Ледобой-3. Зов

Ледобой-3. Зов

Пролог

Пролог

Горячий вороной стрелой влетел на широченный двор, и стременной, ловя повод, забежал справа. Только справа. Чарзар спешивается одним размашистым рывком, проносит ногу над шеей коня, р-р-р-раз, и на земле. Встанешь слева — снесёт сапогом голову первый наследник дерабанна, ох снесёт! Только искры из глаз подбирай. Проходили, учёные. Ещё бы, эдакая туша, даже Гезек переступает ногами, хоть и привычный. Следом под трехсоставной дугой ворот, облицованных песчаной глазурью небесного цвета, пронёсся весь охотничий отряд, и пыльный хвост, клубясь и заворачиваясь сам в себя, последним медленно вплывал в розовый сад повелителя Хизаны, будто верная собака. Площадку перед воротами шагов на тридцать в глубину двора не стали облагораживать — никакие посадки не выдержат подкованных лошадиных копыт — а дальше, за чертой из карминового камня начиналось буйство травяной зелени с цветочными клумбами, разбитыми тут и там, и получалось, будто всамделишные острова поднялись из пучин в изумрудном океане.

— Что? — взлетев на ступени дворца, Чарзар только бородой мрачно дернул, черной, как вороново крыло.

— Отец послал за тобой, — встречал человек, лицом, осанкой и ростом очень похожий на первого дерабиза, только помоложе и не столь плотный. — А дальше повелитель и наследник займутся тайными делами княжества. Так ведь?

— Всё жалеешь о том, что не родился старшим? — Чарзар смерил брата колючим взглядом, и Дуртур поспорил бы на что угодно — уезжал на охоту совсем другой человек, будто лицо в степи обронил на скаку. Или то и была личина, а лицо — это?

— Лист не выбирает ветку, на которой распуститься, — младший дерабиз пожал плечами, и легкий кожаный доспех тонко скрипнул под среднёвкой, расшитой золотыми нитями, — Хотя…

Дуртур замолчал, скривив губы.

— Договаривай.

— Хотя мне кажется, что когда дерабанном Хизаны станешь ты, весной почки деревьев будут спрашивать у тебя позволения распуститься, а ветер, пролетая над дворцом, вынужден будет платить проездную пошлину.

Чарзар смерил брата тяжёлым немигающим взглядом.

— Скорее всего, вот-вот случится то, чего мы оба ждём долгие годы — ты с ужасом, я… с нетерпением — и это изменит наши судьбы. Но когда я выйду из покоев отца, ты должен для себя крепко усвоить: свой, не свой, на дороге не стой.

Отпихнув брата плечом, Чарзар скрылся в покоях. Дуртур, потемнев лицом, проводил его глазами и ещё долго гладил рукоять кинжала, время от времени опуская осмысленный взгляд на пояс. По боковой дорожке, вдоль оградительной стены на площадку перед воротами шагом вышел гнедой в поводу у посыльного, за карминовой каменной границей гонец дерабанна резко вскочил в седло, рванул коня в намёт и молнией выскочил за ворота. Зимняя придорожная пыль, поднятая копытами, медленно поплыла в обратную сторону, прочь из дворца. Совсем как собака, кто мимо едет, с тем играет.

— Отец, ты посылал за мной? Что-то случилось?

— Мне пришлось послать. Сядь, — высокий седобородый человек отвернулся от серединного окна, закрытого стекольной розой с разноцветными лепестками, от чего цветной бутон, играя с солнцем в прятки, каждый день «перебегал» по стенам покоев с запада на восток. — Как прошла охота?

— Я насадил на копье кабана, Жерпис подстрелил косулю.

Седобородый дерабанн холодно кивнул.

— Помнишь слова, что я сказал тебе в день восемнадцатилетия? Те самые?

— Ты предупредил меня, чтобы я не вздумал покушаться на тебя, дабы самому сделаться правителем Хизаны.

— Почему я так сказал?

Чарзар нахмурился.

— Потому что если бы ты умер преждевременно, я никогда не узнал бы того, что сделает меня могущественнее любого дерабанна под солнцем и луной.

