Трамвай в никуда

Алексей вышел из здания вокзала и пошёл по площади, усыпанной лавками и ларьками. Здесь продавали всё: от варёных яиц до солдатской амуниции, что, между прочим, было незаконно. Ларьки, сооружённые из всего, что было под рукой, осветил месяц. Смуглые торговцы овощами в пёстрых заплатанных халатах, грузные торговки вонючей рыбою и мясной требухой, нищие в пиджаках и мятых картузах и солдаты, спешащие по домам. А за площадью, за площадью простирался малоэтажный ночной город. Вдали виднелась башня Старого замка, освещённая месяцём и купола старинного собора, который уже какой год на реставрации. Где-то слышен лай откормленных квартирных собак, звонок трамвая, шум автомобилей, но главное, что отличало площадь и весь город в целом ночью от его дневного облика, так это тишина. Несмотря на говор, крики и ругань, на рынке было как-то тихо, спокойно.

Начинал моросить дождик, а потому Алексей поспешил в сторону трамвайной остановки, как вдруг взгляд нашего знакомого вдруг остановился на нищем. Это был не простой попрошайка, каких полным-полно на рынках и вокзалах. Нет, это был человек, в чьих грустных глазах голубых глазах явно читалась боль и утрата. Небритый, однако с вымытым лицом, он стоял, укутавшись в солдатскую шинель, прислонившись спиною к стене общественной бани, что сгорела в прошлом году. В руках солдат держал каску, в которой где-то на дне лежало несколько монет. На ногах бедолаги были изодранные в мясо сапоги, обмотанные кусками ткани и перевязанные верёвкой. По этому человеку было видно, что испытал он жизнь по полной программе. Холодный ветер, такой приятный в здании вокзала, и такой холодный на улице, пронизывал всё тело бедолаги, так же как и Алексея.

Он остановился подле нищего и полез рукой в карман. Как он и ожидал, в кармане было пусто. «Прости, ничего ни имею при себе, — подавленно и тихо сказал он. А затем, опустив свой взор, и, желая было уйти, вдруг подметил, что хоть у Алексея и была пусть и плохая обувь, но всё же получше, чем у нищего. «Давай я тебе обувь свою отдам, раз уж денег нет», — обратился он к солдату. Тот лишь молча кивнул.

Быстро обменявшись обувью, Алексей столь же быстрым шагом поспешил в сторону только что прибывшего трамвая. От солдата, что теперь пойдёт в его обуви, Алексей не услышал слов благодарности, но главное было то, что живая, подлинная благодарность виднелась в глазах нищего. А глаза — зеркало души.

Трамвай быстро приехал на нужную остановку. Алексей проехал зайцем, так как государство не выписало бесплатного проезда ветеранам войны, аргументирую это отсутствием у большинства орденов или иных государственных наград.

Пустынный двор встретил его лаем домашних собак и запахом горелых покрышек. Плитка, до войны бывшая поразительно чистой, теперь потрескалась и покрылась грязью. Старая груша, ранее росшая под окнами дома, уже сгнила и была срублена под самый корень. Некогда жёлтые стены дома теперь позеленели, потрескались. Скамейки, ранее собиравшие по вечерам группы активных интеллигентов и молодежь по вечерам, теперь пустовали. И солнце, оно было другое. До войны солнце светило ярко, жизнерадостно. А теперь, теперь оно светило тускло и безжизненно, словно лампочка. Хотя, возможно, в этом есть вина высокой облачности. Темный двор, тёмные окна, и лишь на душе у Алексея было светло, ибо он с нетерпением ждал встречи с нею.

Он прошёл мимо покосившихся ржавых качелей и приблизился к двери подъезда. Облупившаяся краска покрывала дверь, а на информационном щитке у входа гордо красовался порванный плакат «Очистим дворы от мусора!».

Тогда наш солдат открыл тяжёлую скрипучую дверь и вошёл в тёмный, грязный подъезд. Недавно подметённые ступеньки лестницы были в некоторых местах укрыты рваным ковриком. Алексей поднялся на второй этаж и постучал в дверь, с которой уже давно осыпалась краска. Никто не открыл, но оно и понятно: час ночи на дворе, люди спать хотят. Тогда он постучал второй раз.

