Оппенгеймер. Альтернатива

– О, ради всего святого… Роберт, иди уже! Ты изучаешь великие тайны вселенной, а девушки по сравнению с ними совсем просты.

Хок преподавал французскую литературу в кампусе Калифорнийского университета в Беркли. Оппи там же преподавал физику. Как правило, представители столь разных специальностей мало общаются между собой – у них просто нет общих интересов, – но Оппи любил французскую поэзию, и они быстро и крепко подружились. У Хока было одно заметное преимущество – среди его слушателей было много студенток (на одной из них он женился), тогда как в тех кругах, где вращался Роберт, женщин было очень мало.

– Действуй, – продолжал подзуживать его Хок. – Сделай что-нибудь такое, о чем стоило бы рассказать Барб, когда я вернусь домой. Попытай удачи.

Удачи… Эйнштейн как-то сказал, что Бог не играет в кости со вселенной, – но, с другой стороны, Бога вряд ли занимают мысли о том, как бы переспать с какой-нибудь барышней.

– Ну ладно, – буркнул Оппи и не спеша распрямился, поднимаясь с дивана. Конечно, он не мог просто подойти и представиться, но тут очень кстати вихрем пронеслась Мэри-Эллен, его квартирная хозяйка, облаченная в одно из своих сшитых из собственноручно расписанных батиков платьев, подметающих пол. Она то и дело устраивала вечеринки, часто посвящая их сбору средств в чью-то пользу. Сегодня деньги собирали для испанских республиканцев – или, может быть, для испанских националистов? Наверно, для хороших людей, но Оппи это было безразлично – он спустился из своей комнаты ради пончиков и выпивки, а не для того, чтобы кого-то поддержать.

– Мэри-Эллен, постойте. Не могли бы вы?..

– О, Роберт! Я очень рада, что вы решились оторваться от книг и присоединиться к нам! Но я вижу, ваш стакан пуст.

– Нет-нет, спасибо, пока не надо. Но если бы вы… – Он сдержанным жестом указал на пышногрудую молодую женщину, сидевшую у камина.

– Ах! – воскликнула Мэри-Эллен; ее широкое лицо расплылось в улыбке. – Конечно! – И, взяв Оппи за руку, она потащила его через полную народом комнату. – Джин! – позвала она, и незнакомка подняла голову. – Это лучший из моих жильцов; о, Фред, не надо, вы же знаете, что вас я тоже люблю! Его зовут Роберт, он преподает физику. Роберт, Джин учится на врача. – Мэри-Эллен вдруг извлекла, словно ниоткуда, стул в стиле ар-деко и ловко усадила на него Роберта лицом к Джин. – А сейчас я подам вам выпивку!

– Значит, вы будущий врач? – сказал Оппи, улыбнувшись Джин.

– Да. Точнее, психиатр. – Голос Джин был теплым. Вблизи она показалась еще красивее, чем с другой стороны комнаты. – Я преклоняюсь перед Фрейдом, – продолжила она. – Вы знаете его работы?

Как удачно кость выпала! Шесть очков!

– Представьте себе, знаю. И даже знаком с Эрнестом Джонсом.

– Неужели?! – воскликнула Джин.

– Чистая правда. Мы познакомились в Кембридже в 1926 году. В то время Джонс, близкий друг Фрейда, был единственным в мире психоаналитиком, говорящим по-английски, и потому-то и стал главным пророком этого учения в англоязычном мире.

– Расскажите… Боже мой, расскажите мне все, что вы знаете о нем.

Снова бабочкой подлетела Мэри-Эллен, вручила Оппи стакан с бурбоном, подмигнула и помчалась дальше.

– Ну, – начал Оппи, – его кабинет находился на Харли-стрит… – За разговором он продолжал присматриваться к ее классически красивому лицу с прекрасной гладкой кожей, глазами поразительного изумрудного цвета, резко отличавшимися от его опаловых, и маленькой ямочкой на подбородке. Черные волосы девушки были коротко подстрижены. С виду она была лет на десять моложе его.

Они болтали почти час, легко переходя с темы на тему. Его восхищали ее красота, казавшаяся неожиданно знакомой, и живой ум, но притом она оставалась неуловимой. Ее настроение мгновенно менялось, она могла быть очень оживленной и шумной, а в следующий миг – печальной и хрупкой. И все же он слушал ее внимательно, несмотря на стоявший в комнате шум, сливавшийся из множества разговоров чьей-то не очень талантливой, но одушевленной игры на пианино, и звона стаканов. Раз он даже вскинул руку и прервал ее на полуслове.