Правитель Хизаны медленно подошёл к сыну. Первый дерабиз, прищурив чёрные глаза, смотрел на отца внимательно и зорко. Что случилось? Зачем звал? Почему заставил прервать охоту? Вроде бы здоров… разве что бледнее обычного. И пошатывает его… да, точно шатает.

— Пятнадцать лет назад ты первый раз задумался о том, что я мешаю тебе жить и ничего не понимаю в премудрости управления страной. Так?

Чарзар молча кивнул. «Пятнадцать лет назад у меня просто руки чесались изрубить тебя, отец».

— Сказав, что в свое время открою тебе секрет высшего могущества, я обезопасил себя и обеспечил стране несколько спокойных лет. Ты вычистил дворец от шакалов и лизоблюдов, а три раскрытых заговора против меня чего-нибудь да стоят. Да, Чарзар?

«Да. Я не мог дать тебе умереть от кинжала предателя или меча взбунтовавшегося наместника. Ты откроешь мне секрет, и лишь тогда мечи, ножи и копья попробуют на вкус кровь Зимограсса, дерабанна Хизаны. Не раньше, старый кабан, не раньше».

Зимограсс, не отрывая глаз, читал лицо сына, и впервые с начала разговора улыбка оживила густющие усы и бороду правителя.

— Ты этого не помнишь, но за несколько лет до твоего рождения Небесный наш Отец отправился воевать с дерабанном Зла. Три года продолжалась битва, три года земля пребывала в забытьи необласканная Небесным Отцом, три года летом стояли морозы, падал снег, и посевы не всходили. Люди мёрли, как мухи, живые не успевали хоронить павших, а те, что остались жить, походили на тени, так были слабы и немощны. Хизана заслужила лучшей доли, но тогда было ещё не время. Понимаешь?

Чарзар на мгновение задумался и молча кивнул. Да, не помню, но те предания знаю наизусть.

— Небесный Отец победил дерабанна Зла, с тех пор солнце щедро заливает наши поля живительным светом, а пахари на полудне княжества снимают по два урожая в год. Хизана стала оправляться после схватки Небесного Отца со злом, но тогда тоже было ещё рано, понимаешь?

Дерабиз прикрыл веки, соглашаясь.

— Закрома хизанцев с тех пор каждый год засыпают горы зерна так, что не всякий раз можно широко раскрыть дверь, в каждой миске, на каждом столе, в каждой хижине есть пища. Горы золотого зерна уплывают с пристаней за моря, и настоящее золото, наоборот, с тех пор течёт в страну.

Чарзар выжидающе смотрел на отца. Зимограсс покачал головой.

— Тогда тоже было нельзя. Не время. После победы Небесного Отца наша земля стала похожа на большой котел, который снизу ласкает жаркое пламя. Только солнце ласкало нас сверху. Котёл кипит, булькает, люди теснят друг друга, так их стало много, от золота распухают и трескаются сундуки, и всегда настаёт мгновение, когда похлёбка начинает срывать крышку.

Дерабиз холодно смотрел на отца.

— Это время настало. Сейчас.

Чарзар встал, медленно пошёл к Зимограссу, и, остановившись в шаге, передёрнул широченными плечами.

— Ради чего я не убил тебя пятнадцать лет назад, отец? То могущество, есть ли оно вообще?

— Ты не смог бы убить меня пятнадцать лет назад, мой мальчик, — седобородый усмехнулся так, что первый дерабиз почувствовал себя шкодливым мальчишкой, уверенным в том, что все эти годы, упражняясь в бое на мечах, стоял с отцом вровень, и лишь теперь старые дворцовые слуги по секрету открыли страшную тайну — меч отца был двое тяжелее обычного. — Но я уверен, за эти пятнадцать лет ты не раз задавал себе этот вопрос. Даже не скрываешь своего желания избавиться от меня и расчистить дорогу к престолу.

— Ради чего я не убил тебя пятнадцать лет назад? Чем ты отгородился от кинжала? — с нажимом повторил первый наследник, слегка наклоняя голову.

