельзя. Мне курочку не надо, Я в нищую суму Кусочек рафинада Кубинского возьму. Возьму его я с собою, До гроба пронесу, А если будет горько — Возьму и пососу». Разлука ты, разлука, Чужая сторона! Марксистская наука Теперь ему жена. Тираны, трепещите! Мужайтеся, рабы! Придет вам избавленье От классовой борьбы. 1964 Лондон – милый городок
Лондон – милый городок, Там туман и холодок, А Профьюмо – министр военный — Слабым был на передок. Он парады принимал, Он с Кристиной Килер спал И военные секреты Ей в постели разглашал. Вышло так оно само — Спал с Кристиной Профьюмо. А майор товарищ Пронин Кочумал всю ночь в трюмо. Лондон – милый городок, Там туман и холодок, Только подполковник Пронин Ни хрена просечь не смог. Он сказал себе: «Ны-ны, Мы не так печем блины, Чтобы выведать все тайны, Мы отныне влюблены!» …И японский атташе был Кристине по душе. Отдалась ему девчонка Через полчаса уже. Он в соитии молчал, Обстановку изучал, Чтобы выведать все тайны, Трое суток не кончал. Дело было таково, Что, добившись своего, Премирован был «Маздой» И полковничьей звездой. Лондон – милый городок, Там туман и холодок. Если ты министр военный, Контролируй передок. Если ты министр военный, Не блядуй, а будь таков, Как Суворов, как Кутузов И, само собой, Хрущев. 1965 Песня о Никите
(На пару с Германом Плисецким)
Из вида не теряя главной цели, Суровой правде мы глядим в лицо: Никита оказался пустомелей, Истории вертевшим колесо. Он ездил по Советскому Союзу, Дешевой популярности искал, Заместо хлеба сеял кукурузу, Людей советских в космос запускал. Он допускал опасное зазнайство И, вопреки усилиям ЦК, Разваливал колхозное хозяйство Плюс проглядел талант Пастернака. Конечно, он с сердечной теплотою Врагов народа начал выпускать, Но водку нашу сделал дорогою И на троих заставил распивать. А сам народной водки выпил много. Супругу к светской жизни приучал. Он в Индии дивился на йога. По ассамблее каблуком стучал. Он в Африке прокладывал каналы, Чтоб бедуинам было где пахать… Потом его беспечность доконала, И он поехал в Сочи отдыхать. А в это время со своих постелей Вставали члены пленума ЦК. Они с капустой пирогов хотели. Была готова к выдаче мука. Никита крепко осерчал на пленум, С обидой Микояну крикнул: «Блядь!», Жалея, что не дал под зад коленом Днепропетровцам, растуды их мать… Кирнувши за наличные «Столичной», Никита в сквере кормит голубей. И к парторганизации первичной Зятек его приписан, Аджубей… 1965 Медвежье танго
Грише Сундареву
Есть зоопарк чудесный В районе Красной Пресни. Там смотрят на животных москвичи. Туда-то на свиданье С холостяком Ань-Анем Направилась из Лондона Чи-Чи, Мечтая в реактивном самолете О штуке посильней, чем «Фауст» Гёте. Она сошла по трапу, Помахивая лапой. Юпитеры нацелились – бабах! Глазенки осовелые, Штанишки снежно-белые, Бамбуковая веточка в зубах. А между тем китайское посольство За девушкой следило с беспокойством. Снуют администраторы И кинооператоры И сыплют им в шампанское цветы. Ань-Ань, медведь китайский, С улыбкой разъебайской Дал интервью: Чи-Чи – предел мечты. Но между тем китайское посольство За парочкой следило с беспокойством. Оно Чи-Чи вручило Доносы крокодила И докладную От гиппопотама: «Ань-Ань с желаньем низким, А также ревизионистским Живет со львом из Южного Вьетнама». Дэн Сяопин Ань-Аню Готовит указанье О половых задачах в зоопарке: «Ответственность и нервы… Использовать резервы… И никаких приписок по запарке! …Чи-Чи, Чи-Чи, ты будешь вечно юной. Чи-Чи, Чи-Чи, читай Мао Цзэдуна. Вот эта штука, в красном переплете, Во много раз сильней, чем „Фауст“ Гёте». И принял Ань решенье боевое — С ней совершить сношенье половое. Уж он на нее наскакивал И нежно укалякивал, Пообещал и кофе, и какао. Но лондонская леди Рычала на медведя И нежно к сердцу