– Моя семья, – рассказывала она, – переехала сюда из Массачусетса как раз перед катастрофой и…

– Вы попали в автомобильную аварию?

Она растерянно взглянула на него.

– Нет, я имею в виду катастрофу фондового рынка.

Оппи покачал головой.

– Биржевой крах 1929 года. Начало Великой депрессии.

– Ах, вот вы о чем… Ну да, конечно.

– Неужели вы не знаете? – непритворно удивилась Джин. – Где же вы были? – Ему вдруг захотелось, чтобы она добавила: «всю мою жизнь», но она закончила фразу неожиданным предположением: – Вы, наверное, родились с серебряной ложкой во рту.

– Не то чтобы… Но мой отец благополучно пережил этот период. – И он добавил, как будто это могло объяснить его легкое отношение к национальному бедствию: – Он тоже занимался инвестированием, но не в фондовую биржу, а по большей части в искусство.

Она снова склонила голову, свет фарфоровой настольной лампы лег под другим углом, и он неожиданно понял, где видел ее лицо. Одной из любимых книг Оппи была «Цветы зла» Бодлера, которую он читал в оригинале. Абрис лица Джин, форма и размер ее носа точь-в-точь походили на графическую иллюстрацию к душераздирающей Une Martyre[3] из знаменитого издания 1917 года. Он мысленно напрягся, отбрасывая ассоциацию. Картинка была страшненькая: труп на смятой постели, отрубленная голова, красота, увядающая вместе с цветами в вазах, старый муж, скитающийся где-то в дальних краях…

Вечеринка подошла к концу, и Оппи, расправившийся уже с четырьмя дозами бурбона, настроился договориться с новой знакомой о свидании.

– Итак, мисс… – начал он.

– Тэтлок, – сказала она, и эти два слога ударили его, как пули.

– Вы… вы родственница Джона Тэтлока?

– Он мой отец.

– Джон Тэтлок? Медиевист из Беркли?

– Да, а что? Вы знакомы с ним?

«О да», – подумал Оппи. Джон Стронг Перри Тэтлок, специалист по Джеффри Чосеру, безусловный авторитет в ассоциации преподавателей Беркли, громогласно вещавший в столовой факультетского клуба, был ярым антисемитом. Впрочем, для Беркли это было в порядке вещей; когда Роберт попытался устроить туда своего студента Боба Сербера, заведующий кафедрой физики сказал, что одного еврея на его факультете вполне достаточно. Но… черт возьми.

– А-а… – протянул Оппи; у него резануло под ложечкой. Он пока не назвал собеседнице своей фамилии. – Что ж, приятно было познакомиться, – скрывая досаду, сказал он, поднялся с изящного стула и вышел на лестницу, ведущую в его холостяцкую комнату.

* * *

Джин посетила и следующую вечеринку, которую устроила Мэри-Эллен, и еще одну, оставаясь все такой же очаровательной и притягательной. В конце концов Оппи набрался смелости и, попытавшись забыть о предубеждениях ее отца, решился пригласить ее на обед.

– И куда вы предлагаете пойти? – спросила она, и Оппи снова изумился. Значило ли это, что она заранее готова принять его предложение или, напротив, будет решать, достаточно ли фешенебельное заведение он предложит?

– Я… м-м-м… э-э…

– О, не ломайте голову, – улыбнулась она. – Вы любите острое?

– Даже очень.

– В Сан-Франциско есть такое место – кафе «Сочимилко». Может быть, знаете?

Он покачал головой.

– Вот и хорошо! Вдруг это место станет нашим? В субботу вечером? Или… может быть, суббота?..

До него не сразу дошло, что она имеет в виду его национальность и еврейские обычаи.

– Нет, суббота меня вполне устроит.

И они пошли туда. Кафе, название которого больше подошло бы для любимого им с детства юго-запада, нежели для Северной Калифорнии, где он теперь жил, оказалось плохонькой забегаловкой. Но это было совершенно неважно; Джин совершенно правильно отметила еще при первом знакомстве, что он не придавал деньгам особого значения. С такой же готовностью он повел бы ее в самый дорогой ресторан морепродуктов в районе верфей. Зато кабинки там оказались вполне подходящими для душевного разговора, carne adovada[4] – в меру пикантным, а текила – крепкой и доброкачественной.