«Если бы взгляд Чарзара был подобен острому мечу, моя голова за эти пятнадцать лет тысячу раз скатилась бы с плеч».

— Я болен. Без надежды на лучший исход.

— Как болен? — дерабиз от неожиданности сдал на шаг, распахнул глаза и раскрыл рот. — Как болен?

— Не пугайся, я успею раскрыть тебе секрет, — дерабанн презрительно сплюнул улыбку, и на короткое мгновение Чарзар увидел того Зимограсса, который время от времени выглядывал из-под личины весёлого усача с окладистой бородой и широким носом с горбинкой. Того самого, который, улыбаясь, наводил на придворных ужас, а первенца своего как-то испугал в детстве до глубины души, да так, что маленький Чарзар не нашёл достойной меры измерить пропасть между добродушным отцом и жестоким правителем. Этих двоих в его воображении разделил целый мир, добряк был на полуночи, чудовище — на полудне, один на вершине самой высокой горы, второй — на дне самой глубокой океанской впадины, и лишь одна штука во всем мире сводила обоих воедино — заклинание, услышанное от кого-то из знати: «Небесный Отец неизбывно мудр, если наделил Зимограсса терпением. Без него наши головы каждый день выносили бы из дворца в корзинах, ибо катиться по ступеням они не смогли бы, разрубленные начетверо».

«Тебя, змеёныш, посмеешь ещё раз жечь кошку или собаку живьём, я заставлю съесть несчастное животное целиком, вместе с шерстью. Никогда не думал, что из моего первенца, как из гнилого яблока под сапогом, вытечет гнуснопахнущее нутро. Клянусь Небесным Отцом, я вас разделю, моего сына и того мерзавчика, который сидит в тебе с самого твоего рождения! Мечом или голыми руками, секирой или кинжалом, но я вырежу из тебя подлеца, и вы двое больше никогда не сойдётесь! Никогда! Пусть напоминанием о моих словах станет тебе ухо. О-о-о, к утру оно славно распухнет!»

— Завтра выступаем.

— Выступаем? Куда?

— Расскажу в дороге. И не трясись. Лекарь дает мне не меньше двух лун. Я и сам так чувствую.

Чарзар несколько мгновений ковырял взглядом плитчатый пол, затем кивнул и направился к дверям, но у самого порога замедлился и остановился.

— Отец, один вопрос. Если времени ещё много, отчего ты так срочно прервал мою охоту? Удачную охоту? — первый дерабиз мрачно улыбнулся.

Зимограсс вернул сыну усмешку, только вышла она острой, как меч и студёной, как мир без солнца.

— Привыкай душить развлечения на середине. Из этого теперь и будет состоять твоя жизнь…

— Люди готовы, лошади оседланы. Выступаем?

— Ещё одно дело. Пойдём со мной.

Зимограсс в походном облачении ярко-синего цвета коротко кивнул сыну и первым вышел из оружейной, стены которой от пола до высокого потолка разметили клинки, боевые топоры и прочее оружие, сведённое в пары и перекрещенное. Переход с резным арочным сводом высотой в два человеческих роста выложенный белоснежной глазурной плиткой и расписанный причудливым красно-синим узором, бросался в глаза отражёнными огнями, украденными у светочей в пурпурных стенных розетках.

— Когда свадебные торжества отгремели и я, тогда молодой дерабанн, по обычаю повёл твою мать по дворцу, ну ты знаешь — оружейная, сокровищница, готовильня — именно здесь, в этом переходе она достаточно осмелела, приподняла свадебное покрывало и впервые подала голос, — Зимограсс нарисовал улыбку в усах и бороде, глядя куда-то в бездонное зазеркалье глянцевых пятигранников.

— Что сказала?

— Три дня она молчала, не поднимала головы под свадебной бакедрой, а тут, в этом переходе у неё прорезался голос. Сказала, что даже эта межзальная штольня — так она назвала этот красивейший переход из оружейной в усыпальницу — более приятен глазу, чем мой нос, — дерабанн хитро покосился на сына, — и, наверное, я уже никогда не пойму, почему мой хищный нос казался ей отвратительным, а твой носик с божественной горбинкой, она целовала по сто раз на дню, хотя не сойти мне с этого места, разницы я не вижу.