прижимала Мао, Целуя штуку в красном переплете, Которая сильней, чем «Фауст» Гёте. Ань-Ань ревел и плакал, От страсти пол царапал И перебил две лапы хунвейбинке. А за стеной соседи, Дебелые медведи, Любовь крутили на казенной льдинке. А за стеной соседи, Дебелые медведи, Любовь крутили на казенной льдинке. Китайское посольство Следило с беспокойством, Как увозили в Лондон хунвейбинку. Она взошла по трапу, Хромая на две лапы. Юпитеры нацелились – бабах! Глазенки осовелые, Штанишки снежно-белые, Бамбуковая веточка в зубах… Ань-Ань, по страшной пьянке, Пробрался к обезьянке И приставал к дежурной тете Зине… Друзья, за это блядство, А также ренегатство Ответ несет правительство в Пекине. 1966 Белые чайнички
Андрюше Битову
Раз я в Питере с другом кирнул, Он потом на Литейный проспект завернул, И все рассказывает, все рассказывает, И доказывает, и показывает. – Нет белых чайников в Москве эмалированных, А Товстоногов – самый левый режиссер. Вода из кранов лучше вашей газированной, А ГУМ – он что? Он не Гостиный Двор. Вы там «Аврору» лишь на карточках видали, И Невский – это не Охотный Ряд. Дурак, страдал бы ты весь век при капитале, Когда б не питерский стальной пролетарьят! — А я иду молчу и возражать не пробую, Черт знает что в моей творится голове, Поет и пляшет в ней «Московская особая», И нет в душе тоски по матушке-Москве. Я еще в пирожковой с кирюхой кирнул, Он потом на Дворцовую площадь свернул, И все рассказывает, все рассказывает, И доказывает, и показывает. – У вас в Москве эмалированных нет чайничков; Таких, как в Эрмитаже, нет картин. И вообще, полным-полно начальничков, А у нас товарищ Толстиков один! Давай заделаем грамм триста сервелата! Смотри, дурак, на знаменитые мосты. На всех московских ваших мясокомбинатах Такой не делают копченой колбасы. — А я иду молчу и возражать не пробую, Черт знает что в моей творится голове, Поет и пляшет в ней «Московская особая», И нет в душе тоски по матушке-Москве. Я и в рюмочной рюмку с кирюхой кирнул, Он потом на какой-то проспект завернул, И все рассказывает, все рассказывает, И доказывает, и показывает. – Нет белых чайничков в Москве эмалированных, А ночью белою у нас светло, как днем. По этой лестнице старушку обворовывать Всходил Раскольников с огромным топором. Лубянок ваших и Бутырок нам не надо. Таких, как в «Норде», взбитых сливок ты не ел. А за решеткой чудной Летнего, блядь, сада Я б все пятнадцать суток отсидел! — А я иду молчу и возражать не пробую, Черт знает что в моей творится голове, Поет и пляшет в ней «Московская особая», И нет в душе тоски по матушке-Москве. Мотоцикл патрульный подъехал к нам вдруг, Я свалился в коляску, и рядом – мой друг. «В отделение!» А он все рассказывает, И доказывает, и показывает. – Нет белых чайничков в Москве эмалированных, А Товстоногов – самый… Отпустите, псы! По этой лестнице старушку обштрафовывать… Такой не делают копченой колбасы… 1966 Осенний романс
Памяти первого в жизни Учителя – Александра Вертинского
Под сенью трепетной осенних хладных крыл, на берегу божественной разлуки — ненастная листва, и птах тоскливы звуки, и ветер северный, и прах Земли уныл. И долго я стою над стынущим ручьем, и часто я брожу в сентябрьском мирозданьи, прижавшись, как скрипач, задумчивым плечом к багряной веточке, к музыке увяданья. Примечу белый гриб — чело пред ним склоняю. А вот часов и дней не замечаю я. Любезной осенью все лучше понимаю — тварь благодарная — премудрость Бытия. Как сладок до поры существованья сон! И все мне чудится в нем образ жизни краткой: падучая звезда на небесах времен, над мглой и хаосом вселенского порядка… Зима берез в моем саду и мгла могил. И другу милому я жму с любовью руки под сенью трепетной осенних желтых крыл, на берегу божественной разлуки. 1967 Семеечка