Оказалось, что Джин состоит в Коммунистической партии и пишет в ее газету «Вестерн уоркер»[5]. Когда она заговорила об угнетенных и борьбе за свободу – эти темы сплошь и рядом обсуждали в университетском кампусе, но Оппи никогда не вслушивался в них, воспринимая эти разговоры как какой-то посторонний шум, – он поймал себя на том, что внимательно слушает, кивает и время от времени вставляет: «Да, да, да!»

Поздно ночью Оппи пешком провожал ее домой. Пройдя квартал, она взяла его под руку. А войдя в подъезд небольшого дома, где она жила, они услышали музыку – кто-то из соседей слушал перед открытым окном новую джазовую композицию Бенни Гудмена «Слава любви»[6]. Там они остановились, Оппи привлек ее к себе, наклонился и поцеловал впервые за все время их знакомства, сначала легко и очень осторожно, а потом, когда она ответила, стал целовать ее все более страстно и горячо.

С тех пор их встречи стали регулярными.

Несколько лет назад Оппенгеймер сделал в клубе любителей астрономии Калифорнийского технологического института доклад под названием «Звезды и атомные ядра»; он изучал крупнейшие и мельчайшие объекты, существующие в природе, но до встречи с Джин почти не замечал окружавший его человеческий мир.

И все же он довольно скоро узнал и о том, что ее внутренний свет неизменно омрачает тьма – ее настроение прямо-таки скакало, ей часто снились кошмары, она была химерой – ангелом и демоном в одном лице; сама будущий психиатр, она давно уже постоянно наблюдалась у психиатра. Несмотря ни на что, он крепко полюбил ее, а она, более подвластная чувствам, как высоким, так и низким, которые переполняли ее дух, возможно, любила его еще крепче.

Через несколько месяцев состоялась их помолвка… а потом Джин совершенно неожиданно разорвала ее. «Я пока не готова, – сказала она. – Слишком рано». Впрочем, они продолжали встречаться, и он однажды набрался смелости и снова предложил ей стать его женой. Она согласилась, но спустя несколько недель снова передумала. Она уверяла, что любит его, но он заслуживает гораздо большего, лучшего. Роберт не смог переубедить ее и, с разбитым сердцем, обратился за утешением к другим женщинам. Одной из них была Китти, миниатюрная соблазнительница, кокетливая лисичка, искусная наездница, способная (по крайней мере, так казалось) укротить любого жеребца. Она изрядно удивила его тем, что вскоре забеременела. И он исполнил долг порядочного человека – женился на ней.

Но в его сердце, в его мыслях всегда царила не Китти, а очаровательная, взбалмошная, противоречивая Джин Тэтлок, родственная душа, которую ему так и не удалось обрести.

Глава 2

Шесть лет спустя: 1942

Вопрос: кто такой оптимист? Ответ: человек, считающий будущее неопределенным.

Лео Силард

Лео Силард, и в сорок четыре года остававшийся пухлым и розовощеким, как ангелочек со старинной картины, заранее знал об этом визите. В Металлургическую лабораторию – такое кодовое название носило одно из отделений Чикагского университета, где изучали расщепляемые химические элементы уран и плутоний, – собирался наведаться генерал Лесли Гровз. Этот человек несколько дней назад не только получил генеральский чин, но и высоко продвинулся по службе, получив должность руководителя… как же, черт возьми, теперь называется проект по созданию сверхмощной бомбы? Ах да – Манхэттенский инженерный округ.

Лео подозревал, что невразумительное кодовое имя скоро появится и у него самого. Его устроило бы, например, «Марсианин номер один». Энрико Ферми, убежденный в том, что вселенная должна изобиловать разумной жизнью, попросил Лео объяснить отсутствие на Земле высокоразвитых пришельцев, которых за неимением общего термина стал называть «марсианами». Лео язвительно заметил: «О, нас здесь полно, но мы называем себя венграми».