Первый дерабиз шумно выдохнул и закатил глаза.

— Что ещё сказала?

— Что, что… Открыла правду, которую от меня скрывали всю жизнь. Оказалось, что лицо моё Небесный Отец вырубил топором от скуки одной только левой ногой. Сказала, что лицо мое настолько угловато, что рваться должно даже изголовье, и к утру я, наверняка, всякий раз превращаюсь в чучело, вывалянное в перьях. И что такая участь постигает всех, кто берёт за себя замуж невинных девушек, которых в жизни ждала более счастливая доля в лице какого-нибудь красавчика с божественным носом, светлыми глазами и окладистой бородой, черной, как вороново крыло.

Чарзар дернул было рукой — невольно хотел огладить бороду — но сдержался и мрачно зыркнул на отца. Зимограсс, пряча ухмылку, покачал головой, развел руками — кто поймёт этих женщин — и остановился.

— Зачем мы здесь?

Правитель настоящий не ответил, только рукой вперед махнул, а правитель будущий, пожав плечами, с усилием потянул на себя одну из двух створок арочных дверей из каменного дерева, и даже не столько дверей, сколько небольших ворот. Потемневшие от времени широкие доски стрелками сходились одна с другой остриём вверх или вниз, темнее их были только шляпки заклепок, разбежавшихся вдоль позеленевшей бронзовой полосы, оковавшей края. Смазанные петли издали тихий сип, а неровный свет настенных огней, первым ворвавшийся в узкую усыпальницу, как непослушный озорник, убежал к дальней стене, и там спрятался в темноту.

— Иди за мной, — сняв со стены светоч, седобородый дерабанн первым ступил в родовую усыпальницу.

Единственным, что стояло в этом княжестве покоящихся, была тишина, но даже она казалась мертвой, лишенной тела и глубины — плоская, безвкусная, бесцветная и пыльная. Звук метался в стенах и возвращался слишком быстро, пахло полынной пылью, и здесь, в этом жутковатом месте родство отца с иссохшими телами предков в каменных ложах под тяжёлыми крышками сделалось острее и безусловнее чем когда-либо раньше. Прямо-таки занозой под шкуру влезло — так нож в грудь мгновенно приносит понимание скорой смерти. Зимограсс и сам это понял. Теперь, после недавнего признания, он немногим отличался от отца, деда, прадеда, прапрадеда, плечи его заметно поникли, шаг стал короче и медленнее, а та жизнь, что ещё теплилась в некогда всевластном дерабанне Хизаны, здесь казалась лишь временным недоразумением. Ужег, лекарь отца, волосы съевший на умении оздоравливать, не ошибается никогда. Ровно собака, нюхом чует болячки, разве что стойку не делает и не лает на добычу. В детстве Чарзар долго считал Ужега тем самым дерабанном Зла, а попробуй не посчитай, если откуда-то свысока на тебя смотрят мрачным взглядом, и с годами не меняется ничто: ни взгляд, ни выражение лица, ни умение видеть насквозь, насаживая больных и здоровых на острый взгляд, как на мясницкий крюк. Старики говорили, что такой взгляд бывает у тех, в кого попадает молния с небес — только охотник и жертва в таких случаях меняются местами. Эти жуткие люди сами съедают небесный огонь, просто проглатывают, как вишенку, и он беснуется у них внутри, без надежды выбраться, стучится в глаза, просится на свободу. Им нельзя смотреть долго в глаза — не приманивай небесный огонь к себе. Страшно. Лет до пяти дерабанном Зла для Чарзара был Ужег. Потом стал отец, решительно и бесповоротно. «Тебя, змеёныш, посмеешь ещё раз жечь кошку или собаку живьём…»

— Сюда, — стоя у каменной изложницы Пергая, Зимограсс кивком подозвал сына.

Чарзар подошёл, вопросительно взглянул на отца.

— Плита. Сдвинь.

Сдвинь? Да каменная крышка схватилась со стенками гранитного короба, прикипела, приросла! Точно сдвинь? Это не шутка? Чарзар для верности кивнул на усыпальницу, поднял брови.