Ирине Розенталь-Никифоровой
Это было давно. Мы еще не толпились в ОВИРе, но на КПСС надвигался пиздец. А в Кремле, в однокомнатной скромной квартире, со Светланою в куклы играл самый добрый на свете отец. Но внезапно она, до усов дотянувшись ручонкой, тихо дернула их — и на коврик упали усы. Даже трудно сказать, что творилось в душе у девчонки, а папаня безусый был нелеп, как без стрелок часы. И сказала Светлана, с большим удивлением глядя: «Ты не папа! Вредитель, шпион и фашист!» И чужой, нехороший, от страха трясущийся дядя откровенно признался: «Я секретный народный артист». Горько плакал ребенок, прижавшись к груди оборотня, и несчастнее их больше не было в мире людей, не отец и не друг, не учитель, не Ленин сегодня на коленках молил: «Не губите жену и детей!» Но крутилась под ковриком магнитофонная лента, а с усами на коврике серый котенок играл. «Не губите, Светлана!» — воскликнув с японским акцентом, дядя с Васькой в троцкистов пошел поиграть и… пропал. В тот же час в темной спальне, от ревности белый, симпатичный грузин демонстрировал ндрав: из-за пазухи вынул вороненый наган «парабеллум» и без всякого-якова в маму Светланы – пиф-паф. А умелец Лейбович, из Малого театра гример, возле Сретенки где-то «случайно» попал под мотор. В лагерях проводили мы детство счастливое наше, ну а ихнего детства отродясь не бывало хужей. Васька пил на троих с двойниками родного папаши, а Светлана меня-я-я… как перчатки меняла мужей. Васька срок отволок, снят с могилки казанской пропеллер, чтоб она за бугор свалить не могла, а Светлану везет в серебристом «роллс-ройсе» Рокфеллер по шикарным шоссе на рысях на большие дела. Жемчуга на нее надевали нечистые лапы, предлагали аванс, в Белый дом повели на прием, и во гневе великом в гробу заворочался папа, ажно звякнули рюмки в старинном буфете моем. Но родная страна оклемается вскоре от травмы, воспитает сирот весь великий советский народ. Горевать в юбилейном году не имеем, товарищи, прав мы. Аллилуева нам не помеха стремиться, как прежде, вперед. Сталин спит смертным сном, нет с могилкою рядом скамеечки. Над могилкою стынет тоскливый туман… Ну, скажу я вам, братцы: подобной семеечки не имели ни Петр, ни Грозный диктатор Иван. 1967 Песня слепого
Я белого света не видел. Отец был эсером – и вот Ягода на следствии маму обидел: Он спать не давал ей четырнадцать суток, Ударил ногою в живот. А это был, граждане, я, и простите За то, что сегодня я слеп, Не знаю, как выглядят бабы и дети, Товарищ Косыгин, Подгорный и Брежнев, Червонец, рябина и хлеб. Не вижу я наших больших достижений И женщин не харю, не пью. И нету во сне у меня сновидений, А утречком, утречком темным, как ночка, Что Бог посылает – жую. Простите, что пес мой от голода лает, Его я ужасно люблю. Зовут его, граждане, бедного, Лаэрт. Подайте копеечку, Господа ради, — Я Лаэрту студня куплю. Страна хорошеет у нас год от года, Мы к далям чудесным спешим. Врагом оказался народа Ягода, Но разве от этого, граждане, легче Сегодня несчастным слепым?! 1970 Брезентовая палаточка
Клавдии Шульженко
Вот приеду я на БАМ — Первым делом парню дам… Дам ему задание Явиться на свидание. Он бедовый, он придет, Он дымком затянется, На груди моей заснет, В ней навек останется. Только чё я не видала В романтике ентовой? Я уже парням давала В палаточке брезентовой. Любили меня, лапочку, Довольны были мной В брезентовой палаточке За ширмой расписной. Я много чего строила, Была на Братской ГЭС, Но это все, по-моему, Казенный интерес. И «кисы» мы, и «ласточки» За наш за нежный труд, Да вот из той палаточки Нас замуж не берут. Я плакала тихонечко, Я напивалась в дым, Я мчалася в вагончике По рельсам голубым. В брезентовой палаточке За ширмой расписной — Жисть моя в белых тапочках, А рядом – милый мой. 1971