За дверью послышались тихие шаги, а затем дверь открыл уставший мужчина лет сорока, одетый в домашние тапочки, короткие мятые брюки и наспех накинутый бомбер, из-под которого выглядывала белая майка. Лицо его было округлым, с большим носом и неявно выраженным подбородком, без растительности. Широкие искренние глаза посмотрели на Алексея где-то с половину минуты, а затем мужчина вдруг широко раскрыл глаза, лицо его исказилось в гримасе доброго удивления. Это был отец возлюбленной Алексея.

—

Алексей, ты ли это? Господи, как это чудесно! А мы то думали, что ты… погиб. Проходи скорее на кухню.

Алексей прошёл вслед за Сергеем Петровичем Мягкотеловым, который суетливо затворил вслед за ними дверь и, не раздеваясь, зажёг на кухне свет. Те самые голубоватые стены, та самая керамическая белая раковина, и тот самый стол, за которым Алексей сидел подолгу с ней. Воспоминания нахлынули на него, и наш старый знакомый грустно, мечтательно улыбнулся, мысленно проживая те славные деньки. Старые обои, казалось, помнили его и радовались встрече. Между тем Сергей Петрович поставил пузатый чайник, а затем присел напротив Алексея. Завязался разговор.

—

Это, конечно, необычайно хорошо и чудесно, что ты вернулся! Мы то думали, что ты погиб вместе с, — тут собеседник нашего героя всплакнул, и маленькие слёзы упали на клеёнку на столе, — вместе с Максимом.

Да, Алексей помнил тот бой за высоту, названия которой уже и не припомнить. Тогда 25-ый полк ВВ пошёл в атаку на возвышенность, обороняемую артиллеристами. Взвод Макса и Лёхи тогда одним из первых дошёл до вражеских позиций. Но там они столкнулись не с артиллеристами, а с хорошо подготовленным отрядом 46-ого Конногвардейского полка, впрочем, какая конная гвардия на современной войне. Это были хорошо обученные и натренированные бойцы, которых выставили против ещё совсем сырых новобранцев, что и пороха совсем не нюхали. В той самоубийственной атаке погиб весь взвод Алексея, в том числе и Макс. Очнулся Лёха в госпитали, раненный, но без каких-либо документов. Его записали в 128-ой пехотный полк, так как бывшее его подразделение практически полностью уничтожено. И, возможно, потому Алексея и посчитали убитым: ведь в 128-ом полку в 5-ой роте, 8-ий взвод отделение «В» никакого Алексея Евгеньевича Одинокова не было в момент составления списка погибших и живых. Но, в то же время, в 25-ом полку ВВ, 4-ом взводе 1-ой роты никакого Алексея также уже не числилось. Туман войны сделал своё дело: человек стал простой статистической единицей, а потому и разницы

—

Наверное, ошибка, — проговорил тихо он.

—

Возможно, возможно. А мы то так убивались по тебе и Максиму. Эх, жалко его конечно, — тяжело выдохнув сказал Мягкотелов, и слёзы покатились из его глаз, — А сын мой как погиб?

—

Ваш сын, Максим, — пытаясь побороть дрожь и чувствуя ком в горле, сказал Алексей, — погиб как герой, как и должно солдату ВВ. Он олицетворение девиза всех Вспомогательных Войск — «Честь и доблесть». Максим до последнего держал оборону на высоте, до последнего стрелял. Он — герой.

—

Слава Богу, — со слезами на глазах ответил ему Сергей Петрович.

Алексей не сказал ему, что Максим погиб ещё до атаки. Он отошёл справить нужду в кусты и попал под огонь снайпера. Какая прозаичная смерть, ужасная смерть. Быть убитым на войне, так и не повоевав. Но таким ли «героем» хотели видеть Макса родители? Ложь во спасение родительского сердца — не ложь, а скорее сокрытие горькой и некому не нужной правды.

Между тем закипел чайник, и Алексей снял его с плиты, ибо Сергей Петрович был в плохом состоянии. Чай был разлит в алюминиевые кружки, разговор продолжился, но теперь уже как-то медленно, неохотно.

—

Я спросить хотел, а как там она, — Лёха медленно, прощупывая почву.

—

Она? А её здесь нет, — тихим голосом ответил ему Мягкотелов, глядя в кружку. Чай был горячим, легко было обжечься, а потому никто его не пил, не смотря на вкусный запах.

—

Она в отъезде?