— Да, сдвинь.

Первый дерабиз, пожав плечами, впрягся в плиту, упёрся ручищами в шероховатый камень, мало ногами не врылся в утоптанную землю, жутким усилием сплёл жилы и плоть в один узел где-то в животе, и медленно, с каменным скрипом и ручейками пыли каменная крышка поползла.

— Ещё… ещё… хватит!

Чарзар встал ровно, покачнулся, помотал головой — разноцветные блохи ну-ка брысь! Зимограсс посветил в приоткрытую усыпальцу, увидел то, что хотел увидеть и коротко кивнул.

— Достань. Ларец из каменного дерева, там у головы. Я посвечу.

Будущий дерабанн смерил отца мерзлым взглядом. Сначала крышку сдвинь, теперь в усыпальницу лезь? Шарить у головы Пергая? Прадед — последний человек на земле, которого смогут обвинить в праведности и незлобивом нраве, и может быть, сразу покончить с собой и не ждать призрака разъярённого старика в гости в ночных сновидениях?

Чарзар, до последнего пожирая отца злыми глазами, перегнулся через бортик усыпальницы, быстро схватил узкий, темный ларец, и так резко вынес себя из мрачного чрева, что мало в воздух не взвился, отпрыгнув.

— Полегче, полегче! — Зимограсс пальцем показал, дай сюда, — Не сломай! Да разожми ты лапищу!

— Что это?

Дерабанн поёжился, уже было перенял у сына старую коробчонку, да только рука перед ларцом затряслась, как у пропойцы, ни туда, ни сюда. Какое-то время он ломал себя, дышал тяжело, как загнанный, и наконец с видимым усилием взял ларец в руки. На вопрос не ответил. Казалось, вообще не услышал. Его качнуло, лицо исказилось ожиданием близких и хорошо знакомых мучений, и Чарзар отчего-то вспомнил себя самого, пьяного до беспамятства, за мгновение до рвоты. Уже готов лопнуть от дурноты, уже окатило всего липким потом, голову растягивают изнутри, как мех для воды, ноги не держат, и вот-вот сунешь два пальца в рот.

— На воздух, — прохрипел Зимограсс, нетвёрдо покачиваясь, — на солнце! И дай мешок.

Шажок по шажку, отец и сын вышли из усыпальницы, двинулись по узорчатому переходу, и по мере того, как солнца под сводами дворца становилось больше, дерабанн оживал на глазах. Подгляди кто со стороны — так идут отец и заботливый сын, властитель Хизаны держит мешок с чем-то в пыльном чреве и почти висит на Чарзаре. Ну шепчутся… ну улыбаются. Умилится, слезу пустит.

— Не было бы тайны, сбросил бы в усыпальницу и дело с концом, да, наследничек? — шепнул Зимограсс на ухо сыну.

— Ты ни за что не сдвинул бы плиту, и никому в голову не пришло бы искать правителя там. И ещё… никто не говорил, что улыбка у тебя просто жуткая?

— Говорили. Ужег.

Чарзар споткнулся, Зимограсс, едва не рухнул наземь, и лишь в последний момент дерабиз подхватил отца. Ужег? Чудовище с жутким взглядом признало, что на белом свете есть нечто более страшное, нежели его оскал, от которого так и пробирает до самого нутра?

— А тебе?

— Что мне?

— Не говорили того же?

— Нет.

— Просто у тебя нет своего Ужега. Всё, отпусти, могу идти сам…

Два десятка конных «железодревых» во главе с дерабанном и наследным правителем ровно игла с нитью прошили главный свод трехстворчатых ворот, и в какое-то мгновение Чарзар нахмурился — не соврал ли отец? В седле сидит, как влитой, улыбается солнцу… а так ли он болен? Ушёл на полкорпуса вперед, бросил косой взгляд. Нет, всё-таки болен. Кривится иногда, губа дёргается, вон ус пляшет.

— Ты так и не сказал, куда мы направляемся.

— Вчера я отослал гонца. На море нас ждёт корабль.

— И?