Силард любил выдумывать прозвища для разных людей, но в основном держал их при себе. Свою подругу Трюд – она была на дюжину лет моложе Лео и их отношения были в основном платоническими – он называл Kind, что в переводе с немецкого означает «ребенок». Юджина Вигнера, такого же марсианина, как и он сам, обладателя необычно удлиненного черепа, он прозвал Ананасной головой. Он решил, что этого генерала, ворвавшегося в их комнату для семинаров в Экарт-холле, подошла бы кличка Корявый, соответствующая как его фигуре с распирающими мундир буграми ожиревших мышц, так и вздорному характеру. Лео не пришло бы в голову ставить в вину человеку избыточный вес. Он сам благодаря любви к выпечке и жирным соусам сделался, как иногда ласково упрекала его Трюд, более чем полноватым. Но, помилуй бог, мужская одежда должна сидеть по фигуре, а этот буйный солдафон ходил в кителе по крайней мере на размер меньше, чем нужно.

Генерала и его адъютанта на встречу с пятнадцатью ведущими научными сотрудниками Металлургической лаборатории привел ее директор Артур Холли Комптон, обладатель агрессивно выпирающего подбородка. Научные семинары проводились в просторном роскошном зале со встроенными застекленными книжными шкафами, шикарной мебелью, обтянутой темно-бордовой кожей, и двумя классными досками – одна висела на стене, а другую можно было катать на колесиках. Посередине стоял длинный стол из красного дерева, заваленный бумагами, потрепанными журналами и кофейными чашками.

Из генерала градом сыпались вопросы. Тридцатидвухлетний долговязый и энергичный Луис Альварес поспешно записывал уравнения на большой доске, пытаясь ответить на множество вопросов генерала, но у этого болвана хватило наглости прервать его.

– Секундочку, молодой человек. В третьем уравнении показатель степени равен десяти в минус пятой, а в следующей строке он волшебным образом становится десять в минус шестой.

– Ах да, конечно, – покорно кивнул Альварес, стер ошибку пальцем и записал нужную цифру. – Мел соскользнул.

– И тут возникает вопрос, – сказал Гровз, обращаясь ко всем собравшимся ученым. – Вы, конечно, прикидывали, сколько потребуется делящегося вещества. И насколько точна ваша оценка?

– В пределах одного порядка, – бросил, чуть заметно пожав плечами, Лео. Он скинул туфли и развалился на стуле, положив ноги на свободное сиденье рядом.

– В пределах порядка! – взорвался Гровз. – Это же чушь! Это все равно что заказать свадебный обед на сто гостей, не зная, сколько их будет: всего десяток или тысяча. Ни один инженер не сможет работать с такими грубыми данными.

– Генерал, – начал Лео, рассчитывая, что упоминание вновь полученного звания смягчит грубияна, – поймите…

– Нет! – рявкнул Гровз, прервав его на полуслове. – Это вы все должны понять, что занимаетесь не теорией, а практической разработкой. Мне нужно построить реально действующую бомбу. – Он сделал паузу, набрал полную грудь воздуха и продолжил, еще сильнее повысив голос: – Вы тут считаете инженеров простым техническим персоналом. – Лео благоразумно промолчал. – Так знайте, что у меня нет степени доктора философии. У полковника Николса есть, а у меня – нет. Но позвольте поставить вас в известность, что после поступления в колледж у меня было десять лет планомерного, с соблюдением всех норм и методик, образования – целых десять лет. Мне не нужно было зарабатывать на жизнь или тратить время на преподавание. Я просто учился. Уверяю вас, это не уступит и двум докторантурам!

Лео поставил ноги на пол и подался вперед.

– Сэр, – заговорил он свистящим полушепотом. – Я бы никогда не стал для себя претендовать на ваше звание. Но оставьте эти рассуждения о докторских степенях – они есть у всех, находящихся в этой комнате, кроме вас.

– Лео… – предостерегающе бросил Комптон и вздернул тонкие брови: «Не смей!»

– Нет-нет, – возразил Силард, – мы же разбираемся в проблеме компетентности, так ведь? Взять вас, Артур, разве не вы получили в 1927 году Нобелевскую премию по физике? – Лео пронзил взглядом Гровза. – Вы, случайно, не видели несколько лет назад его портрет на обложке «Тайм»? – Силард указал на худощавого лысоватого мужчину, сидевшего по другую сторону стола. – А этого? Энрико Ферми. Он получил «Нобеля» в 1938 году. А вот рядом со мною, – он указал на усача с головой, похожей на яйцо, – прошу любить и жаловать: Джеймс Франк, нобелевский лауреат 1925 года. Что касается меня, то я сотрудничал с Альбертом Эйнштейном и имею совместные с ним патенты!