—

Вышла замуж, — тяжело вздохнув сказал Сергей Петрович, стараясь не смотреть на Алексея, будто бы это могло как-то оскорбить того, — и переехала на Центральный проспект. Но ты должен понимать, что она не разлюбила тебя, нет! Если бы ты видел, как она рыдала, когда ей ответили в военкомате, что ты живым не числишься. Она не спала ночами, только плакала. Моё сердце кровью обливалось, когда я видел её разбитой и несчастной. Всё вокруг, в этой квартире напоминало ей о тебе, и она хотела бежать, бежать отсюда куда угодно, лишь бы забыть свою боль, лишь бы забыться. Она могла наложить на себя руки, если бы не встретила Ивана. Он был добрым, заботливым человеком, который помог ей не совершить непоправимое, дал ей некий смысл жизни. А для меня главное, чтобы моя дочка была счастлива, понимаешь?

—

Для меня тоже важно её счастье, — опустив глаза и чувствуя холодок в груди, пробормотал Алексей.

—

И потому, ты понимаешь, я не мешал ей. Ты для нас тогда был погибшим, а потому я, понимая, что ей необходима забота и поддержка, был только за. И это помогло.

—

Спасибо, что позаботились о ней. Большое вам спасибо, — тихим голосом, в котором чувствовалась горечь утраты, сказал Алексей, пожав Сергею Петровичу руку и медленно направился к двери, по дороге небрежно накинув шинель.

Мягкотелов открыл ему дверь, и когда тот уже переступил порог, вдруг остановил его легким хлопком по плечу. «Ты, это, заходи если что», — неловко сказал Сергей Петрович.

«Всё хорошо», — ответил, обернувшись, Алексей, и от этой улыбки Мягкотелову стало как-то не по себе.

Алексей шёл по улице, и его голову наполняли мрачные мысли. «Отчего, отчего одни люди всегда одиноки, а других никогда не оставят в беде? Может, это всё судьба? Хотя какая же судьба, когда только моя вина в том, что она испытала такое сильное горе. Она чуть с собой не покончила, а кто тому виной? Виной тому я — глупый мальчишка, который с дури решил, что он — герой, который обязательно вернётся с кучей орденов, и от одного только вида которого все девушки будут без ума! Но жизнь, жизнь расставила всё на свои места. Бравые ребята, которым только жить да жить, лежат в земле. Их подруги либо убиваются по ним, либо уже давно гуляют с другими. А ордена, звания, да всё это никому не сдалось без самого человека, владеющего ими. Жизнь жестока, очень жестока к нему, к Алексею.», всё думал он, ожидая трамвай на остановке. Из глаз его текли слёзы утраты, слёзы обиды, которые всё капали и капали на мокрый асфальт. Дождь уже лил как из ведра, обувь Лёхи промокла насквозь, но ему было не до этого. Ветер пронизывал его тело до костей, но и к этому Алексей был равнодушен. И тут неподалёку раздался звонок трамвая. «Двадцать пятый», — подумал Алексей, — нам по пути». И действительно, это был трамвай номер 25, красные бока которого изрядно выцвели.

Лёша вошел в пустой темный трамвай, где помимо него была ещё девушка-контроллёр, которая со скучающим видом читала какой-то бульварный роман. Алексей сел.

Между тем начинало светать, и в лужах на городской мостовой отражались дома вперемешку с первыми лучами солнца, играющими в воде, словно малые дети. Небо покраснело на востоке, словно свежая рана, месяц уже побледнел, а звёзды понемногу затухали. Трамвай всё шёл и шёл по пустынным улицам Южного города, изредка лишь останавливаясь и подбирая пассажиров, что ни свет ни заря собрались ехать по своим делам. Куда теперь ему ехать, Алексей не знал. Да и надо ли было ему это? Он разглядывал дома, палисадники и редкие автомобили, ползущие по мостовой своим пустым и равнодушным взором. Лёша одинок, он, по-правде сказать, никому не нужен, он словно иголка в сене среди всех этих людей, спешащих куда-то. Он никуда не спешит. Их счастье в деньгах, в вещах, в семье или в образе жизни, они лишь выбирают дорогу, ведущую к благоденствию и престижу, они хотят казаться успешными в глазах большинства, они готовы на любую подлость ради этого мнимого успеха и легко позволят другим решать за них ради им обещанных будущих благ, а Алексей сам кузнец своего счастья, но вот только ничего у него выковать то не получилось. И было ему так тоскливо, что и плакать не хотелось. Да и что изменят его слёзы? Всё надо было менять раньше, а теперь он, пожиная плоды своих деяний, едет на этом трамвае, едет в никуда.

2024 год, Санкт-Петербург