Гровз поднялся и заявил, не скрывая злости:

– Я еду в Беркли, но вернусь через несколько дней, – и продолжил, угрожающе тыкая пальцем в сторону доски: – Я очень рассчитываю по возвращении получить точный ответ, – и зашагал к выходу, топая по паркету так, что в шкафах зазвенели стекла.

Лео встал, повернулся к коллегам и развел руками.

– Я предупреждал вас, что, если дело перейдет к военным, все будет именно так и никак иначе! Да разве можно работать с такими людьми?

Комптон уже немного успокоился:

– Что ж, Гровз направился в Беркли, а там Оппи просветит его по части теории.

Силард нахмурился. Оппенгеймер… Слишком подобострастный, слишком заинтересованный в карьерном росте. О, бесспорно, он обладает харизмой, с этим согласны все, кто его знает. Но выступать в роли защитника науки и противостоять Корявому Гровзу?

– Да смилуется над нами Господь, – сказал он, покачав головой.

* * *

Роберт Оппенгеймер смотрел в огромное, во всю стену, окно приемной президента университета, глубоко погрузившись в размышления. Он часто пребывал в подобном состоянии. И обдумывал он, конечно, неподдающуюся проблему разделения изотопов, но…

Изотопы – это одни и те же элементы, но разные – и то, и в то же время не то. Точно так же, как женщины в его жизни, обе красивые и блистательные, но тоже разные: Китти, которая требовала, чтобы он удовлетворял ее потребности, и Джин, потребности которой он никогда не мог полностью не то что удовлетворить, но и угадать. Такие же, но все же разные: Китти, которая была замужем за другим, когда начала встречаться с Робертом, и которая, как он впоследствии узнал от друзей, хвасталась, что вынудила его жениться на ней «старомодным способом, забеременев», и Джин, все еще остающаяся рядом, все еще пребывающая в его кругу общения, иногда даже оказывающаяся в его объятиях, но решившая не принимать на себя обязательств.

Время шло, а ведь Роберт не был слеп и видел, что происходило вокруг. Его бывшая квартирная хозяйка, этот вихрь энергии по имени Мэри-Эллен, и хрупкая, капризная Джин, ставшая в конце концов доктором медицины, были теперь больше, чем просто приятельницами. Джин всегда тянуло в разные стороны одновременно, и на одном из этих путей стояла Мэри-Эллен – всегда уверенная в себе, в противоположность Джин, которая редко была уверена в себе, зато всегда была доверчивой и такой же закрытой, как сам Оппи.

– Роберт!

Голос принадлежал хозяину приемной, президенту университета Спроулу. Он повернулся.

– Да.

Посетителя он заметил лишь после того, как Спроул – поджарый, как пантера, одетый в серый костюм-тройку, с тонкими очками на носу – указал на шедшего рядом с ним мужчину в военной форме.

– Генерал Лесли Гровз, позвольте представить вам доктора Роберта Оппенгеймера.

Термин «деление», которым описывался процесс расщепления атомного ядра на несколько более легких осколков, был заимствован из биологии, и Оппи внезапно пришли на память микрофотографии делящейся клетки, которые он видел: вытянутый овал, перехваченный посередине так, что получилась восьмерка. Роль перетяжки у Гровза выполнял ремень, а над ним и под ним вздымался обширный живот.

Генерал был почти одного роста с Оппи, с удлиненной головой, отягощенной выпирающими щеками и увенчанной зачесанными назад волосами. Под носом у него красовались короткие щетинистые усики, поседевшие на концах, отчего в середине выделялся темный квадрат, придававший генералу – Оппи был уверен, что чисто случайно, – некоторое сходство с Гитлером. Уголки воротника цвета хаки украшали по две звезды. Оппи протянул руку, и Гровз крепко пожал ее.

– Вы здесь главный теоретик, – сказал генерал почему-то обвиняющим тоном.

Оппи кивнул:

– Официально моя должность называется «координатор быстрого разрыва», но, по сути, вы правы.

– А я знаток винтов и гаек, – ответил Гровз. Его голос походил на громыхание камней в гранильном барабане. – Инженер.

Оппи дружелюбно кивнул.

– Вы ведь руководили строительством Пентагона, да? – Громадный комплекс Министерства обороны в Вирджинии еще достраивался.